Текст книги "Георгий Димитров. Драматический портрет в красках эпохи"

Последнее

Тодор Павлов, будущий академик-философ, в речи на V съезде высказал опасение, что определение народно-демократического режима как формы диктатуры пролетариата может поощрить нарушение законности. Подводя итог прениям, Димитров счёл необходимым возразить ему. «Народно-демократическая власть, выполняющая функции диктатуры пролетариата, по своему существу и характеру не может терпеть никакого произвола и беззакония», – уверенно заявил он, не предполагая, как жестоко ошибался³⁵⁰.

Десятого января 1949 года из Москвы, с учредительного собрания Совета экономической взаимопомощи, возвратилась болгарская делегация – Басил Коларов, Добри Терпешев и Антон Югов. Югов поведал Димитрову, что эпизод с Трайчо Костовым не забыт. Молотов вдруг стал спрашивать: «Кто такой этот Костов? Как стала возможной такая ошибка?», а Сталин во время ночного ужина в Кунцеве всё время подшучивал: «Мы с товарищем Юговым националисты, если Трайчо Костов не возражает…».

Хорошо зная, что может скрываться за подобными шутками, Димитров встревожился, и на очередном заседании Политбюро упрекнул Костова и его помощников: «Вы стали выразителями нездоровой, по существу антисоветской тенденции!» В честности своего близкого соратника он, конечно, не сомневался: Трайчо в партии человек не случайный, и надо объяснить товарищам Сталину и Молотову, что Политбюро не может им пожертвовать, не может отстранить от руководящей работы, но примет такие-то и такие-то меры. Одним словом, товарищу Костову надо помочь, но он должен и сам себе помочь.

Димитров договорился с Маленковым о том, что супругов Костовых примут на отдых в Барвихе. Он наделся, что в Москве Трайчо найдет способ развеять недоверие Кремля.

Костовы улетели в Москву 20 января, а 29-го у Димитрова случился приступ с внезапным повышением температуры до 39 градусов и сильными болями, через два дня второй. Он перестал выезжать в город. Заседания Политбюро, совещания и встречи стали проводиться во Вране, иногда у его постели. Острые боли в области печени после интенсивной терапии ослабевали, но через некоторое время возвращались, и ему не оставалось ничего другого, как стоически их переносить.

Шестого февраля Димитров сделал в дневнике оптимистическую запись: «Опасность осложнения воспалительного] процесса миновала. Состояние улучшается». Этим строкам суждено было стать последними в его дневнике, начатом 9 февраля 1933 года.

Одиннадцатого февраля Георгий Димитров открыл II пленум ЦК БКП – последний пленум, на котором он председательствовал. Рассматривались текущие вопросы – проведение выборов в народные советы, ход выполнения решений партийного съезда, создание и укрепление ТКЗХ, подготовка к весеннему севу. Несмотря на слабость, Димитров принимал участие в обсуждении, мысль его была ясной.

Обострению хронических заболеваний нашего героя всегда предшествовали тяжёлые психологические перегрузки. В 1943 году он проходил многомесячное лечение после смерти сына Мити и роспуска Коминтерна; в 1947-м – из-за жестокой борьбы с непримиримой оппозицией; в 1948-м – вследствие острой критики Сталина и крушения надежд на болгаро-югославскую федерацию; а в 1949-м – на фоне событий, получивших впоследствии в исторической литературе наименование «случай Трайчо Костова». На самом деле этот «случай» продолжался целый год³⁵¹.

Костов, проводивший отпуск в Барвихе, решил не искать встреч с советскими руководителями, а объясниться письменно. В послании в ЦК ВКП(б) он признал, что его ошибка имеет по существу «националистический характер», но «сравнительно легко поправима». Второе письмо он отправил в Софию, на суд товарищей. Письмо было подробным и откровенным. Помимо объяснения причин произошедшего и признания своих прегрешений, автор отозвался на критику, прозвучавшую в его адрес на предсъездовском пленуме ЦК. Особенно остро отреагировал на замечание Георгия Димитрова о преувеличении своей роли в руководящем звене. Костов напомнил, что не сам себя провозгласил «первым помощником» Димитрова и поставил на второе место в списке членов Политбюро, не сам себя назначал заместителем Димитрова во время длительных отсутствий последнего по болезни. «Но, ей-богу, – сетовал он, – становится страшно, когда критикуют именно за то, что я много работал и что в отсутствие премьер-министра превратил себя во второй центр!» В партии и государстве, подчеркнул он, не существует двух центров власти, есть только один общепризнанный лидер – Георгий Димитров, чьё имя и авторитет составляют великий капитал партии и народа.

Следуя букве и духу большевистского лозунга критики и самокритики, Костов затронул в письме самый болезненный нерв людей, облечённых властью, – амбиции и самолюбие. Он напомнил некоторым своим товарищам об их собственных ошибках. Димитрову – о гипотетической балкано-дунайской федерации, Коларову – о несогласованной с Политбюро поездке для переговоров в Париж, Югову – о сталинском намёке на национализм («что-то за этой шуткой кроется»). Поэтому и он, Трайчо Костов, рассчитывает добрыми делами исправить допущенную оплошность, поскольку «невозможно мерить одинаковые вещи разными аршинами».

В ответном письме Костову Димитров пообещал не рассматривать письмо без его участия и всё прояснить и урегулировать «по-партийному, как и подобает нашей партии и её Центральному комитету, которые учатся у ВКП(б) и товарища Сталина». Однако 17 февраля члены Политбюро собрались у Димитрова и, не дожидаясь возвращения Костова, стали дружно осуждать его за письмо. Югов обвинил Костова в стремлении «раскидать свою вину» на всё Политбюро, Червенков заподозрил в намерении создать внутри партии платформу для борьбы с Политбюро и ЦК, Терпешев обвинил в двуличии, Коларов предложил сместить с должности заместителя премьер-министра, Чанков потребовал выяснить подлинные причины его антисоветской ошибки…

Под давлением большинства Димитров назвал письмо «неискренним» и согласился с высказанным на заседании предположением о тайных устремлениях Костова к единоличной власти в стране и партии. Но продолжал утверждать, что надо помочь товарищу «осознать свою ошибку, свою хитрость, свои нездоровые устремления, свои ошибочные методы работы», что следует держать курс «не на отсечение, а на исправление». Однако мнение Димитрова было встречено в штыки. Коларов, Червенков и Югов настаивали на освобождении Костова от обязанностей заместителя председателя правительства. Тогда Димитров предложил все вопросы, поднятые на заседании, вынести на обсуждение пленума ЦК по возвращении Костова из Москвы.

Через два дня после заседания состояние Димитрова ухудшилось, и он стал терять надежду на выздоровление. У старого печатника Йордана Милева остались нерадостные впечатления от посещения больного. Когда они прощались, Димитров сказал: «Вряд ли ещё увидимся…» С той же обречённостью он признался жене: «Нужно быть готовыми ко всему, Рози! Естественный закон неумолим».

Пригласили из Москвы видных советских медиков – профессора А.Л.Мясникова, терапевта, и профессора И.М. Эпштейна, уролога. В своих мемуарах Мясников рассказывает о Димитрове: «Мне он понравился как человек. Он был прост, сердечен. Лицо его чем-то напоминало кавказские лица (да и болгары вообще мне показались похожими не то на грузин, не то на армян), только глаза были совсем другие, светлые, серые и как бы излучали свет; сияние этих глаз говорило о душевной чистоте и вместе с тем о проницательности».

Большой консилиум болгарских и советских специалистов установил следующий диагноз: сердечная недостаточность второй степени, цирроз печени с асцитом, диабет, хронический простатит. Острые приступы не прекращались, в брюшной полости накапливалась жидкость. После переговоров с Москвой было решено 7 марта отправить больного в СССР. Доктор Ташо Ташев запомнил, как ночью Димитров, подавляя страдание, стал размышлять вслух: «В Лейпциге я ожидал, что меня повесят, ещё раньше, в молодом возрасте, меня пытались убить, но я не боялся ничего, потому что знал, что служу моему народу, рабочему классу, прогрессу. Но никогда не думал, что умру вот так – побеждённым коварной болезнью в то время, когда у нас началось строительство социализма»³⁵².

Он много раз мысленно благодарил судьбу за то, что успел до болезни ещё раз побывать на Ополченской (Стефан Барымов 9 января отмечал именины), а потом на кладбище – поклонился матери и отцу…

Седьмого марта из Москвы прибыл самолет, оборудованный для перевозки тяжелобольных. Рано утром Димитрова отвезли в санитарной машине на аэродром. «Погода была тягостная – холод, мгла, пролетал снег, – вспоминает Неделчо Ганчовский. – До санитарной машины его несли на носилках. Он попытался горько пошутить: „Выносите меня головой вперёд, а вносить будете вперёд ногами“. И еще обронил: „Живым не вернусь"»³⁵³.

Предчувствуя неминуемую развязку, он оставил одиннадцать разнокалиберных тетрадей дневника в рабочем кабинете. Двенадцатую, с оптимистической записью, взял с собой.

В пути Димитрова сопровождали Роза Юльевна, болгарский врач Ангел Симеонов, сотрудники охраны и другие люди, а также, разумеется, оба советских профессора. «Погрузились в наш самолет рано утром, в темноте, – продолжает свой рассказ доктор Мясников, – чтобы не видел народ или не дошло об этом событии до заграничной прессы (а почему, собственно, такая секретность, типичная для того времени вообще при подобных медицинских делах, я до сих пор не могу понять)»³⁵⁴.

О том, что премьер-министр тяжело болен и находится на лечении в Москве, болгарские власти сообщили только в середине апреля. Но и без того иностранные наблюдатели обратили внимание на длительное молчание Димитрова и его отсутствие на важных публичных мероприятиях.

Показательно, что именно в тот день, когда Димитров покинул Болгарию, Политбюро под председательством Басила Коларова приступило к серьёзному и обстоятельному рассмотрению «случая Костова». На той же, что и раньше, фактической базе стали нагромождаться всё более нелепые и угрожающие политические обвинения и трактовки объяснений Костова. Лишь редактор газеты «Работническо дело» Владимир Поптомов скептически отнёсся к необузданным критическим наскокам на Костова, но и он в конце концов сдался. Решение Политбюро было суровым: вывести Трайчо Костова из Политбюро, снять с поста заместителя председателя правительства и председателя Комитета по экономическим и финансовым вопросам.

Очередной пленум ЦК БКП утвердил эти предложения и одобрил зачитанный Василом Коларовым доклад Политбюро о «грубых политических ошибках, допущенных товарищем Трайчо Костовым, которые носят националистический и антисоветский характер, и о применявшихся им неправильных методах руководства и управления». Коларов объявил, что Политбюро поддерживает предложения Софийского и Пловдивского комитетов партии об исключении Костова из ЦК БКП и из партии. Выступивший вслед за ним секретарь Софийского городского комитета партии Тодор Живков заявил, что «Трайчо Костову нет места не только в составе ЦК, но и в рядах партии Димитрова»³⁵⁵. Соответствующее решение не заставило долго себя ждать.

Под грузом присланных материалов Георгий Димитров, подавленный болезнями, прекратил защиту Костова и присоединился к «единодушному решению Политбюро». Он дал указание Червенкову при определении будущей работы Костова «исходить из того, чтобы его новая должность не могла быть использована как база и центр антипартийной и фракционной деятельности». А через несколько дней порекомендовал назначить своего бывшего ближайшего соратника «директором какого-нибудь нашего музея или, в крайнем случае, директором Национальной библиотеки». Так и произошло – опальный член Политбюро возглавил Национальную библиотеку имени Кирилла и Мефодия. Двадцать первого июня по дороге к новому месту работы он был арестован. Узнал ли об этом Димитров, неизвестно.

Среди документов той поры самый загадочный – рукописное письмо от 10 мая размером две с половиной стандартных страницы, адресованное Политбюро ЦК БКП и подписанное «Ваш Г. Димитров»³⁵⁶. В 14 томе Собрания сочинений Димитрова, вышедшем из печати в 1955 году, письмо помещено в самом конце в качестве последнего произведения автора. «После того как я прочитал протокол пленума (имеется в виду III пленум ЦК БКП. – А.П.) и в особенности длинную речь Трайчо, – говорится в письме, – я окончательно убедился, что мы имеем дело не только с интеллигентским индивидуалистом и безоглядным карьеристом, но с лукавым, рафинированным, прожжённым подлецом. <…> Сейчас он хитро принимает всё и подчиняется всему, всем партийным решениям, но он преисполнен низкой злобы и держит камень за пазухой в надежде переждать столь трудное для партии время, чтобы снова всплыть на поверхность со своей неподражаемой подлостью и коварством».

Болгарские историки давно поставили под сомнение подлинность данного документа. Самым серьёзным доказательством того, что это фальшивка, является отсутствие в архиве оригинала или рукописного черновика, в то время как все иные послания Димитрова из Барвихи имеют то или другое. Письмо написано аккуратным почерком, обладатель которого остался неизвестным, без помарок. Можно было бы подумать, что это диктовка или шифрограмма, но диктовки перепечатывались на машинке и подписывались Димитровым собственноручно, а шифрограммы также перепечатывались на машинке в Софии и имели специальный штамп с указанием, кто и когда их принял. Именно так выглядят все майские послания Димитрова в ЦК.

Датировка письма десятым мая добавляет сомнений. Накануне состояние Димитрова значительно ухудшилось, и именно десятого мая его перевели в больничное отделение санатория, где профессора Очкин и Бакулев сделали ему под местной анестезией пункцию и откачали из брюшной полости большой объём жидкости.

Весьма показательно, что ни на IV расширенном пленуме ЦК (11–12 июня), где Трайчо Костов был исключен и партии, ни на других собраниях того времени не цитировался и даже не упоминался столь важный документ. Кроме того, текст, изобилующий оскорбительными «аргументами», явно не соответствует стилю эпистолярного наследия Димитрова, для которого не характерна столь вульгарная лексика³⁵⁷.

Добавим ещё одно наблюдение. При чтении той части письма, где рассказывается о ходе лечения, фальшь буквально бросается в глаза. Автор делится со своими коллегами в ЦК БКП такими, например, «откровениями»: «Что касается моего лечения, которое вас, несомненно, интересует, могу сообщить вам следующее: когда я приехал в Москву, оказалось, что я очень серьёзно заболел и что мой организм до такой степени истощён, что представляет собой просто развалину. Однако благодаря особенным и братским заботам Советского правительства и лично тов. Сталина были мобилизованы самые лучшие деятели прекрасной советской медицины, и у меня наступило, хотя и медленное, улучшение».

Ради полноты картины следует, однако, упомянуть, что Елена Димитрова отвергала версию о фальсификации письма. Она сообщила Бойко Димитрову, что в качестве сотрудницы ЦК БКП лично расшифровывала этот текст, закодированный специальным шифром Димитрова, поэтому убеждена в его аутентичности. Не вдаваясь в тонкости, укажем только, что этот довод не даёт стопроцентной уверенности в авторстве Димитрова, поскольку зашифровать его личным шифром могли что угодно.

«Письмо Димитрова», на котором имеется распоряжение «Размножить для членов Политбюро. 16.5.49 г. В. Червенков», на самом деле появилось в политическом обиходе только в конце 1949 года, когда под окнами военного суда экзальтированные толпы скандировали: «Смерть Трайчо Костову!»

Следствие по «делу Костова» проводилось по сценарию, многократно обкатанному в СССР в 1930-е годы. Болгарские, а потом и приглашённые советские следователи по особо важным делам (среди них был полковник Шварцман, пытавшийся арестовать Вылко Червенкова в 1938 году) сколотили «группу Трайчо Костова, связанную с английской разведкой», истязаниями добились самооговоров и признаний членов «группы». Ходом следствия дирижировала Москва. В Софию регулярно наезжали руководящие сотрудники МТБ СССР. Министр В.С. Абакумов 3 сентября доложил Сталину о переориентировке следствия на «югославское направление», и Шварцману были даны инструкции раскрыть «преступные связи группы Костова с кликой Тито»³⁵⁸.

Трайчо Костов мужественно держался до конца и не признал выдвинутых против него чудовищных обвинений. В ночь на 17 декабря 1949 года он был казнён. У виселицы, когда прокурор спросил его, хочет ли он что-то сказать, Костов ответил: «Скажите товарищам из Политбюро, что я ухожу невинным». Неизвестно, были ли переданы эти слова предавшим и пославшим его на смерть «товарищам».

Но всё это происходило уже без Димитрова…

На веранде для Георгия Михайловича было поставлено кресло; в погожие июньские дни он читал здесь газеты и тассовский бюллетень международной информации. Мир менялся стремительно, сообщения торопили друг на друга. В Вашингтоне подписан Северо-Атлантический пакт – на конференции в Лондоне учреждён Совет Европы – в Бонне принята конституция нового германского государства в результате слияния западных оккупационных зон – Джавахарлал Неру стал первым премьер-министром независимой Индии – в Китае близилась победа Красной армии в гражданской войне с Гоминьданом – сторонники мира провели первый конгресс… А ведь ко многим событиям, определявшим лицо мира в 1949 году, был причастен он, Димитров, – ещё в ту пору, когда эти события пребывали, так сказать, в зародыше.

Болгары, приезжавшие в Советский Союз по делам, непременно хотели навестить больного Димитрова, однако не всем и не всегда это удавалось. Несколько раз бывал в Барвихе Георгий Чанков, чтобы «осведомиться о состоянии здоровья Георгия Димитрова и согласовать с ним некоторые неотложные вопросы», как поясняет он в мемуарах. Среди записей Чанкова об этих встречах есть одно поразительное откровение

Димитрова: «Если со мной что-то случится, я не буду писать политическое завещание. Пусть вся моя жизнь послужит вам политическим завещанием»³⁵⁹. Ключевые слова здесь – «вся моя жизнь». Вся жизнь целиком, из плоти и крови, без прикрас и умолчаний[115]115
  В 1989 году, беседуя с Георгием Чанковым в Софии, автор и настоящей работы получил от него машинописный листок с этим высказыванием и удостоверяющей подписью. Это выглядело своего рода напутствием, указывающим на глубокий смысл, казалось бы, простой фразы.


[Закрыть].

Почти всё, что происходило в эти полгода, было для него последним; для иллюзий уже не осталось места.

Восемнадцатого июня наступил последний день рождения, шестьдесят седьмой. В болгарских газетах было опубликовано по этому случаю множество статей, воспоминаний и приветствий. В Барвихе Димитрова поздравили сотрудники посольства и приехавшие в Москву по делам службы соотечественники. Виновник торжества принимал гостей в своём номере на втором этаже. «Когда мы прибыли к товарищу Димитрову, он сидел возле стола с дымящейся трубкой в руке, – вспоминал посол Найден Николов. – Встретил нас весело и, несмотря на болезненное состояние, начал говорить с нами так бодро, что я скоро забыл о его тяжёлой болезни и о том, что визит к нему должен быть непродолжительным».

Посол, конечно, приукрасил свои впечатления. В тот день супруги Димитровы сфотографировались вдвоём. На снимке мы видим Георгия Михайловича в новом сером кителе, сидящим в кресле, и Розу Юльевну, которая стоит позади слева, чуть склонившись к нему. Несмотря на ретушь, видно, как исхудал и постарел Димитров, как поредели его волосы. Но главное, что притягивает внимание, – его глаза, полные муки, его взгляд, устремлённый куда-то далеко, в неведомую бесконечность…

Телеграмма болгарских студентов из Свердловска[116]116
  Ныне Екатеринбург.


[Закрыть], полученная в санатории 18 июня в 9.50 утра, принесла дуновение новой жизни, которая набирала силу и обещала скорые перемены на родине. «Дорогой тов. Димитров! – говорилось в телеграмме. – Поздравляем Вас с днем рождения. Желаем Вам скорее выздороветь, вернуться на родину и с новыми силами продолжить дело построения социализма в нашей стране. Обещаем Вам отдать свои силы на овладение советской наукой, для того чтобы вместе с Вами работать за лучшую жизнь нашего народа».

Димитров использовал телеграмму как закладку, читая роман Бальзака «Отец Горио» (московское издание 1949 года). Там её впоследствии и обнаружили…

Трогательную телеграмму прислал Коларов: «Дорогой Георгий! Сегодня все мои мысли с тобой, мой самый сердечный и самый близкий товарищ, с которым я делил и самые большие радости, и самые тяжкие испытания, и смертельные опасности на пути борьбы нашей славной партии. Самое сильное лекарство против всякой болезни – это воля к жизни, дающая силу работать для счастья народа, величия Родины и осуществления идеала. А ты в наибольшей степени обладаешь такой волей».

Но воли к жизни уже почти не осталось.

За пятнадцать лет Димитров много раз бывал у Сталина в Кремле и на даче в Кунцеве. Сталин же был у Димитрова всего один раз – в палате барвихинского санатория. Произошло это 25 июня. Рассказы немногочисленных очевидцев столь неординарного события разнятся в деталях, но вряд ли существенно то, сколь продолжительной была их встреча – десять минут или полчаса, о чем они говорили – только о здоровье или о положении в Болгарии, был ли визит высокого гостя запланирован заранее или имел место экспромт. По воспоминаниям Георгия Чанкова, Сталин поинтересовался состоянием Димитрова, когда они с Червенковым были у него на приёме, и сказал, что хочет побывать у него, только просил Димитрову заранее не сообщать. «Мы, однако, его предупредили», – признаётся мемуарист.

Некоторые комментаторы не избежали соблазна увидеть в этом намерении зловещий смысл, хотя для Сталина, конечно, давно не было тайной, что Димитров обречён, чем и объясняется его прощальный визит.

Бойко Димитров запомнил, как он, охваченный волнением, ожидал в комнате охраны момента, когда гость спустится с верхнего этажа и пройдёт мимо дверей. «Увидел со спины Сталина в светло-серой форме генералиссимуса, идущего по коридору всего в двадцати шагах от меня, – рассказывает он. – Был поражён его невысоким ростом и почти квадратным силуэтом – ничего общего с образом вождя на фотографиях, портретах и в художественных фильмах, которые я видел. Когда я показался в коридоре, один из телохранителей что-то ему прошептал – очевидно, что сын Димитрова вышел, чтобы его увидеть. Сталин остановился и оглянулся. Смущённый и испуганный, я моментально удрал».

После посещения Сталина Георгий Димитров приободрился и даже попытался работать. Он продиктовал два письма для Червенкова³⁶⁰. Его могучий дух ещё жил и хотел жить, но истерзанное болью, истаявшее тело не могло сопротивляться неизбежности.

Первого июля состояние Димитрова резко ухудшилось. Агония длилась больше суток. «В первые часы ночи на 2 июля меня разбудили, – продолжает свой рассказ о тех днях Бойко Димитров. – Вместе с Розой

Юльевной и Фаней привели в палату для прощания. Димитров был без сознания. Запомнил его тяжелое и неровное дыхание»³⁶¹.

Болгарская делегация – Вылко Червенков, Георгий Чанков, Антон Югов и Елена Димитрова, – вылетевшая из Софии рано утром 2 июля, не застала Димитрова в живых – он скончался в 9 часов 35 минут[117]117
  Автор не считает нужным комментировать различные спекулятивные версии, связанные с кончиной Георгия Димитрова. Подобного рода версии объединяют три признака – отсутствие убедительной мотивации насильственной смерти Димитрова, очевидная шаткость фактической базы и политическая ангажированность авторов версий.


[Закрыть].

Двенадцатая тетрадь дневника осталась невостребованной. Белые страницы зияли безмолвной пустотой.

Москва узнала о кончине Димитрова неведомым образом. Уже через час москвичи стали звонить в болгарское посольство и спрашивать, когда будет прощание. В час дня Юрий Левитан зачитал по радио правительственное сообщение, а к вечеру в городе были раскуплены все цветы.

ЦК БКП и правительство Болгарии приняли решение о бальзамировании тела Георгия Димитрова и постройке в Софии мавзолея, куда оно будет помещено для всенародного поклонения. Поскольку успешный пример подобного рода был хорошо известен, правительство обратилось с соответствующей просьбой в Москву. Как только было получено согласие Сталина, академик Борис Ильич Збарский – биохимик, известный тем, что в 1924 году вместе с анатомом Владимиром Петровичем Воробьёвым бальзамировал тело В.И. Ленина, проделал необходимые предварительные процедуры. С самого начала в этой работе участвовал его сын, будущий академик Илья Борисович Збарский.

Прощание с Георгием Михайловичем Димитровым началось в Колонном зале Дома союзов в 7 часов вечера. В 23.20 в почётный караул у гроба встали И.В. Сталин и члены Политбюро ЦК ВКП(б). Траурное шествие москвичей продолжалось до трёх часов ночи.

Вышедший 3 июля номер «Правды» был почти целиком посвящён памяти Димитрова. В сообщении ЦК ВКП(б) и Совета министров СССР он был назван «нашим товарищем и братом». В медицинском заключении говорилось, что Г.М. Димитров страдал атрофическим циррозом печени, сахарным диабетом и общим резко выраженным атеросклерозом. Смерть наступила вследствие недостаточности функции печени.

Утром гроб с телом Димитрова перевезли в траурный поезд. Прощальная процессия растянулась по всей улице Горького – от Колонного зала, где Димитров 14 лет назад провозгласил новый курс Коминтерна, мимо гостиницы «Центральная» (бывшей «Люкс»), где он подолгу жил, до Белорусского вокзала, откуда не раз уезжал под чужим именем в Европу. С Белорусского вокзала траурный поезд проследовал на Киевский и взял курс на Болгарию. В этом поезде в Болгарию отправилась советская правительственная делегация во главе с К.Е. Ворошиловым.

В мемуарной книге академик И.Б. Збарский пишет: «Нас (моего отца, меня и нашего хозяйственника И.Д. Шестакова) отправили в специальном поезде, везшем правительственную делегацию на похороны Димитрова. Гроб с телом покойного находился в отдельном вагоне, окна которого были затемнены. Было жарко, душно, что усугублялось обилием венков. Мы были без документов; на границах (румынской и болгарской) пограничники и таможенники в поезд не допускались»³⁶².

По пути следования траурный поезд делал остановки в Киеве и других городах Украины, на пограничной станции Унгены, в Бухаресте и Джурджу. Из Русе начался последний путь Димитрова по родной земле. Поезд шёл медленно, тысячи людей выходили к железной дороге для последнего поклона. Многие по старинному погребальному обычаю становились на колени.

В Софии саркофаг с телом Георгия Димитрова был установлен в зале Народного собрания. Всенародное прощание шло днём и ночью.

Кончина Георгия Димитрова вызвала отклик на всех континентах. Во многих городах мира состоялись траурные митинги и собрания. Газеты разных направлений поместили некрологи и статьи о Димитрове.

В далёком Китае Ван Мин отозвался на смерть своего старшего товарища четверостишием:

 
Шторма канун
Вновь вспоминаю сейчас.
Горькая весть —
Хлынули слёзы из глаз.
 

Пальмиро Тольятти написал в эпитафии: «В лице Димитрова мы потеряли одного из умнейших вождей и доблестных борцов рабочего класса, одного из тех людей, которые оставили наиболее глубокий след в истории последних десятилетий; выдающуюся личность, в которой соединялись качества теоретика марксизма, храброго борца, опытного политического деятеля и неутомимого организатора».

Проект мавзолея Георгия Димитрова архитектор Георгий Овчаров разработал за одну ночь. Третьего июля проект был утверждён, и в тот же день солдаты строительных войск приступили к выемке грунта под фундамент на площади Девятого сентября. Политбюро поставило задачу закончить сооружение мавзолея через неделю, поскольку на 10 июля был назначен траурный митинг и захоронение. До урочного срока оставалось 138 часов.

На площади Девятого сентября развернулась невиданная стройка. Репортёр городского журнала «Сердика» восторженно писал: «Среди непривычного шума экскаваторов и моторов, среди команд по громкоговорителю и общего кипения слышатся имена отличившихся. Каждый без лишних слов понимает, что должен выдержать принятое обязательство перед партией, перед народом и правительством, перед памятью великого сына рабочего класса. Среди нагромождения строительных лесов с невиданной быстротой кирпич за кирпичом прибавляются стены мавзолея. Как муравьи, кишат повсюду герои труда с бронзовыми лицами и голыми спинами. Каждый час величественное здание растёт, как живое, всё выше и всё шире».

Сооружение мавзолея было закончено в срок; не успели только отделать карниз, который задрапировали чёрным крепом.

Десятого июля саркофаг с телом Георгия Димитрова был доставлен на площадь. В траурном митинге приняли участие представители 23-х коммунистических и рабочих партий. Со словами прощания выступили Морис Торез, Вильгельм Пик, Гарри Поллит, Луиджи Лонго. От имени БКП клятву верности заветам Димитрова произнёс Вылко Червенков. Под звуки «Интернационала», заводские гудки и залпы артиллерийских орудий саркофаг внесли в мавзолей.