Текст книги "Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной"

– Так да не так, – упрямится Соня. – Когда я им что-то делаю или буду делать, то не чтобы долг погасить, а от любви. И они – от любви. Это другой счёт, не «немецкий»! Да и не счёт вовсе.

Но то и дело оступалась – в свою пользу. И винилась за это. Перед собою. И снова оступалась.

В газетах поливают Солженицына, абстракционистов, джаз и прочую «антисоветчину». Варварина приятельница Лидия Корнеевна Чуковская воюет за издание сборника Ахматовой. Ей мешают, вызывают на политбеседы. Она, возмущаясь, рассказывает об этом в доме у тётки.

Соня в ответ жалуется, что в её родном отделе культуры газеты «Труд», где работают в общем-то совестливые люди, всё чаще предлагают, стесняясь и отводя глаза, писать рецензии на книги, фильмы и спектакли, заранее оговаривая, «положительными» или «отрицательными» те «должны быть». Приходится исхитряться, пытаясь и тут «пройти по проволоке» – между собственным мнением и заданием, обучаясь на практике искусству иносказаний, а то и уворачиваться под благовидным предлогом, если слишком противно.

Она стала захаживать в другой отдел – социальной проблематики, пробует себя в очерках и критических статьях, выискивая героев и антигероев в обширной редакционной почте. Мотается по Подмосковью и соседним областям – Ярославской, Владимирской, Тульской, пока Манюня в яслях, в Баку у мамы, в Каховке у Иры или у кого-то из соседей по общаге, а то и Леону удаётся подбросить дочь. Иногда пропускает занятия, потом навёрстывает.

С хорошими людьми интересно знакомиться, нащупывать в них «вечное», от чего сердце благодарно вздрагивает, перо летит. С теми, кто мешает жить, Соня воюет, заставляя обидчиков чинить обиженным крыши и водопроводы, умудряясь даже делать так, что иногда обидчиков снимают с постов.

Соня становится всё более убеждённой поборницей «теории малых дел», которую недавно сформулировала тётке: «Я не в силах изменить мир, но в силах сделать так, чтобы чуть радостней жилось тем, кто со мной на одном историческом и географическом отрезке».

– А Манюне тоже радостно, когда мама её бросает? – ехидничает Варвара, портя Соне настроение.

Соня отбивается:

– Я деньги зарабатываю, обеспечиваю будущее себе, значит – Манюне. И при этом пользу обществу приношу.

Более радикально настроенные знакомые упрекают, что «малыми делами» Соня работает «на Систему», ещё больше стабилизируя её:

– Карфаген должен быть разрушен! А ты создаёшь иллюзию, что при этом строе можно недурно существовать, если тут поправить, тут подлатать. Пусть станет плохо большинству – тогда поймут на собственной шкуре: так жить нельзя. Чем хуже – тем лучше!

– Для кого лучше? Для вас, теоретиков? Вы хотите, чтоб живые люди, у которых – у каждого! – своя короткая жизнь, стали подтверждением ваших теорий? Теории-то, может, правильные, но людей жалко. Голод удовлетворяют едой, а не Информационными Выпусками Самиздатских Вестей о том, что живём мы в ужасной стране, где ни еды, ни приличного правительства. Человеку кушать надо. И детям его. Каждый день. Им-то что делать, пока вы пытаетесь мир изменить? С голоду помирать? Дружными шеренгами идти в тюрьмы ради лучшего будущего, чтобы потом вы их назвали «жертвами Системы» и были при деле, крича о преступлениях Системы, делая судьбы сограждан аргументом? Сначала большевики кормили их «светлым завтра», теперь вы. И называете это борьбой за права человека. А я сегодня – се-год-ня! – помогаю людям реализовывать маленькие, но важные для жизни права, когда заставляю чиновника дать кому-то крышу над головой, газ провести, водопровод починить. Под крышей, с водой из крана и с хлебом в животе сподручней размышлять о судьбах человечества! А то только и будут думать о хлебе, крыше да как бы помыться…

– Будут… пока условия диктует горстка членов ЦК КПСС во главе с генсеком. «Всё для блага человека!» Мы зна-а-а-ем, для блага какого человека… и его приспешников. Запасов страны только для них и хватает. Они, прикрываясь красивыми лозунгами, делают нас бесправными рабами, отнимая самое необходимое и не разрешая даже роптать!

Кто-то, понизив голос, вставляет:

– Слышали анекдот? Поспорили американский президент и наш генсек: кто ловчее накормит кошку горчицей? Американский президент схватил кошку, засунул насильно горчицу ей в рот, захлопнул его и держал закрытым, пока кошка, вырываясь и царапаясь, не сглотнула. Наш поступил иначе. Намазал кошке горчицей зад. Та: «Мяу! Мяу!» – и начала лизать зад. «Учитесь! – удовлетворённо сказал наш генсек. – Вот как надо: добровольно и с песнями».

– Ну да, очень по-советски, – не улыбнувшись, бубнит очередной правозащитник. – Пока нет настоящей демократии и свободы, права будут нарушаться. Каждую кошку не защитишь!

– Я уж лучше буду обтирать задницы кошкам, которые орут от горчицы под хвостом, – хмыкает Соня. – Это результативней. А если при этом и кошкиного обидчика с поста сковырнуть, другие поостерегутся, не желая терять «кормило власти» – кресло, которое кормит.

– И как же ты это сделаешь?

– Просто. Уже делала. Используя их же риторику, когда пишу о какой-нибудь обиженной властью «кошке»: мол, хорошую политику партии-правительства дискредитируют отдельные партчиновники. И они лишаются кресел. Конечно, не за то, что «кошку» обидели, а за дурость: за то, что подставились под критику и боссов подставили. Не сумели убедить «кошку», что горчица под хвостом – благо, не смогли корреспондента заболтать… Но что мне до того, какие у них там мотивировки?! Главное – кошка спасена, злодей наказан.

– А как же те кошки, которых ты не увидела и не пришла на помощь?

– Ну, значит, им не повезло, а повезло их обидчикам…

– Как у тебя всё просто! Волки сыты, овцы целы. Но это ведь только там, где такая умная Соня появилась. Ты не вездесуща. Слишком много овец страдает. Надо, чтобы волки вообще перестали овец губить. А для этого нужно не с отдельными волками за отдельных овец бороться, а за изменение Системы, за демократию и свободу для всех овец.

– Не-ет! Я девушка трезвая, хоть и пью водку, – я нереальных задач не ставлю. Уж лучше буду спасать отдельных овец… или кошек. Да и у вас что-то не очень получается со всеобщей демократией и свободой, только сами свободы лишаетесь и близких лишаете, – снова хмыкает Соня. – Помните, у Достоевского: «Человечество спасать или чай пить?» Каждый раз, как для меня это становится дилеммой, я чай пью.

Кто-то берёт гитару и начинает хрипеть «под Высоцкого»:

 
– Без умолку безумная девица
кричала: «Ясно вижу Трою, павшей в прах!»
Но ясновидцев – впрочем, как и очевидцев, —
во все века сжигали люди на кострах…
 

А назавтра кто-то тащит её на новую комедию Гайдая «Бриллиантовая рука» – и Соня самозабвенно хохочет, позабыв о «ясновидцах и очевидцах», о куче несделанных дел, ненаписанных писем и даже о брошенной на кого-то Манюне.

Тем временем в соцлагере назревал раскол. Отмежевалась Албания. Руководители Югославии и Румынии в совместном заявлении отвергли доктрину Брежнева о приоритете интересов международного коммунистического движения над интересами отдельных государств.

В МГУ, как и в других ВУЗах страны, на всех предприятиях и организациях ввели обязательные политзанятия, где гражданам разъясняют политику партии и правительства «в нужном ключе».

Принят новый Семейный кодекс – родителям предписано «давать детям коммунистическое воспитание», причём непременно атеистическое.

– Какой сегодня день?

– Среда…

В диссидентствующих студенческих компаниях передают друг другу тонкие пергаментные листки с полуслепой перепечаткой подпольной «Хроники текущих событий»… горячо шепчут о злодеяниях органов госбезопасности… о том, что кого-то опять вызывали, а этот кто-то ловко вывернулся… кто-то не смог – и загремел в психушку… советская психиатрия оценивает как манию желание свободно излагать мысли.

«Низменные» темы в этих кругах презирают. Тут считают себя свободными, не замечая, что куда более зависят от окружающего, чем те, кто несвободы не ощущал, был беспечен, легкомысленно молод и потому куда более свободен.

Оглядываясь на дверь, но не опасаясь пришедших с приятелями незнакомых, вольнодумцы бравируют «посвящённостью». Рабы свободы, они рвутся за неё погибнуть. И пока их не тащат на эшафот, репетируют гибель заранее, пребывая в добровольной самовысылке – суживая жизнь до судилища.

Чем больше говорят, подливая вина и водки в рюмки, тем больше ненавидят Систему, презирают ренегатов, гордятся непримиримостью.

«Пепел Клааса» стучит в сердца.

А за окном – сиреневая нежность заката… и птицы вовсю щебечут, радуясь весне.

Но опять будоражит, будто укоряя Соню, Высоцкий:

 
– Кто здесь не бывал, кто не рисковал,
тот сам себя не испытал,
пускай внизу он звёзды хватал с небес:
внизу не встретишь, как не тянись,
за всю свою счастливую жизнь
десятой доли таких красот и чудес…
 

Адреналин бежит по клеточкам. Ах, как манит сияющая вершина!

Как хочется быть среди тех, кто восходит к ней, – да, да, именно восходит! Только они знают, что такое настоящая свобода… от страхов… от всего и всех. Но… от близких, от обязательств – тоже!

У подножья – любимые. Им нужна ты и маленькие звёзды, которые ты хватаешь с низких небес рядом с ними. Уйти в горы – эгоизм! Твоя гибель, столь возможная в горах, станет их гибелью.

Да ведь это ближние – эгоисты! Шантажируют любовью, придумывают кучу дел, которые именно ты должна внизу сделать. Ждут от тебя жертвы тому, что они считают важным. Ты не желаешь быть жертвой.

Но твёрдо ли знаешь, чего хочешь?

Не-ет, это не они тебя не отпускают – это ты сама себя не отпускаешь! Как это говорил Моисей из видения? «Он во мне – мой народ»… Никуда от него не деться, если он внутри! Потому и осторожничаешь, чтоб его не погубить.

Почему ей так мил Моисей, ведущий свой народ по пустыне к Земле Обетованной, если не слишком симпатичен и даже настораживает Данко, хоть Данко и пожертвовал собою, вырвав своё пылающее сердце, чтоб осветить дорогу сквозь болота, через которые в поисках лучшего будущего увлёк людей? Ведь параллель между Данко и Моисеем очевидна. Но ещё более ощутима разница. В чём она?

В векторе движения? В направлении? В «поле для игры»?

Данко вёл людей «по горизонтали» – к лучшему бытию, которое должно изменить сознание. А Моисей вёл народ с учётом «вертикали» – Божьего гласа, Божьего Провидения – через изменение сознания, которое должно сделать иным бытие.

Лёгкое смещение акцентов в целях – а какая разница!

Моисей казался ей свободнее и «правильней», чем Данко, с которым она сравнивала диссидентов.

Диссиденты «играли» на плоском идеологическом поле, предложенном политическими обстоятельствами. Они, претендуя на независимость, были ведОмы противником, были реакцией на его действия: пас – передача – гол в чужие ворота – зевок – защита – снова пас – гол в свои ворота… А «поле» Моисея – бескрайнее объёмное Мироздание с его Знаками, Голосами, Смыслами.

Моисей был не реакцией, а частью Сущего, частью Провидения – и, следовательно, был Причиной.

Диссиденты, ввязавшись в «игру», честно и самоотверженно в неё играли, идентифицируя себя с ролью проводников в здоровое общество.

Моисей же идентифицировал себя с ролью не народного поводыря, а Божьего Инструмента, проводника Слова Божьего. Но и к этой «роли» себя не привязывал – исполняя её, оставался от неё свободен, потому что видел свою жизнь и жизнь других как часть большего Целого. Понимал: их «игра» – воплощение другой Игры, смысл которой в том, чтоб «игроки» освободились от любых идентификаций и стали Сущностью Игры.

Путь диссидентов определялся «игральными костями» политической системы, с которой их накрепко связывало – как это ни парадоксально! – неприятие этой системы.

Они ненавидели. А ненавидеть противника – это подчиниться его логике, признать её сильной, сделаться зависимым от ненависти. И тем самым – от противника.

Моисей никого не ненавидел – даже когда сталкивался в пустыне с врагами и «намеревал» победу для своего народа, моля о ней Небеса. Но и тут были чуть смещены акценты: Моисей не ненавидел – не это вело его! – он любил. Он любил свой народ не просто как собратьев, а как часть Бога и Мира, полного подсказок, доверяясь этим подсказкам – не себе! Всего лишь лёгкое смещение акцентов – и ненависть уже не заполняет ненавидящего, даже когда он воюет. Не сжигает дотла, потому что место в душе занято любовью. Она не даёт ненависти распространиться, изменить природу души. Моисей любил не только свой народ – диссиденты тоже по-своему любили народ и были готовы страдать за лучшую жизнь для него, – нет, Моисей любил Великий Замысел Божий, как он его узрел, Слово Божье, как он его услышал. И был при этом осторожен в догадках – так ли понял? – стараясь не навредить. В ветхозаветном Моисее уже теплилось новозаветное: ненависть закабаляет, любовь освобождает.

Моисей жил за Дверью.

Диссиденты брели среди зеркал. И сюр исковерканных идентификаций-переотражений настигал их.

Они избегали слова «политика», но занимались именно политикой.

Недоверчиво относились к любой идеологии, но сами выстраивали жёсткие идеологические конструкции, отвергая не вписавшихся в них.

Проповедовали «внепартийность», не желая иметь дела ни с какой коллективной общностью, – и в то же время держались тесными кружками, пестуя в «междусобойчиках» общность взглядов, не замечая, как нивелируют собственные.

Считая себя инакомыслящими, не приветствовали инакомыслия в своей среде и старались перевоспитать «попутчиков» вроде Сони, а когда те не поддавались, клеймили: «Кто не с нами, тот против нас!» – совершенно по-большевистски, хотя большевиков осуждали.

Придерживаясь принципа самоценности личности, которой мешает социум, они, искажённое эхо западных хиппи, уходили из ВУЗов, издательств, НИИ, киностудий, будучи слишком прямолинейными и не умея использовать имеющиеся возможности для отстаивания своих ценностей, – шли в дворники и кочегары, гордо неся высокое звание «отщепенец». Оно становилось средством самоутверждения для многих, не сумевших состояться в профессии.

Диссидентство – это был тип чуждого Соне поведения.

Более близкое ей широкое инакомыслие, которое сродни просто независимому образу мыслей, давало больше свободы. Причём её «инакомыслие» относилось нередко и к самим диссидентам.

Соне были неприятны те, кто видел в борьбе самоцель и понимал жизнь как вечный судебный процесс. Диссиденты судили политических врагов, потом те судили диссидентов, потом другие диссиденты судили тех, кто осудил их товарищей. Вереница бесконечных зеркальных отражений! Сеть-ловушка…

Думая об этом, Соня опять вспоминала древних китайцев с их Дэ (закон внутри человека) и Дао (Высший Закон Сущего).

«Человек с Дао – тождественен Дао. Человек с Дэ – тождественен Дэ», – писали китайцы.

Соне хотелось быть тождественной Дао. Потому что объёмное Дао включает в себя Дэ, но Дэ даже не в состоянии увидеть Дао – Дэ меньше и ориентировано только на себя.

Соня не знала, как стать тождественной Дао. Но точно знала, что Дэ без Дао её не устраивает.

Она продолжала перепечатывать на тайной варвариной незарегистрированной машинке Открытые письма и самиздатские вещички небольшого формата, перефотографировала пастернаковского «Доктора Живаго», Замятина, Шаламова, угрохав кучу денег на фотоплёнки, но на плёнках и оставила для компактности, так как сама прочла, а никому больше давать не собиралась – хотела просто сохранить «для истории», не надеясь, что это будет когда-нибудь издано. Она уже не подбрасывала тексты абы кому для «общего просвещения». Полагала, что современники сами в состоянии слушать радиостанцию «Свобода» с ежедневной хроникой скрытых от советского человека событий и добывать то, чем заинтересуются, а она рисковать не хотела – ей надо думать о маме с папой, растить Манюню. Для неё-то Соня и собирала тексты и прятала в толстую ватиновую подкладку двух старых пальто: дочка прочтёт, когда вырастет, – и «ниточка не прервётся».

И хоть даже при столь осторожном поведении рисковала – в Уголовном Кодексе была статья не только «За распространение…», но и «За хранение…», однако хранение стоило риска: ведь и мама в более суровые времена хранила с риском Гумилёва, Ахматову, Бердяева, Розанова, чтобы сберечь для потомков в нетленности зёрна с культурного поля. Теперь семейную традицию продолжит она. Когда-нибудь эти зёрна выведут из лесу, как Мальчика-с-Пальчика, и её дочь.

Книги, по мнению Сони, существуют вне зеркал, хоть говорится, что литература – зеркало жизни. Но даже если книги – зеркала, то отражают не то, что вокруг. Они исправляют искажённые отражения. А ещё отражают Нечто, что выше. Или в глубине. В невидимой глубине Небес. Или чистого сердца человеческого. Книги выводят из контекста истории – из плоскости горизонтали. Они тоже Дверь. Наверное, поэтому их так боятся правители. Книги защищают, но и сами нуждаются в защите.

Никто не знал о её тайнике. От лихих диссидентствующих приятелей, которые бравировали геройством и, казалось, специально провоцировали внимание к себе органов госбезопасности, Соня всё чаще шарахалась и цитировала полюбившихся китайцев, игнорируя обвинения в ренегатстве:

– «Кто поднялся на цыпочки, не может долго стоять. Кто делает большие шаги, не может долго идти». Я собираюсь идти, а не сидеть… и идти долго.

Она не хочет ни к кому примыкать – это ей кажется неосторожным.

Она не хочет никого звать за собой – это ей кажется нечестным.

Она просто кошка, которая гуляет сама по себе.

«Зависеть от царя, зависеть от народа… Не всё ли мне равно?!» – тоскует она вместе с Пушкиным.

И повторяет вместе с Высоцким: «Я согласен бегать в табуне, но не под седлом и без узды!»

– Христос тоже был революционер, звал за собой, сбивал в табун новое революционное братство! – радикалы апеллируют к одному из сониных героев.

– Нет. Христос никого не сбивал в табун. Он просто беседовал. И не о политике, а о душе. Не о коллективном выборе – о личном! Кто хотел – слушал. Как умел – слышал. Как находил нужным – так и поступал. Не был Христос революционером! Он говорил, что «пришёл не нарушить Закон, а его исполнить». Напоминал о Вечном Законе и по-новому раскрывал его смысл людям, дозревшим до понимания нюансов, непроговоренных в прежнее более грубое время.

– Вот-вот! Он пришёл исполнить завещанное изначально, но успевшее исказиться. Пришёл исправить искажения! Разве не того же хотим мы?!

Разномастные диссиденты утверждают, что исправляют искажения: одни борются «за очищение истоков марксизма», другие – «за возврат к ленинским принципам», третьи – «за восстановление попранных этических норм, сформулированных гуманистами ещё пару веков назад», четвёртые – «за возрождение гражданского общества со свободой слова-совести-собраний, какое было в России до…» – и бурно дебатируют, до какого именно года это было в России и было ли вообще.

В головах – несусветная каша. Бурлит, пенится, убегает, подгорает, чадит. Разные группки с пугающей серьёзностью спорят, ссорятся, обвиняют друг друга. Но для большинства это лишь времяпрепровождение, сдобренное острым чувством риска, собственной значимости, причастности к некоему тайному Ордену, к элите – последнее особенно злит Соню, кажется ничем не оправданным высокомерием.

Тем временем не-борцы, а «делатели», которые милей Соне, спокойно, достойно и даже весело работают, где оказались, превращая эти места в открытые трибуны и умудряясь обходить бдительность партбоссов. Без героического пафоса. Без эпатажа. Не прячась в элитарные «междусобойчики». Не скрываясь в дворницких от социума – напротив, видя в нём адресата, собеседника, потенциального соратника.

Маленький обнинский театр одним из первых стал ставить Брехта. Уже несколько лет москвичи ездят в Обнинск, чтоб услышать со сцены «Бьют барабаны. Идут бараны. Шкуру на них дают сами бараны» – и взорваться аплодисментами, демонстрируя: намёк понят! не дадим шкуры на барабаны!

Скоро этими словами хлестнёт публику и московский Театр на Таганке. А пока тут – аншлаги на мольеровском «Тартюфе». Аналогии с нынешним днём очевидны. На театр усиливают гонения. Но признать, что за сходство с собой, власть не может – это значило бы признать свою мерзость. Закрыть театр – это разбить зеркало, став в гневе ещё смешнее! Поэтому главному режиссёру Любимову и труппе просто затрудняют жизнь административными средствами, пытаясь вернуть на путь соцреализма и послушания. Высоцкий, актёр Таганки, пишет «Ещё не вечер». Песню переписывают на магнитные плёнки, пускают по рукам. Вскоре умудряются даже издать – как-то полуофициально – на целлулоидной пластиночке. Она расходится мгновенно. Это не только про ситуацию в театре – это про ситуацию в стране. Это поддержка, призыв не терять силу духа: «Из худших выбирались передряг, хоть с ветром худо, а в трюме – течи». Это клятва: «Но никогда им не увидеть нас прикованными к вёслам на галерах» – тут и там её повторяют со значением. И не придерёшься: не с пиратами же бороться!

Маскарад, балаган, скоморошество, шутовство! Тянет на словечко поострей – нырь под маску: это не я! С маски взятки гладки. Поёт под маской вольного корсара и другой бард – Юлий Ким, а вслед за ним – полстраны: «Английской королевы за мной гонялся флот, сидел я и в остроге, и в яме. Меня среди Женевы ждал личный эшафот, но вот я здесь, я с вами».

Ким повторил своего героя – наподписывал Открытые письма, попал под запрет на творчество, но увернулся от КГБ и продолжает зарабатывать песнями для кино под псевдонимом «Юлий Михайлов». Режиссёры ставят в титрах новое незапятнанное имя и втихомолку посмеиваются, а вместе с ними – искушённый зритель, наслаждаясь талантом стихопевца и смыслами, заложенными им в невинные, казалось бы, строчки.

Чудом прорывая кордоны цензуры, издаются книги-притчи братьев Стругацких. Не про иные миры – про тот, который вокруг! А в трезвонный юбилейный 1970-й год, когда страна с помпой отмечает столетие Ленина, выходит в сибирском журнале «Ангара» их саркастическая «Сказка о Тройке» – пародия на советское общество и его правителей. В библиотеках за журналом – очереди. Идеологи спохватываются – журнал изымают. Очереди тут же образуются к тем счастливым обладателям журнала, кто его выписывал.

В «Новом мире» – статья Гнедина «Механизм фашистской диктатуры». Слова «фашистская» понимаются как «советская» – становятся ясней механизмы отечественной власти. Печатаются и другие острые материалы, о которых в курилках шепчут: «Читали? Обязательно надо прочесть». Ходят слухи: редколлегия журнала готовит публикацию солженицынского «Ракового корпуса». Не удаётся, но сама попытка и разговоры вокруг этого несут знаковую информацию, будоражат.

«Новый мир» считается неблагонадёжным, особенно после того, как главный редактор Твардовский не выполнил просьбу Союза Писателей СССР, который по указке ЦК КПСС обратился к советским мастерам пера, в том числе – и к нему, с предложением подписать урезонивающее письмо к непокорной интеллигенции мятежной Чехословакии, где уже два года после ввода русских танков не стихают волнения. «Письмо подписать решительно не могу, – ответил Твардовский. – Его содержание представляется мне невыгодным для чести и совести писателя».

Это становится известным. Твардовским гордятся. «Новый мир» – самый популярный журнал. Редколлегию разгоняют, заменив на более лояльную.

Однако советские интеллигенты становятся всё неуправляемее. Расплодились. Сделать с ними ничего не могут. Всех разогнать, а тем более пересажать невозможно, – не сталинские времена, и так запад шумит по каждому случаю. Акты прямого или завуалированного неповиновения совершаются чаще и чаще.

Странное шальное время! Куражная игра! Одни догоняют, но не сильно стараются поймать, будто проверяя, как далеко можно убежать, – вылавливают лишь самых неосторожных. Другие уворачиваются, дразнят, но аккуратно, будто опробуя пространство игры, возможности свои и противника, понемногу присваивая чужую половину поля.

Хулиганит даже находящееся в ведении ЦК КПСС московское «Издательство политической литературы»: в серии «Пламенные революционеры» выпускает роман Гладилина «Евангелие от Робеспьера», где оценка французской революции и вообще революций дана не «по-советски», книги Окуджавы «Глоток свободы» и Аксёнова «Любовь к электричеству», где образы мятежных героев и время тоже представлены нетрадиционно.

Уже зачитан до дыр журнал «Москва» с крамольным булгаковским романом «Мастер и Маргарита», а киношники приступают к съёмкам фильма «Бег» – по Булгакову же – снова с непривычно широкой трактовкой времени и героев.

В мире – сенсация: на Луну ступил человек! Американец Нил Армстронг. Прямую трансляцию ведут все страны. Кроме Китая и СССР, где гражданам не позволяют разделить триумф «чуждой идеологии». Советские телеволны и радио жужжат про «космический насморк» русского космонавта Берегового, игнорируя эпохальное событие.

Но «чуждая идеология» проникает через литературу, музыку. Издаются Моэм, Гессе, Воннегут, Маркес, Юнг. В городах и в сельских домах культуры создаются ВИА – вокально-инструментальные ансамбли – и, никого не спросясь, играют «идеологически чуждый» джаз, хотя ещё вчера считалось: «Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст».

ЦК ВЛКСМ[56]56
  Центральный Комитет Всесоюзного Ленинского Комитета Советской Молодёжи, «сыновнее» образование Компартии.


[Закрыть], куратор молодёжи, пытаясь взять процесс под контроль, организует Большой джазовый Фестиваль в Горьком, приурочив его к… столетнему юбилею Ленина. Эта забавная нелепость узаконивает джаз с его детищем – роком. И уже не только выявленные на фестивале и ставшие подконтрольными джазмены, а вся страна бесконтрольно играет, слушает, танцует то, что вчера запрещалось.

Идеология «плевать мы хотели на любую идеологию» весело прорывает линию фронта без единого выстрела. Обходит с тыла комиссаров. Смеясь и пританцовывая, разбивает серые ряды, сея среди них панику. Свобода у любителей джаза и рока внутри, их нельзя ужучить, потому что они за свободу не борются – они её просто имеют.

Свобода заявляет о себе явочным порядком отовсюду. И оказывается: это куда более широкое понятие, чем то, что подразумевают известные Соне диссиденты, сужая его лишь до свобод политических.

Разнокалиберные журналы, в том числе – специализированные вроде «Химии и жизни», рассуждают о запретном вечном, печатают философские работы, не имеющие никакого отношения к идеологии, что само по себе – вызов: в статьи Аверинцева, Бахтина, Мамардашвили не всунешь, как полагалось бы, цитаты из классиков марксизма-ленинизма и речей генсека.

В деидеологизацию добавляют вклад физики: разговоры о «свободной воле» электрона и о том, что жёсткий детерминизм – это следствие безбожного механистического взгляда на мироздание, возвращают интеллектуалов к понятию «Бог», ибо только где Бог – там свобода.

Торжествуют математики, которые заговорили о том же раньше. В среде математиков и физиков появляются первые «нью-христиане», несмотря на воинствующий атеизм партбоссов.

Властители дум – барды. Поёт Окуджава. Поют Окуджаву.

Ни одна вечеринка – будь это рабочее общежитие в глубинке или кухня московских интеллигентов – не проходит без авторской песни.

Общественный организм жаждет живого, «витаминного».

То и дело в жёсткой конструкции унылой советской идеологии появлялись бреши, мгновенно заполняясь чем-то тёплым, человеческим. Только власти отрубали «гидре неповиновения» голову, так тут же её огромное жизнерадостное тулово, нахально разлёгшееся по всей стране, отращивало несколько других.

Гэбисты и партбоссы тщетно предпринимали неловкие – если не сказать, идиотические – попытки остановить этот вольный ветер.

Ансамблю «Мадригал» запретили исполнять… русскую духовную музыку как «идеологически вредную».

Но – не то, так это! – в новосибирском Академгородке проводят всесоюзную встречу ещё более «идеологически вредные» барды, где полуопальный Александр Галич, чья книга – о, ужас! – готовится к изданию в Германии, поёт под громовые аплодисменты многотысячной аудитории: «Промолчи – попадёшь в палачи».

Исключили из Союза писателей Солженицына. Закрыли театральную студию МГУ «Наш дом», где слишком «политически невыдержанно» веселились.

Но «политически невыдержанное» веселье растекается по вечеринкам, разъезжается на поездах, бродит по переулкам – московским, питерским, саратовским, минским, рижским, киевским… Страна хохочет над нелепостями жизни вместе с ужгородцем Феликсом Кривиным, с абхазцем Фазилем Искандером.

Из рук в руки передаётся иcторическое эссе Андрея Амальрика «Просуществует ли СССР до 1984-го года?», которое воспринимают как пророчество, – шёпотом, но бурно обсуждают, добавляют аргументы[57]57
  Эссе оказалось пророческим: в 1985 г. началась перестройка, 1991-й окончился распадом СССР.


[Закрыть].

Разносится слух: сотрудник Института информации академик Сахаров, молодой учёный-теоретик Твердохлебов и философ-правовед Чалидзе создали Комитет прав человека, цель которого – защита от произвола. Оговорка организаторов, что Комитет не ставит задачей изменение строя, демонстрирует: они – за советскую законность, которую нарушают не те, кто явочным порядком осуществляет свои конституционные права, а те, кто за это преследует. Вскоре «Би-Би-Си» передаёт: Комитет вытаскивает из психушки учёного Жореса Медведева, куда того насильно поместили с диагнозом «раздвоение личности», о чём якобы свидетельствуют его разнонаправленные интересы – биология и политика. «Политикой» посчитали статьи против лысенковцев, которых осталось слишком много в правительственных аппаратах.

У Сони – свои победы. Она тихо гордится, что в одиночку, вне коллектива единомышленников, по собственной воле и личному разумению умеет добиться того, для чего большинству требуются поддержка соратников и долгие предварительные проговоры моделей поведения. Более того, она ощущает: без соратников легче. Те могут подставить, не желая того. Навредить не только неверными шагами, но и неверной интонацией, излишней горячностью или напротив – осторожностью. СамОй проще.

На дружественном филфаке ей удаётся отстоять несколькими хитро построенными статьями легальное существование кружка тартуской школы семиотики и структурной лингвистики – непризнанных новых наук, осуждаемых за формализм, поскольку внеидеологичны по сути. Даже добилась согласия университетского начальства печатать в издательстве МГУ сборники структуралистов.

Другая победа – весомей. И подтвердила жизнеспособность нащупанного Соней «победительного метода»: не бороться героически с трудностями, а создавать условия, которые бы помогали.

Вернувшись с зимних каникул, студенты узнали: за лекции о природе фашизма и тоталитаризма уволен один из любимых преподавателей – социолог Юрий Левада. Лекции, прочитанные им в прошлом семестре, были изданы учебной типографией журфака – и в печатном виде сильно напугали «верхи». Те вдруг увидели: по-научному чётко изложенные признаки тоталитарного строя любой может приложить без поправок к строю советскому. «Проморгали! – указали декану. – Примите меры». Декан, умный капитан, умело руливший между дозволенным и недозволенным, был вынужден прервать курс социологии. Сборник изъяли из факультетской библиотеки. Соня, успевшая взять его, не вернула обратно, сказав, что потеряла, заплатив за утерю три цены. Он занял почётное место в тайнике старого пальто.