Текст книги "Римская сага. Том III. В парфянском плену"

– Постарайся, чтобы он меня ночью не касался. Хорошо?

Лаций ничего не ответил, только толкнул его ладонью в плечо, и через какое-то время они уже крепко спали.

Утро наступило вместе с криками стражников и холодным ветром, который забирался под рваную одежду, выдувая остатки нежного сонного тепла. Римлянам снова стали связывать кисти и привязывать верёвку к шее. Как ни странно, ноги не связывали. Это говорило о том, что придётся идти очень долго. Когда их десятка прошла мимо первой стены и спустилась к реке, Лаций оглянулся и окинул Экбатану последним взглядом. Похожие на птичьи гнёзда глиняные домики были окутаны белёсым туманом, стены дворца напоминали разрушенные горы, и ему вдруг показалось, что вся предыдущая жизнь медленно уплывает от него, как когда-то Эмилия Цецилия уплыла в Рим на большом корабле вместе с Мессалой Руфом. Её корабль постепенно становился всё меньше и меньше, пока, превратившись в маленькую точку, совсем не исчез за горизонтом воспоминаний. Но по мере того, как прошлое пряталось в памяти всё глубже и глубже, у Лация крепла уверенность в том, что ему обязательно надо вернуться в Рим. Живым. Однако для этого сначала надо было выжить. Во что бы то ни стало. А для того, чтобы выжить, предстояло пройти сложный путь, не такой, какой был уготован баловню судьбы и легату римской армии, а простому рабу, способному терпеть и ждать своего момента ради великой цели, которую он поставил перед собой. Лаций чувствовал, что в этом городе остаётся всё, что связывало его с прошлым, и впереди его ждут серьёзные испытания. Поэтому когда от сильного толчка в спину верёвка впилась в кисти и дёрнула за горло, он только кашлянул и молча пошёл вперёд.

Трудный переход на север Парфии

Во время перехода сопровождавшие их парфяне отъезжали только на охоту и не тратили время в пирах, как те, которые охраняли во дворце. Они хорошо кормили пленных, чтобы те могли идти и не умирали. Римляне постепенно приходили в себя и делились друг с другом советами, как выжить, как пить, как рубить лапник перед сном, как правильно подложить кусок старой кожи или ткани под верёвку, чтобы она не стёрла кожу до костей. Многие пытались растянуть её, чтобы она не растирала руки, но пока это ни у кого не получалось.

Лаций заметил, что эти всадники носили другую одежду. И ещё у них были те длинноногие лошади, на которых они с Икадионом мечтали сбежать из Экбатаны. Лошадь вообще в этих местах была основой жизни. Без неё человек погибал. Но такие скакуны были ещё источником богатства. Особенно они ценились у кочевников за пределами Парфии – в племенах кангюй, давань, юэчжи. Правда, больше всего за них платили хунны, которые потом перепродавали породистых лошадей в империю Хань. Откуда об этом узнавали Атилла Кроний и Павел Домициан, Лаций не знал. Он только слушал их рассказы и внимательно наблюдал за поведением и привычками парфян, чтобы придумать план бегства. Их ножи и мечи отличались от римских только длиной. Каждый воин имел один длинный меч и один нож. Ножны были простые, железные и без рисунка. У более бедных воинов ножи носились в кожаных ножнах, сшитых по бокам толстой жилой. Сразу было видно, что эти люди большую часть жизни проводили в седле и были плохими пешими воинами. Их оружие не было приспособлено для ближнего боя. Зато их луки вызывали у Лация настоящую зависть.

Однажды они остановились в предгорье, и он видел, как местные жители разделывали горных баранов после охоты. Рога они откладывали в сторону, а потом собирали их в большой котёл и долго вываривали на огне вместе с жиром и травами. Вонь стояла ужасная, но парфяне, казалось, не чувствовали её. Через сутки рога вынимали и срезали лишние наросты, оставляя ровные участки. Потом их распиливали на куски и делали пластинки разной длины и толщины, чтобы потом склеивать из них основу для лука. Где и как эти люди делали клей, Лаций не знал. Ему удалось только увидеть, как они тщательно подгоняли пластинки одну к другой, смазывали их вязким клеем и затем туго обматывали конскими жилами и волосяными верёвками. Через неделю к концам лука точно так же крепились небольшие изогнутые дуги, на которые натягивалась тетива. Натянуть такой лук мог далеко не каждый воин. Поэтому они делались разной длины и разной упругости. Однажды Лаций так засмотрелся, что не заметил, как к нему подошёл стражник и, увидев, куда тот смотрит, сильно избил деревянными ножнами.

Караванная дорога, по которой их вели на север, проходила, в основном, в долинах и предгорьях. Днём здесь было очень тепло и даже холодный ветер казался мягким. Но на перевалах, где приходилось подниматься, как говорил Атилла, «к пяткам Юпитера», уже было много снега и льда. Поэтому когда они через два месяца окончательно свернули в горы, пленные стали чаще болеть. Хотя парфяне отдавали им почти все шкуры убитых на охоте животных, этого было недостаточно, чтобы обеспечить тёплой одеждой всех римлян. К тому же от ударов и царапин у них стала гнить кожа. В редкие моменты, когда на небе появлялось солнце, они, к немалому удивлению парфян, спешили оголить свои посиневшие раны, чтобы на них попали солнечные лучи. Этому научил их Атилла Кроний. В его деревне так лечили детей, которые долгими зимами не выходили из сырых домов и начинали заживо гнить от малейшего удара или царапины. Тех, кто доживал до весны, удавалось спасти благодаря солнцу.

Однако это испытание оказалось не самым страшным на их пути. Когда парфяне остановились для пополнения запасов еды в одной большой деревне, обнаружилось, что у пленных стали распухать дёсна и выпадать зубы. Сатрап Мурмилак сам осмотрел несколько десятков человек и вынужден был приказать разбить лагерь на несколько недель. Но его воины тоже не могли двигаться дальше. У них кончились запасы еды, надо было ехать на охоту, а в этих местах диких баранов и других животных почти не было. Местные жители охотились в других местах, и половину их еды составляла рыба.

В деревне они остановились у самого подножия горы, за которой протекала быстрая горная река. Там же поставили двойной шатёр из толстых шкур для жены Мурмилака и её служанок. Над ним всё время вился дымок костра, и оттуда вкусно пахло горячей едой. Пленных римлян разъединили, отвязали руки от шеи, но оставили связанными кисти. Их всех раздали по домам, и жители держали их вместе с лошадьми и овцами в низких сараях. Другого места для пленных здесь не было. К тому же, парфяне не собирались задерживаться здесь надолго. Лаций с друзьями попали в большую семью, где было много детей. Те постоянно бегали в сарай и открывали двери, чтобы посмотреть на страшных людей из другой земли. Вместе с открытыми дверями в вонючее помещение врывался ледяной ветер, но дети об этом не думали. Чтобы прогнать их, Лаций стал кидать в малышей куски сухого навоза и маленькие камешки. Но он не знал детей. Те восприняли это как игру, и теперь дверь в их сарай не закрывалась целый день – всем хотелось поиграть с пленным в камешки. Чтобы не мёрзли остальные, ему приходилось вставать и ходить вокруг дома. Однако дети и здесь продолжали кидать в него чем попало. Он отвечал, чувствуя, что эти движения помогают ему согреться. Но слабость быстро давала о себе знать, и Лаций часто останавливался, чтобы передохнуть. На второй или третий день он заметил в конце деревни низкий кустарник, который тянулся до самой реки. Вечером они вместе с Атиллой несколько раз спустились к этим кустам, незаметно срезали десятка два кустов, и теперь у них в хлеве появились небольшие лежанки, от которых не тянуло холодом, как от земли и навоза. Павел Домициан с охотой рассказывал остальным, где брать ветки. В таких ужасных условиях все старались помогать друг другу. Но были и другие случаи.

Когда к их хлеву подскакал начальник стражи Панджар, никто даже не пошевелился. Его стражники привезли какого-то пленного, который указал на Лация и спрятался за лошадь. Парфяне схватили его и отвели его к Мурмилаку, оставив остальных гадать в недоумении, что это могло значить. Павел Домициан побрёл в соседний сарай. Скоро он вернулся и сказал, что этот пленный, по имени Пауллус1414
  Пауллус – невысокий (римск.)


[Закрыть], рассказал парфянам, что Лаций крадёт у жителей дрова и спит на них. За это он попросил себе две шкуры. Как потом рассказал сам Лаций, сатрап выслушал их обоих и приказал показать, где он нашёл кусты. Лаций отвёл его к склону, где почти до самого берега виднелись обломанные ветки. Мурмилак вернулся к хлеву, забрался внутрь и сам осмотрел лежанки. Потом встал и приказал привезти Лацию две шкуры. На Пауллуса он даже не посмотрел. Пленные тоже не стали его трогать, просто перестали разговаривать и делиться едой. Однако тот держался ещё очень долго, в отличие от многих своих товарищей, которые часто просто замерзали, не выдерживая холода и голода. Где-то через неделю после этого случая, когда Лаций снова лениво бросал камешки в темнолицых неулыбающихся детей, к нему подошла старая женщина, лицо которой напоминало кору умершего от засухи кипариса, и, взяв за руку, потянула за собой в дом. В дальнем углу лежали овцы, посреди комнаты горел костёр, больше внутри никого не было. Она забрала у него задубевшую шкуру и срезала с неё острые закостеневшие края. Лацию бросилось в глаза, как дрожали у неё руки, когда она пыталась справиться со странным ножом, который напоминал скребок – это был деревянный брусок с полоской металла посередине. Старуха отрезала от края шкуры четыре тонких полоски, четыре ремешка, и сделала по краям широкой шкуры четыре отверстия. Продев в них ремешки, она подозвала Лация и обмотала шкуру вокруг его поясницы два раза. Потом стукнула по своему животу и показала, что у неё под толстой овечьей накидкой была точно такая же шкура. Он почувствовал, как плотно прилегала к телу колючая длинная шерсть горного козла, и когда старуха затянула ремешки, чуть не расплакался от благодарности. Что заставило эту старую женщину, мать врага, помогать рабу своего сатрапа? После непонятного предательства Пауллуса этот поступок вызвал в его душе странные чувства, которые Лаций раньше никогда не испытывал, и от этого ему ещё сильнее захотелось вернуться в Рим, туда, где он чувствовал себя, как дома, где у него не болели зубы и не надо было каждую минуту подтыкать под спину куски неподатливой шкуры. Он хотел уже уйти, но старуха поманила его к огню и подняла с земли кончик сухой ветки с колючими иголками. Лаций вопросительно посмотрел на неё. Она положила ветку в чашку с водой и чуть-чуть подождала. Когда тонкая веточка разбухла, она достала её и сунула Лацию в лицо. Он отшатнулся, но старуха настойчиво продолжала тыкать дрожащей рукой прямо в рот. Лаций взял мокрую веточку и осторожно положил в рот. Старуха замахала рукой и, засунув указательный палец себе в рот, прижала его зубами. Зубы были чёрные, как сажа, и короткие, как пеньки в лесу после пожара. Она стала жевать, показывая, что надо делать. Лаций начал осторожно тереть ветку зубами. Женщина одобрительно закивала головой. Вкус колючей веточки был ужасный. На языке и нёбе сразу образовалась липкая горькая слюна. Захотелось плюнуть, но старуха, заметив это, что-то стала говорить, нахмурившись и показывая, что надо шевелить языком. Лаций послушно стал делать то, что она показывала. Через некоторое время дёсна и язык одеревенели, по краям губы потекла слюна. Он не выдержал и выплюнул ветку на пол. Но женщина подняла веточку и снова сунула ему в руку. Потом она засунула указательный палец под верхнюю губу и закрыла глаза, изображая сон. Лацию стало понятно, что с этой горькой отравой во рту надо было ещё и спать. Он скривился, но старуха одобряюще похлопала его по спине и вывела наружу. Там она, прищурившись, ткнула рукой в сторону гор и несколько раз произнесла одно и то же слово. Наверное, это было название этого дерева. Лаций постарался улыбнуться и передёрнулся от вкуса во рту. Старуха закаркала своим чёрным ртом, и он понял, что она смеётся.

Почти все парфяне ускакали на охоту, поэтому он сразу направился туда, куда указывала старуха. Терявшаяся в горах тропинка после нескольких поворотов привела его к большой отвесной скале, с которой когда-то падала вода. Её следы были видны повсюду. Но сейчас здесь было сухо и вдоль подножия росли невысокие деревья. К его удивлению, колючки на них были тёмно-зелёными, а кончики веток – светло-зелёными, гибкими и мягкими. Оторвав один из отростков, Лаций сразу засунул его в рот и стал жевать. Но горечь оказалась такой сильной, что заполнившая рот слюна сразу попала в горло, и он, закашлявшись, выплюнул иголки вместе с веточкой на снег и потом долго отхаркивался от ужасного привкуса. Набрав побольше веточек, он вернулся в хлев, где Атилла рассуждал о том, что поел бы, если бы оказался на Суббурской улице.

– Если бы из твоих слов можно было сделать хлеб, мы бы уже всю деревню им завалили, – глотая горькую слюну, сказал Лаций. Он стал на колени и заполз внутрь.

– Попроси Аннону1515
  Аннона – богиня, охранявшая урожай и годовой запас хлеба


[Закрыть], может она поможет. Я не против! – в своём духе ответил Кроний. – Ещё бы винца терпкого из Сардинии…

– Я лучше попрошу Диану отправить тебя с парфянами на охоту в следующий раз, – сказал Лаций. – Пусть лучше на тебя поохотятся.

– Не получится. Я уже сильно похудел. И скакать по камням не умею… Ты что это делаешь? – вдруг спросил он, заметив, что Лаций вытащил из-под Павла Домициана шкуру и что-то с ней делает. Когда он закончил, слепому так понравилась «козлиная тога», что все остальные сразу тоже стали просить Лация сделать им такие же. Атилла подошёл последним.

– Я давно хотел тебе предложить сделать такую накидку. Просто ножа не было. Если бы был, я бы сразу сделал. Тут всё просто, – с напускной небрежностью произнёс он.

– Языком много не сделаешь, – заметил кто-то из пленных. Все стали шутить над Атиллой, и Лаций впервые за долгое время искренне улыбнулся. Из небольшой шкуры Домициана у него даже получилось сделать колпак, который он связал такими же узкими полосками кожи. Теперь голова Павла была всё время в тепле. Слепой певец был вне себя от счастья и даже запел. К концу дня у хлева Лация уже стояли толпы пленных, которые ждали только одного – чтобы он отрезал им тонкие полоски от шкур. Дырки они уже все сделали сами.

Только ночью Лаций вспомнил, что не рассказал друзьям о горьких ветках с зелёными иголками. Он заметил, что слюна стала белого цвета, а во рту с утра не появлялся привкус крови. Павел Домициан первым попробовал «яд горных варваров», как он назвал потом веточки неизвестного дерева. Атилла, на этот раз, не стал ничего говорить до тех пор, пока сам не пожевал иголки. После этого он так долго плевался и вспоминал всех богов, что его даже хотели выгнать на мороз, чтобы он никому не мешал спать. Однако уже на следующий день люди потянулись к горьким деревьям сами. Стражники молча наблюдали за вереницей оборванных посиневших от холода и голода римлян, которые жевали иголки и плевались жёлтой слюной.

Когда парфяне вернулись с охоты, они с удивлением выслушали рассказ стражников. В этот момент перед ними снова возник низкорослый римлянин, которого держал за верёвку Панджар. Это был Пауллус, и он снова хотел что-то им рассказать.

Лаций выплюнул очередную ветку и смахнул иголки с выросшей бороды. Ему представился кувшин с горячей водой, нежное масло, брадобрей, и вдруг вместо всего этого неожиданно появился хмурый парфянин со сросшимися бровями и немного тупым выражением лица с большими глазами навыкате. Это был Панджар. Он заставил Лация снять с себя шкуру, шапку и рваную одежду. Потом его воины выгнали из хлева всех пленных и обыскали их. Внутри они тоже перевернули ветки, обшарили все углы, но так ничего и не нашли. После этого Лация забрали и увели к Мурмилаку. Тяжёлая шкура на входе неприятно ударила по лицу, он выпрямился и с радостью почувствовал прикосновение тёплого воздуха. По спине пробежали мурашки. Когда глаза привыкли к полутьме, он заметил в двух шагах от себя Пауллуса, и настроение сразу испортилось.

– Где вы прячете ножи? – спросил его Мурмилак. Теперь всё стало ясно. Пауллус решил продать Мурмилаку его нож! Лаций с облегчением вздохнул, потому что накануне слепой певец, предчувствуя неприятности, предложил спрятать ножи под камнем у входа в дом старухи. Слишком много людей видели, как Лаций резал кожу, и, вот, проклятый Пауллус каким-то образом узнал и об этом. Но Мурмилак спрашивал о ножах. Значит, их должно быть много?

– Я понял тебя, – не стал притворяться Лаций. – Тебе сказали, что я разрезал кожу.

– Да, – кивнул сатрап. Открытое, мужественное лицо парфянина не казалось злым или суровым. Скорее, на нём читалось любопытство.

– Я украл его у старой женщины в доме. Когда она выходила. Я видел у неё такую шкуру, – Лаций показал на себя, – и решил сделать себе. Потом попросили остальные.

– Это так? – Мурмилак повернулся к Пауллусу. Тот передёрнулся и со злостью ответил:

– Они все резали. Все! Их было много! Я сам видел: они ходили к нему и там все резали шкуры ножами!

– Не знаю, что ты хочешь, – процедил Лаций сквозь зубы, – но лучше тебе живым отсюда не выходить. Ты хочешь, чтобы все умерли от холода?

– У тебя есть нож. У всех у вас есть ножи. Я видел! – закричал тот, дёргая головой. Лаций пожал плечами.

– Сделать четыре дырки не сложно. Ты видишь. Отрезать четыре полосы от края – ещё проще. Мы сделали это за один день. А вас не было целую неделю, – говоря это, он смотрел на парфянского сатрапа, а не на раздраженного Пауллуса, и видел, как на лице Мурмилака проявлялось нетерпение.

– Воровать чужие скребки плохо… Иди! – коротко бросил он Лацию и повернулся к Панджару. – Выбрось его отсюда побыстрее. И не приводи больше! – начальник стражи вытолкал Пауллуса из шатра, и тот испуганно задёргался на верёвке стражника.

– Меня не убьют? Не убьют? – донеслось до них снаружи.

– Иди, – бросил Мурмилак Лацию, и тот снова оказался на холодном ветру.

Через несколько дней после разжёвывания горьких веточек у пленных перестали кровоточить дёсны, а мясо и рыба, которые привезли парфяне и мужчины деревни, вернуло им силы. Теперь и пленные, и парфяне могли идти дальше. Но внезапно всё изменилось. И этот день потом до конца своей жизни с ужасом вспоминали и те, и другие.

Нападение нежданных врагов

Утро выдалось безоблачным, и все пленные сидели у своих сараев, греясь на солнце. Лаций тоже отошёл к большому камню у дома и смотрел, как парфянские дети катались по снегу. Они садились на куски старых, вытертых шкур и неслись вниз, к реке, на ходу толкаясь и сбивая друг друга. Им было весело. Сбоку раздался скрип снега – из дома вышел рослый сын старухи. За ним показался его ребёнок. Ему было около трёх лет, и он с любопытством смотрел под ноги, где так странно и непонятно хрустел белый снег. Через некоторое время малышу стало скучно и он подошёл к Лацию. Его внимание привлекла странная шапка, и малыш протянул руку, как бы прося дать ему потрогать. Лаций наклонился, и меховой колпак упал на снег. Ребёнок засмеялся и вдруг увидел перед глазами что-то новое. Небольшой круглый предмет болтался на кожаном ремешке из стороны в сторону. А чуть выше улыбались большие глаза незнакомца, с которого упала шапка. Малыш протянул руку и хотел схватить новую игрушку, но промахнулся. Игрушка заболталась из стороны в сторону. Он засмеялся. К ним подошёл отец. Присел на корточки. Что-то сказал и кивнул в сторону Лация. Ребёнок стал издавать радостные звуки. Отец протянул руку к медальону и что-то сказал. Лаций понял, что он просит дать ребёнку эту игрушку. Какое-то неприятное предчувствие кольнуло в сердце, и Лаций в нерешительности замер, чувствуя, что лучше это не делать. Но ребёнок смотрел на отца, а тот, улыбаясь, на медальон. Ремешок медленно сполз с шеи, и медальон перешёл в руки парфянина. «Всё будет нормально», – повторял про себя Лаций, а сердце, наоборот, билось всё чаще и чаще.

Отец повесил кожаный ремешок себе на шею и, присев на камень, стал раскачивать его перед лицом малыша. Тот что-то радостно лопотал и пытался поймать качающийся перед носом кружок. Когда ему это удавалось, он заливался весёлым смехом и стучал свободной рукой по плечу отца. Мужчина радовался вместе с сыном. Лаций стоял в двух шагах и с кислой улыбкой на лице наблюдал за ними, напряжённо сжимая в руках свободный конец верёвки. Постепенно прохладный воздух остудил голову, и он наклонился, чтобы поднять шапку. В этот момент всё изменилось.

Он ещё только коснулся края жёсткой кожаной шапки, а в глубине души уже знал, что произошло несчастье. Приглушённый стук копыт между приземистыми домами был слишком тяжёлым и быстрым. Лошадей было много. Лаций разогнулся и увидел лицо парфянина. Тот ещё держал на руках малыша, но голова уже была повёрнута в сторону шума. Горец тоже почувствовал, что в деревне что-то случилось. Ещё мгновение – и он исчез вместе с сыном в доме. Лаций обошёл строение и увидел, как со стороны лагеря появился светло-серый жеребец Мурмилака. На сатрапе была накидка из толстой верблюжьей шерсти и штаны. За ним, пригнувшись к гриве, скакал на гнедом жеребце начальник стражи. И уже совсем позади, отстав на несколько корпусов, были видны остальные стражники.

Лаций подошёл к камню у входа в дом и достал из-под него два ножа. Сейчас лучше было их держать под рукой. Он сразу понял, что парфяне поскакали к мосту над рекой. Это было опасное место. По старым брёвнам могли проехать всего две лошади. Длиной он был не больше двадцати шагов, но без него перебраться на другую сторону реки было невозможно. Сама река тёмной полосой вилась внизу, в глубоком ущелье, и тот, кто падал туда, разбивался о камни, ещё не долетев до воды.