Текст книги "Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной"

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

И забыла Соня отца и мать, и сестру с племянницей, и Лию, и Мехти, и тёток, и Серёжу с Володей, и глупого умника Тютьева.

Тютьев подходил пару раз на факультете, но Соне было не до него – скорей бы сдать очередной экзамен и стремглав вниз по лестнице к Леону, который ждал у входа. Леон ходил за ней везде, как привязанный. И какая разница, хозяин ведёт собаку или собака – хозяина, если между ними – поводок, который тянет друг к другу?

Серёжа уехал к тому моменту в новосибирский Академгородок и успел прислать дружеское письмо, по которому она поняла: новая жизнь увлекла его, любовь кончена, – и не ответила. Само безболезненно рассосалось то, в чём оба уже не находили радости.

А Володе мягко объяснила, что «приехал жених» – и она «должна».

Тем временем события развивались роковым образом.

Сонины признания о ночи с Володей, посланные «авиа» Леону в Баку, получила его мать. Бросилась за сыном к Мехти, у которого тот якобы готовился к экзаменам. Обнаружив ложь, вскрыла письмо. И кинулась рассказывать всем, что развратница и хитрая авантюристка хочет прикрыть свой грех, заарканив её юного сына. Как и положено в Стране Кривых Зеркал, мать Леона поняла всё перевёрнуто.

И как положено в Стране Кривых Зеркал, слухи, распространяясь, искажались всё больше, пока не превратились в утверждение, что Соня «пошла по рукам» и «вот-вот родит, не зная, от кого».

Бывшие поклонники бросились слать телеграммы и названивать в Москву. Трое даже предложили руку и сердце, выразив готовность назваться отцом ребёнка, полагая, что Соня, «став доступной», сделалась сговорчивей, а «прижитый на стороне» ребёнок – не слишком большая плата за обладание Соней, которая будет век благодарна спасителю.

Чужие амбиции и тщеславия, выдавая себя за великодушие и любовь, мелко засуетились вокруг Сони, боясь упустить момент.

Чужие попранные самолюбия тоже воспользовались случаем расквитаться, унизить гордячку. Ей злорадно сообщали телеграфом и по телефону, что «выражают сочувствие», но «случившееся – кара: не надо было воротить нос от достойных людей».

Соня только и делала, что бегала на телеграф отбиваться от обличителей и спасителей ехидными телеграммами, а по междугородке кричала в трубку так, что можно было обойтись без телефонной связи – громкие вопли, казалось, легко преодолевали километры.

Она была в ужасе. Десятки рук захватали, запачкали её белые простыни, обличающе тыча в грязные пятна, сделанные их же сальными пальцами. Только Лия, которой мать Леона показала истрёпанные от частой демонстрации «признания развратницы», убеждала, что это – уважение к Леону и стремление целомудренной гордости быть честной даже во вред себе. Но все решили, что Лия «смотрит сквозь розовые очки, потому что не от мира сего», а они, искушённые в житейских делах, видят, «как есть».

Самое ужасное: слухи дошли до сониных родителей. Соня попыталась успокоить их по телефону – мол «ребёнок – выдумки, и единственная из нелепостей правда – это решение пожить гражданским браком с Леоном». Мама плакала, что Соня «не разглядела в Леоне ягоду с другого поля», но пока они не женятся, она не сможет «ходить с гордо поднятой головой и смотреть в глаза соседям», хотя Соня недоумевала, зачем вообще информировать соседей о её личной жизни и для чего вступать в брак с «ягодой другого поля» – не лучше ли сначала её распробовать? А папа строго выразил надежду на благоразумие дочери, но голос его тоже был расстроенно-обеспокоенным.

Получалось: только формальное замужество сделает дальнейшее обсуждение бессмысленным. Однако менее всего Соня хотела «закрыть проблему» именно так. Ей требовалось осмотреться. Чувствовала: настоящая проблема – в другом, и надо понять – в чём.

Но уже произошла подмена. В кривых зеркалах жила новая – искажённая – реальность… зачатая в коварный сумеречный час, когда по междугородней линии шли помехи… и выношенная во мраке ночи, когда Соня писала роковое письмо, попавшее в чужие руки.

«Плохая связь нас связала, – усмехнулась Соня в первый вечер свидания с Леоном. – Как-то это не по-хорошему многозначительно»…

А искажённая реальность уже бежала неверными отражениями по хохочущим лабиринтам. Из амальгамы вышли фантомы. Обступали, увёртывались, убегали, заманивали в тупики, нападали из-за угла, опутывали долженствованием реакций – приходилось действовать в каком-то «сочинённом» пространстве, совершая для самозащиты действия, совершать которые Соня не собиралась.

Она твёрдо знала одно: сейчас ей хочется быть с Леоном – и пусть бы их все оставили в покое, не лезли бы с «мнениями», чтобы внимание и силы не распылялись на ложные выпады. Тогда она скорей распознает настоящего врага, какой притаился в ней и в Леоне. Ведь он есть, есть! Соня слышит его смрадное дыханье. Не случайно что-то в Леоне и в самой себе настораживает. Даже пугает.

Однако обстоятельства по-бесовски кружили, уводя от единственного некривого зеркала, которое наверняка было среди кривых.

Жизнь была прекрасна, когда Леон обнимал её, но при этом тяготило ощущение насилия, плена, неправильности. А когда Леона не было рядом, всё становилось бесцветным, теряло вкус и запах, но душа освобождалась для правильности, однако это освобождение казалось пустотой, пугало одиночеством свободы, которой она уже не хотела.

– Ты иная, чем другие, – говорил Леон.

– И чем ты. Каждый – иной.

– Нет. Мы с тобой одной крови – ты и я. Разные. Но из одного теста. Таких мало. Может быть, даже мы одни, – убеждал Леон, тут же пытаясь доказать, что все, кого любила Соня, чужды ей.

И земля становилась безвидна и пуста, и тьма над бездною, и витал над водою только он как одинокий Дух, желающий любви и поддержки, чтобы вместе создать новую землю и иные небеса.

И слышался Соне чей-то – не Леона! – тоскующий голос, молящий о спасении странными словами: «…Кто бы посмотрел на Меня – вглубь Меня, сквозь Меня – и в сердечной чистоте увидел бы за Мной Тебя и плакал бы обо Мне?!»…

И что-то толкало Соню к Леону – она тут же прощала ему безвкусную серьёзность, обидчивость, хвастовство, неиссякаемую болтливость, тяжёлый сарказм вместо лёгкого чувства юмора. Всё это было вызвано, как ей казалось, тоской по пониманию и скрытыми комплексами, потому что не может же нормальный человек быть настолько сосредоточен только на себе. Она начинала ласкать его и жалеть, что он мало кого любил, – даже, кажется, родных не слишком любит! – потому она и стала для него «свет в окошке». И, не покупаясь на банальную мужскую лесть, покупалась на чувство нужности – и готова была любить его без памяти, чтоб он не был таким одиноким. И отказывалась от всех, чтоб он не ревновал, потому что все без неё обойдутся, а он – нет.

Однако вдруг тянуло холодом из прозрачных серо-голубых глаз Леона – будто открывался в них бездонный ледяной туннель, протянутый в глубь Вселенной. Соня вздрагивала, ёжилась, клала горячие пальцы на его веки, проводила по лицу губами. Леон набрасывался на неё, целовал, оставляя засосы, доводил до неистовства и изнеможения.

Но первый приходил в себя и начинал витиевато философствовать, походя уничтожая всё и всех, чтобы выглядеть для Сони «пупом земли» на фоне остальных, втоптанных в грязь. И мелькали в его лице черты странного «неправильного монашка», который многозначительно пообещал ещё встретиться, загадочно исчез и теперь будто выглядывал из Леона.

И Соня опять вздрагивала, отгоняя наваждение. И опять жалела, жалела Леона, ощущая за фатоватой оболочкой смертную тоску бездонной адской пустоты, постоянно требующей пищи в виде секса, поклонения, власти над другими и никак не могущей насытиться. Как это, наверное, ужасно – вечный голод! И пыталась его утолить, чтоб Леон освободился – для других чувств.

И любила, любила, любила Леона каждой горячей клеточкой, переливая в него жизнь и душу, отдавая по первому требованию тело, испытывая от полной самоотдачи мазохистское наслаждение – до крика, до боли. Опустошалась сама, но на время наполняла его теплотой и любовью, терпеливо ожидая перехода количества в качество.

Лёд в его глазах таял и струился голубым светом. И мелькало в них понимание не только себя самого. Голос становился мягче, растерянней, будто прорывались изнутри непривычные доброта и сочувствие, – и он приятно удивлялся, обнаружив их в себе, и был благодарен за это Соне.

Но вдруг опять слышались ёрнические интонации «неправильного монашка». Губы Леона кривились самодовольной ухмылкой. Обнажался чувственный «вампирский» клычок. И Леон начинал с привычным удовольствием смаковать ближних и дальних, будто желал оставить на земле только двоих – себя и Соню:

– Вот Лия. Она из иных – не такая, как мы с тобой. Слишком ортодоксальна. В чёрно-белых тонах. Но мир же цветной! Ведь так?

– Та-ак…

– Между «да» и «нет» – бесчисленное множество точек! Лия математик, но этого не понимает! Её мир – двухполюсный. А мы с тобой живём в пространстве между полюсами. Умный человек не может мыслить категориями «да» и «нет». Для него всегда – «с одной стороны», «с другой стороны»…

– Но ведь все точки в конечном итоге тяготеют к «да» или к «нет». И нюансы изучают именно для того, чтоб это понять…

– Этого никогда не поймут такие, как Лия. Она не замечает «точек» – и, пролетая над ними, выруливает не к тем «полюсам», промахивается. Потому что слишком надземна. Она и не целовалась ни разу! Для неё Идея Сущего важней Сущего. А для тебя Сущее важнее. Лия чувствует свою ущербность. И паразитирует на тебе. Питается твоим жизнелюбием, твоим чувственным опытом…

– Но и я в таком случае питаюсь чистым воздухом её «надземности», её ясным умом, логикой, её преданностью и любовью.

– Да нет, она по-настоящему предана только своим идеям. Вспомни: она всегда отвергала всё, что в них не укладывается. А мы с тобой не верим ни идеям, ни людям на слово – доверяем лишь опыту и себе. Мы сомневающиеся. Задающие вопросы. Анализируем. Разбираем всё на составные части. Мы ближе к истине, которая всегда посередине.

Соня отчасти соглашалась с Леоном, вспоминая, как бывала неуютна жёсткая принципиальность Лии, и как прямолинейность заводила подчас Лию в нелепые ситуации, потому что она всех мерит по себе, не умеет смотреть «с другой стороны», понимать непохожих, их позиционировать, предвидеть реакции. Но были в смешной «неприспособленной» Лии цельность, сила и бесстрашие, каких не было в Соне, – до плахи, до костра, куда не раз Лия шла молча, одна, немного даже стесняясь, не призывая следовать за собой, не сознавая геройства. В пёстрой суете повседневности, которая так радовала и увлекала Соню, Лия умудрялась находить костры и плахи. Но воскресала – для новых костров и плах. И чистый свет по-прежнему шёл из её глаз. Соня нуждалась в ней – там, где у Сони было «с одной стороны, с другой стороны», Лия с наивной простотой расставляла всё по местам, которые зачастую не слишком нравились Соне, но она признавала: места всему выбраны точно. Лия не умела жить, однако это были проблемы поведения, а не понимания, – понимала жизнь Лия правильно.

И Соне не хотелось сдавать Лию Леону.

Но скорее не её, а себя. Ту себя, которая любит Лию. Ту себя, частью которой является Лия. И, не замечая подмены в этой перестановке акцентов с Лии на себя, походя предавала Лию, переводя разговор на них с Леоном, а затем и вовсе в безличное теоретизирование:

– Я разбираю всё на составные части, чтобы понять, как работает, как устроено, – и собираю снова. Иногда, кажется, даже лучше, чем было. Мне синтез ближе анализа, хотя без анализа он невозможен. Но анализ – не самоцель, а инструмент, средство для оптимального синтеза…

Клычок Леона довольно обнажался, будто Соня позволила ему отобедать Лией, – и они опять остались наедине без «теней прошлого». Он ловил Соню на слове, перехватывая инициативу:

– Так давай вместе соберём мир по-другому!

И виртуозно сооружал сложные философские конструкции, напоминающие картины Босха, где всё переходило одно в другое, меняло границы, направления, привычную суть: низ оказывался верхом, красота – уродством, живое – неживым и наоборот. Вконец запутывал Соню. Истощал её кружением по замкнутому пространству. Оно продолжалось лишь самим собою. Воспроизводило в разных формах лишь себя.

Как только Леон замечал в Соне тёплое чувство, обращённое не к нему, тут же губил его сарказмом:

– Ты скучаешь по Мехти? Но его больше нет! Зародыш так и не развился в полноценный организм. И уже не разовьётся. Он убил себя страхом перед жизнью. Теперь и навсегда это всего-навсего недоразвитый уродец в банке. Засохший кокон, который никогда не станет ни гусеницей, ни бабочкой.

– Но этот «уродец» прикрыл тебя и дал денег!

– Деньги я верну, а прикрыл он меня плохо. Струсил. Не выдержал напора моей мамы. Продал меня.

– Ты нехорошо говоришь.

– Я просто констатирую факт. Это факт нехорош, а не мои слова. Я не осуждаю Мехти. Даже по-своему люблю. Но не жду от него больше, чем он может дать.

– Ты его просто использовал.

– Не использовал, а воспользовался тем, что Мехти по сути предложил сам, выбрав роль наблюдателя. Я дал ему иллюзию жизни, возможность побыть соучастником, не совершая активных действий. Он их избегает – слишком ленив. Ведь он в своё время и от борьбы за тебя отказался! А я поборолся. И выиграл!

– Может, это он выиграл, а ты проиграл?

Её почему-то тянуло противоречить Леону. Он как-то всё суживал, уменьшал. Это он превращал других в «уродцев», а они вовсе такими не были. Сам глядел на всё только с одной стороны, ловко манипулируя каким-то невидимым биноклем – смотрел на всё через уменьшающий окуляр, а на себя предлагал смотреть через окуляр увеличивающий.

Но противоречила Соня не слишком настойчиво и старалась делать это необидно. Не хотелось обличать и пригвождать Леона – он слишком страдал от «непонимания». Ей было больно причинять ему боль.

Как ни странно, он был очень беззащитен в своём эгоистичном самодовольстве.

Потому хотелось защитить его от самого себя, а не других от него. Хотя в глубине души чувствовала: нельзя позволять уменьшать то, что дорого, – это предательство, какие бы добрые мотивы ни лежали в основе. Ведь «предать» – это «передать» нечто, хранителем чего до момента «передачи» была только она, а после момента «передачи» Леон получал право распоряжаться переданным. Может, даже съесть с маслом за завтраком.

Пикировки возбуждали Леона. После них он был особенно страстен, утверждая в постели власть над Соней. И она сдавалась без боя, не сказав многое из того, что должна бы.

Нет, это не Леон – «ягода с другого поля». Это в ней вызревала «другая ягода» – с ядовитыми зёрнами. В том, что они ядовиты, Соня не сомневалась. Она это чувствовала, не зная природы яда, однако предвидя: опасные зёрна могут прорасти, размножиться мощными ростками, стать хозяевами сада. Надо потихоньку откусывать от ягоды, пока её сладко-горькая плоть сама не высохнет, – что она высохнет, Соня тоже почему-то не сомневалась. В конце концов, много яда – смерть, но мало – противоядие. Лекарство. Гомеопатия. Даже полезно.

Леон радовался, что события толкают Соню к нему, делают заговорщиками. Он всячески показывал, как Соня ему нужна. Говорил: лишь рядом с ней всё обретает полноту и смысл, только с Соней в их нынешней бездомной неопределённой жизни он, маменькин сынок, впервые ощутил себя дома, – и Соня теперь должна, потому что он без неё погибнет. Слышать от самоуверенного Леона признания в зависимости! Это подкупало, наполняло чувством ответственности, гордым ощущением роли собственной личности в истории Леона – и тоже придавало всему смысл.

Они были вдвоём – против всех. Слишком многие не одобрили их союз. Приходилось бороться даже с самыми близкими. Это объединяло мнимой общностью цели – сопротивляться.

Они – Ромео и Джульетта!

Мифы проникали в сознание, подсовывали в зеркалах искусства чужие образы, которые Соня принимала за себя с Леоном.

И не слышала шёпота:

– Подмена! Подмена…

И не слышала хохота Великого Провокатора.

Но реальность пыталась достучаться до неё, предостеречь – и для этого оборачивалась фантасмагорией, как бы понимая, что только яркими образами-подсказками можно зацепить воспалённое сознание, что-то приоткрыть, увести от поддельных клише не подходящих к случаю мифов. И разворачивала вокруг Сони картины-намёки, рассчитывая, что склонная к дешифровке знаков Соня поймёт их тайный смысл.

Суровая Катя выставила парочку из комнаты. Хорошо, что совсем потеплело, – и Соня с Леоном, взяв одеяла, ночевали под звёздами на зелёном холме за общежитием. У его подножья на просторном пустыре «Мосфильм» строил декорации к последней сцене «Анны Карениной».

Ночами рабочие проверяли, как бегает по временно проложенным рельсам древний паровоз, который переедет Анну.

Паровоз гудел, светил во тьму фарами. Разгоняясь, колёса стучали вначале мирно, мерно, даже завораживающе, но набирая ход, издавали всё более зловещие звуки – стук становился роковым, неотвратимым.

И так каждую ночь. Ах, какой нехороший знак!

Но трава была такой душистой! Земля – тёплой. Звёзды – яркими. Пустынный холм был Эдемом. И какая разница Еве с Адамом, что творится за его пределами?!

А за его пределами рыдала тётя Хеля – повесился Тютьев.

– Он просто истерик! – бросил презрительно Леон, когда они наутро вернулись в общежитие и узнали трагическую весть.

– Как ты можешь так говорить?! – возмутилась Соня. – Ему было больно…

– Каждый сам выбирает судьбу… Да-а, он вчера какое-то письмо тебе занёс и назначил свидание вечером в холле.

– Что ж ты не передал?!

– Забыл. Разозлился, что посторонние хлыщи назначают свидания моей девушке. Сказал, что ты не придёшь, пусть не надеется. Он ещё имел наглость настаивать. Да ты не волнуйся, там ничего особенного не было.

– Так ты письмо прочитал?!

– Пробежал глазами. Стукач был твой Тютьев. Он в том письме истерически и путано писал, как его в стукачи завербовали после того случая, о котором ты рассказывала. Сопли размазывал, риторические вопросы задавал: как жить, что делать. Чем ты могла помочь?

Вот, оказывается, зачем зачастил Нью-Серый в деканат! Вот как расшифровываются странные слова, что «лучше синица в руке, чем журавль под ботинком»! Они решили сделать Тютьева ручным вместо того, чтоб окончательно раздавить… Вот почему Кеша искал её – хотел поговорить! Наверное, и вчера ждал в холле. Ждал, ждал, а она не пришла. Он решил, что остался совсем один с неразрешимыми в одиночку проблемами, – и нашёл выход…

– Чувствую, – сказал строго Леон, – ты хочешь навесить вину на меня. Ну, забыл я про письмо. Но это ничего не меняет! Ведь ты сама хотела не видеть и не слышать Тютьева. Сколько раз за последние дни ты увёртывалась от разговора с ним! Не я лишил его твоего утешения – это тебе было не до него. При чём тут я?!

Да. Это Соня стёрла Кешу ластиком. Отовсюду стёрла.

Её жизнь начиналась с белого листа. Большеротого Кеши Тютьева, похожего на взъерошенного птенца, там не было. Он оказался «лишней строчкой».

Только белый лист потемнел.

Кто-то на днях рассказал анекдот:

– Хочешь я тебя спасу? – спросила добрая фея мальчика, летящего в пропасть.

– Да! – воскликнул мальчик.

Фея подхватила его, но вскоре отпустила и улетела. У феи было ещё много других добрых дел…

– Дай письмо!

– Дам, только ты его уничтожишь – нечего другим про него знать, а то вмешают тебя в это, затаскают. Чего доброго, вербовать начнут – вместо ускользнувшего Тютьева. Ты и так вела себя неосторожно.

Брошенные в пепельницу белые клочки вспыхнули мгновенно – и за секунду сгорели.

«Вот и стёрт Тютьев окончательно»…

А в холле, где он простоял вчера весь вечер и куда не пришла Соня, потому что предавалась любви под звёздами и предала его, плакала за вахтёрским столом тётя Хеля, обретшая и потерявшая ещё одного сына на старости лет.

И скакал по гравюре к мельницам с пикой наперевес Дон Кихот.

По радио передавали оперу Мусоргского «Борис Годунов». «Почто-о юродивого оби-и-идели?» – жалобно неслось из радиоприёмника.

«И плакала Рахель о детях своих, плакала и не могла утешиться»[43]43
  Библия, Ветхий Завет, Плач Иеремии. Гл. 31, ст. 15.


[Закрыть].

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Чувство вины терзало Соню – трагедия с Тютьевым обнажила пагубность её эгоизма и страшную силу глубинных желаний, которые будто подслушивал некто и воплощал в жизнь. Хотела, чтоб Тютьев перестал докучать – он и перестал. Навсегда. Хорошо, что с Серёжей получилось иначе – просто уехал учиться и работать в своё удовольствие.

«Ты ведь воскресный ребёнок – родилась в полдень воскресного дня. Такие дети обладают особым даром: их рисунки могут оживать, слова – становиться реальностью… им достаточно чего-то сильно пожелать – и это осуществится. Только смотри, не насели мир чудовищами!» – вспомнились мамины слова. Как она могла забыть о таком страшном даре?!

Наверное, потому, что он и в детстве показался страшным. Обрадовав вначале маленькую Соню безграничными возможностями, дар стал обременять: слишком уж осторожно надо было себя вести, а это скучно. Правда, он научил прислушиваться к своим и чужим чувствам, думать о правильном и неправильном, но не чрезмерно. Не лишая жизнь неожиданностей. И вскоре Соня с упрямой гордостью утвердилась в мысли, что сама не промах, а потому в состоянии обойтись собственными головой и сердцем – без всякой «волшебной палочки». И решив забыть о даре, в самом деле забыла о нём, убедив себя, что это неправда, и зажила просто – «как все».

Но если уж дана кому-то «волшебная палочка», она не может долго находиться в бездействии, даже когда её кидают на дальнюю полку в тёмном чулане. И начинает действовать сама по собственному усмотрению, пытаясь напомнить о себе. И об ответственности ею владеть. Никуда от этой ответственности не деться!

Всплыла в памяти детская история, как она «победила Кощея» душевным трудом. А потом – страшный случай с Гургенчиком, когда она, ведомая тщеславием и злыми чувствами, позабыла об осторожности.

Может, в самом деле мысли материальны?

И вдруг упала с полки Библия тёти Кыси, будто в подтверждение раскрывшись на эпизоде, когда на израильтян, блуждающих с Моисеем по пустыне в поисках Земли Обетованной, напали враги – и старый Моисей, не в силах держать оружие, воздел руки к небесам в молитве о своём народе. И пока он держал их воздетыми и молился – побеждали израильтяне, а когда уставал – израильтян начинали теснить.

В невероятном духовном и физическом усилии Моисей снова и снова рождал внутри себя правильные слова, воздевая руки к небесам, – и враг отступал, и расступалось море, давая израильтянам пройти по дну, и поднимались воды, преграждая путь преследователям. А когда больные суставы старика совсем ослабли, но дух продолжал быть крепок, то соратники подняли его руки и помогали держать воздетыми, чтоб уходящие силы расходовались только на молитву, – в те времена вровень с ратной бранью ставили духовное воинствование, от которого расточаются враги видимые и невидимые. Бой завершился победой.[44]44
  Библия, Ветхий Завет, Исход. Гл. 17.


[Закрыть]

Получается: или Моисей тоже был воскресным ребёнком или такой дар есть у любого, кто умеет особым образом так формировать внутри себя желания-намерения, что они обретают плоть? Как это выходит?

Не совсем понимая это, Соня чувствовала себя мартышкой, которая играет с бомбой. Но так как она была мартышкой, ставшей человеком, а её учили, что в человеке главное – мозги, то снова, как в детстве после страшного случая с Гургенчиком, решила взять за правило: хорошенько думать, прежде чем что-то сказать, сделать или просто начать сильно чего-то желать, особенно если это может повлиять на чужую жизнь.

«Хочешь улучшить мир? Так прежде всего измени его внутри себя – иначе ничего не выйдет. Если он неправильный внутри, то никогда не будет правильным снаружи. А если неправильный снаружи, то это вовсе не основание, чтоб он был таким же внутри. Терпи и не поддавайся искушению быть в отместку такой же противной!» – строго сказала она себе.

Если она порвёт с Леоном, то опять породит чудовищ! Ведь сейчас его будущее всецело зависит от Сони: он собрался идти на подготовительные курсы и поступать на философский факультет МГУ. Нельзя оставлять его без поддержки – одного в чужом городе, без жилья, без денег! Иначе грош цена её декларациям. Вот поступит – выделят ему общежитие, начнёт получать стипендию, а там, может, и приработок найдёт. Тогда посмотрим. Но пока Леону надо готовиться к экзаменам. Отнимать его силы выяснением отношений – дурно.

«Спрячь свою самость в задницу! Хотела вписываться в среду, а не ломать её, – вот и вписывайся!» – прикрикнула Соня на Соню. И решила: самое время стать настоящей женщиной – жить для мужчины, поучиться смирению, кротости, хозяйственности. Возможно, не случайно судьба подбросила этот сюжет. А чтобы не было скучно, она сказала себе: «это будет теперь новая игра!» – и стала вдохновенно играть, даже порой заигрываться, получая от этого удовольствие.

На отложенные деньги вместо того, чтобы после экзаменов уехать до сентября к сестре в Каховку, сняла комнату в коммуналке на старом Арбате. Купила красивый фартучек, уютную клетчатую скатёрку с бахромой, поднос, чтобы приносить на нём еду Леону, и кокетливый полупрозрачный пеньюар, чтобы женственно просвечивать сквозь ниспадающие складки. И начала учиться молча смотреть в рот Леону. Даже стала наслаждаться тем, что как бы одновременно существовала в двух параллельных мирах. В одном из них кроткая женщина слушала не слова, а мужчину, любуясь им как самка самцом, который распускает хвост перед ней, и гордилась, что она – та, перед кем он хочет попетушиться. И с удовольствием теснилась, освобождая ему территорию для распускания хвоста. В другом мире самостоятельная женщина независимо от чувств оценивала произносимое мужчиной, снисходительно делала скидку на «петушиные рулады», просеивала сквозь сито личных принципов и понятий его слова, отбирала из них те, от которых её мысли могли «плясать, как от печки», – и тянула ниточку размышлений молча, не пытаясь обнародовать их и тем более спорить, даже когда была с ним не согласна. И тихо подливала ему чай, убирала грязные тарелки.

Может быть, стать сильной – это согласиться быть слабой? Или хотя бы выглядеть такой?

Они подали заявление в ЗАГС, чтобы формально закрепить то, что стихийно сложилось. Леон в тепле и уюте готовился к экзаменам, а Соня, поддерживая уют и облизывая Леона, стала активно публиковаться, не отказываясь ни от какой работы, – денег катастрофически не хватало.

Леон не задумывался, откуда берутся деньги, как расходуются. Ловил такси, когда куда-то опаздывал или слишком тяжёлыми казались сумки, тратился на дорогие учебники вместо того, чтобы заниматься в библиотеке, потому что в библиотеку идти было лень, да и хотел быть рядом с Соней, искренне полагая, что этим делает её счастливой. А когда она шныряла по городу, чтобы подзаработать, обижался, что его «бросают», – приходилось подстраиваться под его режим.

Когда деньги кончались, Леон корил Соню за «неумение вести хозяйство» и призывал «совершенствоваться». Соня совершенствовалась – падала с ног от усталости, но всегда выглядела свежей. Для Леона сейчас главное – поступить, он должен думать только об этом. А у неё каникулы, она может ему помочь и не должна навешивать на него свои проблемы. И продолжала совершенствоваться.

Тем более что уже знала: совершенствуются через преодоление, а трудности – дар Божий, материал для творчества, куда более интересного, чем писание стихов и статей.

Попрекать Леона куском и своими «подвигами» не приходило в голову, тем более что в данной ситуации это было бессмысленно. Зато об этом говорили друзья и родные, настаивая на том, что Соне следовало бы отдохнуть после трудного года учёбы.

Но Соня чувствовала себя сильной. Это нравилось. При этом у неё хватало ума не становиться памятником самой себе, не демонстрировать силу Леону. Внешне она оставалась мягкой и податливой «его девочкой», «его мышкой».

Каждый день она умела немного больше, чем вчера, – это наполняло уверенностью: если понадобится – сможет всё!

Необходимость везде поспевать мобилизовала, научила быть собранной и при этом улыбчивой, весёлой – иначе и Леону было бы с ней неуютно, и в редакциях не встречали бы так радостно, не передавали бы из рук в руки как хорошего журналиста и беспроблемного человека.

Кроме профессиональных приобретений были и психологические: Соня выплёскивала энергию на стороне – и дома расслаблялась, делалась тихой. Она стала своей в редакциях центральных газет, где платили больше, чем в городских. Нашлись и «левые» приработки – составлять исторические подборки к разным датам, буклеты. За подборки и буклеты хорошо платили. Да и ремесленных навыков прибывало.

Если б не Леон, она бы всем этим не занималась, а по-прежнему бродила бы по городу, мечтая, сидела бы в кафушках, читала бы книжки, писала бы длинные письма, болтала с друзьями.

– Кто кому должен быть благодарен: голодный путник корове за молоко или корова – путнику, который облегчил её вымя, дав возможность снова наполняться? – вопрошала Соня тёток, сестру и родителей, возмущавшихся тем, что она стала для Леона «дойной коровой».

Соня не чувствовала себя жертвой. И оскорбляло, что жертву в ней видят другие.

Она давала то, что сама хотела, и брала, что ей было нужно, не претендуя на лишнее.

Она казалась сама себе чудесной птицей Бхагавадгиты, котоpая «ныpяет и выныpивает, не замочив пеpьев».

Она была не жертва – она была победитель.

Леон поступил на философский, как и хотел. Это событие Соня торжественно отметила шампанским с гостями. Приодела Леона к зиме. Себе купила шикарные сапоги и красивую огромную сумку, в которую помещались и учебники с тетрадями, и статьи, и крупы-куры-кефиры, за которыми она бегала после факультета и редакций.

К осени поженились. Сыграли скромную свадьбу. Переехали из арбатской коммуналки в общежитие МГУшной высотки, где им выделили комнату. Соня снова нанялась убирать этаж, так как опыт показал: учёба несовместима с репортёрской беготнёй, а деньги нужны. Но Леон настаивал, чтоб она публиковалась чаще. Ему нравилось видеть напечатанной свою фамилию, которую теперь носила жена. Да и к сониной славе относился не ревниво, как к её друзьям, а ревностно – отсвет славы падал и на него, придавая ему значительность.

Он любил, когда она приглашала газетных знакомых к ним, сам частенько ходил с ней по редакциям и охотно вступал в разговор, солидно вставляя:

– Да, я тоже это говорил…

И найдя момент, когда можно было переключить внимание на себя, продолжал какую-нибудь сонину мысль, витиевато философствуя и всячески демонстрируя, что жена у него умна, а он ещё умнее.