Текст книги "Эпоха сериалов. Как шедевры малого экрана изменили наш мир"

В сочинении Дидро «Добавление к ^{^(}Путешествию, Бугенвилля» (1772)¹¹³ мифология «естественного человека» разворачивается в ярких провокационных описаниях. Дидро сосредотачивается на обычаях таитян (которых, среди прочих, посетил во время своего плавания Бугенвиль); один из них, привезенный будто бы путешественником во Францию, действует совсем в духе Простодушного.

Представление об общности женщин так крепко сидело у него в мозгу, что он набросился на первую встретившуюся ему европеянку и собирался поступить с ней по таитянским правилам вежливости¹¹⁴.

Таитяне – это юность мира, а европейцы – его старость. В уста одному из вождей таитян Дидро вкладывает пламенную многословную речь, обличающую европейцев, вторгшихся в пределы, где обитают «невинные» островитяне, которые повинуются «чистому инстинкту природы»¹¹⁵. Европейцы развращают островитян, заражают их своими страстями, «химерическими добродетелями», привносят идеи о собственности, о грехе, вине, стыде, страхе, а затем карают несчастных дикарей за выдуманные преступления.

Особенно подробно Дидро останавливается на сексуальных обычаях таитян: у них отсутствует институт брака в понимании европейцев, у них вызывают недоумение и отвращение представления о собственнических правах супруга, о целомудрии, стыдливости, погубленной женской чести, разврате, ревности, измене и даже инцесте. Социальные табу вокруг сексуальности, которая приравнивается у них к здоровому инстинкту, естественной чувственности, в их обиходе нерелевантны. Они руководствуются совершенно иной системой ценностей, которая находится в полном согласии с «законами природы»: так, всячески поощряемые сексуальные встречи должны служить чадородию; женщинам, вышедшим из детородного возраста, подобные отношения возбраняются. Неведом им и стыд, связанный с обнаженным телом, наоборот, тело во всей его естественной красоте выставляется напоказ для того, чтобы девушки и юноши могли выбрать себе пару. Если Адам бл. Августина и Антуанетты Буриньон был чужд «нечистого», «постыдного» сексуального желания и сохранял целомудрие и полный контроль над импульсами, то Дидро понимает первозданное целомудрие иначе – как естественное, природное влечение, где нет места ложной, лицемерной стыдливости.

Как и многим другим европейским мыслителям Нового времени, нравы и обычаи «дикарей» служат Дидро инструментом критического – «остраненного» – осмысления нравов европейских, «цивилизованных», которые при использовании такого беспроигрышного риторического приема действительно выглядят абсурдными, гротескно-жестоки ми и, по слову Дидро (и Руссо), «извращенными». Дидро затрагивает вскользь и тему каннибализма, называя «эпоху людоедства» «первой, древнейшей и вполне естественной», а жестокость дикарей объясняя «необходимостью повседневной защиты от диких зверей»¹¹⁶.

Наконец, Дидро выходит на уровень психологического обобщения, рассуждая о природе человеческой как таковой. Всем народам, новым и древним, изначально свойственно подчинение «кодексу природы»; так, например, брак у людей ничем не отличается от брачных обычаев «у других пород животных»¹¹⁷. Сначала существовал «человек естественный»; затем, на беду всему человечеству, «внутрь этого человека ввели человека искусственного. И вот в этой внутренней пещере загорелась гражданская война, длящаяся всю жизнь»¹¹⁸.

При всей своей дикости и грубости естественное состояние «во власти инстинктов», заключает Дидро, пожалуй, счастливее состояния цивилизованного с его «искусственной нравственностью», «иллюзорными пороками и добродетелями»¹¹⁹.

«Природное» у Дидро соответствует «истинному», непритворному, а «моральное» – искусственному, иллюзорному, химерическому, извращенному, ложному. В этнографических источниках Нового времени «природное», «дикое» предстает в полярно противоположных обличиях. Тэр Эллингсон в книге «Миф о „благородном дикаре“» отмечает:

Через полтора века после Колумба подобные «наблюдения» [путешественников эпохи Ренессанса], зачастую представлявшие собой очень точные и проницательные описания, поляризовались внутри поля возможностей, чьи контуры определялись негативно и позитивно заряженными идентификациями, взятыми из классической мифологии: американские индейцы отождествлялись либо с «антропофагами», т. е. «пожирателями людей», переименованными в «каннибалов» после недавнего открытия Вест-Индии, Карибских островов, либо с представителями «Золотого века»¹²⁰.

На этих полюсах, добавляет Эллингсон, концентрируются все негативные или позитивные конструкции. Например, там, где отсутствовала реальная практика каннибализма, его место занимали любые другие проявления жестокости – человеческие жертвоприношения, пытки пленников и т. п. На полюсе Золотого века могло располагаться «любое сочетание его эмблематической характеристики – наготы – с различными проявлениями красоты и доброго нрава»¹²¹. На полюсе Золотого века, как мы уже видели на примере эссе Монтеня, даже каннибализм может представать не как кровожадное пиршество за гранью всего человеческого, а как не лишенный своеобразного благородства ритуал, где все роли строго расписаны и те, кому предназначено быть съеденными, используют свое печальное положение как возможность продемонстрировать лучшие моральные качества воинов, открыто насмехающихся над врагом¹²².

«Дикарский» Золотой век в негативном свете предстает в трактате «Об индейцах, или Дикари Северной Америки» (1803) Константена Франсуа Вольне (это из его «Руин империй» монстр в романе Мэри Шелли черпает сведения о «странном устройстве человеческого общества»). Вольне производит «обратное сопоставление», выявляя в античном Золотом веке черты, свойственные образу жизни американских дикарей: «Нам необходимо разглядеть истоки гордыни и хвастовства, вероломства и жестокости, мятежа и тирании, которые греки демонстрируют на протяжении всей своей истории»¹²³. Дикарь – раб своих страстей и нужд, брутальной, непокорной и неблагосклонной Природы. Поэтому и сам он подобен опасному хищному зверю: и его повадки, и сам его облик схожи со звериными (Вольне сравнивает дикарей с акулами, волками, стервятниками)¹²⁴.

Эта «негативная риторика бестиальности» в отношении дикарей, пишет Эллингсон, становится все более интенсивной на протяжении XIX в¹²⁵.

В то время как «дикари» изображались как внешняя угроза, ослабевающая и исчезающая по мере того, как их все больше оттесняли за линию фронтира, опаснейший и глубоко окопавшийся тайный враг обнаружился в недрах самого цивилизованного общества. Девятнадцатый век – эпоха затаившихся чудовищ, поджидающих своего часа, чтобы вырваться на свободу и нанести удар: вампиры, оборотни внутри – и все больше приобретавшие звериные черты «дикари» снаружи¹²⁶.

Среди этих знаменитых чудовищ – монстр Мэри Шелли, Дракула Б. Стокера, мистер Хайд Р.Л. Стивенсона.

Чарльз Дарвин, совершивший кругосветное плавание на корабле «Бигль» (1831–1836 гг.), заложившее основы для его эволюционного учения, повидал за время путешествия немало «дикарей». Прославленный натуралист выстраивает иерархию, располагая туземные народы на различных ее ступенях в соответствии с принципом эволюционного развития от «дикого» состояния к цивилизованному¹²⁷. Дарвин также активно пользуется «бестиальной» образностью, которая, несмотря на свою предполагаемую научную нейтральность, все же подразумевает оценочное суждение:

…глядя на таких людей, едва можно поверить, что это наши ближние, живущие в одном мире с нами. <…> Ночью эти люди, голые и едва защищенные от ветра и дождя здешнего бурного климата, спят по пяти, по шести часов на сырой земле, свернувшись подобно животным;

…ловкость дикарей в некоторых делах можно сравнить с инстинктом животных, потому что она не совершенствуется опытом;

…когда один из нас обнажил руку, они выразили живейшее удивление и восхищение ее белизной, точь-в-точь как орангутанги, которых я наблюдал в зоологических садах¹²⁸.

Эти нелестные описания достаются на долю обитателей Огненной Земли, которые занимают в дарвиновской иерархии народов одну из низших ступеней: их нагота роднит их с животными, их убогий образ жизни вынуждает их, когда им приходится голодать зимой, прибегать к людоедству, они неумеренно жестоки по отношению к себе подобным и т. д.¹²⁹.

Зато Дарвин, как и Дидро, совершенно очарован таитянами, что тут же заставляет его переключиться в риторический регистр Золотого века. Так, их нагота, в отличие от наготы огнеземельцев, обладает свойством райской красоты и невинности:

Лица их выражают кротость, сразу же прогоняющую мысль о дикарях, и ум, свидетельствующий о том, что они уже преуспели в цивилизации. <…>. Они очень рослы и широки в плечах, атлетически и пропорционально сложены. <…> Белый человек, купающийся рядом с таитянином, выглядел точно бледное, взращенное искусством садовника растение по сравнению с прекрасным темно-зеленым растением, буйно разросшимся в открытом поле;

…таитяне с их обнаженным, татуированным телом и убранной цветами головой являли в густой тени этих рощ великолепный образчик людей, населяющих первобытную страну¹³⁰.

Бестиальная образность доминирует в дискурсе научного расизма (или, по определению Ц. Тодорова, «расиализма») XIX в.: например, выявлялось физическое сходство «черной расы» с крупными человекообразными обезьянами; устанавливалась «бесспорная» корреляция между внешним «уродством» – с точки зрения европейского наблюдателя – и нравственной деградацией и т. п.¹³¹.

Американские индейцы, которые с начала эпохи Великих географических открытий стали «парадигматическим примером ^(£дикарей^”»132, в литературе романтизма предстают, равно как и прочие живописные разновидности «диких народов», в двояком обличии: могучих, прекрасных и благородных «детей природы» и коварных, кровожадных, мстительных демонов. Благородным и утонченным возлюбленным, индейцам Шактасу и Атале, в романе Шатобриана «Атала» (1801) противостоят жестокие и неумолимые индейцы из враждебного племени. В романе Гюго «Бюг-Жаргаль» (1826) образ возвышенного и справедливого африканского принца Бюг-Жаргаля, вождя восставших негров-рабов в колонии Сан-Доминго, соседствует с образами еще одного чернокожего предводителя мятежников, завистника и садиста Биасу, и вероломного карлика Хабибры.

В «Последнем из могикан» (1826) Фенимора Купера благородные индейцы-могикане Чингачгук и его сын Ункас враждуют с коварными и жестокими гуронами. Купер всячески подчеркивает кровожадность гуронов и их звериные повадки – они устраивают «отвратительное пиршество», жадно пожирая сырое мясо (отголосок каннибализма как негативной характеристики дикарей). У Мелвилла в «Моби Дике» (1851) перед читателем проходит целый парад разнообразных дикарей: «гордый дикий индеец» с «по-змеиному гибким телом», «сын князя Воздушной стихии»; «царственный негр-исполин», с походкой льва, ростом с жирафа; наконец, уродливый, но «симпатичный каннибал» Квикег.

В романе Майн Рида «Оцеола, вождь семинолов» (1858) «благородный» – постоянный эпитет Оцеолы применительно к его характеру, внешности, одежде и т. п. Благородных индейцев мы найдем у Г. Лонгфелло, В. Ирвинга, в поэме шотландского поэта Томаса Кэмпбелла «Гертруда из Вайоминга» (1809); эпиграфы из нее ставили к своим произведениям и Купер, и Ирвинг. В «Гертруде» вырисовывается характерный облик «стоического» индейца («а stoic of the woods») – «бесстрастный», с неподвижным, как у «бронзового памятника», лицом, неколебимый, привычный к суровым испытаниям. «Стоический» – часто встречающийся в романтической литературе эпитет применительно к индейцу (безотносительно к его моральным качествам).

В рассказах и повестях А. Конан Дойля, посвященных приключениям Шерлока Холмса, разворачивается целая галерея «дикарских» типажей, не только в буквальном, антропологическом смысле слова, но и в переносном: с дикарями (а также животными – бестиальность, как мы помним, является устойчивым топосом в дискурсе о дикарях) у Конан Дойля часто сравниваются дикие, необузданные персонажи, преступники «благородные» (как Джефферсон Хоуп из «Этюда в багровых тонах» или доктор Леон Стерндейл из «Дьяволовой ноги») и не очень (например, подручный Мориарти Себастьян Моран или доктор Ройлотт из «Пестрой ленты»).

Тут мы встретим и вездесущих каннибалов – в «Знаке четырех» это свирепый пигмей с Андаманских островов, чьи соплеменники описываются в уже знакомой нам характерной манере:

Это злобные, угрюмого вида люди, почти не поддающиеся цивилизации, но зато они способны на самую преданную дружбу. <…>. Они очень некрасивы. У них большая, неправильной формы голова, крошечные, злые глазки и отталкивающие черты лица. Руки и ноги у них замечательно малы. <…>. Захваченных в плен они обычно убивают дубинками с каменным наконечником или отравленными стрелами. Побоище, как правило, заканчивается каннибальским пиршеством.

<…>

Никогда в жизни ни в одном лице я не встречал столько жестокости и кровожадности (bestiality and cruelty). Глаза его блестели мрачным, угрюмым блеском, а толстые губы, вывернутые наружу, изгибались злобной усмешкой, обнажая зубы, лязгавшие от животной ярости (курсив мой, – А.А.).

«Огромный устрашающего вида мулат с кофейного цвета лицом явно негроидного типа», сильный, «как ломовая лошадь», и злой, «как дьявол», из «глухих лесов Сан-Педро», издающий мычание (т. е. не говорящий на «человеческом», английском языке), совершает зловещий ритуал, чтобы «умилостивить своих отвратительных богов», и, оказывая сопротивление полицейскому, откусывает тому палец (повесть «Происшествие в В и сте р и я – Л од ж»¹³³). Чуть более цивилизованный персонаж, но со столь же дикарскими повадками, одновременно и устрашающими, и ребячески-нелепыми, наносит визит Холмсу в рассказе «Происшествие на вилле “Три конька"»¹³⁴. Это боксер Стив Дикси, замешанный в разных криминальных аферах: «огромный негр», «дикарь», подобный «разъяренному быку», но в действительности, как говорит Холмс, «просто огромной силы несмышленый хвастливый ребенок»¹³⁵.

«Дикарем» называют злодея Дженнаро в «Алом кольце», каторжника Селдена в «Собаке Баскервилей». Доктор Ройлотт из «Пестрой ленты» водит дружбу с цыганами, держит в доме экзотических диких животных. Его отличают огромная сила и яростный, необузданный нрав (черта, часто приписываемая у Конан Дойля дикарям) – повествователь уподобляет его «старой хищной птице»¹³⁶. Себастьян Моран сравнивается с тигром («Пустой дом»); у графа Сильвиуса («Камень Мазарини») «длинный крючковатый нос, напоминавший орлиный клюв»; доктор Стерндейл («Дьяволова нога»), также наделенный богатырским телосложением, буйным нравом и большой силой, говорит о себе: «Я так долго жил среди дикарей, вне закона, что сам устанавливаю для себя законы»¹³⁷. Этот знаменитый охотник на львов сам напоминает льва гривой волос; он наделен и другими «животными» чертами – горящими глазами и ястребиным носом. Любопытно, что всякий раз, когда такой «дикарь» пытается угрожать Холмсу физической расправой, Холмс дает понять, что обладает силой ничуть не меньшей (например, разгибает железную кочергу, согнутую Ройлоттом)¹³⁸. Наконец, профессор Пресбери («Человек на четвереньках») уже попросту фактически превращается в обезьяну, высвобождая своего внутреннего мистера Хайда.

Анималистические черты присущи и самому Шерлоку Холмсу: в начале знакомства Уотсон, давая описание внешности своего соседа по квартире, отмечает такую деталь, как нос, похожий на ястребиный клюв («his thin, hawk-like nose»¹³⁹). А в «Тайне Боскомской долины» доктор делает зарисовку Холмса, взявшего след. В русском переводе М. Бессараб оказался выпущен (точнее, передан словами «охотник» и «азарт») важный смысловой фрагмент – «his nostrils seemed to dilate with a purely animal lust for the chase»¹⁴⁰, т. е. если Холмс и охотник, то скорее как хищный представитель животного царства – ноздри у него раздуваются от «звериной жажды погони». Более того, Уотсон далее сравнивает его с гончей, и Холмс и впрямь кружит по траве, как собака, выслеживающая добычу, а кроме того, как собака, «огрызается»! Сравнение с гончим псом вполне закономерно, поскольку подразумевается самим определением рода занятий детектива-консультанта – ищейка, bloodhound¹⁴¹.

«Стоические» индейцы появляются у Конан Дойля в первой же его повести о Шерлоке Холмсе – «Этюде в багровых тонах» («даже бесстрастным индейцам <…> изменила их привычная выдержка» – «even the unemotional Indians <…> relaxed their accustomed stoicism»). С индейцами напрямую сравнивается Джефферсон Хоуп: «Наряду с безграничным терпением и настойчивостью в характере Джефферсона Хоупа была и мстительность – это, вероятно, передалось ему от индейцев, среди которых он вырос». Как и всякий «дикарь», он наделен сильной волей, неутомимой энергией, исключительной физической мощью, яростным нравом; им владеют сильные глубокие страсти. Когда Холмсу удается завлечь его в ловушку, Хоуп с легкостью раскидывает четырех мужчин, наседающих на него, как охотничьи собаки на оленя; понадобились огромные усилия, чтобы скрутить его.

Наконец, с индейцем Уотсон дважды сравнивает самого Холмса. «Он мог, при желании, придавать своему лицу абсолютную неподвижность, как у краснокожего, и по его виду я не мог понять, доволен он или нет тем, как продвигается расследование» («Морской договор»). А в рассказе «Горбун» («The Crooked Man») доктор, снова уподобляя Холмса индейцу, соединяет в одной метафоре дикаря и машину: «Когда я вновь взглянул на него, его лицо уже приняло то [бесстрастное], как у краснокожего, выражение, из-за которого многие считали его машиной, а не человеком»¹⁴².

В XX в. у дикаря появляется еще одно обличье – инопланетянин (предвестник – «Война миров» Г. Уэллса, 1897 г.). Эмблематическим персонажем такого рода среди шерлокианских героев будет мистер Спок из американского сериала «Звездный путь» (Star Trek, исходный сериал 1966–1969 гг., а также его многочисленные теле– и киносиквелы и приквелы; о шерлокианской генеалогии Спока мы уже упоминали в первой части книги). В образе Спока, полукровки (полувулканца-получеловека)¹⁴³, отразилась идея «внутреннего дикаря» (такого, как Хайд, «прячущийся» внутри доктора Джекила, или Дракула, скрывающий свою чудовищную сущность за обликом богатого аристократа, затеявшего стать настоящим англичанином). За холодным фасадом неумолимой логики и железной дисциплины скрывается вулкан бушующих страстей. Логика, безэмоциональность, наукообразный язык, оперирование огромным массивом информации намекают на родство Спока с машинами, андроидами; человеческий язык метафор, шуток, фразеологизмов, двусмысленностей ему неведом – он оперирует исключительно фактами и цифрами и неспособен лгать.

Исторически логика и самодисциплина понадобились вулканцам для того, чтобы преодолеть свою природу – яростную, брутальную, агрессивную – и не истребить друг друга в непрерывных распрях. Этот естественный закон сменился «кодексом Су рака» (главного вулканского философа), благодаря которому вулканцы сумели овладеть своими эмоциями, из яростных необузданных дикарей превратившись в подобие бесстрастных машин¹⁴⁴ (их нечеловеческая природа, как можно видеть, закодирована дважды – как «дикарская» и как «машинная»). Вулканический, неукротимый темперамент вулканцев проявляет себя лишь в редкие моменты брачного цикла, отмеченного биологической потребностью найти себе сексуального партнера или умереть (нередко партнера приходится отвоевывать в смертельном поединке)¹⁴⁵.

Брачный период у вулканцев отмечен чертами непреодолимости, животного инстинкта, лишающего возможности сопротивляться и затмевающего разум (отсюда «амок»): одним словом, перед нами знакомая уже нам «бестиальность» дикарей, с одной стороны; а с другой – сексуальность, представленная как закон природы, ничем не сдерживаемая у дикарей и чуждая «цивилизованному» человеку (это естественное влечение может пониматься и как «не испорченное цивилизацией», как мы это видели у Дидро).

Мы уже отмечали, на примере вольтеровского «Простодушного», что речи дикаря присущи особые черты – прежде всего неразличение переносных смыслов. Такова же и речь Спока (об этом, а также об особенностях речи Шерлока, Хауса¹⁴⁶ и других шерлокианских персонажей мы будем подробнее говорить в гл. «Доктор Хауст»). Речь Доктора (из британского сериала «Доктор Кто»¹⁴⁷), обладающего человеческой внешностью, но нечеловеческой природой, эксцентрична – часто лихорадочна, маниакальна, загадочна, иногда на грани безумия. Так, во время двенадцатой регенерации Доктора что-то идет неправильно; переродившись, он не распознает имена, рост, возраст, расу, пол, живое и неживое.

Доктор (завидев мадам Вастру и Дженни): Эй, вы! Зеленая и не зеленая. А, может, наоборот? Я не должен судить предвзято. (Из ТАРДИС появляется Клара.) Вы помните… как ее там… которая не я… Которая задает вопросы! Имена не мой конек.

Клара: Клара!

Доктор: Может, Клара, а, может, и нет. Это как лотерея.

Клара: Я Клара!

Доктор: Я тебя помню! Ты Ручки! Ты была маленькой головой робота, а теперь… позволяешь себе ходить! <…>

Доктор (обращаясь к Страксу – инопланетянину-коротышке, похожему на картофелину)-. Клара, ты же знаешь, я умею говорить с динозаврами.

Клара: Клара не он, а я!

Доктор: Да вы почти одного роста. Вам бы беджики носить¹⁴⁸.

* * *

Доктор: Почему ты улыбалась? Я бы подумал, что ты влюблена, но давай начистоту: твоя молодость осталась позади.

Клара (молоденькая хорошенькая девушка): Нет, я молодая!

Доктор: Да? А по тебе не скажешь. Правильно, думай позитивно!¹⁴⁹ <…>

Клара (принарядившись): Как я выгляжу?

Доктор: Коротышка, кругленькая, но с доброй душой. А это самое главное¹⁵⁰.

Доктор восьмого сезона неуловимо напоминает Хауса – страстью к опасному экспериментаторству, бестактностью и порой бесчувственностью; амплуа «сумасшедшего ученого» из всех масок Доктора здесь, пожалуй, просматривается наиболее отчетливо. В конце второго эпизода 8-го сезона далек¹⁵¹ по прозвищу Ржавчик называет Доктора «хороujhm далеком»: природа Доктора амбивалентна, в нем есть ярость и всесокрушающая ненависть машины, методично уничтожающей все живое.