Текст книги "Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной"

Осе казалось: у него не одна женщина, а целый гарем, – так зависела ночь от того, где за день набегалась Соня и какую себя отбрасывала вместе с одеждой, какой образ выбирала из гардероба, принимая облик той, которая будет ждать сегодня любимого в постели.

Если бы он был шах и входил в шатёр для любовных утех с завязанными глазами, то поклялся бы, что с ним в разные вечера – разные женщины! У неё менялось не только поведение, но и тембр голоса, и дыхание, и даже, казалось, формы. Он терял от этого голову. А она теряла голову, от того, что он терял голову. И оба забывали всё на свете.

Боже мой, разве бывает, чтобы почти двадцать лет подряд каждую ночь терять друг от друга голову, которая так хорошо служит днём?!

Вокруг бушуют демократия и рынок. Спровоцированный путчем, завершён распад СССР, что закреплено в Беловежской Пуще подписями глав отколовшихся республик о создании Союза Независимых Государств – СНГ. В независимой России – либерализация цен. Их теперь регулируют спрос и предложение.

Спрос есть. Предложения нет. Боба-Королевич твёрдо обещает подтянуть его к спросу – только «день простоять, да ночь продержаться». На слуху – два имени: Гайдар и Чубайс, первые лица одесную и ошую Бобы-Королевича. Им предстоит невозможное: за год-полтора наполнить пустые прилавки. А для этого срочно сделать то, чего так и не смог осторожный Горбачёв, – разгосударствить экономику, запустить механизм конкуренции и полностью демонтировать прежнюю систему управления, когда государство пасло убыточные производства, раздавало «всем сестрам по серьгам», а те даже с «серьгами» имели нетоварный вид и ходили в старых девах, на которых никто не зарился.

Приватизация. Ваучеризация. Каждый от старика до младенца бесплатно получает в собственность кусочек Родины – ваучер, чек на одну стасорокавосьмимиллионную часть госимущества. Оно посчитано, оценено по так называемой «балансовой стоимости» – c учётом амортизации – и за два года путём акционирования будет преобразовано в частное[111]111
  4 ноября 1992 г. утверждено Положение о чековых аукционах: 80 % акций госпредприятий, преобразуемых в акционерные общества, могут продаваться только за приватизационные чеки – ваучеры. За ваучеры можно купить акции на чековых аукционах или вложить их в Чековые Инвестиционные Фонды (ЧИФы), которые сами инвестируют ваучеры в акции крупных предприятий.


[Закрыть].

Спешите, спешите! Распродаётся по дешёвке! Лишь бы скорей образовался собственник! Он станет управлять эффективно, чтоб получить прибыль, о коей никогда не заботилось аморфное государство – ему это было всё равно. Будет выгодно собственнику, держателю контрольного пакета акций, – будет выгодно акционерам. А с ними – потребителям: получат товары и услуги высшего качества – не дрянь какую-то, как раньше. И государство забогатеет – ведь с богатеньких Буратин налогов больше! И начнёт оно тратить деньги на старых, малых, больных, кто не может сам заработать. Как на Западе!

Хочешь – купи акции, получи гордое имя «инвестор» и, став владельцем реального куска амортизированной Родины, жди, когда на нём вырастет Денежное Дерево, с которого полетят в подставленные ладони монеты, называемые «дивиденды»! Хочешь – спрячь в чулок: говорят, ваучер вырастет в цене.

Но в светлое будущее верить отвыкли. Обманут. В национальное богатство – тоже. Растащат. Да и тёмное это дело – акции и дивиденды, не нашенское! Лучше синица в руках. «Синица» – шесть-семь литровых бутылок импортного спирта «Royal». Кто за эту валюту продал свой ваучер, считает: повезло! Спирт – это водка, а водка – всегда водка. Недевальвируемая ценность[112]112
  По оценке экспертов, сделанной 14 лет спустя, из 148 млн. выданных ваучеров стали “работать» 40 млн., принеся прибыль грамотно распорядившимся ими. Ваучеры, вложенные в акции Энергосетей, “Газпрома”, Норильского никеля”, Сургутнефтегаза”, рынок недвижимости принесли огромный доход. Но купить выгодные акции сложно – 2/3 населения остались без обещанного “куска Родины”.


[Закрыть].

Одни – в истерике: разоряются без дотаций предприятия, грядёт безработица. Другие радуются: банкротами становятся те, чья продукция не пользуется спросом, государственные деньги не падают больше в помойку, а труд, став тоже товаром, вышел на рынок. Умеешь работать – цена твоя больше, не умеешь – учись или переучивайся. Повсеместно открываются разные курсы для быстрого приобретения новых востребованных специальностей.

Рынок провоцировал реконструкцию мышления, модернизацию производств и характеров, внедрение новых технологий и в людское поведение, безжалостно высвечивал сущность всех и вся, побуждал к трезвому взгляду на себя, мобильности и полезной деятельности. И тем был сурово милосерден.

Если я произвожу не нужное тебе, а ты – не нужное мне, но мы оба получаем за это зарплату, то нет толка в зарплате, раз ни ты, ни я не можем купить что нам нужно.

Рынок заставил думать друг о друге, излечивая от равнодушия к результатам труда и привычки получать деньги лишь за присутствие на рабочем месте. Зато многих лишил рабочих мест. Но подстегнул предпримчивость.

Сонины дети оказались конкурентоспособны. Одни легко поступили в институты «по профессии». Других охотно брали на работу даже без диплома и дорожили ими – они были знакомы с современной оргтехникой, компьютерными программами, азами маркетинга, социологии, журналистики, умели договориться с кем угодно, фонтанировать идеями, воплощать их, быть в команде, не теряя лица. А главное – разбирались в реалиях, быстро обучались новому, верили в себя и ничего не боялись.

Рынок тем временем делал своё дело. Появились магазины с нагло весёлой вывеской «Еда». Изобильно нарядные, они показывали: еда есть, и вы её будете есть, были б деньги, а деньги – вещь наживная.

Прилавки наполнялись никогда не виденными вещами. Женщины перестали чувствовать себя несчастными и униженными, узнав, что существуют прокладки и тампоны, – не надо больше в критические дни ходить с куском ваты между ногами, который то и дело грозил выпасть из трусов, или ещё хуже – с тряпкой, потому что вата была дефицитом. Мамы узнали о памперсах для малышей. И все – о том, что картошка с морковкой могут продаваться не с комьями земли, а вымытыми. Что молочные продукты бывают разной жирности. И что нет мяса под названием «мясо», неизбежно полного костей – «мяса без костей не бывает! не хошь, не бери!», – а есть «говядина», «свинина», «телятина», которые подразделяются на «вырезку», «шейку», «филе» и ещё десяток наименований. Яркие упаковки ласкают глаз! Люди уже не хранят бутылки с винтовыми крышками и пластиковые коробочки, которые «могут пригодиться», без сожаления выкидывают полиэтиленовые мешки вместо того, чтобы многократно стирать их и, зажав прищепками, развешивать по верёвкам для просушки, как делали ещё недавно, – любой товар теперь заботливо упакован в мешочки и сумки, в удобную тару, похожую на посуду.

Борьба за потребителя быстро без лозунгов и призывов привела к высокой культуре торговли. И хоть не каждый всё может купить, как и Соня с Осей, – дорого! – но любезность продавцов и невиданное изобилие тешат душу, рождая ощущение полноты, правильности: пришла, пришла нормальная жизнь. А деньги можно заработать – только крутись! Всё зависит от тебя.

И крутились на трёх работах, открывали фирмы, фирмочки, торговые и ремонтные точки, кафушки, турагентства, маленькие плавучие гостинички и ресторанчики на списанных баржах, заводили фермы за городом, частные рыбоводческие и птицеводческие хозяйства. Некоторые фантазёры даже завезли страусов и стали торговать страусиными яйцами. Сняты все препоны, стоявшие при Горбачёве на пути торговцев и производителей. Каждый старался нравиться потребителю.

А поскольку каждый – в то же время и Потребитель, то, чувствуя уважение к себе Рынка, начинал осознавать свою самоценность и то, что он – всему голова. «Ты меня уважаешь?» – «Я тебя уважаю».

Отстранённые от власти коммунисты стенают о массовой безработице, но Москва и Подмосковье увешаны объявлениями «Требуются…», выходят бесплатные газеты с перечнем вакансий, раздаются у метро, кидаются в почтовые ящики. Говорят, то же во многих городах. И везде – приглашения на курсы компьютерной грамоты, бухгалтерские… Нет работы по специальности там, где живёшь, – передвигайся, ищи, приобретай другую профессию или начинай свой бизнес. Можно, можно найти дело по душе и чтоб приносило какие-никакие деньги! Только шевелись!

Даже тихий Гоша, окрылённый возможностями, бросил службу в редакции, умудрился «под идею» найти спонсоров – и осуществил мечту: создал собственный журнал. О любимом им кино. Толстый, красочный, с интеллигентными умными текстами. «Синеполис», то бишь «киногород».

Женщина-из-еврейской-Субботы Гала, не побоявшись «на возрасте» родить без мужа дочку, стала печь торты по заказам. Её торты – волшебны, в магазинах нет похожих. Заказов – хоть отбавляй! В уютном доме пахнет ванилином и надёжностью. Дочке в таком доме хорошо: он сам по себе воспитывает, как и Гала – просто фактом существования. Гала светится: труд её сладостен и красив, она по-прежнему хозяйка – Хозяйка Жизни, обеспечена и ни от кого не зависит. Ей подходит быть обеспеченной. Она – Королева Быта. Он её не сломал – она сумела сделать его помощником.

Племянница Нана открыла класс народных искусств – для желающих учиться ремеслу росписи по дереву, стеклу, керамике, металлу, предварительно сама освоив в совершенстве эту профессию и даже получив известность как самобытный художник не только в России, но и за рубежом.

Манюня закупает оптом со скидкой модные сумки, обувь, договаривается об открытии лотков на предприятиях, в поликлиниках, больницах, приспособила к торговле местных вахтёров, гардеробщиц за процент с выручки – и получает с этой организационной работы неплохой навар. Соня настаивает, чтобы дочь шла в институт – «шальное время недолго продлится, бизнес потребует специализации». Но Манюня лихо опробует новые пространства. Рынок – это так весело!

Маленький приборостроительный кооператив, созданный на заре перестройки осиными друзьями, превратился в серьёзное акционерное общество – научно-инженерный Центр, который имел уже зарубежных заказчиков и нуждался в расширении производства. За скупленные по дешёвке ваучеры приобрели на чековом аукционе полуразорённый заводик. Набрали по конкурсу высококлассных рабочих, разогнав пьянь, – и, вдоволь повоевав с поборниками социальной справедливости, обличающими «кровососов», стали выпускать аппаратуру дешевле и лучше заграничной.

Верный Ося, прошедший с братьями-директорами трудный путь от идеи до воплощения, стал их заместителем, хотя больших денег пока не видел, как и сами «капиталисты». Быстро обогатиться можно было лишь торговлей, а «кровососы» тратили прибыль не на себя, а на разные «ноу-хау» и оплату специалистов – те получали почти столько же, сколько сами братья-директора, которые не обзавелись виллами-яхтами, откладывая это на будущее, а пока гордились своим делом, получали от него удовольствие и благословляли перестройку, давшую свободу творческого труда и разумного устроения жизни.

В общем, кто не боялся перемен, умел рисковать и работать, соглашался с принципом «как потопаешь – так и полопаешь», тот радовался возможностям и использовал их.

Боязливые, неповоротливые, безголовые, безрукие плакались, осуждали «ловкачей» и считали в чужих карманах деньги, количество которых изрядно преувеличивали, не понимая, что владеть и управлять – разные вещи.

Всем хотелось быть собственниками, но не все готовы нести бремя собственности: вкладывать в неё труд – часто через «не могу», деньги – иногда последние или даже заёмные в расчёте на будущие поступления. Для привыкших жить «на авось» расчёт – понятие ругательное, а трезвый расчёт – тем более, ибо трезвость вовсе противна их существу.

Шёл естественный отбор. Жёсткий, но именно естественный и поэтому более справедливый, чем прежде: умных, дальновидных, быстроногих, решительных отбирала для выживания и преуспеяния сама среда – по объективным законам конкуренции, а не дядя с партбилетом – по признаку лояльности. Среда как объективный учитель бесстрастно оценивала каждого по результатам. «Учил-учил, не выучил» не проходило. Быть «просто хорошим человеком» стало недостаточно. Критерием становилась польза.

Штольц и Обломов – рационал-труженик и эмоционал-бездельник, практик и романтик, сухая деловитость и уютное обаяние рыхлой квашни.

У второго хоть была усадьба, пусть хиреющая от лени хозяина, однако – пока не разорилась – дающая чувство стабильности обитателям[113]113
  И. Гончаров, роман “Обломов”.


[Закрыть], а у нынешних обломовых и недавних крепостных «усадьба» разорена вконец, чтобы выжить – её надо поднимать, но всё равно многим поперёк горла штольцы с их «немецкими» методами, да и сами «немцы»:

– Запад нам не указ! У нас – свой путь.

Да и то сказать: слишком прагматичен Штольц, как и нынешние штольцы-реформаторы, хотя именно прагматизма не хватает раздрызганной России.

Однако можно ли по мордам, по мордам – всем, кто десятилетиями жил не так?! …жил не так, любя больше дел уютное сердечное общение и слова… из книг или с трибун и газетной полосы… веря им, потому что надо же во что-то верить… а потом растерялся от того, что слова с трибун оказались ложью, стоявшие на трибунах – пакостниками. Но простые люди – не герои, не умники! – большинство-то из них пакостей не творили, лишь чужих не замечали, стараясь жить-выживать… жить-поживать и добра наживать, хотя того «добра» – в лучшем случае ковёр, чешская «стенка», хрусталь, книги с чёрного рынка, телевизор, проигрыватель да финский холодильник, за которым стояли в очереди годами (не часами – годами!), отмечаясь, скандаля и обмыв наконец приобретение на большом семейном торжестве, ибо и было это светлым праздником. Кто-то впрямь мерзостей власти не замечал… кто-то видел, но не обличал – семья, дети, старики-родители, которых жалко, совсем тогда пропадут! – и помалкивал, живя честно и чисто в маленьком своём мирке. А им вдруг объяснили, что вся их жизнь была никчемной, даже преступной, ибо оказалась пособничеством, – и надо её в помойку. И хоть дали вместо помоечной полуголодной жизни изобилие и всяческие свободы, но ведь обидно!

Ах, великое пророчество провидца – грустного юмориста Григория Горина, сделанное за несколько лет до прихода «жёстких реформаторов»! В сценарий фильма «Убить дракона» по мотивам известной сказки Шварца вставил Горин слова, которых в первоисточнике не было. Когда рыцарь Ланселот после победы над Драконом учит свободе людей, привыкших выживать в несвободе, и стыдит за «неправильную» жизнь, то в его речах – такая бесчеловечная правильность, такое высокомерие Умника-Героя, что Ланселоту бросают:

– Холодно с вами! Холодно…

И с нынешними реформаторами – холодно. Товары, свободы, перспективы, вот-вот за границу выезжать сможет каждый – хорошо!

Но… холодно. Людям, привыкшим к словам, не хватает словесного уважения – сердечности, жалости, понимания слабостей. Привыкшим к патернализму – опеки. Слишком технологичны реформаторы! «Страшно далеки они от народа»![114]114
  А. Герцен о декабристах, героях дворянского восстания 1825 г.


[Закрыть] Деловито раздали удочки: «Ловите рыбу сами!» – нет бы ещё и по головке погладить, подбодрить да объяснить доходчиво, как с этой мудрёной удочкой управляться, и поплакать вместе над прошлой жизнью, где не было ни рыбы, ни удочек, но было каждодневное мужество выживания, свои гордость и честь, своё достоинство. Списали всё и всех разом на свалку истории! И не поняли даже, что оскорбили, обидели…

Время сильных и самостоятельных («Наше время!» – радуются Соня с Осей и их друзья), однако… так да не совсем так! И не только потому, что есть слабые, униженные и оскорблённые. Есть и куда более сильные – той силой, что из прежних времён: бывшая партноменклатура, из которой нарисовался и Боба-Королевич, быстро перековывалась в крутых бизнесменов, используя связи в верхах, захватывая в процессе приватизации самые лакомые куски Родины, – и начинала диктовать свои условия. «Каравай, каравай, кого хочешь – выбирай». Каравай выбирал тех, у кого самые длинные руки, самый большой рот, самые острые зубы.

И хоть это всё равно лучше, чем раньше, потому что сильнее новой «рыночной номенклатуры» – Законы Рынка, которые даже без доброй воли участников многое расставляют по местам, делая жизнь удобней для большинства, но…

В душе Сони снова начинался раздрай: опять она и «не за красных» и «не за белых».

«Белые» ближе – сутью того, что делали, и тем, что делали… но не формой.

А бывшие «красные» – из тех, кто поплоше и не потянул бизнес, перековались в «патриотов», болтали, будоража неразвитые умы, и вставляли ориентированным на запад «белым» палки в колёса, повторяя:

– Запад нам не указ! У России свой путь!

Какой – не уточнялось. Тут начинался туман философии, где не было места конструктивным идеям. Любые конструкции из-за их жёсткости презирались как «не наши, не русские», хоть и показывали жизнеспособность наглядно – наполняя прилавки, казну (несмотря на низкие мировые цены на нефть) и демонстрируя, как пополнять кошельки.

Прилавки с товарами нравились. «Презренная корысть» и «торгашество» осуждались. Что одно без другого невозможно – не умещалось во многих головах.

Презренной корысти противопоставлялось корыто: у разбитого мечтать о золотой рыбке, которая предоставит благосостояние «за так», почему-то не считалось корыстью, как и мечты о щуке, которая всё даст сидящему на печи, лишь воскликни «По щучьему веленью, по моему хотенью!» – и поскачет печь с седоком в счастливое будущее, где навалом халявы. Смеялись сказки над такими, да типаж, видно, бессмертен.

Ещё в прежние времена командировок Соня часто удивлялась: почему в русских деревнях на границе с прибалтийскими республиками[115]115
  Тогда ещё Латвия, Литва и Эстония были частью СССР.


[Закрыть] урожайность ниже, надои меньше, избы-заборы от ветхости да сырости почернели-покосились, а у прибалтов в километре от этой нищеты домики чистенькие, всегда свежевыкрашенные, штакетник цел, животные упитаны, поля и сады плодоносят – ведь вроде тот же климат, земля-корма одинаковы, зарплаты с ценами те же?!

– Так немцы же, рожи жидовские! – плевался иной русский мужик (из тех, кто и своих кулаков-тружеников истреблял), объединяя столь разнородными определениями в одну категорию «чужие» всех «чересчур практичных», презирая за «бездуховную приземлённость», а сам то и дело бегал к ним занимать трёшку на водку.

Осин папа рассказал: такой «патриот» в конце 30-х зарубил топором его папу, осиного дедушку, доброго светлого человека с мудрым лицом Леонардо да Винчи.

Звали еврейского Леонардо славным библейским именем Давид. И фамилию семья с древних времён носила славную: Бухны – «книжник». Из левитов? Из колена Левия? Из семени библейского Ездры, «книжника, сведущего в Законе»? Ведь только колену Левия было доверено «хранить ковчег Завета Господня»[116]116
  Библия, Ветхий Завет, Книга Ездры, гл. 7, ст. 6, 11; гл. 8, ст. 9, 13; Книга Неемии, гл. 12, ст. 26, 36; Второзаконие, гл. 17, ст.18; гл. 31, ст. 25, 26.


[Закрыть].

Давидова бородатая голова с высоким лбом и была тем ковчегом, где хранил он Завет, зря не трепля живущую в серебряной шкатулке Книгу Божью – Тору[117]117
  Тора – Ветхий Завет, первая часть Библии.


[Закрыть], зная её наизусть и следуя во всём обычаям предков. Но и мирские знания чтил. Книжный человек, образованный! Детей учиться в большие города отправил. А сам с женой коротал век в еврейском местечке Ново-Константиново по соседству с украинско-русской деревней.

Трудолюбивые Бухны не бедствовали – имели небольшое хозяйство, садик с цветами, кур, кошек и много детей.

Повадился к ним Ванёк из соседней деревни – самогоном угощаться: «пусть жиды должок отрабатывают, раз на нашей земле живут». И хоть были Бухны людьми непьющими, однако законы добрососедства блюли, чужой закон уважали, – гнали самогон для угощения. Но оказывались всегда виноваты. Нальют – так потом Ванёк кричит в своё оправдание, что это «жиды народ спаивают». Не нальют, увещевать пробуют – так «вечно жиды жадничают».

Как-то пришёл Ванёк за опохмелкой, а Давид Бухны не налил. Схватил осерчавший Ванёк топор и наказал «скрягу».

Когда Ванька за убийство забирала милиция, его деревня горой за «обиженного» стояла: «Ну, жиды, мы вам покажем!» – такой вот неискоренимый «патриотизм».

Сейчас «еврейские корни» подозревались в реформаторах. В чмокающем толстогубом Гайдаре с его интеллигентским «отнюдь», в иронично-жёстком нахально-рыжем Чубайсе, в гении воли и деловитости мэре Москвы Лужкове. Даже русского богатыря Бобу-Королевича – сибирского медведя Ельцина – переименовали в Эльцина, информируя со стен: «Эльцин – жид»…

А за Ванька давидовой жене – старой Шейле – отомстили.

Когда фашисты стали сгонять евреев для расстрела, ваньковы односельчане указали на дом, где Шейла, заколотив ставни, спряталась, будто никого нет, радуясь, что осталась одна: сыновья – кто на фронте, кто – в Москве. Взломали дверь, вытащили Шейлу и дорогие её сердцу вещи.

Скарб тут же поделили, подрались из-за серебряной шкатулки, выбросив из неё Тору в грязь, старуху сдали фашистам, да ещё глумиться стали, что, мол, отольются кошке мышкины слёзы.

Повели немцы Шейлу с соплеменниками расстреливать. А ваньковы дружки – теперь полицаи, при оружии! – автоматами в них тычут, кричат: «Раздевайтесь! Нечего в землю с собой справную одёжу уносить».

Кто-то стал медленно пуговки на себе расстёгивать, продлевая счастье жить. И тут… старая Шейла… эта тихая Шейла… эта немногословная Шейла… эта согбенная от годов седая Шейла… вдруг распрямилась, выросла… крикнула сильным молодым голосом… не на идиш – по-русски, чтоб и соседи-предатели её последнее слово поняли:

– Дети Израиля! Нам ли унижаться?! Не посрамим предков! Мы жили достойно, как они жили, теперь умрём гордо, как они умирали! – и все будто выросли, обвели мир такими глазами… такими глазами, словно дальнюю неизвестную Родину увидели…

Взыграл в полицаях «патриотизм» – стали палить по детям Израиля, не доведя до ямы. Первая пуля сразила Шейлу.

И какой-то мальчик из ваньковой деревни заколотил ручонками по мамке, кутающей его в шаль, сдёрнутую с Шейлы, закричав:

– Не надо, не надо мне это!

И мамка его вдруг прошептала, опомнившись:

– В самом деле грех… грех…

Закрестилась мелко. И бросила шаль на лицо мёртвой Шейлы.

От них и услышал осин папа про гибель матери, приехав после войны в родные края…

Осин папа рассказывал Соне много историй. Все они были обыденно печальны, как была обыденно печальна вся его трудная жизнь тихого беспартийного инженера, в которой кроме труда ради жены с сыном ничего не было, но именно в труде черпал он радость и силы, приговаривая: «Надо стараться». И сейчас эта привычка спасала. Он болел, но честно старался жить – для Оси, чтобы сын не расстраивался. После первого инсульта, когда отказали пальцы, он мужественно разрабатывал их, превозмогая боль. После второго, когда вдруг разучился читать, восстановил это умение, заново выучив не только русскую грамоту и знакомый с детства идиш, но и язык священных книг – иврит, исписывая толстые тетради упражнениями. И послушно надувал воздушные шарики, которые приносила ему Соня, чтоб не было застоя в лёгких, когда он по болезни долго лежал. Великое уважение к Жизни было в этом старании!

Он и Соню полюбил за умение не ропща стараться, увидев в её заботах о себе и Осе нежность и силу настоящей библейской жены. Просил официально закрепить их отношения. Успел порадоваться, когда они поженились – на бегу, между делами. И тихо умер, не доставив никому особых хлопот.

Хлопоты были с Манюней. Вернее, они были в том, что хлопот не стало. Манюня бросила мелкий торговый бизнес, пошла на работу в один из ЧИФов[118]118
  ЧИФ – чековый инвестиционный фонд, инвестирующий ваучеры в акции крупных предприятий.


[Закрыть] клерком и, начав очень прилично зарабатывать, отстранилась от матери, отвергая любую помощь, даже советы. Вроде по-прежнему звонит, в гости приглашает, приходит, но мало что рассказывает – разве только поверхностно. Оберегает свою территорию, зная: та кажется Соне суетной, жизнь на ней – сиюминутной, новые знакомые – пустыми. Соня пару раз бесцеремонно сообщила об этом. И хоть уважает дочкину самостоятельность, умение разобраться в новом деле и заставить незнакомую среду принять себя, но тревожится: заземлилась Манюня – будто вертикаль утратила, вектор поменяла. Словно закрутилась по плоскости на карусели – лошадки с яркими плюмажами, музыка бравурная, но всё по кругу, по кругу.

Ох, затошнит, затошнит от этой карусели Манюню – она на большее рассчитана! Душа затоскует, заставит спрыгнуть – и снова с нуля. А время идёт – Манюне почти двадцать пять! Ни классического образования. Ни профессии толковой. Ни мужа. Живёт гражданским браком с «Невским», отбрехивается: «Ты сама с Осей двадцать лет так жила, пока не женились». Ни детей. Говорит: не видит отца будущего ребёнка в «Невском» – легковесен, но и расставаться не хочет – мил.

Карусель кружит, кружит, музыка играет, плюмажи развеваются…

Соня уговаривает:

– Иди ко мне в обучение – сделаю журналистом месяца за три! Обидно – чужих детей учу, вон с каким багажом в мир выходят! Твоего «Невского» натаскала – без диплома в редакцию взяли. Башка у тебя умная, слог хороший, с коммуникабельностью и въедливостью – порядок. Создавай свой «аттракцион», где ничто не повторяется, где есть перспектива, где сама создаёшь кусочки мира. И есть, ради чего. Не только же ради денег!

– У каждого свой путь, так мне мама говорила, – парирует Манюня.

– Правильно говорила. Только этот – не твой! Будет поздно, если опомнишься, пройдя «точку невозвращения»! Придётся уже от неё вперёд выруливать. Но после «точки невозвращения» возможностей меньше, дорога более узкая, не туда завести может… Ты перепутала эпизоды…

– Какие эпизоды?

– Все хотят, чтоб жизнь была, как сказка. И ты хочешь. Но тогда и жить надо по законам сказки, в той же последовательности. Вначале подвиги совершают, а потом царство обретают. Если же сразу сундук с золотом получил, то какая же это сказка? В сказке сначала ищут что-то более важное: живую воду, например, или Жар-Птицу. Борются со Змеем-Горынычем, Кощеем. Спасают кого-то. Находят помощников и волшебные предметы, которые помогают в поиске и борьбе… Нельзя менять местами эпизоды – тогда счастливого конца не будет: ни дворца, ни принца, найденное вначале золото обернётся сухими листьями.

– Обычно родители хотят, чтобы детям было легко, а ты мне трудностей желаешь!

– Что делать? Так сказки устроены. Иначе не сделать из жизни сказку. Их алгоритмы одинаковы!

– Что-то не вижу я, чтобы ты жила в сказке, – ехидничала Манюня.

– Почему же? Я нашла кучу волшебных вещей, помощников, посбарывала Кощеев, поспасала кое-кого, обрела царство, Принца… Просто у меня пошла вторая серия. Я влезла в новые приключения. Мне в новой сказке интересно.

– А мне – в моей прозе, – сухо ставила дочь точки над i.

Соня противилась отдалению. Но сопротивление ещё быстрее рвало ставшую вдруг ветхой канву их отношений. Соня не могла принять такую Манюню, увеличивая этим дистанцию. И ещё более пылко отдавалась работе, пестуя ростки талантов в чужих детях, «чтоб не пропадало добро», какое гибло в родной дочери, – надо же сохранить его критическую массу в мире! И увлекая всё больше людей, шире раскидывала сеть своей «Свободы и культуры», надеясь, что та захватит в конце концов и Манюню, вернёт ей утраченный вектор вертикали.

А Манюня убеждена: другие маме интереснее, чем она, «не оправдавшая ожиданий».

Но вертикаль не покинула Манюню, дав тишину согласия сердцу. Дочь оказалась великодушней неистовой родительницы, приняв её такую: далёкую, страстную, жёсткую в оценках Маму-которая-не-печет-плюшки-для-дочки, а ставит тесто в каких-то гигантских опарах, откуда выползает оно облаками, плывёт по высокому небу, опускается на землю – и люди делают из него Пирог-без-конца-и-края.

Приняв такую маму, но для себя отвергнув её масштабы и темпы, обживала Манюня свой пятачок, потихоньку становясь там одной из первых и тихо гордясь собою. И тайно мечтала: остановится когда-нибудь мама, обернётся, разглядит её любящим взором – и восхитится, как восхищается «своими» детьми и как Манюня восхищается ею. Но это должно произойти само. Кончилось детство, когда она, малышка, не поспевала за быстрым шагом мамы, а та не оборачиваясь мчалась вперёд – и Манюня кричала вслед жалобно: «Не уходи!»

Пусть уходит, если ей так лучше… Однако грустно: папа, которому она никогда не была нужна, уехал в Америку, даже не попрощавшись, не звонит, не пишет, а теперь мама – вроде бы рядом, но покинула…

Соня многих покинула. Время, что ли, такое пришло – Время Расставаний? Кто – вынужденно, кто – пленившись перспективой переустроения жизни, опробовал своё пространство, мало совмещённое с другими, чаще – перпендикулярное или параллельное им.

Как-то сами собой распались, потоньшели, сделались неосязаемыми старые связи. С бакинскими и минскими друзьями. С «мемориальцами» – у них свои «параллельные» дела. С Галой, Женщиной-Субботой, теперь Дамой-из-Амстердама – эмигрировала с дочкой в Голландию. С недавней знакомой, ставшей с первого взгляда милой сердцу, – умницей-книжницей историком Ларисой из Даугавпилса, куда в семнадцатом веке бежали из России её предки-староверы, обретя в Латвии более добрую Родину, передав по наследству благодарность к ней, суровую прямоту староверского характера, силу духа и трепетное уважение к печатному слову[119]119
  В основе культуры староверов всегда была книга.


[Закрыть]. Это когда-то сразу привлекло Соню. Они стали ездить друг к другу, а то встречаться на полпути – в Минске, где сонины приятели быстро сделались общими. Но после развала СССР новая подруга оказалась за границей России и сониной жизни. Если бакинцы и минчане могли без визы приехать в Москву – были б деньги, которых пока не было, то граница с Латвией – одна из самых жёстких, визовые хлопоты – тягостны.

Душа тосковала, но нет возможности встретиться, времени писать. А по телефону не скажешь много, тем более – по межгороду, потому звонки становились реже, связи эфемернее.

Соня неслась, как метеор, из звёздной дали протягивая руку друзьям и родным, не поспевающим за её полётом или вовсе оставшимся на земле, разбредясь по ней. Но рука всё чаще касалась пустоты. И голос тонул в пространстве.

Лишь в мыслях роились любимые лица. ПарИли в воздухе, как улыбка Чеширского Кота. Почему-то всегда под уютным жёлтым абажуром над круглым столом, летящим среди звёзд в круге света, – так виделось. О чём-то говорили, но слов не слышно – только губы двигались…

Что-то опять не так, хотя будто бы – в гуще событий, и события творит по своей воле. Но опять – мимо чего-то главного…

Временами казалось: ведёт она скорый поезд. Меж лесов-лугов, туч-облаков, сёл-городов, комет-планет. Сойти нельзя – пассажиры надеются, что привезёт, куда обещано. Хотя пункт назначения, расписание да и поезд сочинила сама. Родные, друзья-приятели группками стоят на станциях, полустанках, о чём-то беседуют, расходятся по делам, зажигают свет в домиках, мелькающих за окнами, спешат на автобусы, идущие в ином направлении, чем сонин поезд или никуда не спешат – едят бутерброды на лужайках, на облаках катаются, радужные пузыри из них выдувают. И всё время остаются позади. Лишь некоторые едут на других поездах параллельно её маршруту. Их поезда иногда останавливаются на тех же станциях – и тогда можно встретиться, переброситься парой слов, но опять – зелёный свет, и опять – вперёд, вперёд… Кто-то входит, кто-то выходит. Пассажиры меняются… Только Ося неизменно рядом. Сожмёт ласково плечо, уткнётся в шею, поцелует завиток, пошепчет нежное: «Я с тобой! Мы вместе»…