Текст книги "Георгий Димитров. Драматический портрет в красках эпохи"

Почти одновременно с вестью о победе Народного фронта в Испании в Исполкоме Коминтерна появился документ под названием «Предложения по организационным вопросам КПП». Анонимный автор сообщил о неправильной кадровой политике руководства Компартии Польши, из-за чего в ряды партии проникает много врагов. Ведущую роль в КПП стали играть коммунисты, освобождённые из тюрем, что вызывает большие подозрения, поскольку они могли быть завербованы карательными службами диктатора Юзефа Пилсудского. Сигнал не остался без последствий. Секретариат ИККИ, заслушавший в январе 1936 года отчёт генерального секретаря КПП Юлиана Ленского, принял радикальные решения: укрепить руководство партии, отстранить от работы тех, кто утратил доверие, систематически проводить проверки партийных рядов, распустить партийные организации, заражённые «пилсудчиной», и польскую секцию при ИККИ, которая потеряла большевистскую бдительность. ЦК КПП во исполнение этих решений провёл пленум и через три месяца доложил о принятых мерах. Казалось бы, вопрос исчерпан в рамках принятых в партийной среде процедур.

Однако кампания по усилению бдительности и ужесточению проверок, начатая в связи с подготовкой и проведением процесса «зиновьевцев», побудила ИККИ вновь вернуться к польским делам. Заседание Секретариата по польскому вопросу 20 декабря закончилось созданием очередной комиссии. Через два дня комиссия представила свои выводы Секретариату. Димитров записывает в дневнике: «Новое – курс на руководство полноправное в стране!» (Штаб-квартира ЦК КПП находилась тогда в Париже.) Таким образом, и на сей раз решения, принятые ИККИ, были направлены на оживление деятельности, а не на ликвидацию утратившей доверие партии. Но через полгода ситуация изменилась коренным образом.

По докладу наркома Ежова о ликвидации польских диверсионношпионских групп Политбюро ЦК ВКП(б) 9 августа 1937 года санкционировало «польскую операцию»¹⁹⁰. По вызову Димитрова в Москву стали съезжаться польские партийные лидеры. Записи в дневнике немногословны: «Приехал Ленский», «Вызвали также Рыльского, Скульского и Прухняка», «Л. у „Ежова“», «Валецкий также», «Прухняк приехал. – У Еж.». Партийная организация ИККИ спешно исключала арестованных из ВКП(б), Москвин визировал от имени арестованного Ленского шифровки с вызовами очередных членов ЦК КПП. Из Испании именем Димитрова были вызваны руководитель отдела кадров в штабе интербригад

Циховский и комиссар польской интербригады Рваль. Под каток «польской операции» попали не только партийные функционеры, но и сотни польских политэмигрантов, нашедших в «Отечестве трудящихся всех стран» убежище, оказавшееся столь ненадёжным.

Очевидно, по распоряжению Сталина Димитров был ознакомлен с показаниями арестованных членов ЦК КПП (подобная практика существовала и раньше: Димитров читал материалы следствия по делу «Антисоветского параллельного троцкистского центра»). Все польские коммунисты признались в том, что являются участниками «Польской военной организации» (на самом деле давно прекратившей своё существование) и проникли в компартию для того, чтобы подорвать её изнутри и подчинить «пилсудчикам». Димитров сделал выписки из следственных дел. Показания девяти руководящих деятелей польской партии заняли шестьдесят рукописных страниц¹⁹¹.

Судьба польской партии была предрешена. В ноябре 1937 года Димитров, Мануильский, Куусинен, Москвин и Пик подготовили проект постановления ИККИ о роспуске КПП. «Дорогой товарищ Сталин! – говорилось в письме, направленном Димитровым в Кремль. – Мы предполагаем провести через Президиум ИККИ прилагаемое постановление о роспуске Польской коммунистической партии и впоследствии его опубликовать». Обширный проект, полный стандартных обвинений в адрес руководства КПП, завершался упоминанием «героической истории польского пролетариата», «героических подвигов батальона „Домбровский“ в Испании» и выражением уверенности в возрождении коммунистической партии, «очищенной от подлых агентов классового врага». Ознакомившись с документом, Сталин написал на нём: «С роспуском опоздали года на два. Распустить нужно, но опубликовать в печати, по-моему, не следует»¹⁹².

У Сталина было особое отношение к Польской компартии и к Польше. Ещё в период советско-польской войны 1920 года он заподозрил КПП в нежелании или неспособности оказать помощь Красной армии, из-за чего, по его мнению, захлебнулось наступление на Варшаву. Война окончилась бесславно для Советской республики: по Рижскому мирному договору польско-советская граница значительно передвинулась на восток, десятки тысяч красноармейцев оказались в польском плену. Затем в КПП постоянно происходили расколы, возникали фракции, идейно ориентирующиеся то на Троцкого, то на Зиновьева или на Бухарина, что не добавляло ей авторитета в глазах Сталина. Нет сомнения также, что из-за двусмысленной внешней политики Пилсудского и культивировавшейся в стране русофобии Сталин имел основание считать Польшу враждебным государством, которое в решающий момент присоединится к фашистской Германии и нападёт на СССР.

Итак, благие намерения Исполкома Коминтерна дать национальным партиям больше самостоятельности в 1937 году растаяли, как дым. Надзор Москвы за секциями Коминтерна и прямое вмешательство в их дела продолжались и даже усиливались в случае возникновения чрезвычайных обстоятельств. Подобного рода обстоятельства были связаны с разгромом нелегальных структур компартий либо с дезорганизацией работы партий из-за арестов членов партийного руководства, находящегося в СССР. В дневнике Димитрова имеются следы неуспешных попыток возобновить полноценную деятельность компартий Германии, Италии, Польши, Венгрии, Румынии. О том, насколько сложно было это сделать, свидетельствует длительная история возрождения к жизни Коммунистической партии Югославии.

В августе 1937 года генеральный секретарь ЦК КИЮ Милан Горкич был арестован и вскоре, будучи обвинён в троцкистско-вредительской деятельности и шпионаже в пользу Англии, расстрелян. Репрессии обрушились и на других членов партийного руководства и рядовых коммунистов-политэмигрантов. По всей видимости, поводом послужил арест югославской полицией зафрахтованного коммунистами судна с добровольцами и вооружением, которое готовилось для отправки в сражающуюся Испанию. Деятельность запрещённой в Югославии компартии была дезорганизована арестами, партийная эмиграция и заграничный ЦК оказались во власти групповщины.

В этот тяжёлый период (финансирование КИЮ Москвой было прекращено) активно проявил себя член югославского ЦК хорват Иосип Броз (Вальтер)[76]76
  Иосип Броз в то время использовал и свой ставший впоследствии широко известным псевдоним – Тито. В 1946 г. он так объяснил его происхождение: «Тито в хорватском языке является одной из фамилий и не имеет никакого другого значения». Но Димитров долгое время называл его тем именем, под которым Броз работал в ИККИ, – Вальтер.


[Закрыть]. Он несколько раз нелегально приезжал в Югославию – совершал длительные рейды по стране, подбирая надёжные кадры и восстанавливая работу партийных организаций. Вальтер твёрдо стоял на том, что руководящий центр партии следует перенести в страну, а за границей оставить лишь представительство партии. О своих усилиях регулярно информировал Исполком Коминтерна, стремясь тем самым рассеять нависшие над партийным руководством подозрения. Однако Исполком Коминтерна молчал. Тогда Вальтер самостоятельно, без санкции Москвы, создал временное руководство КИЮ в стране в составе пяти человек, включая себя самого.

Получив его уведомление об этом, Димитров поручил Вильгельму Пику и Василу Коларову сделать заключение по поставленным Вальтером вопросам. Вызов Вальтера в Москву по разным причинам откладывался, пока упорный хорват не обратился напрямую к Димитрову:

«Ещё раз прошу тебя в интересах нашей партии и Коминтерна ускорить решение этого вопроса»¹⁹³. После этого Броз получил визу для въезда в СССР.

Всё время пребывания в Москве летом 1938 года Вальтера не покидало ощущение опасности. Поскольку в то время все югославские коммунисты подозревались в троцкизме, коминтерновские коллеги предпочитали не общаться с ним ни в ИККИ, ни в «Люксе», где он проживал. Ему снова и снова поручали писать различные отчеты и составлять характеристики на товарищей – очевидно, чтобы поймать на противоречиях и сокрытии правды; он был уверен, что его негласно «пасут» сотрудники НКВД.

Югославские дела Секретариат ИККИ обсудил 17 сентября 1938 года, когда Димитров находился в отпуске. Присланную в Кисловодск резолюцию он счёл в главных линиях правильной.

Димитров принял Вальтера только 30 декабря. Он был подчёркнуто официален с ним и даже заявил, что Вальтер, так же как и его товарищи, пока не имеет полного доверия ИККИ, которое надо заслужить делами. Тем не менее поддержал предложения, связанные с перемещением руководства КПЮ в страну и созданием пункта связи в Париже. Новое партийное ядро должно сплотить здоровые силы и восстановить честь партии, подытожил разговор Димитров.

После совещания в ИККИ и детальной разработки плана восстановления партии Вальтер поторопился уехать из Москвы. В прощальном письме он учтиво, но настойчиво попросил: «Дорогой товарищ Димитров, я очень прошу Вас, сделайте всё, чтобы ускорить мой отъезд в страну», и в конце января 1939 года был уже в Париже. Много лет спустя Тито рассказывал, что почувствовал тогда доверие Димитрова к себе и его готовность помочь: «Никогда не было так трудно, как в то время… Я не был уверен, что и меня не схватят. За то, что меня не арестовали, я должен быть благодарен Димитрову»¹⁹⁴.

Линия поведения

В 1937 году в общении Димитрова и Сталина появились новые нотки, характерные для отношений между начальником и подчинённым. Первый звоночек прозвучал 11 февраля после вечера, посвящённого памяти Пушкина, в Большом театре. Димитрову пришлось безропотно снести оскорбительную оценку Сталиным проекта постановления ИККИ о проведении пропагандистской кампании в связи с процессом «Антисоветского параллельного троцкистского центра». «Постановление чепуховое», – заявил Сталин. Перечислил его недочёты и бросил фразу, прозвучавшую угрожающе: «Вы все там, в Коминтерне, работаете на руку противника…» До этого параметры их письменного и устного общения не допускали подобной бесцеремонности и намёков, советский вождь соблюдал определённую этическую дистанцию.

Два дня Димитров держался, ездил на службу ради намеченных заранее встреч, а на третий слёг в постель. Антитроцкистский документ в форме циркулярного письма ИККИ компартиям дорабатывался в спешке у него дома. Партиям было предписано повысить политическую бдительность и объявить беспощадную войну настроениям самоуспокоенности и беспечности, поскольку троцкисты примкнули к международному заговору фашизма против пролетариата и сторонников мира.

Через некоторое время звякнул второй звоночек. Произошло это на кунцевской даче во время позднего ужина, куда Сталин после обсуждения в Кремле испанских дел пригласил Димитрова, Марти, Тольятти, Молотова, Ворошилова, Кагановича и Микояна. Много говорили об Испании. В дневник Димитрова попала шутка Сталина: «У Эрколи всё-таки отряд, Марти – организатор] интернациональных] бриг[ад], но болгар не видно; нет их; поручили Академии наук выяснить, в чём дело!» Димитров пробовал возразить, что это не так, что и болгары сражаются в Испании, но Сталин, пребывавший в благодушном настроении, повторил свою двусмысленную подначку. Это могло быть прочитано как скрытое предупреждение: помни, что неприкасаемых у нас нет. Сталинскую «шутку» Димитров воспринял болезненно. Описание этого эпизода в дневнике заканчивается тревожным вопросом, обращённым к самому себе, – «Не случайно?»

В ночь на 26 мая 1937 года, после ареста начальника службы связи ИККИ Мельникова и сотрудников отдела кадров Алиханова и Черномордика, прежде поставлявших информацию для органов НКВД, Димитрова пригласил к себе Ежов. Вывод, которым «сталинский нарком» подытожил своё сообщение о раскрытых «вражеских гнёздах», прозвучал зловеще: «Крупнейшие шпионы работали в Коминтерне». То был настораживающий третий звоночек генеральному секретарю ИККИ. На следующий день Димитров записал в дневнике: «Проверка аппарата».

В первом полугодии 1937 года из 606 работавших в то время в аппарате ИККИ сотрудников 102 было уволено с различными формулировками – от «по сокращению штатов» до «разоблачён как враг народа». Особенно пострадали служба связи и отдел кадров, исчезли квалифицированные аналитики, переводчики и даже два политических помощника Георгия Димитрова по китайским делам – Павел Миф и Го Шаотан (Крымов). В результате возникла угроза дезорганизации работы ИККИ, так что Димитрову и Мануильскому пришлось обратиться в ЦК ВКП(б) с просьбой помочь кадрами соответствующей квалификации.

Седьмого ноября 1937 года, когда мимо Мавзолея проходили колонны демонстрантов, Сталин поведал Димитрову о недавно раскрытых «врагах народа», словно желая подчеркнуть полное доверие к нему. Очевидно, завязкой этого разговора послужил осторожный вопрос Димитрова, не пора ли отреагировать на выступления зарубежной печати об арестах в Коминтерне. Сталин, судя по записи в дневнике, ответил так: «С разъяснением по вопросу о раскрытых фактах контрреволюционной] деятельности (аресты и пр.) в ВКП(б) и КИ надо ещё подождать, пока все необходимые материалы будут разработаны. Не стоит давать по кусочкам информации». И дальше пояснил, что имеет в виду под дальнейшей «разработкой»: «Кнор[ин1 – польский и немецкий шпион (давно и до последнего времени). Раковский на службе Интеллидженс сервис (англ[ийской] разв[едки]) ещё до революции и до последнего времени… Пятницкий – троцкист. Все показывают на него… Кун действовал с троцкистами против партии. По всей вероятности, замешан в шпионаже…»

После демонстрации состоялся праздничный обед в квартире Ворошилова (Климент Ефремович, так же как и многие другие члены Политбюро ЦК, жил в одном из кремлевских корпусов). Микоян, постоянный тамада подобных застолий, произнёс несколько тостов, после чего слово взял Сталин. То была речь уверенного в себе грозного властелина великого государства, преемника Российской империи. Вот что сказал Сталин, судя по конспекту его речи в дневнике Димитрова: «Русские цари сделали много плохого. Они грабили и порабощали народ. Они вели войны и захватывали территории в интересах помещиков. Но они сделали одно хорошее дело – сколотили огромное государство до Камчатки. Мы получили в наследство это государство. И впервые мы, большевики, сплотили и укрепили это государство как единое, неделимое государство не в интересах помещиков и капиталистов, а в пользу трудящихся, всех народов, составляющих это государство. Мы объединили государство таким образом, что каждая часть, которая была бы оторвана от общего социалистического государства, не только нанесла бы ущерб последнему, но и не могла бы существовать самостоятельно и неизбежно попала бы в чужую кабалу».

Этот фрагмент застольной речи, прозвучавший неожиданно и даже вызывающе в день празднования двадцатилетия Октябрьской революции, справедливо трактуется современными историками как свидетельство полного утверждения Сталиным национальных приоритетов внутренней и внешней политики СССР. Однако сделанный после этого вывод, который обычно не цитируется, несколько охлаждает патриотический пафос речи. Сталин провозгласил тост вовсе не за Советский Союз и не за тысячелетнюю Россию, а заявил: «Поэтому каждый, кто пытается разрушить это единство социалистического государства, кто стремится к отделению от него отдельной части и национальности, он враг, заклятый враг государства, народов СССР. И мы будем уничтожать каждого такого врага, будь он и старым большевиком, мы будем уничтожать весь его род, его семью. Каждого, кто своими действиями и мыслями, да, и мыслями, покушается на единство социалистического государства, беспощадно будем уничтожать. За уничтожение всех врагов до конца, их самих, их рода!»

Болгарская политическая эмиграция также не избежала репрессий, хотя многие считали, что авторитет Димитрова служит ей защитой. Почти каждый третий эмигрант попал в водоворот массового террора. В докладе Центральной контрольно-ревизионной комиссии Болгарской компартии, подготовленном в 1989 году, говорится: «В период репрессий 1930-1940-х годов пострадали 868 человек, из них 579 погибли (расстреляны, умерли в тюрьмах и лагерях)».

Проверка болгарской политической эмиграции была возложена на комиссию под председательством Басила Коларова. В сохранившемся протоколе проверки 1936 года значится около 1 300 фамилий; каждую сопровождает вывод комиссии, достоин ли тот или иной коммунист оставаться членом ВКП(б). Среди стандартных формулировок («Предан, выдержан. Перевод поддерживаем»), составляющих большинство, встречаются и негативные – «заподозрен в провокаторстве», «полностью не разоружился», «вёл фракционную работу», «имел троцкистские взгляды» и т. п.¹⁹⁵ Таких отрицательных характеристик около 400. Они могли определить дальнейшую судьбу человека. Спираль раскручивалась по известному сценарию: покаяния, проверки, углублённая самокритика, новые проверки, исключение из партии, «дело» в НКВД, скорый суд и приговор.

Попали под каток и бывшие оппоненты нашего героя из числа «молодых». Как уже упоминалось, они раскаялись в своих заблуждениях, выступили с самокритикой и понесли различные наказания по партийной линии. Некоторых, в соответствии с распространённой в те годы практикой, направили на низовую работу. Так, Илия Василев стал работать в крайкоме ВКП(б) в Горьком, а Георгий Ламбрев – в парткоме одного из заводов Иркутска. Однако это не спасло ни их, ни оставшихся в столице коллег. Совершенно деморализованный Пётр Искров, работавший в московском издательстве, в июне – июле 1937 года прислал в Загранбюро ЦК БКП одно за другим четыре обширных самоуничижительных письма, при этом обвинил своих прежних соратников в создании «преступной группы», а Белу Куна, Юлиана Ленского и Вильгельма Кнорина – в поддержке болгарских фракционеров. Но письма ему не помогли.

В июне 1937 года Васил Коларов сделал красноречивое признание на собрании болгарских коммунистов в Москве: «Известно, что есть выродки в болгарской эмиграции, разоблачённые как террористы, шпионы и бандиты. К сожалению, большинство из них раскрыто не по нашему почину. Очевидно, и мы не были застрахованы от той болезни, которую товарищ Сталин назвал „политической слепотой и беспечностью"»¹⁹⁶. Этим заявлением была предрешена судьба так называемой «левосектантской фракции» в БКП. На состоявшемся 20 июля 1937 года заседании Загранбюро партии Коларов сообщил, что в бюро «поступил запрос (инициатор запроса не назван, из чего становится понятно, что это НКВД. – А.П.) дать развёрнутую характеристику работе левосектантской фракции в БКП», и предложил окончательный текст проекта, «два раза согласованный с остальными членами ЗБ и с т. Димитровым». С острой критикой членов фракции выступили Васил Коларов, Антон Иванов, Трайчо Костов и Георгий Дамянов. В их речах звучали такие характеристики: «злостный фракционер», «теоретик фракционной борьбы», «провокатор», «связан с троцкистами», «злостный враг партии» и т. п. Первый пункт постановления прозвучал как приговор: «Принять предложенную тов. Коларовым характеристику левосектантской фракции в БКП; на основании всех новых материалов и фактов считать правильным характеризовать эту фракцию как по существу троцкистскую». Из 28 руководящих деятелей БКП, получивших от Загранбюро ЦК негативную оценку своих взглядов и деятельности, восемь, за которых вступился Димитров, остались живы. Остальные двадцать погибли, в том числе Пётр Искров, Илия Василев, Георгий Ламбрев.

Сотоварищи Георгия Димитрова по Лейпцигскому процессу Благой Попов и Васил Танев были причислены к левосектантской фракции, однако их характеристики в протоколе отсутствуют. Фемида в образе Загранбюро оказалась к ним более благосклонной. В своих воспоминаниях «От процесса в Лейпциге до лагерей в Сибири» Благой Попов пишет, что после многомесячного пребывания в Бутырке он был осуждён на 15 лет лагерей за участие в мифической троцкистской террористической организации болгарских политэмигрантов. Примечательно, что когда Попов признал на допросе свои прошлые разногласия с партийными вождями, следователь отмахнулся: «Тебя обвиняют не из-за партийных споров, это ваши дела, а за подготовку покушений на товарищей Димитрова и Коларова». В камере Попов горестно раздумывал: «Димитров и Коларов хорошо знают всю мою жизнь, они не могли допустить, что я способен на такое дьявольское дело. Но почему же тогда они молчат?»[77]77
  Представительству БКП только в 1940 г. стало известно, что Благой Попов, в отличие от многих других арестованных партийных активистов, остался жив. Весной 1941 г. его имя было включено в список репрессированных болгар, который Георгий Димитров направил руководителям НКВД с просьбой о пересмотре их дел. Борьба за освобождение Попова продолжалась и в последующие годы, но успеха не имела. Попов узнал об этом только в конце 1944 г. Его письмо Димитрову из сибирского лагеря полно недоумения по поводу глухоты властей к заступничеству столь авторитетного деятеля: «Это просто невероятно… Не думал, что дела зашли так далеко…» Благой Попов отбыл свой срок от звонка до звонка. После реабилитации и восстановления в партии он возвратился в 1954 г. на родину.


[Закрыть]

А Васил Танев лишь короткое время провёл под арестом. После партийной проработки за «малодушие, проявленное во время Лейпцигского процесса» (попытку самоубийства), он был отправлен на перевоспитание в далекую Туву, в то время полусамостоятельное государство, сотрудником советского торгпредства. Его письмо от 26 ноября 1937 года, переданное с оказией, Георгий Димитров переадресовал Антону Иванову, поручив ещё раз переговорить с Таневым по поводу его будущего.

Едва избежал ареста Вылко Червенков, зять Георгия Димитрова, назначенный после ареста К.И. Кирсановой директором Международной Ленинской школы. Червенкова пришли арестовывать 7 марта 1938 года, но он был в отъезде. Возвратившись домой, он решил пойти к лейтенанту Шварцману, «куратору» МЛШ от НКВД, чтобы выяснить, зачем он им понадобился. Но Димитров, узнав об этом от сестры Елены, категорически запретил это и стал сам выяснять, в чём дело. (Есть сведения, что он укрыл Червенкова на своей даче.) Через некоторое время Шварцман сообщил Червенкову: «Мы вам доверяем»¹⁹⁷.

В ноябре 1937 года взволнованный Коларов известил Димитрова об аресте Христо Кабакчиева. Отстранённый в начале 1930-х годов «молодыми» от политической жизни БКП за «правый оппортунизм», он был теперь заподозрен органами НКВД в принадлежности к троцкистской оппозиции. Начальник Главного управления госбезопасности НКВД М.П. Фриновский принял к сведению письмо Коларова и Димитрова, в котором они дали гарантию полной непричастности Кабакчиева к троцкизму, и распорядился о его освобождении.

Заграничное руководство БКП обратилось к Георгию Димитрову с предложением отправить в Болгарию на нелегальную работу ценных сотрудников, имея в виду уберечь их от репрессий таким весьма небезопасным способом. В их числе были Трайчо Костов и Антон Иванов. В архиве сохранился документ под названием «Акт об отправке». Он представляет собой составленный самим Костовым план его путешествия по Европе с чехословацким паспортом. Телеграмма с обусловленным заранее текстом, присланная Мареку в «Люкс», подтвердила благополучное прибытие путешественника в Париж¹⁹⁸. Добравшись до Софии, Трайчо Костов, наделённый полномочиями секретаря ЦК БРП и редактора нелегальной газеты «Работническо дело», известил о том, что приступил к разбору завалов, оставленных «молодыми».

У немецкого писателя-коммуниста Иоганнеса Бехера, прожившего в СССР десять лет, есть незавершённый роман о молодом соотечественнике, таком же политэмигранте, как и сам Бехер. В наброске к роману автор характеризует своего героя так: «Герой приемлет всё, что ему официально предписывают. Это не вызывает у него ни раздумий, ни сомнений. Спустя некоторое время он и сам начинает „приглядываться“ к товарищам и находит среди них немало „потенциальных фашистов“. В ходе этого творческого поиска у него развивается способность к своего рода политическому психоанализу, он ищет и находит в словах скрытый смысл, следит за жестами, не скрывают ли они какую-то тайну; он провоцирует споры, желая выявить „классового врага“, – и возникает атмосфера джунглей, где то охотник становится добычей, то добыча охотником, а вся политическая деятельность сводится к „выдаче“ своих ближних»¹⁹⁹.

«Атмосфера джунглей» не могла не оказать воздействия и на Георгия Димитрова. Ведь его жизненный путь не был усыпан розами. Враг погубил трёх его братьев и десятки соратников. «Благо революции – высший закон» – эту фразу из старой записной книжки он готов был повторять снова и снова. Десятилетие нелегальной работы в Европе, смертный приговор на родине, систематические провалы в нелегальной БКП, год в германской тюрьме и борьба на Лейпцигском процессе – все эти события обострили его контрастное мировидение. Он считал не только вероятным, но и вполне закономерным проникновение в ряды компартий провокаторов и предателей. Разве не выступали в качестве лжесвидетелей на Лейпцигском процессе ренегаты, переметнувшиеся из коммунистической партии в национал-социалистскую? Разве не состояли в руководящих органах большевистской и эсеровской партий наёмные полицейские провокаторы? Разве не начинал Муссолини свою политическую карьеру редактором социалистической газеты? И разве не он, дуче, превозносит теперь ось «Берлин – Рим», направленную против большевизма и Коминтерна, и заявляет с полной уверенностью: «Завтрашняя Европа будет фашистской»?

Да, мир охвачен великим противоборством, в котором нет места компромиссам. Война между Германией и Италией с одной стороны и Советским Союзом – с другой, уже идёт, хотя и на чужой территории.

И «пятая колонна» в Испанской республике действует. Так что нет ничего необычного в том, что она проявляет себя и в СССР[78]78
  Образное выражение «пятая колонна» распространилось в годы гражданской войны в Испании. Когда армия франкистов четырьмя колоннами вела наступление на Мадрид, командующий армией генерал Мола заявил, что ему поможет ещё и «пятая колонна» – сторонники мятежников в столице и республиканской армии.
  Бытует мнение, что «пятая колонна» в СССР – маниакальное изобретение Сталина. Но это не так. Достаточно вспомнить, что, по различным данным, в военизированных соединениях, созданных в Германии и на оккупированных территориях в период Великой Отечественной войны, состояло порядка миллиона эмигрантов и граждан СССР разных национальностей. Они оказались там по разным причинам, вольно или невольно, однако значительный слой среди них составляли те, кто не принял советскую власть или претерпел от неё невзгоды.


[Закрыть].

В 1937–1938 годах по сфабрикованным обвинениям были уничтожены тысячи деятелей международного коммунистического движения, сотрудников аппарата ИККИ и рядовых коммунистов. Среди них Н. Бухарин, Б. Васильев, М.Горкич, П.Искров, В. Кнорин, Б. Кун, Ю. Ленский, Б. Мельников, Г. Нойман, М.Паукер, Ф.Платтен, И. Пятницкий, К. Радек, Х.Раковский, Г.Реммеле, А. Султан-заде и многие другие²⁰⁰. Практика утверждения проскрипционных списков и лимитов на аресты, подобная той, что имела место в ЦК ВКП(б) и НКВД, в Исполкоме Коминтерна не существовала – это так. Но образ жертвы террора столь же мало подходит для Коминтерна, сколь и образ безусловного виновника репрессий.

Как известно, абсолютного добра и абсолютного зла не существует, всё дело в пропорции. Среди выписок Димитрова обращает на себя внимание следующая максима Мишеля Монтеня: «Жизнь сама по себе – ни благо, ни зло: она вместилище и блага и зла, смотря по тому, во что вы сами превратили её». Димитров не пытался публично выступать против массовых арестов коминтерновских кадров. Такой поступок был бы не только самоубийственным, но и бесполезным и бессмысленным в обстановке истеричной шпиономании, когда «сон разума рождает чудовищ». Из дневниковых записей видно, что он и сам оказывался в пограничной ситуации, когда один опрометчивый шаг мог иметь катастрофические последствия для него самого и для дела, составляющего смысл и оправдание его жизни. Он избирает иной путь. Подчиняясь диктату Сталина и демонстрируя одобрение репрессий, он использует свой политический и моральный авторитет, чтобы сберечь от уничтожения кадры, в невиновности которых был уверен. Его тактика – осторожное давление на руководителей компетентных органов с помощью письменных обращений с приложенными к ним списками арестованных и осуждённых. «В известной степени Димитров действует так, как действовал бы в Ватикане во времена Борджа старый кардинал. Находясь в гуще низостей, творимых курией, и сохраняя необходимый ритуал, он пытается во имя своей непоколебимой веры смягчить последствия окружающих его преступных уродств»²⁰¹. К мнению, высказанному французским историком Моной Фосколо, автором отнюдь не комплиментарной книги о Димитрове, имеет смысл прислушаться.

Определённую роль в выборе такой линии поведения могли сыграть два письма из обширной почты генерального секретаря Коминтерна. Весной 1938 года директор Института мирового хозяйства и мировой политики Е.С. Варга направил Сталину послание под названием «Проблема нелегальных партий и массовые аресты». Копию прислал Димитрову. Евгений Варга, в прошлом активный деятель Компартии Венгрии и Коминтерна, в 1930-е годы стал крупным учёным-экономистом; Сталин высоко его ценил. Евгений Самуилович состоял кандидатом в члены ИККИ и был довольно близок Димитрову, даже бывал у него дома на семейных празднествах.

В письме Варги говорилось о росте проявлений национальной нетерпимости в СССР: ненависть к иностранцам буквально свирепствует, все они без разбора считаются шпионами. При этом автор не отрицал необходимости суровых мер против врагов народа и даже утверждал, что в условиях растущей угрозы со стороны фашистской Германии лучше арестовать двоих невинных, чем оставить на свободе одного шпиона. Беспокоил его вопрос политический – «процесс быстрого истощения и деморализации кадров коммунистических партий фашистских стран, на долю которых в предстоящей войне должна бы пасть очень крупная роль». Часть этих кадров сражается в Испании, часть арестована в СССР, а те, кто на свободе, глубоко деморализованы и обескуражены вследствие массовых арестов.

Читая письмо Варги, Димитров подчеркнул фразу: «Эта деморализованность охватывает большинство работников Коминтерна и простирается вплоть до отдельных членов Секретариата ИККИ». И далее: «Многие вследствие постоянной боязни полусумасшедшие, неспособные к работе». Внутренне согласился Димитров и с выводами автора о «путанице в мозгах» у коммунистов, работающих в подполье в своих странах, о ложных доносах, о невозможности что-либо выяснить относительно арестованных, о необходимости тщательной проверки справедливости обвинений, предъявляемых иностранцам²⁰².

Неизвестно, ответил ли Сталин на это дерзкое послание, но никаких последствий для автора оно не имело; вождь и дальше, как ни в чем не бывало, обращался к Варге за экспертными заключениями.

Второе письмо на близкую тему, полученное Димитровым той весной, пришло от беспартийной фабричной работницы Семёновой. Неделю назад, сообщала Семёнова, сын, возвратившись из школы, сказал, что все ребята собираются бить поляков, латышей и немцев, потому что их родители – шпионы. Одноклассник сына, брат которого работает в НКВД, рассказал, что скоро все иностранные шпионы, живущие в Москве, будут посажены в тюрьму, а их семьи, включая детей, – будут громить, наподобие еврейских семей в царские времена²⁰³.

Димитров распорядился снять копию с письма и послать секретарю ЦК ВКП(б) А.А. Жданову, сопроводив просьбой принять соответствующие меры, если содержащаяся в письме информация подтвердится. Реакция Жданова осталась неизвестной. Но выбор Димитровым линии поведения был с этого момента сделан.

За период с 1937 по 1949 год Георгий Димитров направил в различные инстанции не менее 13 ходатайств о пересмотре дел репрессированных болгарских политэмигрантов с приложенными к ним списками, каждый из которых включал от 23 до 132 фамилий. Сохранилось более 50 писем об отдельных людях. Стопроцентного результата его послания, разумеется, не имели, порой даже оставались без ответа, но Димитров не выказывал обиды на «забывчивых» адресатов и писал снова. Фамилии людей, судьба которых оставалсь неясной, вновь включались в ходатайства, хотя многих из тех, за кого он ручался, уже не было в живых, о чём он не знал²⁰⁴. Сохранились также документальные свидетельства попыток Димитрова спасти от расправ немецких, австрийских и итальянских коммунистов.