Текст книги "В ожидании полета"

VI Стены И Мосты

1. Художник[74]74
  Музыкальная тема данного эпизода песня группы Camel – «Breathless»


[Закрыть]

Он слушал их. Слушал их молчание и редкие фразы, которыми они перебрасывались. Слушающий слово божие и исполняющий его? «Все они боги для меня – если даруют вдохновение». Они заговорили вновь:

– Ты в порядке?

– Да.

– Я понимаю, что это мягко говоря неудачная первая поездка, с другой стороны, чего еще от них ждать?

– Да.

– Так ты полетишь еще?

– Да.

– Несмотря ни на что?

– А тут и не на что смотреть.

Молодой человек с черными волосами и бородкой откинулся в свое кресло. Дело происходило в аэропорту, они ждали самолета. Но этот молодой человек не привлекал его внимания, оно было сосредоточено на девушке, с темными волосами, собранными в хвост ниже шеи. Она была красивой. Словно неизвестная Крамского, но только лицо более худое. Но также она была словно не от мира сего. Такие всегда ему нравились. Всегда? Когда это всегда? Он потянулся к своей сумке и достал альбом для рисования. Он был художником, а ее хотелось нарисовать. Хотелось словно сотворить свою лунную ночь, может такое сравнение лучше. На секунду он замер, ему показалось… что-то странное, она и этот молодой человек – они ведь явно не вместе, то есть не пара, но есть что-то такое…неуловимое…казавшееся очень важным. Может не сейчас, а когда-то потом. Он не знал, он просто художник. Они выглядели усталыми, словно долгое время провели в каком-то неприятном месте. Но ее хотелось рисовать совсем не в неприятной обстановке. Он надеялся, что им ждать еще долго. Он хотел сделать не одну зарисовку с нее. «Она моя первая любовь, изящная во всех своих проявлениях» – в шутку подумал он.

Карандаш заходил по бумаге. Красивая девушка в облаках, вот что выходило у него, на что она опирается, куда устремлен ее взгляд? Он не знал ответа на эти вопросы. Но может быть она смотрит на него самого. Девушка с картины. Она обладала словно каким-то волшебством, так что даже ее рисунок вызывал такие мысли. Облака как у Твочмена. Прекрасная незнакомка в облаках, ее взгляд направлен словно на него самого, она смотрит на него с картины, и она на картине знает о его присутствии. Он потер лоб и задумался, почему незнакомая, странноватая девушка пробуждает в нем такие чувства. Он поднял глаза на нее. Она смотрела на него, со смесью удивления и неприязни. Он неприятен ей? Но почему? Он всего лишь художник и летит…а куда он летит? Ах, да. Он весело рассмеялся. Хлопнул себя по голове. Девушка посмотрела на него с презрением. Интересно почему она вызывает у него такие мысли? Она смотрит на него с картины и как будто знает о его существовании, о самой сути его бытия. Он присмотрелся к реальному прототипу. Действительно – пронзительный взгляд, словно она знает все, но почему-то такое предположение казалось ему не совсем правильным. Она знает все, да вот только не совсем все. Звучит как чистейший бред, но такое она вызывала ощущение, как будто она знает каждую деталь, каждую мелочь, кроме самого важного. Как будто она способна все видеть, но не способна слышать. Как будто она заткнула себе уши. Что за странные мысли? Художник вновь потер свой лоб. Видеть – это очень важно. Но также важно – слышать. Почему он подумал так? Почему она вызывает такую гамму чувств? Как ее зовут? Очень захотелось узнать ответ на этот вопрос. Как бы он ее назвал? Ей не подходило никакое русское имя. Имя прыгало в его мыслях, но он никак не мог ухватить его, зафиксировать. Никто не знает, как ее зовут, никто не знает, как она вообще оказалась здесь.

– Елизавета, ты извинишь меня?

– За что?

– За то, что все так вышло, но ты же сама понимаешь, нужно пытаться, нужно что-то делать.

– Я уже сказала – все в порядке.

Елизавета? Ее зовут Елизавета? Художник мысленно поблагодарил молодого человека с черной бородкой, за то, что подарил ему ее имя. Но что-то все равно не сходилось, как будто это имя не совсем ее, не совсем ей подходило. Как будто фигура за твоей спиной в зеркале начала двигаться не в такт со своим отражением. «Я слишком странно обо всем этом рассуждаю» – подумал художник. Он закончил первую картину – она смотрела на него пронзительным взглядом, он поежился, но все равно его не отпускала мысль, что она не понимает чего-то важного, хоть ее взгляд и наполнен знанием. Она словно ожидает во время сумерек, когда весь мир ждет, чтобы возродиться. Просто набросок, даже не картина, но он был внимателен к деталям.

Он принялся за вторую. Он рисовал быстро. Он передавал ее настроение, отражал ситуацию, которая приходила ему в голову. Вот снова она, она стоит на каком-то берегу и прижимает руки к лицу. Она плачет? Способна ли она плакать? Ведь у нее такое строгое лицо, способно ли ее сердце родить плачь? Почему нет? Это всего лишь картина, подумал он. И этот берег совсем не берег Моне. Над берегом восходит солнце, сложно передать солнечный свет одним лишь карандашом. Но он старался. Вот если бы она могла ему попозировать! Он мечтательно вздохнул. Казалось все его существование свелось к мысли об этой удивительной девушке, которую, как он знал уже, зовут Елизавета, к мысли о том, что он должен рисовать ее. Словно пока он рисует ее, он существует, а когда она уйдет с его глаз и затеряется в потоке времени, все его существование оборвется. Что за нелепая мысль? «Я же не могу исчезнуть лишь потому что исчезнет та, которую я рисую?» Скорее наоборот должно быть – исчезнет она как образ, оставив лишь рисунки, в которых схвачена не ее суть, а лишь преломление его видения ее. На картине прорисовывался еще какой-то человек, смутный, неуловимый силуэт – он протягивал ей, плачущей, руку, а другой указывал на воду, которая начиналась там, где заканчивался берег. Солнечные лучи, столь плохо переданные карандашом, словно образовывали мостик над самой поверхностью воды. Кто этот человек? Почему она плачет? Из-за чего? И куда он ее зовет? Столько вопросов вертелось в голове у художника. Так странно, он никогда не чувствовал столько сразу, словно она дарила ему жизнь во всей ее полноте.

Он задумчиво посмотрел на пустой лист бумаги, который вновь положил перед собой, ему захотелось представить ее в какой-то другой ситуации, в чем-то схожей с предыдущей, но кардинально отличающейся, в ином. Он начал рисовать – красивая девушка стоит посреди улицы, пустой, словно листы книги, которую так никто и не захотел дописать. На лице ее ужас и обреченность. Одновременно. Словно глаза в глаза. Он не знал способна ли она испытывать эти эмоции, но у нее такое лицо – хочется нарисовать его во всех возможных проявлениях. Улица пуста, только какой-то господин медленно подходит к Елизавете. Его очертания также, снова, смутны, но на лице играет усмешка. Ему бы очень подошел цилиндр, почему-то подумал художник. Ему не нравился этот господин, веяло от него чем-то страшным, он не хотел, чтобы кто-то подобный встретился ей, но ведь это жизнь, а значит произойти может что угодно, верно? Или лучше сказать – все что угодно может случиться на нарисованной им картине? Зачем он подходит к ней, почему улица пуста, почему на лице ее обреченность? Потому что я это нарисовал, думает он. Это же логично. Логично, но как-то неполно, неверно. Чего-то ему не удается постичь в собственных рисунках, как и того, почему он рисует – вообще и сейчас – ее.

Он щелкнул пальцами. Новый рисунок – снова про нее, конечно. Вот она не одна – стоит вместе с какими-то другими персонажами под холодным, да, оно должно быть холодным, солнцем. Трава колышется на ветру. Деревья с которых облетели все листья. Что это? Должно быть ноябрь. Так ему подумалось. Почему ноябрь? Художник поежился от мыслей об этом месяце. Есть в нем нечто…угнетающее и даже пугающее. Полная победа тьмы, как-то так, декабрь все же уже предвосхищает возвращение света, а ноябрь лишен всяких надежд. Вот и эти фигуры на картине, она сама, стоят унылые, обреченные, застывшие в этом ноябрьском сумраке и холоде. Ему не хочется, чтобы в ее жизни был ноябрь. Глупая мысль. Мы все проходим через массу ноябрей. А что если ноябрь длился бы вечно? Какая жуткая мысль. Зачем он нарисовал это? Что толкало его? Он не знал, он просто чувствовал, что должен рисовать, так как будто от этих картин зависит вся его жизнь. Его жизнь? Какая она у меня, подумал он. Она не такая яркая как хотелось бы, я простой художник. Он захотел нарисовать что-то более светлое.

Он принялся за пятый рисунок. Точно, аккуратно. Он улыбнулся. За самой темной ночью должен приходить рассвет, а за слезами улыбка. Он видел ее и рисовал. Рисовал на какой-то набережной, за столиком, на котором стояла чашечка кофе. Фигура девушки была динамичной, она словно вставала из-за этого столика, словно спешила к кому-то, на ее лице уже не было слез, а была радостная улыбка, только зарождавшаяся, но прекрасная, возможно, именно потому что ее пришлось ждать. Одним словом, все было в порядке. Интересно, кого она ждет, интересно может ли она дождаться? Интересно, способна ли она улыбаться? Все-таки ему казалось странным, что на своих рисунках он дарит ей такой спектр эмоций, в то время как здесь, в зале ожидания аэропорта, сидя рядом с этим черноволосым молодым человеком, она такая суровая, беспристрастная. «Я очень хочу, чтобы она сдвинулась – чтобы ей было из-за чего плакать, а затем было кому улыбнуться». Художник смотрел на свои рисунки. Прекрасная, всезнающая девушка в облаках, плачущая, разбитая она же на берегу, обреченная на пустынной улице, поникшая в сумраке ноября и вот улыбающаяся на набережной. Возможно ли это для нее? И что из этого возможно? Хотелось бы чтобы слезы и улыбка. Может быть если она научится слушать, а не только смотреть – подумал художник. Он ощущал себя несчастным. Он не знал, что еще написать. Ему казалось, что больше он вообще ничего не в силах сделать в этой жизни. Словно вся его жизнь свелась к сидению в зале ожидания и пяти рисункам этой прекрасной незнакомки. Но это же не так? Скоро он улетит. А потом прилетит. А потом…потом у него будет много дел, конечно.

Объявили рейс, черноволосый молодой человек и девушка встали и пошли занимать место в очереди. Художник подавленно глядел ей вслед. Почему-то ему казалось, что с ней он теряет что-то, хотя он ее даже не знает. Смешно так думать. Всего лишь эпизод в его жизни. Прекрасный цветок, который ему подарила судьба.

2. Я[75]75
  Музыкальная тема данного эпизода песня Robbie Williams – «The Road To Mandalay»


[Закрыть]

Я вышел утром субботы пройтись, никуда особенно не собираясь и не стремясь дойти. Мимо меня проплывали дома и гаражи, мостик через небольшой канал и ряд домов, которые словно стены, сжались друг к другу в смертельном объятии. Я пытался что-то весело напевать под нос себе:

– Парам-пам-пам-пам-пам-пам и так далее.

Какой прекрасный выходной, а больше, нечего сказать. Заканчивался год две тысячи семнадцатый, это что-то значит? Да кто его знает?! Этот год был…каким он был? Снежинки падали мне на лицо, я расфокусировал зрение, словно удивительная зимняя картина расстилалась передо мной. Хотелось бы видеть что-то вроде «эффекта снега» Писарро. Какой картиной был уходящий год? Что в нем случилось? Что случилось со мной, что случилось с людьми, которые меня окружают? Что происходит с моими чувствами к этим людям? Ряд унылых, высоких домов наконец-то закончился, вынеся меня на набережную с синеньким-миленьким парапетом. Хоть что-то красивое здесь есть. Я повернул налево, немного подумав о том, есть ли разница куда мне идти. Так вот. Этот год. Конец отношений с Леной. Слишком запоздалый конец, он должен был наступить намного раньше, я чувствовал, что стал жертвой какого-то тирана. Смешно? Но это правда – у нее явно, не все дома были, не может человек, у которого все в порядке при постороннем (а вообще-то и просто так) бить свою мать по лицу, не может начинать лупить тебя и пытаться задушить, чуть ты с ней не согласишься, не может у него быть столь богатого словаря всевозможных мерзостей, который она готова вылить на тебя при первой возможности. Хоть отдых мне не испортила, уже радует что-то, представляю какого бы это было отправиться с ней в поездку…опять. А так поездка прошла хорошо, хотя чего-то нового я, за те долгие пятьдесят дней, увидел немного. В следующем году все будет иначе – настоящая новая поездка, только неизведанные территории – бросок в Европу. Пусть откроется мое окно. Каждая ошибка, что я совершил, повторялась, но как-то по-другому. Да, верно. Много ошибок. И сейчас стоит задуматься о них всех. Справа от меня текла река, стиснутая неестественным, искусственным насыпом камней и земли, на которых по левую руку от меня возвели эти уродливые, высокие дома. На остров, на настоящий остров. Туда где еще не все перекроено дорожками для ходьбы и новенькими, регулярными посадками деревьев. Туда лежит мой путь. Тысячи уплыли. Но навсегда там остаться к сожалению, нельзя. А так хотелось бы. Что это говорит обо мне?

Яна. Давайте подумаем о Яне. Она этого заслужила, по крайней мере. Она была прекрасным видением, находясь на расстоянии от меня, девушка в красном. Дистанция – душа красоты. Она была красивой и оказалась милой, доброй, веселой. Что еще нужно? Но чего-то не хватало. Как будто мы застряли где-то в самом начале, и так и не смогли сдвинуться. Она переехала ко мне. Хотел ли я этого? После краткого сожительства с Леной я скорее бы позволил отрезать себе ухо, чем это, но я позволил этому случиться. Я просто не умею говорить нет. А может я и правда, как Ван Гог – истерически влюбляюсь в каждую красивую безделушку, что показывается мне на глаза? Все украденное нами – потерялось, вернулось или сломалось. Как это грустно. Быть так близко к человеку и оставаться от него таким далеким. Мне бы хотелось как-то преодолеть пропасть, что нас разделяла, но мне так сложно было стараться, я словно смирялся с проигрышем, еще до того, как прозвучит финальный свисток. Может это тот урок, что я вынес из своего прошлого – счастливых финалов не бывает, все портится. От золотого века мы движемся к упадку и каждое изменение зло. Яна. Мне хотелось думать о Яне, но в тоже время мне было грустно думать о ней, лежащей сейчас в моей квартире, о красивой девушке, объятиям с которой я предпочел эту холодную, грустную прогулку.

Николай. Ох. От этой мрачной песни солнце потускнеет. Все что связано с Николаем походило на какой-то затянувшийся кошмар. Если подумать, то Николай всегда оказывался в центре происходящего. Самоубийство Марины потрясло меня. Она казалась такой любящей и доброй, почему она это сделала? Изначально мне даже показалось, что Николай и правда виноват, ведь он захотел расстаться с ней. Это конечно не причина кончать с собой. Не следует так поступать. Мне было жалко ее, а затем мне стало жалко его. Забавно, жалость я дарю куда легче, чем любовь, есть что-то общее между нами, Лев Николаевич? Но затем…эта «правда», поведанная с Катей – она перевертывала все с ног на голову. Это заставляло еще больше жалеть Николая и недоумевать по поводу самоубийства Марины. Но что-то здесь не сходилось. Если это правда, то почему, почему, черт возьми, самоубийство? Как это можно понять? Событие это, чем дольше я о нем думал, начинало напоминать сюрреалистический балаган – одновременно страшный и нереальный, как картина Эрнста. Как это можно понять, как это можно вместить в свое сознание? Я не понимаю. И что теперь? Кто виноват? Что делать? Почему к этому всегда все сводится на этой земле? Я дошел до конца этой набережной, почти и не замечая ее. Я свернул на дамбу, разрезавшую реку и являвшуюся дорогой к острову. Оставался вопрос – говорить ли Николаю? Я понимал, что, наверное, сказать нужно – он сам просил об этом и я не должен забирать на себя его ответственность за желание узнать мнение Кати, да и Яна также настаивала на этом. К тому же, еще хуже будет, если он узнает об этом со стороны, я сомневался, что Катя будет хранить тайны Марины и поделится ими только со мной. Но что-то меня останавливало, хотелось защитить Николая, мне казалось, что это открытие подействует на него губительно, он уже начал пить. Сильно пить. Как он отреагирует на такую новость? Это так наивно со стороны Яны верить, что это просто облегчит совесть Николая. Так наивно. Не работает это так. Я оказался в немыслимой ситуации – я чувствовал себя беспомощным, каждое мое действие или бездействие оказывалось ошибочным. Марина, зачем ты оставила нам эти тайны?

Я свернул на остров, но не пошел по проложенной пешеходной дорожке, у нас есть другой остров для цивилизованных прогулок. Это же место…последний оплот подобия дикой природы, прямо рядом с моим домом. Оставьте его мне таким, пожалуйста? Это мои дикие условия.

Паша, я виделся с Пашей позавчера. Он наконец-то вернулся из Москвы. Вот не хочу я лезть в политику, да, не все меня устраивает, многое бесит, но участвовать в ней…нет уж, увольте! Паша же не такой, в каком-то смысле, меня восхищало это в нем. С другой стороны, весь Паша в моих глазах сводился к трем вещам: работе, пиву и политике. Вот и в очередной раз, было пиво и разговоры о политике, я могу их поддержать, хотя себя считаю вынужденно индифферентным. Пашу задержали на митинге в Москве, потом подержали, как это у нас полагается. Но он все равно не унывает. Я заметил еще кое-что новое – странное восхищение, но именно что странное, какой-то девушкой – Елизаветой, с которой вместе Паша там и был. Интересно. Я слишком хорошо знаю Пашу и понимаю, что ни о какой влюбленности с его стороны и речи быть не может. Может это наша общая на самом деле с ним черта? Мы оба не умеем любить. Я правда, умею влюбляться, а вот умею ли любить, уже очень сомневаюсь. Ведь если бы я любил, то разве поцеловал бы Катю? Ведь любовь никогда не перестает… Так вот, заинтересовала меня эта его знакомая, Паша уверял, что нам обязательно нужно познакомиться. Даже не знаю, все и так слишком запутано, чтобы знакомиться со странной, да еще красивой девушкой.

Я перешел через пересекающую остров дорогу и углубился в свои излюбленные места. Здесь почти не исхожено, снег лежит непротоптанным. Но так красиво, так далеко от людей, от всего на свете, хотя и идти, казалось бы, всего полчаса, даже меньше.

Гимназия. Вторая четверть завершена. В этом году преподавать там мне нравится намного больше. Хотя платить стали меньше. Я теперь не рукопожатый. Ха-ха. Но мне в общем-то все равно. С детьми весело, их можно увлечь, развеселить, они сами дают много поводов для смеха, но иногда это становится непросто. Вот, например, ситуация с моей, чего уж греха таить, любимицей, Кристиной. Обиделась на меня. Перестала здороваться. Ведет себя как неродная. Крайне обидно, но я сам же и виноват. Но может все-таки так и надо…слишком уж фривольные у нас с ней были отношения…как-то это неправильно. Но мне совсем не хотелось ее обижать. Просто я не мог остановиться, что-то толкало меня на это. Что-то заставляло. А теперь…без нее…точнее она-то осталась в кабинете, но словно и не она, даже волосы вот перекрасила. Без нее стало как-то грустно и одиноко. Я хотел бы исправить это. Но как? Я даже вроде как извинился перед ней тогда, но это не помогло, она продолжила так себя вести до самого наступления каникул. Я не смогу сделать шаг в этом направлении, но сам бы с величайшей радостью пошел на встречу. Пусть все образуется. Без нее плохо. Я усмехнулся.

Я задумался о других людях, об университете и родителях, знакомых и приятелях, лица замелькали передо мной словно в вальсе роз. Я улыбнулся и стоя на непротоптанной дорожке, просто взял и повалился назад – в снег, дайте мне полежать, дайте мне посмотреть на то как в небе плывут облака. Скоро праздник. Играет музыка.

3. Николай[76]76
  Музыкальная тема данного эпизода песня группы Simon & Garfunkel – «Bridge Over Troubled Water»


[Закрыть]

Николай не нашел в себе сил отправиться к родным на Новый Год. Но он нашел в себе другие силы. Две недели он провел словно в оцепенении. Он думал: «Если дошло до того, что я не помню, как возвращаюсь домой, если дошло до того, что мне помогают посторонние люди, то все очень плохо». Он стыдился и, конечно, стеснялся ответить на предложение о помощи от своей таинственной спасительницы. Он смутно припоминал кто такая эта Полина. Его память была обычно острой, даже слишком, что не шло ему на помощь, но тут он откровенно буксовал. Он все-таки решился, решился ей позвонить. Может это будет глупо, может странно. Тем более звонить, а не написать, вдруг он отвлечет ее, вдруг потревожит. Но ему так хотелось поговорить с кем-то со стороны, кто ничего не знал, кто подобно всем, как ему начинало казаться, не отворачивался от него из-за всей этой истории. Он позвонил. И ему были рады. Нет, он совсем не отвлек ее, и она бы с радостью увиделась с ним. И в этот предпоследний день уходящего года она была тут в университете, так что, если он хочет, они могли бы встретиться. Николай страшно смущался, но он хотел.

Они встретились у здания библиотеке, в час, когда до заката еще далеко. Он был рад, что узнал ее. И еще больше был рад выражению ее лица. Оно было обеспокоенным, но таким…таким добрым. А Николаю так хотелось обычной человеческой доброты. С другой стороны, можно ли вообще так выразиться – «обычная человеческая доброта»? К сожалению, речь скорее должна идти о доброте как о явлении необычном, то есть не о показной, напускной доброте-вежливости, а я имею ввиду настоящую доброту. Сойдемся же на том, что Николай хотел необычной человеческой доброты.

Полина подошла к нему и участливо, но не настороженно, что важно, улыбнулась:

– Здравствуйте, Николай Сергеевич, – на ней был темный, длинный пуховик и светлая шапочка.

– Здравствуй…Полина…

– У вас все хорошо?

– У меня… – Николай хотел ответить, как принято, как полагается отвечать в данном случае. Но что ему было таиться от этой, такой доброй, с виду, девушки, которая видела, что у него не все хорошо. – У меня все плохо, – плечи Николая поникли, он поймал себя на дурацком и постыдном желании заплакать. Отчего это? Возможно от того, что улыбка этой девушки была словно окном в родной дом, дом, где бы он не находился, улыбка эта дарила ему отпущение грехов, так ему виделось. Николай не заплакал по-настоящему, но несколько слез скатилось по его щекам. Полина заметила это, она подошла еще ближе к нему и взяла его за руку:

– Николай Сергеевич, я вас совсем не знаю, но мне…мне небезразлично, то что происходит с вами, я видела вас, нас даже знакомили. Если у вас нет никого, с кем вы могли бы поговорить, то поговорите со мной. Я мало что понимаю, наверное, в настоящих проблемах, но я хочу вам помочь, – еще несколько слез скатилось по щекам Николая, никто до этого не оказывал на него подобного влияния, никто не протягивал руку, просто потому что ее можно протянуть, да были советы, но их давали словно потому что так было надо, а она…она это делает просто потому что может, или потому что не может не быть такой. Николай содрогнулся всем телом и медленно осел, на колени, Полина вздрогнула, но обняла его, обняла крепко. В этом объятии не было и тени какого-то флирта, а просто такое неожиданное участие к человеку, как будто проходящему мимо тебя, и вот ты видишь, что человек этот страдает и не можешь не подойти к нему, не помочь ему. Как часто такое случается с людьми? Должно быть редко. Обычно мы слышим, о чем-то совершенно противоположном, о чем-то злом и грязном, о ранах, нанесенных просто так, о смертях, которые оценены ни во что, но тут, под холодным декабрьским, почти уже январским, небом, доброта готова была растопить любые ледники, что наросли на сердце этого несчастного, забитого человека, потерявшего так много и могущего потерять еще больше.

Николай плакал, но находил силы в этих теплых объятиях. Наконец он встал. Он посмотрел на Полину:

– Извините меня…

– Вам не за что извиняться, но возможно вам хочется поговорить? Я не настаиваю и не хочу лезть к вам с расспросами, но может быть это то что вам сейчас действительно нужно?

– Да, мне это нужно, пожалуйста, извините, что лезу со своими проблемами

– Вы не лезете, люди должны помогать друг другу, иначе нельзя. Давайте присядем на лавочку?

Они медленно прошлись до лавочки, у дорожки ведущей в глубь леска. Они не касались друг друга. Но тепло, словно исходившее от Полины, как будто согревало Николая. Они сели на скамейку, Полина поплотнее закуталась в свой пуховик, Николай спросил:

– Вам, наверное, холодно?

– Нет, мне нравится эта погода, мне хорошо.

– Я расскажу вам, что случилось…так вот…

Николай рассказывал свою историю довольно долго, ему было тяжело на душе, но с каждым новым произнесенным словом становилось легче. Она была внимательным слушателем, она не перебивала его, не делала скептического или недовольного лица. Она просто слушала. Николай закончил:

– Вот и все…Вы, наверное, ненавидите меня, презираете?

– Николай Сергеевич, я считаю, что вы не виноваты.

Николаю стало трудно дышать, этих слов, таких простых, таких понятных, он ждал услышать больше всего на свете, не как постановления дисциплинарной, безлично-холодной, комиссии, а произнесенными живым, настоящим человеком.

– Вы считаете, что я не виноват? Я?

– То сколько вы мучились и страдали уже искупает всякую вашу вину, даже если она и была. Но была ли она? Сколько раз люди необдуманно совершают неверный поворот в отношениях? Бесчисленное множество! Я не знаю почему Марина покончила жизнь самоубийством, но так ли в этом виноваты вы? Я очень сомневаюсь. Вы описываете ее как спокойную девушку, а тут такой взрыв? Это очень странно, вы хотели исправить ошибку, но не успели. Это очень, очень грустно, но это не делает вас убийцей.

– Но ведь я…

– Настоящие убийцы выгораживают себя, стремятся уйти от ответственности всеми силами, а вы не такой. Вы не виноваты.

– Я…спасибо вам.

– Теперь, что касается этой странной истории о слухах и словах ее соседки, вот тут вы точно не правы. Сохраните свою любовь к ней и пусть она вас согревает, не пытайтесь раскопать что-то, что все испортит, люди бывают злыми и всегда найдут, что сказать дурного о человеке, который уже не в силах поднять голос в свою защиту. Зря вы впутали в эту историю Константина Евгеньевича, не нужно ему с ней говорить.

– Полина…Вы тысячу раз правы, я не знаю, что на меня нашло, просто все вокруг было таким пугающим, словно стены со всех сторон давили на меня, а вы, вы открываете мне глаза – вы словно мой мост над бурными водами, – Николай нашел в себе силы слабо улыбнуться. – Я созванивался с Костей и спрашивал говорил ли он с Катей, он сказал, что нет, его голос был печальным, он сам не хочет лезть в это дело. Мы увидимся одиннадцатого числа, здесь, в университете, у нас у обоих будет экзамен, потом мы встретимся, прогуляемся и я лично, не по телефону, попрошу его не говорить с Катей. Уже и столько времени прошло, глупо все это, зачем я это затеял, о чем я только думал? – Николай почему-то подумал про лифт и белый цвет, он одернул себя.

– Я рада, что помогла вам это понять. И наконец, если нахождение здесь давит на вас, убивает вас! Уходите, увольняйтесь из университета. Не обязательно возвращаться к себе, вы могли бы найти работу в школе, например.

– Вы абсолютно правы, вот будут каникулы, и я все окончательно решу.

– Вот видите, все не так ужасно, хоть конечно и печально, – Полина тепло улыбнулась Николаю.

– Спасибо, спасибо вам за все, Полина, вы мне очень помогли.

– Ну что вы, я не могу пройти мимо, если вижу, что человек страдает, и запомните, вы можете писать мне и звонить, только не на лекциях, – Полина улыбнулась вновь, Николай с благодарностью смотрел на нее, почему-то он отчетливо понимал, что речь идет не о каких-то романтических отношениях, а о простой дружбе, – мы можем увидеться с вами и я всегда готова прийти к вам на помощь.

– Спасибо, Полина, этот разговор очень много для меня значил.

Они встали со скамейки, и Николай предложил проводить ее на автобус, она согласилась. Они медленно пошли на остановку о чем-то оживленно беседуя, на сердце у Николая было легко, как никогда за последние месяцы. А в небе облака сбивались все плотнее, они темнели и превращались в тучи. В свору туч, готовых опрокинуться на город и всех его обитателей.