Текст книги "В ожидании полета"

8. Николай[216]216
  Музыкальная тема данного эпизода песня Paul Simon – «The Obvious Child»


[Закрыть]

Какой-то парень лупит что есть сил по металлическому барабану. Николай и Паша застывают перед лесенкой ведущей к дверям Бара. Паша обнимает Николая:

– Я как дудка, что угодно выдудю.

– Не залипай, я пойду в бар.

– Уверен, обыкновенный ты мой друг? – Паша навеселе, это дразнит Николая, тому хотелось бы чтобы Паша составил ему компанию, хотя он не прочь побыть и в одиночестве. Конечно, это грозит дальнейшими терзаниями и самокопанием, но он с этим уже примирился.

– Может все же пойдешь со мной?

– Нет, я уже выпил, спасибо что встретил, прошлись, прям как по садам…

– А я пойду. Посижу – подумаю.

– Думать грех, – Паша хихикает. – Вознеси хвалу тем что над нами…

– Ну их к черту.

– Вееерно, да впадут в гиену огненную.

– Я о том.

– Я о нем.

– Ах, ну понятно.

– Когда придешь?

– Прежде чем петух кукарекнет.

– Я тебя подожду.

– Хорошо. Может покуришь со мной?

Паша застывает от этого предложения, давненько он не курил. Он задумчиво проговорил:

– Ну что ж, преломим… – берет протянутую ему сигарету и отламывает кончик, укорачивая таким образом ее на одну двенадцатую. Николай подкуривает ему. Они затягиваются. Николай соприкасается с бытием. Вот девушка в красном платье, в белых босоножках, он смотрит на нее и думает – «ах, если бы я мог». Он курит, вкус сигареты необычайно насыщенный, он скребет щеку, сильно ощущается – как будто пошалил с печенью. Обостренно все. Вот родители ведут ребенка по улице, комбинезончик с синими лямками. Родители выглядят счастливыми. «Дайте срок». Все они такие…незнающие. Спастись от знания. Вот бы. Паша докуривает и смотрит на Николая, – а знаешь, пожалуй, я зайду на минутку – один бокал вина, пусть я и выпил уже вина сегодня. – Паша улыбается.

Они заходят в бар, Софи равнодушно смотрит на Николая, Паша кивает ей и улыбается. Они садятся, и Паша заказывает бутылку вина:

– Это с меня! После выпьешь, что хочешь. В этот раз вино.

– Хорошо, – Николай хмурится, что-то его тревожит. Он не понимает, что.

Приносит Софи бутыль, ставит на стол и разливает по бокалам. Паша доволен. Николай мрачен. Делает заказ, салат. Паша улыбается еще шире:

– И это с меня! Получил премию – тридцать тысяч, даже не планировалось – все можем прокутить, это малость, за твою компанию.

Николай чувствует себя как-то неуютно от этого заявления. Компания его не сахар, он это сознает, Паша просто пьяный сейчас.

Они чокаются, Паша возглашает:

– За небеса и самолеты! Пусть они возносят нас! – он смеется. Быстро пьет. Явно хочет побыстрее домой, опьяненным и с чистой совестью. Николай пробует вино, терпкое, красное, сухое. Нотки шоколада и еще чего-то, ну он не мастер дегустации. Николай вдруг потерял всякое желание болтать. «И зачем я его позвал?». Вот уж, что делать-то? Изображать веселье? Нет. Но Паша только улыбается и прикладывается к бокалу вина. Он явно в мыслях где-то далеко. – Костя скоро улетает.

– Да?

– Ага, может все же еще увидитесь?

– Я не могу…куда он летит?

– Москва, а потом Польша, Прибалтика – его почти два месяца не будет.

– Хорошо ему… – Ах хотелось бы и ему куда-то улететь, подальше от всего. Подальше от воспоминаний, подальше от самого себя. Он тяжело вздыхает.

– Ну-ну не хмурься, я тебя не гоню, мне даже веселей с кем-то вместе. Вот ты за лето окончательно придешь в себя и потом заживешь спокойно и помиришься с ним! По-настоящему! – Паша стукнул кулаком по столу. Софи вздрогнула, опуская салат на стол.

– Приятного аппетита.

– Спасибо, Софи.

Паша улыбается все шире. Он берет бутылку вина, наливает себе, быстро выпивает и оставляет ее на столе, окликнул Софи:

– Счет, я-то на секундочку. Оплачу все что на настоящий момент было. А дальше уж он сам, – смеется.

– Спасибо.

– Сейчас, секундочку, – Софи конфузится, что это с ней? Она застыла на мгновение и произнесла, – холодно. – Паша удивленно играет бровями:

– Тепло же!

– Нет…сейчас, подожди – прошептала она и пошла за счетом.

Вскоре она вернулась, и Паша расплатился картой:

– Открывай новый счет, мой друг и пир с самим собой! – Паша начинает действовать Николаю на нервы, хорошо, что он уходит – думает тот. И произносит:

– Мне Маргариту… – Салат вкусный, сочный, соус хорош, как и помидорки, он наслаждается им, хоть на душе у него и горько. Паша хлопает его по плечу:

– Ну, скоро увидимся.

Он уходит, слегка пошатываясь.

Николай вздохнул с облегчением, и словно уход Паши развязал его руки и совесть, выпивает залпом бокал с вином. Но ему хочется свой коктейль. Он обернулся в сторону барной стойки – вот Софи несет его коктейль. Но когда она готова была поставить его на стол, произошло что-то странное. Ее рука остановилась, замерла в воздухе. Николай оглянулся. Замерли вообще все. «Я что схожу с ума?», – подумал Николай. И тут из-за соседнего столика встали двое – лет двадцати, они были похожи на близнецов и в тоже время похожи чем-то на Константина. Парень сказал:

– Привет, меня зовут Дейл, – девушка вторила ему:

– Привет, меня зовут Люсинда.

– Не бойся, мы не его близнецы.

– Мы с ним вообще не родня

– Мы прореха в реальности

– Ты не понимаешь, да?

Николай замер, остолбенев, но все же подал голос:

– Кто вы? Что происходит?

– Я Дейл.

– Я Люсинда.

– Забавно, что это не русские имена.

– Он хотел сам прийти, но он же не зло.

– Кто?

– Ну понимаешь, ОН!

– Да-да, но он решил побыть в сторонке.

– Мы, кстати, тоже не зло.

– Но мы хаос

– Смотри-ка

Николай задрал голову, воздух над барной стойкой принялся скручиваться в некую воронку, в центре которой была какая-то темнота. Парень заговорила:

– Эта темнота – не та темнота, – Девушка продолжила:

– В той темноте и темноты то нет.

– Ты же это предчувствуешь?

– Мы здесь, это забавно.

– Почему забавно?

– Мы хаос, но выполняем миссию!

– А что если хаос мессианский?

– Ты путаешься в словах

– Прости, легче любить свое женское отражение.

– Думаешь, он бы переспал со мной?

– Всякий секс – это форма секса самим с собой.

– Вот это точно хаотично.

– Уравновесим хаос?

– Давай

Николай потрясенно смотрел на закручивающуюся воронку, застывших людей и этих двух…близнецов, несущих откровенную ахинею. Девушка вновь взяла слово, обращаясь к Николаю:

– Мы можем помочь.

– Просто так.

– Чтобы не навредить.

– Уравновесить одно другим.

– Лифт едет.

– Лифт приедет.

– Ты закручиваешься.

– Ты затягиваешься.

– Ты бедный щенок, потерявшийся в грозу.

– Можем сыграть в шахматы.

– Можем не играть ни во что.

– Так не выйдет, мы уже играем.

– Мы не подчиняемся никому.

– Но мы голос, и в этом смысле мы в подчинении.

– Но может он в подчинении у нас.

– Считай это шоковой терапией!

– Или последним твоим шансом!

– Хотел ли он это сказать?

– Хотела ли я это сказать?

– Николай, тебе стоит бежать.

– И не хватайся за нож.

– Мы знаем все о том месте.

– Он там был.

– Совсем недолго.

– Но достаточно.

– Но лифт едет.

– Неизбежность.

– Или случайность.

– Твой последний шанс.

– Выйди из бара и беги до самого своего города.

– Ты не сошел с ума.

– Впрочем, так уверяют себя все сумасшедшие.

– Цирк.

– Собачки на шариках.

– Второе из трех.

– Предопределение.

– Нет.

– А что тогда?

– Если мы будем появляться слишком часто, то мир вокруг нас сойдет с ума.

– Какая осмысленная мысль.

– Вы еще не сбились кто говорит?

– А разве это важно?

– Мы есть одно и двое одновременно.

– У Люсинды красивое тело.

– У Дейла изобретательный ум.

– Ах эти ножки, эти грудки.

– Может нам наконец переспать?

– На глазах у Николая?

– А почему бы и нет, он все равно на грани, а так сойдет с ума счастливым.

– В плане зрительном.

– Надо выбрать какой стороной к нему повернуться.

– Это важный вопрос.

– Николай, у тебя есть зрительные, эротические предпочтения?

– Ч…что?

– Бедняга потерял мозг

– Думаю если мы вскроем его черепную коробку, то он будет на месте

– Это метафорическое утверждение было.

– Как там говорил Николай?

– Синус.

– Косинус.

– Тангенс.

– Катя плохой человек.

– Зря ты на все это повелся.

– То есть все это правда.

– Но повелся ты зря.

Николай огляделся по сторонам, все были замершие, безжизненные. Только эти двое двигались. Люсинда вновь взяла слово:

– Ты беспокоишься из-за них? Но их же не существует. Вообще. Они лишь картинка в чьем-то уме.

– А потом этот человек забудет или умрет.

– И картинка сменится.

– И так будет бесконечное число раз.

– Возможно.

Николай пробормотал:

– Что происходит? Кто вы?

– Я Дейл.

– Я Люсинда.

– Но кто вы?

– А кто ты, Николай?

– Ты никогда не думал?

– Не вспоминал свое детство?

– Не вспоминал старых друзей?

– Мы не хотим тебе навредить.

– Но похоже навредим.

– Все должно шататься.

– Реальность – это так скучно.

– Представлять кого-то настоящим – это так уныло.

– Ты именно такой.

– Что это значит?! Конечно настоящий!

– В этом твоя фишка.

– До самого конца.

– Мы не играем чужую партию.

– Но невольно ей помогаем.

– Мы должное?

– Этого не планировалось.

– Это десять или одиннадцать?

– Одиннадцать

– Пока что готово только семь.

– Было, но уже нет.

– Я все же хочу поцеловать тебя, это такой экстрим.

– Давай!

Дейл и Люсинда начинают страстно целоваться посреди застывшего бара. Николай подскакивает и пулей вылетает наружу. Он не сбавляет шаг, продолжает бежать. Люди вокруг него живые – они движутся, разговаривают, что-то делают. Мир не замер. Но в голове Николая творится что-то страшное. Что это было? Он сошел с ума? Окончательно? Так больше жить нельзя. Либо ему помогут, либо он сам избавит окружающий мир от себя самого.

XII Не Бойся Смерти

1. Паша[217]217
  Музыкальная тема данного эпизода песня David Bowie – «Rock 'N' Roll Suicide»


[Закрыть]

– Блямба! – сердито провозгласил Паша, смотря на пятно на своих брюках. Не переодевающийся. – Как же это вышло?

– Изговнякался, пес, – рассмеялся Константин.

– Она была никакая! Напилась! И в первый раз! Ох…

– Думаешь о ней?

– У нее такие красивые волосы, и мне нравится, как она бледна…

– Пьяный Паша такой романтик, – улыбается и кидает сосиски в кастрюлю.

– Поедешь домой на такси?

– Конечно.

– Странно, что ты не пьешь.

– Хочу перед поездкой преисполниться трезвой силы.

– Поляки… Прибалты… всякое ведь говорят.

– Да чушь все это. Люди везде адекватные, если вести себя подобающе.

– Пью – следовательно существую, – Паша потянулся к бутылке пива и отпил – на таран!

– Когда Николай придет?

– Как петух закукарекает.

– Кукарекни же!

– Я не петух.

– Ты пьяный гусь.

Раздался звонок в дверь. Паша двинулся открывать. Девушка с темными волосами и слегка вздернутым носиком, в синих шортиках джинсовых и бледно-розовой толстовке с капюшоном:

– Привет Паша, у тебя случайно нет спичек?

– Вжигалки децям не цацки!! – Орет с кухни Константин.

– Есть, Маша, есть.

– Смотрю, гуляете? – подмигивает.

– Такой уж день, сейчас принесу. – Отправляется на кухню, лезет в ящик, достает. Спотыкается о коврик в коридоре, – твою мать… ох, вот держи!

– Спасибо большое, – уходит, слегка повиливая задком, весьма изящно. Машенька, утонченная, вполне себе милашка, ах-ах.

Константин насмешливо смотрит на Пашу:

– Весь в пассиях, я погляжу, – подмигивает.

– Иди ты, Костя. Нет у меня никого, я совсем один, как Господь Бог и звонит мне только митрополит, что не из Рима.

– Хрена се. Это я тут маленький Иисус, не отбирай у меня хлеб насущный и святой и булочку в вине омоченную, поданную прелатом, с заштопанной дыркой в пузе, – задекламировал Константин.

– Елизавета…

– Влюбился что ли?

– Боюсь, что да. Я этого не хочу…это ведь лишь к разочарованиям путь…

– Ну так, позови ее на свидание – не с агитационными речами.

– Она не пойдет. Она так и сказала «нет, ты никогда мне не понравишься». Аааа! – хватает себя за волосы.

– Не истери, – мажет куски сыра на хлебе майонезом и посыпает красным перцем, кладет в майонез кусочки лука.

– Что ты делаешь, что это?!

– Это мои супер-бутерброды с сосисками, сверху еще сыр будет, а кончики сосисок в кетчупе. Ты сразу протрезвеешь, особливо если запьешь молочком, да с огурчиком соленым и рыбкой красной и маслица подсолнечного…

– Выглядит убийственно, я этого не переживу!!!

– Переживешь, отличные бутерброды.

– Да не их…а Елизавету.

– Она не это, она – это она.

– Не цепляйся! Не хочу я быть влюблен…

– Ты и не влюблен…ты пьян. Я раньше каждый раз, как напивался, был влюблен, это проходит. Съешь лучка, – Константин тянет к Пашиному носу луковицу.

– Мне не хорошо…

– Лук избавляет от влюбленности раз и навсегда, съешь и дыхни на нее – тогда точно без шансов.

– Хватит издеваться надо мной, бедный я бедный…

– Ты не бедный.

– Ну хватит уже!

Константин вытаскивает сосиски из кастрюли и раскладывает их по хлебу, припечатывает сверху сыром:

– Ешь и не стони.

– Весь день я ем что-то странное.

– Что ты ел-то?

– Лиза готовила почки по-бургундски.

– Не заячьи?

– Нет…бараньи.

– Я в Ярославле ел почки заячьи, как в фильме, верченые, с пюре – объедение. Ради того ресторана хочется съездить туда еще.

– Ешь давай, спасибо что ли…

Едят. Пашины мысли бурлят. По приходу домой, Елизавета прочно воцарилась на олимпе его сознания. Неужели влюбился-таки? Давно это было. Едят, жум-жум, жуют. Лицо Константина выражает восторг перед собственной кулинарией. Паша старается не замечать дикую смесь, что он ест. Наконец доели, встают:

– Может выпьешь все же пива? У меня запасы.

– Давай парочку, так и быть.

Берут пиво и идут в комнату. Константин открывает бутылку, тянется ей к Пашиной и выдает:

– За то чтоб новые заветы, для вас писала Лизавета, – смеется. Паша скорчил физиономию, но тут…

Входная дверь с грохотом распахнулась, не снимая обуви в квартиру вбежал Николай. Забегает в комнату, глядит на Пашу и Константина:

– Ааа… живые, двигаетесь? Подними руку, призрак!

Паша, пьяный вдрызг почувствовал, что час его пробил…это уже слишком. Константин так и замер с протянутой бутылкой.

– Замер, Паша ты тоже замер?!! Фикции, офиксились! Костя, ты клонировал себя, колдун сраный?

– Ты что с ума сошел? – подал голос Константин.

– Да! А ты таки живой? Что, типа настоящий?! А я?! Я сплю?!

Вылетает из комнаты и бежит в ванную. Паша выдыхает:

– Кажись я начал трезветь. Что за черт? Это белая горячка?

– Точно, но не у тебя.

– Спасибо, что с ним?

– Перепил?

– Да он вот, час назад трезвый был. Может он пару слез змеи грохнул?

– Может. Ох, Николай.

Из ванной раздается вопль:

– Ааа, вы в зеркале?! Нет уж! – звук бьющегося стекла.

Константин и Паша переглянулись и вскочив, быстро пошли к ванной. Там стоял Николай, зеркало над раковиной было разбито, правая рука его кровоточила, он обернулся:

– Вот так! Твои двойники пытались меня обмануть! Я не поддамся! Не тронь нож, ха! Пора улетать!

Николай кинулся из ванной, оттолкнул застывшего перед ним Пашу, тот не устоял и отлетев к стене, медленно сполз по ней. Николай пулей влетел в кухню. Константин закричал:

– Ты что творишь-то?!

– Вы тоже не настоящие!

Константин и поднявшийся Паша поспешили на кухню. Посреди нее стоял Николай, его лицо было совершенно диким, в правой руке он сжимал нож, большой нож.

– Вы это устроили? У тебя есть близнецы?! Вы подстроили? Ты спишь с Катей?! Вот значит, как?! Или это Марина? Она жива?! Вы с ней тоже спали?!

– Коля, Коля, да что с тобой, успокойся, пожалуйста, успокойся! Что случилось?

– Я не настоящий?! Так значит? Решили с ума меня свести? Я не настоящий?! Вот – настоящий! – Николай повернул руку с ножом и нанес себе резким взмахом порез – по левой руке. Константин вскрикнул, Паша вытаращил глаза. Творилось какое-то безумие. – Все еще не настоящий?! Вот же кровь! – Николай еще два раза резанул по руке, с нее стекало все больше крови. – Не двигайтесь! Вы с ними заодно! – Константин замер на пороге кухни и вдруг резко присел, схватил табуретку за ножку и швырнул в Николая. От удивления тот выронил нож, отступил, споткнулся и упал. Константин кинулся к нему и прижал к полу:

– Паша, быстрее, помогай! – Паша поспешил на помощь. Они вдвоем стали держать Николая, вопившего какую-то дичь, про близнецов-двойников, про то, что все замерли, что Марина на самом деле жива, что он настоящий.

– Я звоню в скорую! В психиатрическую! – Паша полез за телефоном в карман брюк.

– Нет! Нельзя! Что с ним после-то будет?!

– Тебе легко говорить! Он же неадекватный! Я с ним на ночь в одной квартире больше никогда не останусь!

– Паша, не надо! Он успокоится! – Николай, бившийся под ними и впрямь начал затихать, и лишь сдавлено продолжал бормотать, что он-де настоящий.

– Звоню! Я решаю!

Константин скрипнул зубами. Неожиданно Николай прошептал:

– Мне все равно…просто дайте мне нож, и я все закончу.

– Коля, Коля, ну что же ты такое говоришь? Успокойся!

– Все…мне конец.

Паша, почувствовав, что Николай угомонился, встал и стал звонить в скорую. Он быстро им объяснил ситуацию и сказал адрес. Костя с негодованием посмотрел на него и тоже встал. Быстро схватил нож и положил его в ящик, после чего перекрыл к нему доступ:

– Зачем ты их вызвал?! Он же уже успокоился!

– Ты что, тоже с ума сошел? Я его такого не оставлю и вообще – помощь нужна прежде всего ему!

– Дайте мне нож…я так устал. Просто устал… – Николай лежал на полу и смотрел на них умоляющим взглядом.

– Вот видишь, как можно было не вызвать? Он же убьет себя.

– Мы могли посидеть с ним всю ночь и понять, что произошло!

– Пусть врачи понимают. Я сделал то, что было нужно.

На глазах Николая выступили слезы, он перевернулся на бок, поджал ноги к груди и засунул большой палец левой руки, который был в крови, себе в рот. Он лежал совершенно неподвижно.

Паша и Константин стояли и смотрели на него, во взгляде Паши появилась какая-то упрямая неприязнь, смешенная с боязнью. Константин глядел печально и тоскливо:

– Может так и лучше…но я боюсь, что ты сделал ошибку…это мы должны были помочь ему…почему я не старался сильнее?

– Мы не можем ему помочь, – события эти выветрили из Паши все следы опьянения. – Это уже слишком серьезно, мы тут бессильны.

– Ох, Коля…

2. Я[218]218
  Музыкальная тема данного эпизода песня The Beatles – «A Day in the Life».


[Закрыть]

Санитар сидя у перегородки к водительской части набил трубку табачком и затянулся:

– Деточки, все вы мои возлюбленные… Когда-то я ходил по лесам и собирал души, мда. Знаете, что с душой бывает, когда к ней пальцем прикоснешься? – я покачал головой, а Николай сидел, уронив голову, на его лице застыло обреченное выражение, машина скорой психиатрической помощи ехала, попрыгивая на кочках. – Да мало кто знаааает, душа тогда крякает – вот так: «кряяяя…кряяяяя…кряяяя…кряяяяяяяаааааа», – санитар сполз со своего сиденья и подползя на коленях к Николаю, уставился ему в опрокинутое лицо и продолжил, – «кряяяяяяяяаааа»……витилики и килики все они такие, лики – забойные! – Он вновь пересел на свое место. Затянулся и продолжил, – был мужичонка, ходил в козьей шкуре, залез на машину своего соседа и нагадил там и шкурой подтерся, а потом ее обтер о ту самую крышу. Ну, что думаете, а? А? А?

– Ничего, – выдохнул я.

– Забрали его….галоперидольчик и телефончик потом названивал – динь-дилинь-динь-дилинь-динь-дилинь. Хахаха. О, да. Бытует дева, попыталась с обрыва кинуться, приструнили мы ее, черновласку, по сю пору стоит, попыхивает по урочному времени. А знаете, как сложны все эти исчисления с переводом времени с юлианского на грегорианский? Черт ногу сломит. А был такой парнишка он чем-то обкидался и стал чертей гонять – лить на них с балкона воду из ведра, а на улице зима и караулку всю заморозило, там дед Макарыч обретался…Ну так вот – та дева, не знаю уж откуда она приехала, из глуши какой-то, я-то все их повадки знаю, шлюшка свеженькая, к тому же почти вскрылась – ну так, по обыденки, через два дня на третий, все кричала – «я из низин, я из низин!», – он аж зажмурился от удовольствия передразнивая какую-то несчастную. – Вот я и говорю – забрали – тогда ли иль тогда то, какая разница. Безумие! Безу-ми-е. Бееееее. Ахахах. Ну вот, а была еще такая – именем-то, ну, сбить со следу…Элия Орфеевна…ыыыы… киданулась в пруд, прям как волчья баба, или волчья баба, как она. Там и ждали. С распростертыми. У нас-то в отделенье холодок, листики летают иль прибитые лежат. Зашел в таверну как-то – морячок – не морячок, так наемник, разболтался, позвякивая монеткой – шеф, дескать, бабу свою придушил. Ну мы к нему, а тот уж вскрылся. Все одно, что так, что эдак – прииняли в ручки праведно. Смешной же вы народец. Девка та, все жалилась, что папка ей не вдул, дескать на ручки не брал. Смешная. Очень смешная. А два дурня? Пыряли друг друга ножами с какой-то дрянью. Все там, все там! Ну право. А мы-то только напеваем, да бумажками подтираемся. Понапишут же всякого. Ну. Савелий! Савелий! По что ты меня гонишь? Смешно. Приидел Савелий и попытался разъяснить. А толку-то? Нет в сердцах прощенья, да спасенья. Все одно. Прям как та баба – все пятна какие-то терла, да руки. Чудилось ей все, понимаете? Успокоилась теперь. Стоит. Глядит. Была еще одна девка, сначала черная, потом белая, чокнутая на всю голову, тухлая душонка, в синеньком платьице с такими манжетами, знаете, черными, широкими. Как те дыры по дороге, и шла она в темноте и ухнула в дыру, и птица взлетела из кустов, такая история, парень. И был берег, холодный и одинокий и жалобно стояла там девка, потерявшаяся среди напевов и в голосе ее сквозила дикая жестокость, и кинулась она на него с ножом и уложила на месте, вот и попала к нам в итоге, припорошенная снегом и вода капала с ее волос и обтекала тушь, а под тушью той скрывалась личина совершенно неприметная, такая, понимаете, как холст и на холсте том грязью было размалевано – «сука, распоследняя тварь». Так и было намалевано, я врать не буду, ведь когда отворяются объятья истинные и влекущие туда, где замирает день и корчит глас каждый озябшая осень, врать не полагается. А как меня-то, только не кличут, черт их раздери, не понимают, надо так. Приезжаешь за ними, а они фу – нос воротят. Говоришь им спокойно – охолонись, мать, ну не свезло…и пусть что теперь навеки так, а что – работа такая. Все я бормочу им, но им-то что? А я так…промеж строчки помашу лапкой и радуюсь. Ох. Грешнички они все. А почему? Такие люди. Природа их такая. Вот ты, паренек? Голоса слышал? Привиделось что? Не своей же рукой на себя руку поднял? Бедолага. И сидел бы себе казалось. Но куда там…и ты теперь кряяя кряяя, а как быть с мелочью? Людишки… сами не ведают, что творят. Вот хоть призадумайтесь, задиристый носик, блеклые волосы, а в чем вся суть то – она сказала? Она сказала. И все. А дальше мрак и холод, заползающий под платье и впивающийся в грудь когтистой пятерней, и рвущий и терзающий душу до скончания веков, как если бы шаурма кончилась на этом свете, адская погибель, завитки мохнатой лапы, попавшие в нежный соус жизни. Бытование и исходка, находка всякому глупцу, стучащему где-то в кафе, за столом, с чашечкой кофе. Или вот, мечущиеся картинки, думаете, всякий прошедший, избавлен? Как бы не так. Если есть – то ты спасен, а если нет – то пусть ты хоть секунду пробыл, уже часы звенят, и рука прикрывает лицо, на котором глаз нет и лишь улыбка, белоснежная, как всполох белой ночи, растягивается во все широты южного океана. И где-то там, на мысе, на кладбище погибших кораблей и мечтаний, с перерезанными шеями, стоят, выстроившись в ряд, обдуваемые ветром, тонконогие, вскормленные соей и некачественными наркотиками, в черных рубахах и узеньких джинсах и плачут, плачут о времени, которое никогда не вернется. А творивший все ходит, до того дня…до того дня, когда песнь, гуляющая средь деревьев не угаснет и солнце не зайдет, чтобы уже никогда не встать над горизонтом. Да. Бытует такая девка….все ей карнавалы, все плясала, все курила, да пила, ну и таблеточкой, это само собой – как у них водится, пусть о том и ни слова. Я только, ну так, побормочу. Вот и прииняли ее – а она уж пеной изошла сердечная, в грязном сортире в лужи собственной…бееее – гадость же, а теперь что? Стоит. Глядит. Нет милосердья. Казалось бы, радуйся, а толку? Мне-то в чем радость? Но таков закон – прииняли под белы рученьки. Постановили. Вы не думайте, я бы и рад был, чтоб вас таких не было. Сначала живете, аж выжигаете все в себе, а потом ап – и нету, так или иначе. И к нам. Отдохновение. Як на седьмой день. Ирония. Чего сегодня? Заааавтра отдохнешь, паренек, полежишь – ну а потом, как водится – встанешь. Пф…а была еще, девка…бытовала? Ну, все едино. Бормочу все, кто поймет меня? Лежала, а как увидала…затряслась, а все ты – девка, прошляпила, протанцевала, нет бы напевать песенки, милая девка…а как увидела, так и того, ну поставили мы и ее на ножки. Хорошенькие ножки. Все одно. Савелий! Савелий! Они-то…по сути беззаконники – типа, смотрите, мы вне правил? А было бы забавно, если б и они к нам. Ты парень смотри, всякое бывает, бывает, что и чайки сожрут. Гнилые души и огни, вздор все это, парень! Вздор, на просторе, в тесноте да не в обиде, все едино – парень. Эй, думаешь он понимает?

Я с утомлением посмотрел на бормотавшего. Признаться честно, мне казалось, что этому санитару самому надо подлечиться. Я ответил:

– Вряд ли вас вообще кто-то понимает.

Санитар расхохотался и почесал бороду. Бородатый санитар, вы подумайте!

– Да уж, да уж, парень, кто меня понимает? Но чаще всего…так или иначе. Все стоят, ох парень. А ты, парень? Не желаешь?

– Спасибо, со мной все в порядке.

– Это так только кажется, парень. Понимаешь же, в сердцах нет милосердия. Не понимают же, не поймут же, а даже если поймут – сам знаешь, все сволочи. Была одна девка…ей за помощью потянулись, а она нож в спину. Питерская девка. Ох парень, ну может-может, что люди, что не люди. Какие одни, такие другие. Сволочи. Была одна девка…да и другая была. А ты парень не переживай, это хорошо, когда уж пришла пора, подлечишься, полежишь, а потом постановим. Все отпустишь, парень. А толку-то здесь? Ну его в самом деле. То собакой кликали, то лодочником проклятым, то старухой, ох, парень. Была одна девка, рыжая как солнышко, распевалась все, шатаясь голышом по квартире, дразня поехавшего соседа через улицу в окне, о да, я читал об этом в новостях. В газете той было сказано, что провозгласила она, да здравствует жизнь, ну и полезла в петлю, сняли, очухали, глядит, глазенками хлопает, а потом вдруг как заорет, от осознанья, только то-то и оно, что осознание приходит тогда, когда дела уже совершены, и всякий счет подведен, и официант улыбается тебе и в глазах его убийственные сцены, сочиненные маньяком, что сидел на героине и долбился в вену с остервенением заядлого охотника, что спустил борзых и они гнали лису по заснеженной лесной тропинке, а он свистел и свистел им вслед, погоняя коня, который шел по берегу, высоко над обрывом и тогда он улыбнулся ей и сказал «цок-цок», а ветер взметнул ее черные волосы и разметал ее мечты, которыми она когда-то жила и она поняла, что в комнате с разноцветными обоями паренек прописал ей лишь печаль и боль и горечь и утрату, а он оделся, вышел на улицу и увидел, что облака это хорошо и подумал, что любовь, это всего лишь любовь и, что она в общем-то не так и важна и от этой простой мысли вдруг, что-то засбоило, и все поглядели в окно и увидели, что окно стало зерцалом и их глаза блеснули отраженьем и в этом отражении было понимание, что весь мир и весь этот день, это всего лишь дорога, уползающая из бесконечности в бесконечность и другой мир, как чужое сознание, закрыт навечно и тогда дед Макарыч заорал благим матом и его вязали и тащили к нам, а он пытался возгласить, как пророк новой веры, что то был устой и вот он рухнул и мир треснул, но в его глазах было отчаяние, ибо нарисованные образы вдыхают воздух нарисованных миров и правят бал, когда рука занесенная над миром уже не властна над ним. О, да. Бывал еще один паренек… должно быть еврейчик, вы не подумайте, я не того и не этого. И один был и другой. Один на пляже сидел и теребонькался, а другой ну чисто крыса, такая знаете мерзкая, вонючая крыса, подлости великой, и с усмешечкой такой гадливой-пригадливой. И детишки бежали по улице и кликали его: «Клиииима, Клиииима!», а он купался в своей мерзости, раскупался, по сути, тварь такую даже не знаешь, как понять. Кто-то же под сердцем его носил, молоком кормил, а вырастает такая погонь. Как такое случается-то, вот и задумаешься, разве это мир Господень? Нет, тут и праведники-то с гнильцой, а в других одна только мерзость. Шевелил усами своими крысиными. Клииииима! Клииииима! Такая тварь, даже мараться о него не хотелось. Но в нужный час и в нужное время и его прииняли. Как не принять-то? Думаете в таком есть хоть что-то, что снисхождения заслуживает? Нет, сэр. Иных-то может и жаль, ну хоть того – с часами, зашел и все толдычит, не буду сейчас сдавать часы, позже зайду, а вообще покупать не буду, у нас есть настенные. Клииима, Клиииима! Мразь конченная. А тот, так и шатался, сердешный. Ох и ох. Я всех помню, хоть кто-то. Кинулась аки с кручи и лишь стук, и этот стук заполнил все ее существо, ибо все ее существо в ту секунду свелось к слуху и в этом слухе прибывало лишь тук-туу-дук-тук-туу-дук, чух, чух! Туууу! А был парень с разжирцовочкой, такой знаете, карманный тиран – папочка, папулечка, папууууля. К ноге, прости меня, папуля, я больше не буду, папуля, не наказывай меня, папуля, а он только капал жирным кетчупом и майонезом на свое жирное пузо и лыбился, лыбился и смотрел всякую дрянь, пока его молили – возьми еще кусочек папуля, папуля, ты прекрасно выглядишь, ты такой хороший, папуля, не слушай тех, кто говорит, что ты возросшее быдло среди лесов, гор и островов. Папууууля. Клиииима, Клииииима! Им бы вместе быть, быдловать на двоих. А могут еще и третьего взять – мавра, да не того мавра, вы не подумайте, тот уж вскрылся. А тот, ну на самом деле тоже крыса, но скорее от тупизны, чем сознательно. Если он то творил сознательно, то он распоследняя тварь, тоже. И бегали они по улицам. И Клииима нырнул вниз головой, а там пустил пузыри в подводном крике, ибо увидел он, ожидающее его. И было две девки – две жирных твари. И дружки их – пять ублюдков. Про этих даже расписывать не буду. Ублюдочные ублюдки. А итог всегда такой. Боженьке-то пофигу, но знаете есть место где восседает нечто такое, ну знаете неблагодарное, именем ее они творят свои бесчинства, а после ждет их поцелуй и тьма, ведь там, где не написано слово тоже есть суд и расправа, и суд этот мраком окутанный, но по-своему справедливый. А я смотрю в оба окна и вижу, как тьма заполняет их взор, и они пытаются закричать, но звуки сворачиваются в их мерзких ртах, что рождали лишь грязь и затем они схлопываются и все, мир забыл о них и никогда не вспомнит, ибо всех выродков, что носит матушка-Земля ждет призрение и забвение. Да… Чего только не бывало. Чего только не бывало. И даже не поговоришь ни с кем, так – бормотун. Ох, парень. Как его звать-то, несчастного?