Текст книги "Скифия–Россия. Узловые события и сквозные проблемы. Том 2"

О роли финноязычного населения бассейнов Волхова и Великой в сложении этносоциума «русь» (VIII–XI вв.) [16]16
  Современное финноугроведение. Опыт и проблемы. Сборник научных трудов / Отв. ред. О. М. Фишман. Л.: ГМЭ, 1990. С. 110–120.


[Закрыть]

Единственный серьезно аргументированный вариант происхождения слова «русь» – это (предложенное в 1844 г. А. Куником и развитое рядом ученых) выведение его из прибалтийско-финского *rötsi>Rötsi, Ruotsi («шведы», «Швеция»), которое, в свою очередь, с наибольшей вероятностью выводится из древнесеверогерманского *roþ(e)R, *rođ(e)R (возможно, звучавшего как *roþez, *rođez) и старошведского roþer (гребля, гребной поход, пролив между островами) и производного от него *rōsmæn, rоdsmæn, rodhsin, rodskarlar (гребцы, жители шхер; ср. норвежск. rossman – «рыбак»), как именовались в древности жители побережья Средней Швеции, которое и носит названия, происходящие от того же корня (*Roþslagen, Roþez, Rodslagen, Roslagen, Roden) (Kunik 1844; 1845; Томсен 1891; Ekblom 1957; Попов 1973: 46–63; Ekbo 1981).

В начале IX в. для обозначения некоего этносоциума Восточной Европы уже применялось как шведское название «рос» (Rhos Бертинских анналов, 839 г.), восходящее непосредственно к скандинавскому *roþeR или roþsmæn (или другому композиту с основой roþs), так и славянское название «русь» (Ruzzi Баварского географа, ранее 821 г.), восходящее к финскому *rōtsi, Ruotsi.

По сообщению арабоязычного писателя Ибн Хордадбеха (отражающего реальность 840-х гг.), этносоциум «русь» располагается у отда-леннейших пределов «сакалиба» и характеризуется как «вид сакалиба», т. е. его базовая территория находится у северной границы славян (Поволховье?) и этнически «русь» относится к славянам или славяно-балтам. Однако, по синхронным данным Бертинских анналов, известно, что в составе «народа рос» были шведы, а правитель его именовался титулом «хакан» (в подражание и «в пику» хазарам). Проникая по Донско-Волжскому пути на Передний Восток, эта славяно-скандинавская «русь» поставляет туда (согласно Ибн Хордадбеху) прекрасные меха (лучшие из которых, по данным восточных авторов X в., происходят из южного пограничья таежной зоны) и великолепные мечи (несомненно, рейнские мечи, попадавшие в Восточную Европу с конца VIII в. через Балтику и Приладожье). По археологическим данным и письменным источникам, опорные пункты этого нового для Восточной Европы этносоциума могли, скорее всего, находиться в Поволховье (Ладога/Альдейгья с 750-х гг.; «Холопий городок» – не позднее 800-х гг.; «Рюриково городище»/Невогард (?) – с середины IX в.) и на Сяси («городище у с. Городище»/Алаборг (?) – с конца VIII в.).

Следы интенсивного взаимодействия скандинавов и славян в добыче пушнины и торговле ею на севере Европы с середины VIII в. отражены в проникновении в германские языки славянского слова «соболь» (др.-в. – нем. zobil, 767 г., др. – шв. sobel) (Назаренко 1984: 92). Археологические материалы Старой Ладоги говорят о непосредственном совместном проживании и взаимодействии скандинавов и славяно-балтов в Поволховье уже с 760-х гг. (Давидан 1974: 15–18; Мачинский, Кузьмин, Мачинская 1986). Однако непосредственное взаимодействие не могло привести к появлению у славян этнонима «русь», возникновение которого было возможно лишь при финском посредничестве, которое реально могло иметь место в более раннее время, до середины VIII в. Само возникновение исходного названия «рос» на базе *roþeR, roþsmæn (гребля, гребцы) как самообозначения некой социотерриториальной группы свеев (шведов) относится, вероятно, ко времени до VII в. н. э., когда в употребление широко входит парус. После этого, в условиях господства на Балтике западных ветров, чисто гребные экспедиции за море становились редкостью, и слово типа *roþsmæn (гребцы) уже не могло стать основным самообозначением у приморских свеев, практикующих постоянные поездки на восток.

Возможно, древнейшей фиксацией существования этого самообозначения является рассказ Иордана (VI в.) о событиях около 350–375 гг., где повествуется о племени rosomani (rosimani, rosomoni), сначала подчиненном готам, а позднее враждующем с королем Германарихом, чьи владения по Иордану достигали Восточной Прибалтики. Этот же эпизод отражен в эддических сказаниях (XIII в.), где герои, соответствующие и практически одноименные героям племени росоманов, живут на берегу моря (по косвенным данным, Балтийского) на значительном удалении от причерноморских готов. Ряд лингвистических и историко-археологических аргументов говорит за то, что в VI–VII вв. резко усилилось колонизационное движение шведов на восток и что не позже этого времени сложилось общее для прибалтийских финнов обозначение шведов (*rōtsi).

Все это, несмотря на некоторые филологические неясности, позволяет предположить, что самообозначение типа *roþez, *roþsmæn возникает у приморских свеев не позже IV в., что прибалтийские финны начинают именовать свеев словом *rōtsi, ruotsi не позже VII в., а к середине VIII в. у славян появляется социоэтноним «русь», обозначающий первоначально скандинавских торговцев, грабителей и колонистов. Видимо, со второй половины VIII в. это название становится (наряду с «рос») обозначением славо-балто-скандинавского этносоциума, возникающего в бассейнах Волхова и Сяси на древних землях финноязычного населения. В 810–830-х гг. в результате социально-экономического развития, обусловленного проложенным не позднее 780-х гг. Балто-Каспийским торговым путем и под давлением возросшей опасности извне (викинги), в Поволховье складывается первое русское протогосударство, глава которого принимает титул «хакан» (Мачинский 1986: 23–28).

Дальнейшее распространение и эволюция этого этносоциума в IX–XI вв., равно как и последующие волны разнородных импульсов с запада проходят в Северной Руси в трех направлениях, соотносимых с тремя озерно-речными системами: Ильменско-Волховской, бассейном Чудского оз. и р. Великой и реками Восточного Приладожья от Сяси до Свири. Все эти области в предшествующее время были заселены преимущественно финноязычным населением. На всех трех путях возникли укрепленные поселения, названия которых образованы по одной модели: Альдейгьюборг (*Aldagia, Ладога) на Волхове; Ысеборг, Исборг, Yseborg на карте Ортелия 1570 г.; Isborg, карта Московии 1613 г.; реконструируемое *Isuborg, славянские формы Изборскъ, Ызборкъ, Изборско, Изборовьскъ (Нерознак 1983; Мачинский 1986: 19–22) – в бассейне Чудского оз. и р. Великой; Алаборг (Алуборг) – в Восточном Приладожье, вероятно, на Сяси (Мачинский, Мачинская 1988: 44, рис. 2 (карта); Джаксон, Мачинский 1988: 24). Во всех трех случаях несомненен скандинавский корень «борг» во второй части названия и вероятен финский – в первой (Попов 1981: 31–32, 91).

Удивительно, что в древнейших слоях Ладоги и в сопках Поволховья при отчетливо уловимом археологическом присутствии скандинавов и славо-балтов слабо чувствуется присутствие финнов (Петренко 1984). Отдельные «финские» вещи из Ладоги имеют аналогии в различных областях огромного финноязычного мира от Финляндии до Прикамья и не образуют в Поволховье «этнографического комплекса». В вещевом комплексе Ладоги не выделены специфические вещи местных, волховско-южноладожских финнов, что отчасти объясняется тем, что на огромной территории к югу от Ладожского озера – от Сяси до Нарвы – финские древности VI–X вв. выявлены чрезвычайно слабо (Рябинин 1986: 29–30, рис. 1, карта). Вообще надо отметить, что невско-ладожские финны (кирьяла/корела, ингери/ингры/ижора, лаппи/лопь), участвующие в жизни Новгородской земли с XII–XIII вв., не включены ни в общий перечень народов Восточной Европы, ни в список народов – данников Руси, помещенные в недатированной части «Повести временных лет» (ПВЛ) и отражающие реальность IX–XI вв. (Мачинский 1986: 8). Объяснение видится в том, что и список, и перечень связаны с даннической деятельностью киево-новгородско-ростовской Руси, в то время как корела, ижора и лопь больше зависели от владетелей Ладоги, обладавших в XI в. относительной независимостью. Возможно, в связи с этим сведения об этих этносах встречаются в западных источниках раньше, нежели в русских (Кирпичников, Рябинин 1982: 51).

Лопь, в отличие от води, корелы и ижоры, ни разу не упомянута как участник каких-либо военно-политических событий новгородской истории, хотя определенно населяла территорию Южного Приладожья, не говоря уж об областях к северу от озер Ладога и Онего (Кирпичников, Рябинин 1982: 51–53). Эта постоянно оттесняемая на север этногруппа бродячих таежных охотников, описанная, видимо, еще Тацитом в 98 г. под именем «фенны», в складывающейся этносоциальной стратиграфии Русского государства IX–XI вв. должна быть в большинстве своем отнесена к слою поставщиков мехов и других «лесных» товаров. Отметим, что при совпадении этнонима и образа жизни южноладожской лопи и северных лопи-саамов пласт собственно саамской топонимики к югу от Ладоги и поречья Свири пока выявлен слабо. Говорила ли местная лопь в V–XV вв. на особых саамо-финских диалектах или уже перешла на язык прибалтийских финнов? На территории Лопского погоста названия рек (Назия и др.) и поселков уже в XV–XVI вв. были прибалтийско-финскими (Попов 1973). Возможно, южноладожская лопь представляла собой не столько этноязыковую, сколько этносоциоэкономическую общность, говорящую на одном из прибалтийско-финских (а не саамско-финских) диалектов. Вопрос об антропологическом облике южноладожской лопи также пока остается открытым. «Археологическая неуловимость» приладожской лопи, возможно, объясняется археологически неуловимым обрядом погребения и отказом от употребления керамической посуды, как это имело место у лопи карельской в IV–X вв.

Ижора могла существовать частично чересполосно с лопью, отличаясь от нее диалектом и хозяйственным укладом и занимая обширную территорию от Среднего Волхова, по рекам Оредеж, Ижора и Нева, до восточных побережий Финского залива (Рябинин 1986: 27–35, рис. 1, карта). В отношении ижоры существует, на наш взгляд, слабо (и лишь филологически) обоснованное мнение, что эта этногруппа стала обособляться от карел лишь в начале II тыс. н. э. (Лаанест 1978: 41–46). Думается, следует со вниманием отнестись к сообщению Иоакимовской летописи, помещенному в той ее части, где она в основном повторяет сведения других списков ПВЛ, а в отдельных оригинальных пассажах находит подтверждение в Раскольничьем списке XIV в. и в сообщениях польских историков Длугоша и Стрыйковского, пользовавшихся не сохранившимися до наших дней списками русских летописей. В переложении В. Н. Татищева это сообщение гласит: «Имел Рюрик неколико жен, но паче всех любляще Ефанду, дочерь князя урманского и егда та роди сына Ингоря, даде ей обесчаный при море град с Ижарою в вено». И далее: «Рюрик <…> начат изнемогати; видев же сына Ингоря вельми юна, предаде княжение и сына своего шурину своему Ольгу, варягу сусчу, князю урманскому. <…> Егда Ингорь возмужа, ожени его Олег, поят за него жену от Изборска» (Татищев 1962: 110–111, 117).

Упомянутая здесь «Ижара» – это, несомненно, ижера/ижора новгородских летописей, самоназвание которой звучит как ингери/инкери, что дало ингер/ингри западных источников, а также название «Ингерманландия», что дословно переводится как «страна людей ингер». Полагаем, что «при море град» – это Ладога (до которой и доходили в VIII–XIV вв. морские суда), а ингери-ижера – это финноязычное и относительно оседлое население домена Ингера-Ингоря-Игоря, получившее свое наименование от его имени и начавшее складываться в особую общность с конца IX в. Имя Игоря Рюриковича в различных источниках имеет формы Ингор, Ингер, Ингорь, Игорь, что, на наш взгляд, и могло породить финскую форму ингери/ингори (сравни с наименованием речки Ингорь в бассейне Волхова), позднее, учитывая обычную в древнерусском языке замену «г» на «ж» (Рогнеда – Рожнедь), давшую утраченную форму инжера/инжора и упрощенную, сохраненную новгородским летописанием форму ижера/ижора. В связи с этим напомним о зафиксированных Ипатьевской летописью параллельных формах «Игорев брод» и «Инжирь брод» (Гедеонов 1862: 201). Тесная связь Игоря-Ингера со своим северным ладожско-ингерманландским доменом, предполагавшая его частое пребывание на севере и частое отсутствие в Киеве, объяснила бы как его «северный брак» на изборчанке Ольге, так и поразительный факт отсутствия имен Игоря и Ольги в договорах Киевской Руси с Византией в 907 и 911 гг.

Дальнейшая история ижеры/ижоры, принимавшей участие в добивании разгромленной ладожанами в 1228 г. еми, несшей в 1240 г. стражу в устье Невы и в 1341 г. вместе с ладожанами и корелой принимавшей участие в походе на Копорье в составе новгородского ополчения, вполне соответствует намеченной выше картине возникновения этой этногруппы. На востоке земли ингери-ижеры, судя по данным ономастики и гидронимии, достигали Волхова. С ижорой, видимо, следует связывать три грунтовых могильника конца XII–XIII в. (Мишкино, Ям-Ижора, Пупышево), дающих сочетание корельских и новгородско-древнерусских элементов в инвентаре, причем ближайший к Ладоге могильник дает минимум корельских и максимум древнерусских элементов (Рябинин 1986: 30–32, рис. 1, карта). В Южном Приладожье ижора граничила и, вероятно, жила чересполосно с лопью, в целом отличаясь от нее в IX–XI вв. более оседлым и развитым хозяйством (скотоводческо-промысловое, а в западных районах – и земледельческое) и занимая иную ступень в социальной стратиграфии Северной Руси (не только данники, но и местами – пограничная стража, поставщики воинских вспомогательных контингентов).

Предложенная гипотеза (восходящая еще к В. Н. Татищеву) нуждается в проверке. Если действительно ингери/ижера/ижора – это финноязычное и родственное кореле население, жившее на контролируемом ладожанами начальном, невском участке речного пути «из варяг» и населявшее в 875–945 гг. северный домен Игоря, то вполне вероятно, что обособление ижоры от корел началось еще в конце IX в., а выделение ижорского диалекта и сложение этнического самосознания ижоры охватывает X–XII вв.

Еще более высокое положение в этносоциальной стратиграфии Руси занимало финноязычное население Повеличья и Верхнего Полужья, именовавшееся (как было показано в отдельной работе) «чудь-нерева» (норова, норома, морева, мерева) (Мачинский 1986: 7–12, 19–23). Видимо, и все население, оставившее культуру длинных псковско-боровичских курганов, обозначалось одним из вариантов этого этнонима. Возникает сложный вопрос о языковой принадлежности того «этнографического массива», который с V–IX вв. охватывал Приильменье с запада, юга и востока, нигде не подходя вплотную к берегам Ильменя (видимо, в V–VII вв., до прихода словен, Приильменье было занято не чудью-неревой, а какой-то другой финноязычной этногруппой, возможно – лопью). Носители культуры длинных псковско-боровичских курганов отличаются относительным единством хозяйственного уклада (подсечное земледелие, скотоводство, рыболовство, охота), сопряженного с предпочтением одинаковых ландшафтов и почв, единством религий, выраженным в сходстве погребальной обрядности, и «этнографическим единством», проявившемся в распространении сходных украшений и керамики. Правда, в керамическом комплексе есть и различия. В западных районах этой культуры, в Причудье и Нижнем Повеличье, встречаются сосуды, имеющие аналогии у эстонской чуди, а в Верхнем Повеличье и восточнее преобладают сосуды, напоминающие керамику днепро-двинской и тушемлинской культур Подвинья и Верхнего Поднепровья.

На территории культуры длинных псковско-боровичских курганов распространена как финская, так и балтская (или прабалтославянская) топонимика и плохо представлена древнеславянская. Чудь-нерева может оказаться либо финнами, либо балтами (прибалтославянами). Некоторые данные, относящиеся к нижнему течению Великой, свидетельствуют о финноязычности неревы. По летописям и житиям, княгиня Ольга была родом либо из Пскова, либо из Изборска, либо из с. Выбуты, т. е. из области Нижнего Повеличья. Весьма показательно, что ее личный посол в договоре 944 г. носит финское имя Искусеви. Вторая упоминаемая в договоре женщина – Передслава, по своему месту в перечне русской знати и по славянскому княжескому имени также, вероятно, принадлежит к возглавляемой Ольгой женской части дома Рюриковичей. Посол Передславы также носит финское имя Каницар (в отличие от скандинавских имен послов мужской части дома). Единственное объяснение столь высокого положения этих представителей финской знати в иерархии южнорусской знати состоит в том, что они были из окружения Ольги, происходившей из Нижнего Повеличья и в течение всей жизни поддерживавшей контакты со своей родиной. Да и в Южной Руси Ольга жила обособленно, в своем собственном городе Вышгороде (городе княжеских жен и наложниц), лишь после смерти Игоря переехав в Киев. Поэтому весьма показательно, что в XI в. некий высокопоставленный «муж» по имени Чудин, с одной стороны, имел в Киеве «двор» на месте «двора» Ольги, а с другой – «держал» Ольгин град Вышгород, куда в 1072 г. были перевезены и помещены там в новую церковь общерусские святыни – мощи Бориса и Глеба – и где, видимо, тогда же была составлена «Правда Ярославичей», провозглашенная от имени трех южнорусских князей, трех их «мужей» и «державшего» Вышгород Чюдина Микулы. Общественное положение этого, судя по имени, чудского аристократа было столь высоко, что его брат, сам знатный «муж» при великом князе Изяславе, именуется лишь как «Тукы, брат Чюдин». Имя этого брата также, вероятно, финское (финск. tuki – «опора»). Видимо, неревско-чудское окружение Ольги занимало сильные позиции в Вышгороде и на княжеском дворе в Киеве, не утраченные и в XI в.

В Повеличье финскую этимологию имеет и один из истоков Великой – р. Иса (финск. isa – «великая»), к названию которой, вероятно, восходит и славянское имя р. Великой, и р. Пскова (ливск. piisk – «смола» Piisk-va) (Попов 1981: 31–32, 69–72). Полагаем, что к неревско-чудскому названию р. Великой – Иса – восходит и скандинаво-финский вариант имени Изборска – Исборг (Ысыборг) < *Isuborg[17]17
  Как оказалось, предложенная нами в 1986 г. этимология имеет предшественников в лице Г. Ф. Миллера (XVIII в.) и Болховитинова (1831: 3).


[Закрыть]. Да и сам этноним «норова/нерева», по сообщенному нам мнению А. С. Герда, может быть успешно объяснен, исходя из финских языков. Отсутствие же заметного пласта финских заимствований в русских говорах Повеличья должно объясняться (как и ряд аналогичных парадоксов в других регионах), исходя из этнопсихологии славян и из этнической истории края, которую еще предстоит воссоздать.

Видимо, финноязычной была и нерева верхнего Полужья, территориально связанная с Нижним Повеличьем. Та северо-западная часть Новгорода, откуда вел ближайший путь на Лугу, уже в XI в. называлась «Неревский Конец», древнейшие культурные отложения в котором относятся к середине X в. В 1145 г. в Новгороде отмечен верховный воевода с «этническим» именем Неревин (ср. Чудин), убитый новгородцами в 1167 г., что не помешало его сыну Завиду Неревиницю стать в 1175 г. посадником. Полагаем, что эти события XII в. являются продолжением и развитием восходящей к X в. традиции вовлечения чудско-неревской знати в состав социальной верхушки Руси.

Та «чюдь», которая, наряду со словенами и кривичами, выступает в ПВЛ как обязательный член «северной триады» (при заменяемости сопутствующих этногрупп) в рассказах о призвании варягов, о походе Олега на Царьград, о походе Владимира на Ярополка, о «посажении» Владимиром северных «мужей» по южнорусским крепостям, соответствует преимущественно чуди-нереве Повеличья и Полужья, изначально и органично вошедшей в состав Руси и потому довольно быстро утратившей свое самостоятельное этносоциальное бытие.

Население опорных пунктов русского владычества в нижнем Повеличье, видимо, «этносоциально» осознавало себя «русью». «От рода русского» были и Трувор в Изборске, и Ольга в Выбутах на «Ызборщине», и Святослав, зачавший Владимира в с. Будятине (Будник на Черехе), и Судислав. Особенно важное самоопределение населения Повеличья содержится в сообщении новгородских летописей (восходящем, по А. А. Шахматову, к псковским записям) о победе в 1060 г. псковичей и новгородцев, суммарно поименованных «русью», над чудью. Постепенно, по мере расселения русо-скандинавского и русо-славянского населения и вовлечения местной неревы в общерусские связи и процессы, происходило распространение русского самосознания в чисто сельских районах Повеличья и Полужья, хотя отдельные островки «норовы» сохранялись здесь до XV–XVII вв.

В целом, исходя из суммы сведений, нерева/норова Повеличья и Полужья предположительно занимала следующие социальные ступени в структуре Русского государства IX–XI вв.: а) данники, поставляющие меха, рыбу и пр. («норова», платящая дань «руси» в IX–X вв.); б) тягловое сельское земледельческо-скотоводческо-промысловое население, платящее дань продуктами и несущее с X в. разные повинности («норовъскые смерды», обязанные данью и работой «от начала» и «из веков вечных» князю и Пскову, Ольгины «по Лузе оброки и дани», «деревеньки Норововы» по Луге); в) население протогородских и городских центров (Неревский Конец в Новгороде), возможно поставляющее воинов в состав городского войска («норовские стрельцы» в Пскове XV в.); г) участие в общерусском и новгородском ополчении; д) высшая военно-торговая и служилая аристократия в крупнейших городах и крепостях Руси, иногда входящая в «старшую дружину», ощущающая, видимо, себя «русью» (Искусеви, Каницар, Чудин, Тукы, Неревин) и, вероятно, связанная с неревской знатью на местах; е) особой функцией, которой обладали, по мнению славяно-русов, все финны, вся «чудь», считалось колдовство (большинство волхвов и кудесников происходило из финской или финнизированной среды) (ПВЛ 1950: 117–121).

Встает вопрос, была ли также финноязычной и восточная часть носителей культуры длинных псковско-боровичских курганов, называвшаяся, судя по топонимическим данным XIII–XV вв., морева/мерева и жившая по Верхней и Средней Ловати, у истоков Полы, Западной Двины и Волги и почти по всей Мсте? Мощный пласт финской гидронимии, в частности безусловно финская этимология названия «Мста», говорит в пользу финноязычности моревы. Весьма важным свидетельством является также название области у истоков Волги, Двины и Днепра, сохраненное ПВЛ, – «Оковьский лес», т. е. «лес рек», если, как принято считать, «ока» восходит к финскому joki/jogi – «река». Поскольку с юга в эту область проникали славо-балты кривичи, ясно, что подобное название могло быть усвоено русью лишь при движении с севера, где у истоков Волги и Западной Двины и фиксируется морева.

В восточной части массива культуры длинных псковско-боровичских курганов процессы русо-славянизации протекали медленнее, местное население меньше вовлекалось в жизнь немногочисленных административных и протогородских центров «руси», и поэтому здесь возникали такие местные образования, как «рядок Морева-Руса» с центром в городке Морева на р. Моревка, на пути с Полы на верхнюю Волгу (XIV–XV вв.). Образчиком подобной же «финской руси», но уже на мордовских землях, является «Пургасова русь», зафиксированная в XIII в. к востоку от Нижней Оки. Лишь в отношении самой южной группы памятников культуры длинных псковско-боровичских курганов (в Верхнем Повеличье, в верховьях Дриссы и Ловати), насыщенной южными элементами тушемлинской культуры, можно предположить, что ее носители уже в V–VI вв. говорили на прабалтославянских или балтских диалектах.

Совершенно особый пограничный скандинаво-русско-финский этносоциум, культурно связанный с Нижним Поволховьем, составляло обособленно существовавшее с конца IX по начало XII в. население Юго-Восточного Приладожья, оставившее яркую приладожскую курганную культуру и с наибольшей вероятностью отождествляемое с кюльфингами-колбягами письменных источников (Мачинский, Мачинская 1988: 42–45; Мачинский 1988).

Подводя итог, надо отметить, что на «средних уровнях» этносоциальной стратиграфии формирующейся северорусской государственности безусловно доминировало славянское и славобалтское население, которое в силу своих этнопсихических и социально-экономических особенностей, подкрепленных постоянным притоком славянского населения с юга, успешно ассимилировало как субстратные, так и адстратные (и в хронологическом, и в социальном отношении) этносоциогруппы (в частности, социальную верхушку, в которой до середины X в. преобладали потомки скандинавов). Финские же этногруппы северо-запада включались во все уровни формирующейся государственности, доминируя, однако, на нижнем и, местами, на срединном[18]18
  Нужно ли подчеркивать, что понятия «нижний» и «верхний» здесь не несут како-го-либо оценочного характера, что все уровни одинаково важны в системе государства, что в других местах Европы эти же этногруппы занимали другие социальные уровни?!


[Закрыть]. Какая-то часть финноязычного населения сохраняла, а иногда даже консолидировала в составе Руси свою этническую самостоятельность, другая часть славянизировалась и входила в состав древнерусской народности и, позднее, русского населения северо-запада. Потомки древних финских этногрупп северо-запада Руси вошли и в состав русских, и в состав вепсов, южных карел, ижоры и води, и в состав появившихся здесь в XVII в. ингерманландских финнов.