Текст книги "Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной"

Ах какую важную вещь я сейчас поняла! Шагнув за Дверь, отказываться надо не только от прошлых ошибок, но и от прошлых побед… Да, да, от побед тоже! Хотя люди жаждут забыть ошибки, а вовсе не победы – победы греют. Но стоит спросить себя: чего ты хочешь – греться своими победами или тем, что за Дверью? Если своими, то Дверь тебе не нужна.

Шаг за Дверь – это ВЫБОР.

Не отказавшись от себя ПОЛНОСТЬЮ и не вверившись ей ЦЕЛИКОМ, не узнаешь как оно НА САМОМ ДЕЛЕ за Дверью. Не сможешь ОСВОБОДИТЬСЯ. Не получишь возможность оказаться в ином пространстве в другом качестве и начать новую жизнь. Дверь не примет – ты увидишь за её порогом то же самое, что перед ним… и будешь думать, что рассказы побывавших там – враки или фантазии.

Но как же трудно ДОВЕРИТЬСЯ ПОЛНОСТЬЮ! Как трудно переступить порог, не имея гарантий, что там лучше! Люди так любят гарантии! И всё время хотят выгадать.

А ведь это – просто ЧЕСТНЫЙ ОБМЕН: меняешь амбиции на Искупление и Благодать, маленькую личную душу на большую»…

Соня-3 перевернула исписанную страницу тетрадки, бросила взгляд в зеркальную витрину напротив – и оказалась внутри неё вместе с другими Сонями за спиной Сони-4, которая писала:

«…просто ЧЕСТНЫЙ ОБМЕН: меняешь амбиции на Искупление и Благодать, маленькую личную душу на большую. Жизнь за Дверью – сама по себе Искупление и Благодать, ибо лишена корысти, себялюбия, амбиций.

В зеркальном мире люди живут в мире эха. Отражённый звук. Отражённый свет. За Дверью нет эха. Там звук разносится далеко в бесконечность. Так же как и свет. Он не отражается. Он там всегда ЕСТЬ и пронизывает всё.

Перед порогом Двери шумит ШАЛОМ – мир. За порогом тихо беседует с тобой ИРИНИ – мир.

И то, и это – мир. Вроде бы один и тот же, но какой разный!

”Шалом”, ”мир”, древнееврейское слово, – одно из центральных понятий Ветхого Завета. Это отсутствие войны, сытость, достаток, материальное процветание. Арабское ”Салам” – то же самое.

”Ирини”, ”мир” – слово Нового Завета, произнесённое Христом: ”Мой мир даю вам”. ”Ирини” – не просто ”мир”. Это с-мир-ение в смысле ”СОЕДИНЕНИЕ с МИРОМ”, согласие, улыбка, лёгкость, покой и свобода живущей в любви души, не обременённой амбициями.

”Ирини” не отвергает ”Шалом”. ”Ирини” содержит в себе ”Шалом”. Просто ”Ирини” больше него.

”Шалом” – это трудное благополучие зеркального мира, где, как бы ты ни был умён и достоин, рано или поздно из какого-то зеркала вылезает давно забытая твоя вина, настигают порождённые когда-то тобою же опасности – и надо снова преодолевать их, с тоской понимая: невозможно полное искупление и освобождение, бремя накопленных ошибок придавливает к земле.

А ”Ирини” – это полёт, который возможен за Дверью!

”Ирини” – это Дверь…»

Соня-4 смахнула упавший с дерева на тетрадку сухой лист и подняла голову. Сейчас она посмотрит на зеркальную витрину киоска. Соня-1, Соня-2 и Соня-3, стоявшие за спиной Сони-4, приготовились повторить её взгляд. Ну… взглянули!

Но в этот раз получилось иначе.

Соня-1 оказалась снова на скамейке в осеннем сквере перед зеркальной витриной, в которой не было ни сквера, ни других Сонь – там, над тропинкой, вьющейся среди залитой солнцем свежей травы и цветущих яблонь, в нескольких сантиметрах от земли висела волшебная Дверь.

Небо за ней светилось и продолжалось далеко-далеко. И вообще всё куда-то продолжалось, переходило одно в другое и не имело чётких границ. Камни просвечивали насквозь. Вдали вспыхивали огнями сказочные города с сияющими куполами. За городами блестели моря, за которыми высились миражные фиолетовые горы – и на их вершинах сверкало что-то чудесное, но что – разглядеть было уже невозможно.

По вытоптанной среди весёлой травы тропинке деловито шла… маленькая Соня. Она обернулась, улыбнулась большой Соне, будто увидела её, сделала рукой дружелюбный зовущий жест и указала вперёд, приглашая на что-то посмотреть.

Там, в удалении, светилась вторая Дверь, через порог которой переступала ещё одна девочка, похожая на маленькую Соню, но явно другая. Может, это будущая сонина дочка?

А совсем далеко за миражными городами мерцала еле видным прямоугольничком третья Дверь, за которой вилась в гору ниточка тропинки. И на ней угадывалась крохотная фигурка девочки, не похожей на первых двух. Она обернулась и поманила их за собой. Те ускорили шаг.

Кто эта третья девочка? Будущая дочка сониной дочки?!

И только возникла эта догадка в сониной голове, как все три девочки разом обернулись и весело замахали ей руками, да так заразительно, что Соня не удержалась – помахала в ответ.

И почувствовала, что взлетает.

Кто-то большой и невидимый будто поднял Соню на ласковой ладони выше деревьев, поводил над осенним сквером и бережно опустил обратно на скамейку.

В зеркальной витрине киоска – сквер, жёлтые листья, скамейка с Соней, упавшая раскрытая тетрадка.

Соня подняла тетрадь. В ней, кроме «Привет, Лия!», ничего не было написано.

Кружилась голова, слегка подташнивало.

«Наверное, это токсикоз беременности, у меня был обморок. Но какое странное и интересное видение, – подумала Соня. – И эти девочки… Значит ли это, что у меня будет дочка? А потом – внучка? И какой смысл в этой наоборотности: не я веду их за собой, что было бы логичней, а они ведут меня?! Даже не меня – меня сегодняшнюю они только зовут и что-то хотят сказать всем этим. А там – я, какой УЖЕ нет, идёт вслед за теми, кого ЕЩЁ нет… причём впереди та, которая явится на свет позже всех. Проверим: если родится дочка, то, наверное, это не видение, а предвидение. И значит, у меня будет ещё и внучка!»

Никогда не знаешь, только ли в голове эти видения, порождённые биохимией организма, или умное подсознание «ловит» нечто, наперёд записанное в Книге Бытия, но глупый разум отвергает необъяснимое?!

Жаль, она не запомнила и трети тех умностей, которые писали другие Сони! Осталось лишь ощущение чего-то, что больше неё, – вроде того, о чём часто говорил папа: «Когда чем-то занимаешься, думай о деле, а не о себе в нём. О тебе позаботятся твои дела и сложенная из них жизнь. Не уменьшай их до себя – а то некому будет о тебе позаботиться, и не станешь счастливой».

Как странно! Ведь и в самом деле папа, несмотря на свою ужасную судьбу, казался счастливым. Будто жил за волшебной Дверью, где все неуязвимы, что бы ни происходило! В отличие от мамы, которая явно жила в «зеркальном мире», – и даже очевидное величие её души, самоотверженность, мужество, трудолюбие возвращались к ней кошмарами, не принося ожидаемых плодов. Неужели только потому, что она ждала плодов?!

Небо затягивалось облаками. Но пробился луч – знак одобрения правильных мыслей? Погладил по щеке, снова тронул витрину киоска.

Она взблеснула. Что-то мелькнуло в ней – наверное, шевеление веток, падающий лист.

…Кажется, судя по рассказам, и мамин отец, дедушка Аветис Гаврилович, жил за Дверью – потому оказался неуязвим. Отец мамы и муж звали её к себе за Дверь – она не услышала зова. Но и они виноваты, что не спустились за ней! Ведь пошёл же Орфей за Эвридикой в Ад…

Где-то зазвенели колокольчики. Опять знак одобрения? Или просто ветер принёс из какого-то дальнего далёка звонки трамвая?

«Значит, – неожиданно заключила Соня, – не надо чуть что убегать за Дверь и тем более пытаться навсегда поселиться за нею. Это – заботиться только о себе. Дверь в этом случае не соединит – разъединит! Вот ведь какой парадокс!»

И размечталась: хорошо бы, чтобы Дверь приняла если не всех, то многих, – пусть бы там оказалось больше людей, чем в мире зеркал! А значит, пока и перед Дверью работы хватает.

Вспомнилась последняя фраза из гайдаровского «Чука и Гека»: «Надо просто честно жить, много трудиться и крепко любить эту огромную прекрасную землю, которая зовётся Советской страной»… Советскую страну любить было трудно – слишком уж она сама не любила своих детей. Потому Соня ещё в отрочестве урезала приглянувшуюся фразу: «Надо просто честно жить, много трудиться и крепко любить». Так ей нравилось больше. Звучало как девиз, как Универсальная Формула Счастья и Правильной Жизни. А главное – казалось лёгким, даже приятным.

Вот и сейчас внутри повторилось: «Значит, надо просто честно жить, много трудиться и крепко любить».

И зачем ей были посланы видения с другими Сонями? Ничему новому не научили – всего-навсего напомнили то, что она знала раньше.

Правда, будто открылась новая перспектива, где всё прежде значимое не изменилось, но выросло в размерах.

Как в том букваре Тихомировых, только наоборот: сложенная картинка мира вставилась в мир больший, стала его фрагментом – и будто пошло движение совсем в другом направлении. Не в сторону уменьшения до минус-бесконечности, а в сторону увеличения до плюс-бесконечности.

Сколько раз ещё будут собранные ею миры вставляться один в другой, каждый раз меняя перспективу и восприятие целого? И дойдёт ли она до конечного мира – до оболочки, вмещающей все ранее открытые ею фрагменты?

И есть ли вообще такая оболочка, или движение в «плюс-бесконечность» само бесконечно?! Кто знает?

Потому, пожалуй, актуален совет из анекдота про тщетно размышляющих обезьян: «Чего думать? Трясти надо!» – то есть в сонином случае, раз она не может ничего спрогнозировать, «надо просто честно жить, много трудиться и крепко любить».

Боже мой! Как могла она помышлять об аборте, поддавшись уговорам мамы Леона и собственной мамы, почти ежедневно кричавших по междугородке, что рано заводить ребёнка?! Только сестра Ирочка поддержала, обещала помощь.

Соня оторвала полоску тетрадного листа со словами «Привет, Лия!» и написала на чистой странице: «Дорогие мамочка и папочка»… Она горячо и сумбурно заверяла, что со всем справится, не бросит Университет, даже не возьмёт академический отпуск, потому что продумала сто способов устроить так, чтобы ребёнок не был помехой учёбе, и родители должны успокоиться, не мучить больше себя и её – ведь они давно убедились: их дочь слов на ветер не бросает, хоть и любит поболтать.

Она стала подробно продумывать хотя бы первый десяток из якобы известных ей ста способов всё устроить наилучшим образом – и решения в самом деле стали выстраиваться.

Луч опять заиграл в витрине киоска. Витрина засветилась жёлтым.

Соня вгляделась в слепящую поверхность и увидела… залитую солнцем пустыню. По песку, перемешанному с камнями, к небольшому оазису с источником под тремя финиковыми пальмами среди чахлой растительности двигались разноцветные фигурки людей, козы, овцы. Кто-то втыкал в песок палки и привязывал к ним большие куски ткани, устраивая тенты для привала. Мерный гул голосов разрывали выкрики на неизвестным языке, плач детей, блеяние сгоняемых под навесы животных. Чуть поодаль, впереди, на каменистом холме стоял на коленях живописный старик со спутанной белой бородой в накинутой на голову полосатой выцветшей тряпке, спускающейся палаткой на тело и образующей тень. Он что-то бормотал.

Вдруг, как это бывает в зарубежных фильмах, «голос за кадром» стал переводить непонятные слова на русский:

«Я Моисей. Я иду по пустыне. Ноги мои болят. Руки отнимаются. Мой усталый народ шумит всё сильнее. Вокруг шумит и во мне. Он вокруг и во мне – мой народ… А я, Моисей, слаб и ничем не могу помочь своему народу, теряющему силы и надежду, – ни тому народу, который вокруг, ни тому, который во мне. Ничем не могу помочь. Разве что твёрдой верой в существование Земли Обетованной, хотя сам пока не вижу её… Сотвори чудо, Отец Небесный! Яви Землю Обетованную, где тучны земля и виноградники, тенистые деревья тяжелы от плодов, текут реки с молоком и мёдом! Не даёт Бог чуда… Наверное, потому что чудо может быть злом, и дурной может быть жажда чуда, – ведь чаще алчешь его не от физической безысходности, а от душевной лени. Пока дух силён – силы не иссякают окончательно. Надо продолжать путь… Надо продолжать. О, Господи, как же я сразу не понял?! Если чудом может быть Понимание, Ты уже сотворил чудо – дал Понимание: неважно где Земля Обетованная… неважно, как называется… она везде для любого, кто не боится Продолжения Пути… кто и Остановку видит как Продолжение Пути… кто готов к Битвам, хотя старается уклониться от них, чтоб не погибнуть раньше Срока… а найдя Землю Обетованную, всё равно Продолжает Путь. И каждый раз на вопрос – с кем? ради чего? – держит Ответ. Не вообще ответ, а каждый раз маленький ответ на маленький вопрос… потому что из маленьких ответов складывается большой Общий Ответ – и каменистая пустыня становится тучной землёй, по которой текут реки с молоком и мёдом. Превращение каменистой пустыни в тучную землю – это и будет Продолжение Пути. А раз так, то может быть, Земля Обетованная за ближайшим отрогом?! Ведь мы уже извлекли из Пути уроки…»

Соня очнулась, вздрогнув от того, что дождинка упала за воротник. Опять случился обморок? Витрина напротив потемнела и отражала лишь затянутое тучами небо, за которыми тем не менее угадывалось солнце. Сейчас начнётся ливень. Надо бежать в метро!

Она так и не дописала письмо родителям. Ничего, вечером закончит. Тем более что надо убедительней – в подробностях! – продумать несколько основных сюжетов из ста вариантов судьбы, которые не вызвали бы у родителей тревоги и были бы при этом реалистичны.

В метро под стук колёс бормотал в голове голос: «Я Моисей… Я иду по пустыне… Земля Обетованная – за соседним отрогом… за соседним отрогом»…

– Станция «Университет». Осторожно, двери закрываются. Следующая станция – Земля Обетованная.

– Станция «Университет». Поезд дальше не идёт. Просьба освободить вагоны! – будит металлический голос.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

– Какой сегодня день?

– Среда.

Когда работаешь даже по воскресеньям, а дни в основном заполнены чередой мелких повторяющихся дел, то часто не замечаешь, как выходные сменяются буднями, потому что всё – будни. И кажется: время течёт странным образом. То оно неудержимо летит – и сегодняшнее утро становится далёким, как ушедший месяц, после которого успело произойти и даже забыться множество событий. То время останавливается или неправдоподобно растягивается, позволяя побыть подольше в одном состоянии, как это бывает во сне, – и хорошо, если в состоянии блаженства, а не кошмара. То вовсе поворачивает вспять – и возникает «дежа вю», будто попадаешь в позапрошлый год: всё, что сейчас, – уже было, ничего нового случиться не может, потому что случилось раньше и продолжает случаться вновь и вновь.

Вот и опять незаметно промчались первые дни недели, а послезавтра – пятница, которая должна дать новый отсчёт времени: торжественная выдача дипломов и банкет по случаю окончания МГУ. Всё-таки она молодец – выполнила обещание, данное родителям! И не сказать, что это оказалось трудно. Только как-то слишком стремглав.

Так бывает, когда поезд проскакивает на полном ходу мимо уютных полустанков с побеленными домиками, где среди высоких мальв в садах на колченогих столах со стёртой клеёнкой навалены груды яблок, толстые хозяйки в захватанных фартуках суетятся вокруг керогазов, в медных тазах пузырится варенье… запахи догоняют поезд. Но только защемит сердце, что ты – мимо, только захочется спрыгнуть, как уже ни домиков, ни садов… за окном бескрайние просторы с одинокими коровами и тоскливыми берёзами. По вагону разносят чай, тарахтят тележки с высохшими булочками и «резиновыми» котлетами – надо заботиться об обеде, лезть в кошелёк за деньгами, освобождать место на узком столике купе, чтоб и попутчики могли разложить свою пищу… Мелкие обязательные дела скудного вагонного быта съедают день, не оставляя воспоминаний, потому что уютные полустанки с белыми домиками в пенных садах – не твоё воспоминание, не твоя жизнь: поезд, поманив скоростью и прибытием в заранее оговоренный час к пункту назначения, протащил мимо всего, что могло бы стать твоей жизнью… мимо всего, чем можно было бы неспешно наслаждаться, а ты не сошёл, не остановился, влекомый скоростью и магией цели, про которую на самом деле неизвестно, твоя ли это цель. И едешь, едешь, делая, что положено в поезде, с нетерпением ожидая прибытия туда, где, может быть, начнётся настоящая твоя жизнь…

Казалось, только вчера она размышляла, как совместить ребёнка с учёбой, – и вот уже Манюне три года, а Соня – выпускница МГУ. Золушка стала Принцессой: получила сказочное распределение – не в далёкую глубинку, чего не избегли даже коренные москвичи, а в одну из районных газет Подмосковья. Постаралась газета «Труд», где Соня печаталась, пока дети столичных родителей бездельничали в уверенности, что родня пристроит, но не у всех получилось. А с Соней вышло точно по поговорке «не было счастья, да несчастье помогло»: необходимость с первого курса самой зарабатывать обернулась удачей. Трудовцы дали на факультет заявку, что молодой специалист востребован ими как спецкорр по Московской области. И походатайствовали о том, что – пока в самом «Труде» нет вакансии и жилья, – Соню возьмут в штат одной из подмосковных районных газет и поселят в служебной комнате. Из районки прислали именной вызов, Соня подписала обязательство работать на два издания не менее года, а «Труд» – нечто вроде Протокола о намерениях выхлопотать под неё вакансию и перевести к себе.

Родителям составила весёлую телеграмму: «На прицеле Москва взятие столицы гарантируют». Бдительная телеграфистка телеграмму не приняла, вызвала начальство. Но Соня всех уломала. За неё даже порадовались, отсмеявшись.

Отчего же вместо победного возбуждения – растерянность? И ощущение запертости в каком-то гриппозном бреду, где будто бы ей поручено собирать из обрывков картинку, но только складываются фрагменты в нечто связное, как тут же рассыпаются, превращаясь в разрозненные куски, в которых – никакого смысла кроме того, что их можно тасовать заново.

Соня обескураженно оглядывается назад.

…Манюня, родившаяся летом между вторым и третьим курсом, оказалась на редкость спокойной. С двухнедельной малышкой в большой хозяйственной сумке, приспособленной под переносную колыбель, Соня уже бегала по интервью, умиляя всех легкомысленными косичками и детской непосредственностью, так не вязавшимися с её деловой хваткой и серьёзным званием «мама».

А первого сентября, с той же «цыганской» сумкой, откуда таращилась Манюня, и с перекинутым через плечо хурджином, полным учебников, Соня весело сбежала по ступеням МГУшной высотки, где ей с семьёй дали комнату, и протиснулась в шумный 111-й автобус, который вёз студентов через всю Москву на Манеж – к гуманитарным факультетам.

Лекция, семинар… Манюню – на лавку, соску – в рот. На переменках – в туалет перепеленать малышку, покормить грудью.

– Вырастет – напишет «Мои Университеты», – смеялись преподаватели, восхищаясь лялькой, ни разу не нарушившей писком ход занятий, а ещё больше – отвагой и старательностью Сони, которая не пропустила ни одного семинара и в срок сдавала контрольные.

Но ничего другого не оставалось: получишь хоть одну тройку или оставишь «хвост» – лишат стипендии. А без стипендии никак нельзя. Стипендия плюс хотя бы пара гонораров в месяц плюс полставки за привычную уже уборщицкую работу в общежитии плюс традиционная тридцатка от родителей, с которых она обещала не тянуть больше, чем до рождения ребёнка, – это необходимый прожиточный минимум.

Тем более что Леон, который после случая с Зоей умолил принять его обратно и первое время очень старался «быть хорошим», не сдал экзамены первого курса из-за «нервных переживаний», не сумел пересдать их осенью, не был переведён на второй курс – и, чтоб не отчислили насовсем, оформил академический отпуск «по уходу за ребёнком» вместо Сони. Она твёрдо отказалась от академки – гордость не позволила нарушить данное родителям слово, что учёба не пострадает. «Кормящий отец» остался без стипендии, присылаемых ему из дому денег не хватало даже на него, – и Соне пришлось стать кормящей мамой для всей семьи, а Манюню определить вскоре в ясли.

– Что ж, он теперь будет баклуши бить? – возмутились сонины родители, узнав об этом. – Пусть тогда идёт работать!

Леон обижался, что «бесцеремонно лезут в его дела» и не принимают в расчёт «его интересы».

Соне то и дело приходилось быть парламентёром между двумя враждующим сторонами, хотя защищать мужа было сложно: уверял всех в своей гениальности – и не сдал первую же сессию!

Леону предстояло «подобрать хвосты». Для этого требовалось усердно заниматься, чего он, правда, опять не делал – всё время что-то отвлекало. То малышка плакала ночами, и Леон досыпал днём, когда Соня с дочкой уезжала на факультет, – иначе он чувствовал себя разбитым. То ему казалось, что жена слишком самостоятельна и может существовать без него, чего он не желал допустить, – и ходил за ней тенью. То, уставая от собственной примерности, начинал ухлёстывать за очередной девицей, – и Соня снова гнала его прочь. А он опять каялся, демонстрировал переживания, говорил о «сложности человеческой натуры», «духовных метаниях», упрекал Соню в чёрствости, приземлённости и умело ластился, продолжая рассуждать о том, что должен найти себя, чтобы затем найти своего Бога и не промахнуться.

– Брось! Пустое занятие!

– Это ты говоришь?!

– Я слышала от старых евреев притчу из Талмуда: человек искал Бога – и встретил себя самого. Только так можно найти себя – ища Бога! Наоборот не получится. Нельзя искать себя и встретить Бога. Только на всякое дерьмо насмотришься в поисках…

– Оскорбляешь?! Считаешь дерьмом разные ипостаси моего «я»?

И получалось: Соня опять была «виноватой».

В конце концов она перестала принимать Леона в расчёт, надеяться, потому что он то и дело уходил от «ухода за ребёнком», под который брал академический отпуск. Но с Леоном было веселее, иногда даже теплее, чем одной, – он умел быть нежным. Да и в постели устраивал: без особой выдумки, но с бешеной потенцией, готов был заниматься этим в любое время суток, что Соне нравилось. Потому она не настаивала на разводе.

– Вот так: одержишь победу над мужчиной, а потом приходится кормить пленника, – отшучивалась она, когда кто-то начинал указывать на безделье и краснобайство Леона. – Может, он как Диоген? Хороша бы я была, если б говорила Диогену «Вылезай из бочки, иди деньги зарабатывать или дитя нянькать!» – Диоген не по этой части! Пусть уж сидит поблизости в бочке, бухтит там. По крайней мере это развлекает.

И махнув рукой на «Диогена», садилась писать очередную рецензию, чтоб заработать. А Леон шёл бродить по этажам общежития в поисках свободного от дел слушателя, а лучше – слушательницы.

Вечерами, уложив Манюню спать, молодые родители выходили в холл, где обычно собиралась шумная компания с гитарами. Кто-то обязательно начинал петь песню Высоцкого «Если друг оказался вдруг и не друг и не враг, а так», – и Соне казалось: поют про Леона. Это он «ступил на ледник – и сник, оступился – и в крик». Это её предостерегают: «Значит, рядом с тобой – чужой». Советуют: «Ты его не брани – гони!»

И мечтала об ином спутнике, который бы «не скулил, не ныл; пусть он хмур был и зол, но шёл; а когда ты упал со скал, он стонал, но держал».

…Лето 1968-го, когда родилась Манюня, было тревожным. В кулуарах редакций и в домах московских родственников шептались о расколе в соцлагере, о реформах в Чехословакии, захотевшей глотнуть свободы, выскользнуть из-под пяты СССР.

Манюне было около месяца, когда в Чехословакию вторглись советские танки, а вечером радиостанция «Свобода» рассказывала сквозь вой глушилок, что несколько героев в знак протеста вышли в Москве на Красную площадь. Но только достали плакаты – сомкнулось вокруг кольцо гэбэшников, и всех повязали, будто в КГБ заранее обо всём знали. Так, вероятно, и было – телефоны прослушивались, и стукачей в диссидентской среде хватало.

Соню поразили величие и нелепость этого минутного действа. Ещё больше поразило, что некоторых протестующих ждали дома дети, а одна женщина пришла для конспирации с ребёнком, спрятав в коляске плакат. Ради чего они пожертвовали детьми, которые останутся сиротами, когда родителей посадят?! Что посадят – сомнений не было. Ради чего подставили близких, которых теперь КГБ не оставит без присмотра – и они уже никогда не будут даже относительно свободными?!

«Ты сокрушил ярмо деревянное и сделал вместо него ярмо железное»…[55]55
  Библия, Ветхий Завет, Книга Пророка Иеремии. Гл. 28, ст. 13.


[Закрыть] А тут и с деревянным не сладили – протест получился игрушечным: подемонстрировали перед гэбешниками, которые и так знали о несогласии многих с политикой партии-правительства, – и обернулось всё лишь неигрушечным горем для демонстрантов и их семей, не повлияв на ситуацию. Разве что в Чехословакии узнали из сообщения по радио «Свобода» о смельчаках, которые, стыдясь за родину, не побоялись крикнуть об этом на площади… Вот только – кому крикнули?! Стоило ли?!

Замахнулись на обидчиков – ранили родных. А обидчикам хоть бы что!

Коварные шутки зеркального мира…

Ещё Гоголь печалился: «Грустно оттого, что не видишь добра в добре». Соня грустила о том же, отказывалась поддерживать любые разговоры на эту тему, не вставала ни на чью сторону, чувствовала себя свободной от всех и одновременно – предательницей.

Потому что, как ни казалось странно ей самой, она этим нелепым подвигом… восхищалась. В нём была какая-то высокая трагедия, высокая правда.

Тема предательства волновала, прокрадывалась в бытовые ситуации, пронизывала всё.

Предавать одно, чтоб отстоять другое? Сиюминутное ради вечного? Вечное ради сиюминутного? Ближних ради дальних? Дальних ради ближних? Ещё страшней, когда ближних ради ближних. И совсем ужасно, когда ради себя. Что за жуткий выбор?!

И хотя Соня старалась «расплачиваться» только собою, но так не получалось – она всё время кого-то предавала. Маму с папой, сестру, тёток, Лию – ради Леона. Его – ради них. Манюню – ради учёбы, заработка и периодических «отрывов», когда, бросив дочь на случайных людей, убегала с кем-то, а то и просто одна «в другую жизнь»: в кино, театр, кафушку, на концерт или просто побродить, посидеть в сквере с книгой, выбрасывая из головы на время «старую жизнь» со всеми участниками, – ведь надо же было и отдыхать! А в конечном итоге предавала всех ради того, что сама в каждый момент считала нужным и важным, сообразуясь не столько с обстоятельствами, которые умело делала аргументом, сколько с внутренним голосом и сиюминутным порывом.

Однако думая обо всём этом, не теряла способности к действиям – слишком много действий приходилось совершать ежедневно. Выбор каждый раз происходил как бы сам собой и позже, по здравому размышлению, оказывался если не идеальным, то оптимальным, сохраняя хрупкое равновесие между разнонаправленными интересами ближних, дальних и своими собственными.

Соня «балансировала на проволоке», то и дело огребая с разных сторон упрёки в эгоизме, самоуверенности, даже в цинизме. Но если уж бралась кому-то доказывать свою правоту, что не часто удосуживалась делать, то аргументов в пользу любого выбора у неё хватало всегда.

Но главным, пожалуй, было то, чего другим не объяснишь в двух словах: тяжесть выбранного не придавливала к земле, не лишала жизнь красок, органы чувств – ощущений, душу – парЕния. Груз непосильного долга не ложился камнем на грудь, спирая дыхание.

Интуитивно точно выбранная мера долга всегда оставляла место для вдоха – для ВДОХновенности – и Сонин многотонный «самолёт» весело и легко летел в голубых небесах среди сверкающих облаков в сторону солнца, не сбиваясь с курса, оставляя внизу и сзади грозовые тучи, иногда садясь на землю, подбирая желающих полетать.

– Я стараюсь жить так, чтобы никогда никому не захотела бы сказать: «Ради тебя я не сделала или сделала то-то, лишив себя того-то», – пытается объяснить она тётке Варваре. – Даже мыслей таких не желаю иметь: дескать, я ради него… или ради них. Конечно, чем-то поступаюсь, но раз сама определяю, чем и ради чего, – значит, это не жертва, а свободный выбор. Так с какого бодуна ныть?

– Что за ужасный жаргон! – кривится Варвара от слова «бодун». – Как-то у тебя всё слишком легко! Хочешь вечного праздника…

– Почему бы нет?! Я что, мало делаю? Но не хочу я жить, будто телегу гружёную тащу, демонстрируя героизм: «ах, только ради вас»… Скучно! Я не долг исполняю – живу. И радуюсь: здорово, могу-у! У меня не убывает – у меня прибывает… опыта, умений… мысли новые приходят. Это вдохновляет. Думаю: если каждый так бы чувствовал, то никто никогда не пенял бы людям, которым «жертвовал», что из-за них испортил себе жизнь. Он скажет: «Я благодаря вам украсил свою жизнь… расширил её». И ему приятно, и им – каждый получил своё.

– Как пылко! Но есть и слово «надо» – не только «хочу»!

– «Надо», сказанное самой себе, – это «хочу». Только ещё сильней заставляет крутиться. В итоге оказываюсь даже с приобретениями. Прошлые трудности воспринимаются как подарок… только разворачивать его было тягомотно. Я уже проходила это, поэтому не ленюсь «разворачивать».

– А если подарка не обнаружится?

– Он всегда бывает – или внутри, или в какой-то неожиданной «премии» со стороны, откуда не ждёшь. Или заключён в самом «разворачивании». Ну а если вдруг не будет подарка, то кого в этом винить? Значит, ввязалась в пустое занятие. Так по своей же воле!

– Но есть обязательства, которые приходится выполнять, когда совсем не до них.

– Да ведь если я беру обязательства, то значит – они мне нужны! – не сдаётся Соня. – Я ощущаю их не как закабаление, а как обретение себя. Наращивание, что ли? Это не отнимает силы – даёт! Это не благодеяния, не жертвы. Это любовь, а не долг. Любовь и долг несовместимы.

– Что-то новенькое! До сих пор считалось иначе, – Варвара подкалывает Соню, но с интересом слушает её тирады.

– Вот и нет! В Писании сказано: «Милости хочу, а не жертвы!» – милосердия то есть. Любви сердечной. Когда любовь – ни долга, ни жертв. Когда любовь, горы свернёшь! Не оттого, что должен, а потому что хочется. Это трудно – горы сворачивать, но странная штука: сворачиваешь, сворачиваешь горы ради кого-нибудь – и не утомляешься… летаешь. Такие высоты – у-ух! Потому что – любовь. А если только долг, то значит – нет любви. Долг – её суррогат, он вместо. Поэтому утомляет. Поэтому так уныло. И чувство, что трудился-трудился, а награды нет… кроме сознания исполненного долга. Это называют «жертвой», романтизируют, чтоб не было так противно. Но если человек ощутил себя «жертвой», то обязательно захочет награды. Потребность в компенсации. А если себя обрёл, то какой ещё награды желать?

– Ну, давай, давай, обретай себя! Но не забывай: этому способствуют и другие. На зимнюю сессию родители Манюню в Баку забрали, на весеннюю – твоя сестра в Каховку. Ради тебя – чтоб тебе жизнь облегчить! А ведь Эве за шестьдесят, Ира работает. Да, да, знаю: ты сопротивлялась, кричала, что сама, но всё же приняла помощь. При всей неприязни к долгу не забывай: долги принято возвращать.