Текст книги "Римская сага. Том III. В парфянском плену"

Судьба римлян решена

Мурмилак долго разговаривал со старшим распорядителем, и у него тоже возникло много вопросов, которые будоражили в душе неясные подозрения, не давая ему покоя. Но все они были далеки от истинных причин произошедшего и раздражали сатрапа из-за того, что отвлекали от сделки с Чжи Чжи. Тот всегда платил за лошадей больше, чем другие покупатели, а сейчас всё могло пойти не так. Мурмилаку надо было продать ему лошадей и получить за них золото. Иначе постройку нового дворца пришлось бы отложить, а всех римлян продать соседним сатрапам.

Надир поспешил воспользоваться редким моментом, когда Мурмилак сам пришёл к нему и настоял на том, чтобы немедленно приступить к пыткам конюха. Надо было узнать, кто ещё помогал сыну Куги До бежать из тюрьмы. С горящими глазами он тянулся с кровати и шептал пересохшими губами, что раб на конюшне не знал этого юного грека и, наверное, кто-то другой попросил его дать ему лошадь. «Это мог быть только римлянин-строитель, который с ним часто встречался и был в Арейе. Ещё конюх был голый. И голым ускакал из дворца. Почему? Служанку звали Родогуна, она выпустила сына Куги До, но служанки такой нет… Но больше всего он подозревал римлянина Лация. Его надо было пытать в первую очередь…»

Но Мурмилак уже давно не слушал его, думая, что сейчас у Надира просто подвернулся удобный случай, чтобы свести счёты с ненавистным ему рабом. К несчастью, Надир торопился рассказать всё, что знал, и вместо ясной картины в голове у Мурмилака всё смешалось в кучу: рабы, лошади, служанки, евнухи, стражники и придворные… Наконец, устав слушать шёпот старшего распорядителя, он встал и поблагодарил его, сказав, что их гость, шаньюй Чжи Чжи, попросил оказать ему честь и предложил услуги своего лекаря. Тот уже стоял у входа и готов был осмотреть его ногу. Опешив от такого внимания со стороны сатрапа, Надир даже не знал что ответить. Это было воспринято Мурмилаком как благодарность, и он ушёл.

В комнату вошёл невысокий, худенький хунну. Он сел рядом с кроватью Надира, что-то постоянно говоря слуге-переводчику. Его мнение совпало с мнением придворного лекаря: плохая кровь скопилась в ноге, и надо было разрезать кожу, чтобы выпустить её наружу. С трудом напоив Надира вином, слуги отошли в сторону и стали наблюдать за узкоглазым знахарем. Тот не сделал ничего особенного: разрезал почерневшую кожу на ноге в нескольких местах и поставил под неё деревянную чашку. Но крови было мало. Просидев до ночи, лекарь хунну, в конце концов, посмотрел на потное мокрое лицо Надира, закатившиеся глаза и пересохшие губы, сокрушённо покачал головой и сказал:

– Надо ждать.

В комнате остался только один помощник Надира. Остальные пошли спать, чтобы утром снова вернуться к кровати господина.

У ступеней дворца к Мурмилаку подошёл начальник ночной смены.

– Господин, что делать с головой этого беглеца? Которого поймали в реке? – спросил он, показывая на мешок, в котором была голова сына Куги До.

– Повесь рядом с отцом! Пусть гниют рядом, – скривив губы, ответил сатрап и направился на женскую половину дворца. Разговор с женой был для него сейчас важнее всех остальных проблем.

Лорнимэ выслушала его и поняла, что мужа больше всего волнует продолжение постройки дворца, а не смерть верного Панджара, в которой даже ей многое казалось непонятным. Но сейчас надо было поддержать мужа, а потом выяснить всё остальное. Для продолжения строительства Мурмилаку нужны были деньги. Ну, что ж, она готова была предложить ему решение, которое устроило бы всех вокруг, кроме Надира и рабов-римлян. Но Надир плохо себя чувствовал, а мнение рабов никто никогда не спрашивал.

– И что мне посоветуют мои любимые? – наконец, устало спросил он и, сев рядом, осторожно погладил её по животу.

– Любимые могут посоветовать только хорошее, – бархатным голосом проворковала Лорнимэ, нежно погладив его руку. И только по внимательному, серьёзному выражению её глаз можно было понять, что в этот момент она была далека от мыслей о ласке и любви. Но Мурмилак видел и слышал только то, что ему хотелось, поэтому прильнул к её плечу и поцеловал в шею.

– И что же хорошее у вас есть? – улыбнулся он.

– Наша любовь к тебе. Мы уже любим тебя там, – хитро начала она, прижав его руку к животу. Мурмилак расплылся от удовольствия.

– Я хочу, чтобы это был сын, – вздохнул он.

– Это будет сын, – уверенно произнесла она, и в его глазах вспыхнуло такое восхищение, что Лорнимэ поняла, что сейчас её муж согласится со всем, что она предложит. И Мурмилак сам подтвердил это:

– Моя любимая, ты носишь в себе наше зёрнышко! Я обожаю тебя! Что ты хочешь, чтобы я сделал? Скажи, и я сразу прикажу это исполнить!

– А разве я могу хотеть без тебя? – с ироничным укором спросила Лорнимэ, и он с удивлением посмотрел ей в глаза, понимая, что любит её не только за красоту и ласку, но и за эту поддержку, которую после смерти отца он не мог найти ни у одного человека в Парфии. – Всё, что хорошо для тебя, будет хорошо для меня и твоего сына, – прошептала она, и Мурмилак с благодарностью обнял её за шею и поцеловал.

– Ты… хитрая, – только и смог произнести он, скрывая за этими неловкими словами свою признательность и слабость одновременно. Но Лорнимэ не обратила на это никакого внимания. Мурмилак был готов слушать, и она начала не спеша рассказывать ему свой план, гладя его рукой по непослушным чёрным волосам.

Жестокая казнь

Холодное, хмурое утро не принесло никаких новостей. Сквозь щели в стенах было видно, как вдалеке, в туманной дымке показываются и исчезают горы. Второй день в заточении обещал быть прохладным и пасмурным. Возможно, даже дождливым. Настроение у всех римлян тоже было тоскливым: они лежали на настилах, кутаясь в скудные одежды в ожидании прихода стражников. Те уже второй день сидели под навесом и играли в кости. Они регулярно менялись, но с пленными не разговаривали и еду тоже раздавали молча. Павел Домициан порывался несколько раз поговорить с ними, но безуспешно. Лаций нервничал и волновался, не зная, чего ожидать от хитрого Надира и подлой Азаты. Атилла не находил себе места из-за Саэт. Он уже рассказал Лацию о её беременности, но тот только сокрушённо покачал головой и ничего не ответил. Кроний в очередной раз понял, что его новые семейные проблемы отдалили его от друзей ещё дальше, и сильно расстроился. Все молчали. Даже слепой Павел. Они втроём знали, что произошло, и уже много раз обсуждали, что будет, если Икадиона станут пытать и он всё расскажет…

Но время шло, и ничего не менялось: стражники продолжали играть в кости, вяло спорили о выигрыше и не трогали римлян. Во второй половине дня вдалеке, за стенами города, показался дымок. Он постепенно увеличивался и, в конце концов, превратился в толстый столб чёрного дыма. Вечером приехала ночная смена караульных, и они долго что-то рассказывали старой смене. Лаций попросил Павла прислушаться к их разговорам. Слепой певец долго слушал, но в конце обескуражено сообщил, что не понимает их языка. Вроде бы, какие-то слова были похожи, а другие он совсем не мог разобрать. Единственное, что он понял, это «похороны Панджара».

Томительное ожидание навалилось на Лация, как тяжёлая скала, из-под которой он никак не мог выбраться. «Всех рабов держали взаперти, чтобы они не мешали хоронить начальника стражи? Это было понятно, но что делал Надир, и почему никто не приходил за ними? Что задумали парфяне, какие у них были планы? Что им сказал Икадион?»

Наступившая ночь не принесла облегчения, и даже осенняя прохлада с промозглой изморосью, от которой все остальные кутались в тряпки и обрывки шкур, не могла остудить его голову. Он чувствовал, что в этот день за городскими стенами разыгралась ужасная картина, и не мог справиться с волнением. Воспалённое воображение рисовало страшные сцены, где он вместе с Икадионом сопротивлялся парфянам, дрался, бежал, нападал, защищался, не хотел сдаваться живым и убивал нападавших на него стражников одного за другим…

Звёздное небо не посылало никаких знаков, и, не в силах спокойно лежать, Лаций продолжал ходить вдоль тонкой стены, изредка выглядывая в широкую щель над дверью. Но там всё было по-прежнему тихо и спокойно. И только мелкий дождь иногда нарушал ночное молчание природы мягким шуршанием капель по пыльной земле.

Неспокойно в этот день было только в старом дворце. Там всю ночь, до самого утра, готовились к важному событию – похоронам Панджара. По обычаю, его надо было хоронить на следующий день после смерти, и Мурмилак решил казнить конюха сразу после прощания, чтобы душа верного воина увидела, как свершится возмездие. Это было удобно по многим причинам.

К утру недалеко от городской стены сложили большую стопку сухих веток. Сверху и по бокам их обложили толстыми стволами срубленных деревьев. Мурмилак заранее сообщил шаньюю хунну о церемонии, и тот сразу прислал гонца, чтобы выразить свою скорбь и подтвердить намерение присутствовать на похоронах. До полудня с Панджаром прощались во дворе. На носилках лежало замотанное в белую ткань тело, по бокам высились зелёные ветви кипарисов и можжевельника, поверх которых были разбросаны цветы. В ногах положили его меч и пояс. По всему двору стояли медные чаши с углями. Огонь в них часто гас, и вдоль земли ползли длинные струи дыма. Слуги махали ветвями, раздувая пламя, но сырая ночь сделала своё дело и только к полудню, когда приехал шаньюй хунну, в чашах, наконец-то, горел огонь.

Встретив Чжи Чжи, Мурмилак дал команду трогаться. Носилки перенесли на небольшую повозку, запряжённую шестью лошадьми. Спины лошадей были покрыты тканью белого цвета, а гривы распущены и покрашены чёрной краской, сделанной ночью из золы с маслом. Белые копыта резко выделялись на фоне чёрных ног и грив. Рядом шли жрицы из храма Акуры Мазды, они пели печальные песни и размахивали над головой зелёными ветвями с мягкой хвоей. Все люди в этой длинной процессии шли босиком, хотя было очень холодно, и они должны были простоять на месте совершения погребального обряда до самого вечера.

Несмотря на возражения Мурмилака, Лорнимэ тоже решила поехать на похороны Панджара, сказав, что жена сатрапа должна в трудные моменты быть рядом с мужем и народ должен это видеть. Возразить ей было нечего. За стенами города уже собрались почти все горожане. Но у них, помимо ожидания расправы и естественного любопытства, была ещё одна причина присутствовать здесь – обычно после смерти знатного парфянина его родные разбрасывали в толпе деньги и разные вещи, принадлежавшие умершему. И тот, кому что-то доставалось, долго потом хвалился перед остальными своей удачей.

Мурмилак спрыгнул с коня и подошёл к носилкам жены. Они вместе прошли к накрытой ковром скамье. Рядом расположился Чжи Чжи со слугами и все остальные придворные. Не было только Надира, который с вечера лежал без сознания и постоянно бредил. Нога у него посинела уже до колена, ему было жарко, и он всё время потел.

На Азате была белоснежная накидка, в волосы вплели белые лилии, а лицо намазали белой пылью, похожей на муку. В руках она сжимала тонкий чёрный нож, который стражники привезли во дворец вместе с Икадионом. Теперь все знали, что именно им он убил Панджара, а потом хотел убить и её. Но уже никто не помнил, что такой же нож был в руках Куги До во время ночного нападения на дворец, а потом он оказался у лежавшей без сознания за стенами города Азаты. Это мог бы вспомнить Панджар, но он был мёртв, или Надир, но его здесь не было. К тому же, все устали и ждали быстрого конца. Придворные – чтобы поесть и отдохнуть, а горожане – чтобы начать драться за разбрасываемые монеты.

Огонь долго не разгорался, и вспотевшие слуги тщетно пытались раздуть его теми ветвями, которые несли в руках жрицы. Они даже высыпали в хворост угли из жертвенных чаш, но те, пошипев, через некоторое время затухли. Ветки коптили синевато-чёрным дымом, он расползался вокруг длинными струями, заставляя окружающих чихать и кашлять от едкого запаха. Мурмилак с опаской несколько раз посмотрел на Лорнимэ, но та кивнула ему, как бы говоря, что чувствует себя нормально. Наконец, Чжи Чжи не выдержал и со свойственной ему прямотой обратился к Мурмилаку:

– Его душа не хочет покидать землю. Так всегда бывает, когда воин хочет, чтобы сначала отомстили убийце!

Мурмилак хотел сказать ему, что вчерашний дождь и сырая погода виноваты в этом больше, чем душа Панджара, но Чжи Чжи сидел в нескольких шагах от него и ему пришлось бы кричать. Это было невежливо. Поэтому Мурмилак с согласием покачал головой и повернулся к Азате.

– Ты можешь приступать к мести, сестра, – с трудом произнёс он, потому что в душе был против, чтобы она принимала участие в этом обряде. Это была работа палача, а не сестры сатрапа. Но сейчас с Азатой лучше было не спорить, и Мурмилаку оставалось только молить Акуру Мазду, чтобы это длилось не очень долго.

Горожане с радостными криками восприняли слова глашатаев о казни убийцы. Они любили такие зрелища и потом долго испытывали радостное возбуждение, которое нередко выливалось в драки, убийства и насилие над женщинами, но уже в городе.

С одной из повозок сбросили накидку и вытащили оттуда обнажённого Икадиона. Его лицо было всё покрыто ссадинами и синяками, плечи и грудь измазаны грязью, связанные кисти и стопы посинели, и он не мог стоять на ногах. Чтобы подтащить его к столбу, потребовалась помощь четырёх слуг. У столба верёвки на руках и ногах разрезали, и прижали тело к дереву. Двое слуг поддерживали его, а третий – обматывал вокруг толстую верёвку. Он то и дело цеплял Икадиона за голову, и она болталась из стороны в сторону, как спелый инжир. Азата что-то сказала одному из стражников, и тот быстро принёс два бурдюка с водой. Открыв один, он стал лить воду Икадиону на голову. Когда она закончилась, к столбу подошёл раб с медной чашей, полной углей. Мурмилак, который наблюдал за всем этим с нарастающим любопытством, был вынужден признать, что его сестра основательно подготовилась к этому событию. Как же сильно она должна была любить своего мужа, чтобы так ненавидеть убившего его раба! Он покачал головой и посмотрел на Лорнимэ. Та, не отрываясь, следила за Азатой. Но Мурмилаку не было видно, что она смотрит, в основном на руки его сестры, а не на лицо, стараясь разглядеть там злосчастный перстень.

Тем временем слуга приподнял ноги Икадиона и подставил под них чашу с углями. Раздался шипящий звук, и в воздухе разнёсся резкий запах горелого мяса. Капли воды стекали по обнажённому телу Икадиона и с шипением падали на угли. От этого звука у многих по телу пробежала дрожь, потому что каждый знал, насколько ужасной должна быть боль от такого ожога. Но Икадион даже не пошевелился. Казалось, он не чувствовал боли. Только вздрогнул и приподнял голову, упёршись взглядом в широко открытые глаза – такие знакомые и такие чужие. Он почти ничего не чувствовал и с трудом дышал, потому что провёл полтора дня без воды и еды, связанный по рукам и ногам, подвергаясь избиениям и пыткам. Перед тем, как бросить его в старый колодец, стражники постарались выместить на нём злобу и чуть не убили. И теперь его сильное, мускулистое тело было одним сплошным кровоподтёком. Только глаза каким-то чудом ещё открывались, и он мог видеть стоявшую перед ним Азату. Она что-то шептала, со злостью выплёвывая незнакомые слова из своих красивых, изгибающихся, как ветви ивы, губ. Он не слышал её. Но помнил, как целовал и обнимал. И не мог без неё жить.

– Азата… – прошептал он еле слышно. Пересохшее горло зашипело, как вода на углях, и слова оборвались, не дойдя до языка. Он сглотнул и повторил: – Азата! – на этот раз получилось чуть лучше, и она его услышала. – Жаль, что я тебя не убил!.. Я без тебя… не могу… – с трудом выговорил он. – Ты была для меня самая лучшая. Самая лучшая, – с болью и страданием в голосе произнёс он, и стоявшие неподалёку слуги сразу напрягли слух.

– Ты убил моего мужа! Ты хотел убить меня! Я ненавижу тебя! – раздался вдруг громкий истеричный крик. – Я убью тебя! – ещё громче выкрикнула она, срываясь на визг. Слова Икадиона оказались для неё неожиданными, и Азата на мгновение опешила, но ей надо было, чтобы все видели подлую натуру раба и не сомневались в её ненависти. А это можно было сделать только, заткнув ему рот. Она слышала, как толпа разнесла повсюду её слова: «… ненавидит… убьёт…» и это было хорошо. Люди должны были видеть её злобу и ярость. Она стала кричать ещё громче, обзывая его самыми страшными ругательствами и вспоминая в душе, как ей было страшно, когда Панджар замахивался на неё плёткой. Это помогло, внутри всё закипело, Азата распалялась всё больше и больше, доводя себя до неистовства, и вскоре для постороннего наблюдателя она превратилась в настоящую разъярённую мстительницу. Позвав слугу, она приказала ему вытащить у раба язык. У того никак не получалось это сделать, потому что Икадион потерял сознание и его тело вяло повисло на верёвках. Взбешённая неуклюжестью слуги, она схватила Икадиона за волосы и подняла голову вверх. На неё смотрело лицо с закатившимися глазами и полуоткрытым ртом.

– Держи! – грозно приказала Азата, и слуга дрожащими руками вцепился ему в волосы. Открыв Икадиону рот, она попыталась схватить его за язык, но тоже безуспешно. Тогда, потеряв самообладание, Азата засунула нож в рот и разрезала ему щёки от одного уха до другого. По рукам полилась тёплая кровь. Она стекала на белоснежную накидку и расплывалась по ней неровными яркими пятнами. Нижняя челюсть Икадиона упала на грудь, рот безобразно оскалился жёлтыми зубами и теперь ей удалось схватить его за язык у самого горла. Азату лихорадочно трясло. Пытаясь отрезать этот кусок мягкой, ускользающей плоти она несколько раз порезала себе пальцы и, в конце концов, стала просто водить ножом взад-вперёд, тыча остриём в горло и не обращая внимания на то, что потоки крови заливают ей руки по самые локти. Пальцы постоянно соскальзывали, поэтому она вцепилась в язык ногтями и держала его до тех пор, пока он, наконец, не отделился от горла. Это кровавое зрелище вызвало у толпы остервенение. Со всех сторон стали доноситься неистовые крики, визги, люди хотели подойти ближе, как будто вид крови притягивал их к себе, как хищных зверей.

В это время слуги отчаянно пытались раздуть огонь под носилками с телом Панджара. Наконец, им это удалось, и со стороны ног показалось пламя. Толпа ещё больше забесновалась, и Мурмилаку пришлось сделать знак, чтобы стражники оттеснили горожан подальше. Азата, опьянев от вида крови и истеричного напряжения, чувствуя, как всё внутри неё содрогается от животного удовольствия, завизжала тонким голосом и бросила в толпу отрезанный язык.

– Смотри! Смотри на свою смерть! – кричала она, и звук её голоса вызвал неприятные ощущения даже у повидавшего виды Чжи Чжи. Он поёрзал на месте, искоса посмотрел на Мурмилака, убедился, что все, выкатив глаза, смотрят на казнь и не обращают на него внимания, и тоже повернулся к Азате. Та в этот момент вонзила нож в живот Икадиона и стала медленно разрезать его от одного бока до другого. Крик толпы немного стих, люди не понимали, что происходит, но когда они увидели, как у раба из живота выпали кишки, истеричные возгласы стали ещё громче. Азата вцепилась пальцами в чёрные скользкие внутренности и потащила их на себя. Потом стала отходить всё дальше и дальше, растягивая тонкие и толстые полосы кровавых кишок, как прядильные нити. Когда она остановилась, от Икадиона её отделяли около десяти шагов. Дёрнув несколько раз и убедившись, что они больше не тянутся, она пошла по кругу вокруг столба, выкрикивая в воздух слова ненависти и ругательства. Она прошла один круг, другой, третий, обматывая обречённо висящее тело раба его собственными внутренностями. Толпа неистовствовала. На шестом круге Азата приблизилась к Икадиону вплотную и, прижав скользкие кишки к его груди, всадила в них нож. Тело вздрогнуло, но больше ничего не произошло. Отойдя назад, Азата замерла и уставилась на тело замершим взглядом. Толпа в изнеможении орала и требовала отдать ей казнённого на растерзание. Чёрный нож торчал из груди жертвы, как обломок стрелы, и с рукоятки на землю стекала тонкая струйка крови. Вскоре она истончилась, и в чашу с тлевшими углями начали капать крупные капли. Со стороны погребального костра Панджара налетел короткий порыв ветра, и столб с телом Икадиона накрыло густым белым дымом. Зрители увидели, что над носилками Панджара поднимается пламя, и с радостью закричали, подняв руки к небу.

– Душа рада! – кричали они, теперь уже не отрывая взгляда от огня, который почти полностью охватил носилки. Пламя лизало белую ткань на теле трупа, и та постепенно становилась чёрной. Чжи Чжи повернулся к Мурмилаку и заметил:

– Хорошая месть! Душа воина рада. Она поднимается в небеса! – он поднял взгляд вверх и покачал головой. Мурмилак ничего не ответил, потому что к нему подошла Лорнимэ и сказала, что дым стал сильным и она уезжает во дворец. Он кивнул ей и повернулся к шаньюю.

– Пора вернуться во дворец. Нам есть что обсудить. Думаю, тебе это понравится, – предложил Мурмилак.

– Я согласен. Мне уже всё понравилось. Лишь бы только ты не предложил мне жениться на твоей сестре, – улыбнулся Чжи Чжи и передёрнулся. – Страшно. Очень!

– Она любила своего мужа… И не может пережить его смерть, – чужим голосом выдавил из себя Мурмилак, всё ещё находясь под впечатлением от увиденного. Он не ожидал от Азаты такой жестокости и сам был немало удивлён.

– Я об этом и говорю. Страшная любовь, – вздохнул шаньюй и последовал за ним в город.

Там сатрап предложил ему пройтись по небольшой оливковой роще, чтобы немного развеяться. Вождь кочевников согласился. Они какое-то время молчали, каждый думая о своём. Наконец, Мурмилак остановился и, сорвав листочек, сказал:

– Ты хочешь купить всех моих лошадей в этом году. И я благодарен тебе за это. Но ты всегда был со мною честен, поэтому я хочу спросить тебя тоже честно: как ты заплатишь за них? Это стоит много денег.

– Ха, и это всё? – расплылся в радостной улыбке Чжи Чжи. – Я не думал, что такого великого сатрапа, как ты, волнуют такие мелочи. Через две недели сюда привезут всё золото, которое надо заплатить за лошадей. Золото и только золото, – узкоглазый кочевник поднял вверх ладони, как бы призывая богов в свидетели. – Я знаю тебя давно. Зачем придумывать что-то новое? Ты только скажи, сколько лошадей продашь, и завтра же гонец помчится за платой.

Мурмилак, ждавший этого ответа несколько дней, был настолько рад, что растрогался, и его следующие слова прозвучали для Чжи Чжи по-настоящему искренне.

– Пятьсот лошадей. Это самые лучшие, которые у меня есть. Однако ты просил ещё дать тебе строителей. Я долго думал над этим. И прикидывал, сколько мне самому нужно. Но тебе я отказать не могу. Я предлагаю тебе тысячу человек, в придачу с их жёнами и детьми, которых они успели тут нарожать. Думаю, это поможет им выжить у тебя в степи. С семьями им будет легче. И тебе – тоже.

– Не могу поверить своим ушам! – тонкие брови над узкими глазами взлетели вверх. – И что ты просишь за свой щедрый дар? – спросил Чжи Чжи.

– Если у тебя будет тысяча рабов из других мест, пришли мне их взамен, – улыбнулся Мурмилак.

– О, это слишком неравный обмен! – запротестовал хунну, но потом подумал и добавил: – Я пришлю тебе две тысячи рабов, чтобы хоть как-то отблагодарить за столь щедрый подарок!

– Договорились, но давай сначала вернёмся к лошадям. Сколько точно тебе надо сейчас?..

Они стали обсуждать подробности предстоящей сделки, а во дворце в это время шла подготовка к передаче рабов: Лорнимэ вызвала к себе писаря и тихо говорила ему, что записывать и кому потом отнести эти таблички. Следующий день должен был начаться для многих во дворце по-новому.