Текст книги "Георгий Димитров. Драматический портрет в красках эпохи"

Следующее заседание принесло «доброй германской прессе», по ироническому определению Димитрова, значительную порцию пикантных новостей, разнообразивших рутину процесса. В суд были вызваны Ирма Рёслер и Анни Крюгер. Что касается первой свидетельницы, случайной попутчицы Димитрова в поезде Мюнхен – Берлин, то от неё добивались только одного: как прокомментировал мнимый Гедигер газетное сообщение о пожаре в рейхстаге. А допрос Анни Крюгер мог бы послужить завязкой мелодрамы с криминальным оттенком. Свидетельница объяснила историю с объявлением о помолвке очень просто: она напечатала его, чтобы заткнуть рот людям, перемывавшим ей кости. Мнимый Шаафсма об этом ничего не знал. Она и с мужем развелась из-за своего сердечного друга, правда, у мужа уже была любовница, так что развод состоялся по обоюдному согласию. Подлинного имени Шаафсмы и того, кто он на самом деле и чем занимается, Анни не знала, его друзей никогда не видела.

Несмотря на то, что обстоятельства его личной жизни не имели отношения к рассматриваемому судом вопросу, Димитров счёл нужным взять под защиту свою подругу. «Лично я чувствую себя очень обязанным г-же Крюгер, которая не знала и не должна была знать, что я коммунист, болгарский политический эмигрант, и которая после моего ареста в связи с таким преступлением, как поджог рейхстага, бесстрашно стояла на моей стороне и пытается оказать мне посильную помощь, – заявил он. – Она делала это по собственной инициативе, помогала мне в заключении. Но мы, люди, которых связывают узы дружбы, интимные узы, не были помолвлены. Об этом не было разговора, как не было разговора о женитьбе. Нас связывала дружба, и только дружба, и если я скрывал своё истинное положение, то лишь потому, что это было необходимо ввиду моего особого личного и политического положения». Играя в открытую, он даже попросил высокий сенат создать комиссию из немецких и иностранных журналистов для расследования его личной жизни в Германии, чтобы исключить дальнейшие инсинуации и развязать ему руки для политической защиты.

Димитров поставил внушительную точку в этой истории. Поскольку верховный прокурор настойчиво добивался от Анни, чтобы она ещё раз во всеуслышание заявила о своих отношениях с подсудимым, Димитров воскликнул: «Пусть простит мне верховный прокурор, но я хочу заявить раз и навсегда, что я не импотент и не гомосексуалист… (Председатель: Я лишаю вас слова!)…а мужчина в полном смысле этого слова! (Председатель: Замолчите немедленно!)»¹⁴³

Некоторые комментаторы видят в заключительных фразах Димитрова намёк на оргии, творившиеся в казармах штурмовиков, и на слухи о сексуальных проблемах у самого «наци номер один», отчего председатель суда Бюнгер и не дал строптивому подсудимому свернуть на столь опасную дорожку.

В связи с этой темой, смакуемой время от времени бульварными газетами, уместно процитировать фрагмент дневника Марты Додд, дочери американского посла в Германии, который был опубликован в СССР ещё в 1942 году. Вот как она передаёт свои впечатления от поединка Димитрова с Герингом: «Прямо против него (Геринга. – А.П.) я увидела Димитрова – тёмноволосого человека, необыкновенно живого и привлекательного, который, казалось, излучал из себя удивительную жизненную силу и бодрость духа, что было совершенно поразительно в человеке, находившемся под гнётом тяжких обвинений. Он был сама жизнь, огонь: в нём горела сила убеждения, негодования, ненависти; пламенны были его жесты, его лицо, его великолепный голос. Есть люди с мёртвыми лицами, их черты никогда не оживают, они всегда кажутся бледными и вялыми или носят на себе отпечаток холодного, бездушного интеллекта. Таким было лицо Торглера. Но Димитров был не только искусным диалектиком, не только человеком высокой логической мысли, он был человеком в лучшем смысле этого слова – прекрасной динамичной личностью»¹⁴⁴. В этом описании Марты Додд, впервые увидевшей Димитрова, нельзя не увидеть и отражение чисто мужского обаяния, не утраченного им даже в тюремном заключении, которое сразу же ощутила молодая женщина.

Шестнадцатого ноября Димитров после десятилетней разлуки смог обнять мать и сестру Магдалину. Они приехали из Парижа, где матушка Парашкева выступала в переполненных залах, обращаясь к публике с просьбой заступиться за сына. Её фотографии обошли все газеты: «Бабушка Парашкева – настоящая пролетарская мать. Чтобы защищать сына, она едет в Берлин».

И вот – свидание. Он стоял перед матерью и сестрой – постаревший, похудевший, с виноватой улыбкой: не обессудьте, что пришлось встречаться в тюрьме. Первые минуты свидания – самые неловкие. Хочется сразу узнать о многом, а возникает пустячный вопрос. Магдалина потрогала потёртые лацканы пиджака, поинтересовалась, отчего это. «Наручники, – тихо ответил Георгий. – Видишь ли, когда я читал или писал – а работать мне приходилось довольно много, – часто прижимал руки к груди, чтобы облегчить боль. Вот пиджак и истрепался… Да не страшно, новый куплю!»

Матери и сестре разрешили присутствовать на заседаниях суда (их сопровождал болгарин-переводчик). Димитров нет-нет да и поглядывал в зал, ободряюще улыбаясь родным: всё идет как надо. Но во время следующего свидания мать с тревогой спросила: «Зачем ты так ругаешь судью? Я боюсь за тебя». Георгий был тронут. Погладил её по руке, успокоил: «В среду будет День покаяния, это мне сказал тюремный священник. Но я, мама, ни в чём раскаиваться здесь не собираюсь».

Суд и приговор. Лейпциг

«Прощай, Моабит, – записал Димитров в дневнике 20 ноября. – Переезд в Лейпциг. Без наручников, в клетке. По пути фотографировали полицейские чиновники. Прибыл в час пополудни. Теперь формальностей меньше. Искупался, взвесился (72 кг – точно на 11 кг меньше, чем в начале марта!). В камере „уютно“. Снова дома».

В Лейпциге было запланировано провести заключительный этап судебного следствия – так называемую политическую часть, предполагающую осуждение коммунизма. В течение двух последних дней ноября советник уголовной полиции Берлина Геллер, главный свидетель от прокуратуры, оглашал различные документы КПГ и Коминтерна, а также отвечал на вопросы. В конце концов он вынужден был признать, что конкретных документов, свидетельствующих о подготовке коммунистами вооружённого выступления в конце февраля 1933 года, не существует. Суду потребовалось допросить ещё нескольких свидетелей и экспертов. Набралось их больше двух десятков, и они лишь повторяли в разных вариациях то, что уже говорили подобные им свидетели и эксперты в Берлине. Светлым пятном среди этой однообразной массы выделялись рабочие-коммунисты Цахов, Нойбауэр, Керф, Реме, Дерсе, Каспер и другие, чьё поведение на суде Димитров оценил как блестящее. Он предлагал вызвать и других свидетелей для прояснения комплекса вопросов о действиях и планах ГКП накануне пожара – бывших рейхсканцлеров Брюнинга, фон Папена и Шлейхера, а также известных коммунистических деятелей – Эрнста Тельмана, Отто Куусинена, Дмитрия Мануильского, Марселя Кашена. Разумеется, ему было отказано.

Однажды Димитров попробовал задать несколько вопросов Ван дер Люббе, но в ответ услышал бессвязные реплики, которые можно было истолковать как угодно. Например, как воздействие наркотических препаратов. Что означали, например, его фразы: «Пожар – это несложно. Это очень просто объяснить. Но то, что происходит вокруг, нечто иное»? Или: «В тюрьме было что-то такое с настроениями и голосами людей»? Или: «Это превосходит человеческие силы»?

Заключительная часть процесса началась 13 декабря, когда слово для зачтения обвинительной речи было предоставлено верховному прокурору Вернеру. Речь, продолженная на следующий день его помощником Паризиусом, в общей сложности длилась около десяти часов. Слушая Паризиуса, Димитров время от времени усмехался, что было квалифицировано Бюнгером как провокация. «Просто кое-что мне кажется смешным, господин председатель», – смиренно пояснил обвиняемый. Сторона обвинения сочла доказанным, что только коммунисты могли использовать поджог рейхстага как сигнал для создания в Германии советского государства по благословению III Интернационала. Тем не менее Вернер не решился идти против фактов и потребовал смертной казни лишь для Люббе. Димитров записал в дневнике: «Верховный прокурор защищает: Торглер „соучастник**; вина болгар не доказана».

Сотруднику прусского гестапо Гизевиусу, который был командирован в Лейпциг для наблюдения за ходом процесса, обвинительная речь не понравилась. «Речь г-на верховного прокурора во всех отношениях была неэффективной, – донёс он по начальству в Берлин. – Все важные мысли растворялись в бесконечных частностях, которые, может быть, и были тщательно подобраны, однако всё же не очень глубоко анализировали коренные причины поджога рейхстага. Это отнюдь не была такая речь, на основе которой можно было бы потребовать от сената вынесения смертных приговоров». В следующем донесении Гизевиус сокрушался: «Остаётся под вопросом, можно ли ещё хоть как-то спасти положение».

Геринг читал доклады Гизевиуса. Сознавая, что процесс проигран, карательные органы обсуждали варианты несудебной расправы с болгарами. Прорабатывался вопрос о задержке болгар после оглашения приговора под полицейским арестом и отправке их на расправу в Болгарию¹⁴⁵.

Лейпцигская драма близилась к развязке.

Произнесли свои речи защитник Димитрова Тейхерт и защитник Люббе Зейферт. Вполне достойные адвокатские речи, не более того. Три четверти пятичасовой речи доктора Зака составили опровержения нападок из-за границы, четверть – юридически сильная, но морально гнусная защита Торглера. Торглер – человек порядочный, повторял адвокат. У него не было ни фальшивого паспорта, ни нелегальной квартиры. Быть может, он и коммунистом стал, так сказать, по недоразумению… Нет, уж лучше быть невинно осуждённым на смерть, чем быть оправданным с помощью такой защиты, с какой выступил велеречивый доктор Зак. Одним только согласием на такого адвоката Торглер подписал себе политический приговор при любом исходе суда. В перерыве заседания Димитров, улучив момент, сказал ему: «Я вашего доктора Зака при первом удобном случае так ударю, что даже вы наконец-то измените позицию». Торглер испуганно отшатнулся.

В субботу 16 декабря зал был снова переполнен: ожидались заключительные речи. Димитров отыскал глазами мать и сестру. Того парня, переводчика, который раньше сопровождал их, с ними не было. Какая изощрённая выдумка: судить человека на глазах родных, не понимающих по-немецки! У судейских лица деланно безразличные. Их настроение понятно: вместо предпраздничных хлопот, покупки рождественских подарков и приготовлении к семейному ужину в сочельник им предстоит скучать на заседаниях суда, исход которого очевиден: жалкого полубезумного голландца ждёт виселица, остальные же избегут наказания. Но никто, конечно, не выскажет вслух подобные мысли. Напротив, будут показывать служебное рвение и множить слова, которые лягут в новые папки стенографического отчёта[59]59
  Во время 57 судебных заседаний по делу о поджоге рейхстага было опрошено 254 свидетеля и 7 экспертов. Стенографический протокол процесса составил 7363 страницы, было также записано около двух тысяч граммофонных пластинок. В период существования Музея Георгия Димитрова в здании бывшего Имперского суда посетители (в том числе и автор настоящей работы) имели возможность услышать фрагменты аудиозаписи процесса, увидеть копии рабочих тетрадей Димитрова и другие документы. После закрытия музея в 1991 г. его фонды были перемещены в городской исторический музей Лейпцига.


[Закрыть].

Люббе отказался от заключительной речи, Торглер снова, как и три месяца назад, обратился с просьбой перенести его выступление на следующий день. И председатель вызвал Димитрова.

Подробный проект речи Димитров составил заранее. Получилось нечто вроде тезисов с поясняющими комментариями. Не совсем отточенные, они больше походили на лейтмотив, задающий тему и тон. «Тон делает музыку!» – не случайно воскликнул однажды наш герой в пылу спора со своими обвинителями.

Вот квинтэссенция его тюремных трудов:

«Моё отношение к официальной защите.

Мой язык довольно резкий и суровый.

Меня часто упрекали в том, что я несерьёзно отношусь к верховному германскому суду. Это абсолютно несправедливо!

Я также решительно отвергаю утверждение, что я преследовал пропагандистские цели.

Печать всячески поносила не только меня – к этому я совершенно равнодушен. Но я не могу обойти молчанием тот факт, что она, обрушиваясь на меня, нападала на мой болгарский народ, называя его «диким» и «варварским».

Политический и антикоммунистический характер этого процесса был предопределён тезисом, что пожар рейхстага – дело рук Коммунистической партии Германии, даже мирового коммунизма.

Тезис Геринга: «Коммунисты вынуждены были что-то предпринять. Теперь или никогда».

Процесс явился звеном в цепи мероприятий по искоренению коммунизма.

Каковы результаты рассмотрения доказательств?

Кому, собственно говоря, нужен был пожар в рейхстаге в конце февраля?

Люббе был не один.

Как это произошло?

Обвинители очень облегчили себе задачу. Чиновники комиссии по расследованию пожара решили: раз отсутствуют действительные соучастники, следовательно, надо найти им замену.

Чтобы доказать, что поджог рейхстага в 1933 г. совершили коммунисты, Геллер приводил стихотворение коммунистического содержания, написанное в 1925 г.

Как обстоит дело ныне с законностью и правосудием в мире?

В 17-м веке основоположник физики Галилео Галилей предстал перед строгим судом инквизиции, который должен был приговорить его как еретика к смерти.

Г-н верховный прокурор предложил оправдать болгарских подсудимых за недостатком улик. Но это меня отнюдь не может удовлетворить»¹⁴⁶.

Уже по этим задающим тон тезисам ясен замысел Димитрова: рассмотреть комплекс юридических вопросов, связанных с поджогом, в широком политическом, идеологическом и историческом контексте. Недаром на одном из плакатов той поры художник изобразил его с уголовно-процессуальным кодексом в одной руке и программой Коммунистического Интернационала в другой. Един в нескольких лицах – следователь, защитник, обвинитель, политический деятель и публицист – он сказал в своей заключительной речи почти всё, что задумал, несмотря на то, что Бюнгер постоянно перебивал его, запрещал приводить те или иные факты и политические оценки, требуя говорить короче.

Самым главным было политическое кредо: «Господин председатель и господа судьи, я допускаю, что я говорю языком резким и суровым. Моя жизнь и моя борьба тоже были суровыми. Но мой язык – открытый и прямой язык. Не следует забывать, что я не адвокат, который по обязанности защищает здесь своего подзащитного. Я защищаю себя самого как обвиняемый коммунист. Я защищаю свою собственную политическую революционную честь. Я защищаю свои идеи, свои коммунистические убеждения. Я защищаю смысл и содержание своей жизни. Поэтому каждое произнесённое мною перед Имперским судом слово – это кровь от крови и плоть от плоти моей».

Напомнив, что его выступления в суде не раз называли пропагандистскими, Димитров согласился, что они имели известное пропагандистское действие. Но ведь и многие другие выступления в Имперском суде носили такой же характер. Например, косвенное пропагандистское действие в пользу коммунизма имели выступления Геринга и Геббельса, однако никто не рискнёт возложить на них ответственность за это.

Он не собирается защищаться от нападок германской печати, для политического борца такие нападки привычны. Но определённые газеты, используя его положение подсудимого, прибегали к таким определениям, как «дикий» и «варварский болгарин», «тёмный балканский субъект», и он не может позволить тем самым унижать болгарский народ. Да, уровень материальной культуры в Болгарии не так высок, но это не значит, что народные массы стоят в духовном и политическом отношении на более низком уровне, чем в других европейских странах. Народ, который пятьсот лет жил под иноземным игом и не утратил своего языка и национального облика, который упорно боролся за своё освобождение, не является варварским и диким. Дикари и варвары в Болгарии – это только фашисты. И, обращаясь, к Бюнгеру, иронически: «Но я спрашиваю вас, господа судьи, в какой стране фашисты не варвары и не дикари?» Почтенного председателя бросило в пот: «Я надеюсь, Вы не намекаете на политические отношения в Германии. Вам это не положено делать». В осторожном замечании доктора Бюнгера прозвучали почти просительные нотки. «Нет, господин председатель», – с преувеличенной вежливостью заверил его Димитров. Он заявил далее, что у него нет оснований стыдиться своего происхождения. К XVI веку, когда германский король Карл V говорил, что по-немецки он беседует только со своими лошадьми, а все дворяне писали только по-латыни, болгары уже семь столетий пользовались своей письменностью, созданной братьями Кириллом и Мефодием.

После этого по требованию председателя суда Димитров перешёл непосредственно к характеристике методов, которые лежали в основе обвинительного заключения. Он привёл примеры того, как во многих странах власти в целях дискредитации коммунистического и рабочего движения прибегают к фальсификациям и провокациям. Поджог рейхстага – из того же ряда. Рассмотрение доказательств, проведённое судом по этому вопросу, позволяет констатировать, что поджог рейхстага не имеет никакого отношения, не находится ни в какой связи с какими бы то ни были действиями Коммунистической партии Германии, с какими-либо попытками организовать восстание, демонстрации или выступления подобного рода. Показаниями свидетелей также установлено, что правительственные круги ничего не знали о попытке вооружённого восстания. Чрезвычайный декрет был принят 28 февраля не для того, чтобы бороться с восстанием, а для осуществления суровых карательных мер против рабочего движения и оппозиционно настроенных масс. Новое руководство страны нуждалось в отвлекающем маневре для преодоления внутренней борьбы в национальном лагере и срыва угрозы выступления рабочего класса единым фронтом. Ему нужна была шумиха о коммунистической опасности, о факеле, угрожающем Германии и всему миру…

Снова почуяв неладное, Бюнгер начал долгую перепалку с обвиняемым. Однако Димитров всё же сформулировал свой главный вывод, сделанный им на основе данных судебного разбирательства и заключений экспертизы: Ван дер Люббе совершил поджог не в одиночку. Да, господа судьи, он был не один, но с ним не были ни Торглер, ни Димитров, ни Попов, ни Танев. Был некто, подготовивший и совершивший поджог зала заседаний, пока голландец бродил в потёмках по коридорам, разбрасывая горящие тряпки. Таким образом, это преступление родилось из тайного союза между политическим безумием Ван дер Люббе и политической провокацией врагов германского коммунизма, германского рабочего класса. Представитель политического безумия находится на скамье подсудимых, а представитель политической провокации исчез.

С передней скамьи послышались нечленораздельные воющие звуки. Согнутая колесом спина Любе тряслась то ли от смеха, то ли от рыданий. Под эти зловещие звуки Димитров снова напомнил судьям о жалком Фаусте и исчезнувшем Мефистофеле.

Все дальнейшие попытки Димитрова обратить внимание на показания свидетелей, не принятые судом, и дезавуировать показания явных лжецов и подставных лиц Бюнгер бесстрашно отражал ссылками на уголовно-процессуальный кодекс, запретами касаться опасных тем и указаниями на то, что отведённое для заключительной речи время истекает. Из-за этого последние из намеченных тезисов Димитрову не удалось развернуть, как намечалось. Но придуманный в камере ход со стихами прозвучал в полную силу. У Гёте в цикле «Кофтские песни» Димитров наткнулся на следующие строки:

 
Впору ум готовь же свой.
На весах великих счастья
Чашам редко дан покой:
Должен ты иль подыматься,
Или долу опускаться;
Властвуй – или покоряйся,
С торжеством – иль с горем знайся,
Тяжким молотом взвивайся —
Или наковальней стой.
 

И неожиданно пришла мысль взять у величайшего поэта Германии образ молота и наковальни для характеристики германского рабочего класса, который остался пассивной наковальней, в то время как мог и должен был стать молотом, то есть ударной силой, воздействующей на исторический процесс. Из-за вождей социал-демократии Вельса, Шейдемана, Эберта и других германский рабочий класс в целом не понял этой истины ни в 1918, ни в 1923, ни в июне и июле 1932 года.

Чувствуя, что надо заканчивать, чтобы не быть оборванным на полуслове, Димитров предложил Имперскому суду признать Торглера и троих болгар невиновными в деле поджога рейхстага, а обвинение неправильным; рассматривать Ван дер Люббе как орудие, использованное врагами рабочего класса; привлечь к ответственности тех, кто втянул ни в чём не повинных людей в этот процесс, и за их счёт возместить убытки и ущерб, причинённые здоровью несправедливо обвинённых.

Другим своим союзником Димитров намеревался сделать Галилея. Но предполагаемая эффектная концовка оказалась скомканной. Как только обвиняемый начал пассаж о том, что в XVII веке основоположник физики Галилео Галилей предстал перед судом инквизиции, председатель резко оборвал его: «Хватит! Раз уж Вы начали говорить о физике, я лишаю Вас слова». А поскольку Димитров всё-таки продолжал говорить: «…потому что он утверждал, что Земля вертится», председатель крикнул: «Замолчите немедленно!» и объявил перерыв, после которого не позволил продолжать речь*.

То, что Димитров хотел сказать, осталось в его рабочей тетради: образ Колеса истории, которое вертится, движется вперед, «к советской Европе, к всемирному союзу советских республик», и его не остановить ни истребительными мероприятиями, ни каторжными приговорами, ни смертными казнями¹⁴⁷.

Заключительное заседание IV Уголовного сената Имперского суда в Лейпциге, разбиравшего дело против Маринуса Ван дер Любе и других по обвинению в поджоге рейхстага и преступлении против Германского государства, состоялось 23 декабря 1933 года. Председатель суда доктор Вильгельм Бюнгер огласил следующий приговор: «Обвиняемые Торглер, Димитров, Попов и Танев оправданы. Обвиняемого Ван дер Люббе за преступление против государства в совокупности с подстрекательским поджогом приговорить к смертной казни с последующим длительным поражением в гражданских правах. Судебные издержки по процессу после осуждения отнести за счёт обвиняемого, остальные за счёт имперской казны»¹⁴⁸.

После объявления приговора Бюнгер зачитал его обоснование. Коммунистическая партия Германии была названа идейным вдохновителем и соучастником поджога, а также обвинялась в подготовке вооружённого восстания. Разъяснялось, что соучастие Димитрова, Попова, Танева и Торглера в преступлении квалифицируется как недоказанное. Возмущённый такой «квалификацией» Димитров потребовал слова, но ему было отказано.

Занавес в Лейпцигском театре политической драмы опустился. Но развязка ещё не наступила.

По ходу процесса Георгия Димитрова 36 раз лишали слова и 5 раз изгоняли из зала суда.