Текст книги "Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной"

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

В мелких бытовых хлопотах пролетело послеуниверситетское лето. Леон, снова поступив – на этот раз в технический вуз, как и намеревался, – страшно гордый, что «утёр всем нос», улетел до осени к родителям в Баку, Соня – к сестре в Каховку, где с весны жила Манюня, забрала дочку, отдала в Москве на пятидневку, сняла квартиру, чтобы было куда приводить на выходные ребёнка, и уехала в подмосковный Талдом служить в районной газете «Заря» в ожидании вызова из газеты «Труд», который ей обещали.

Вернувшись и приступив к занятиям, Леон получил общежитие. Но к зиме лишился его, перейдя на заочное отделение из-за очередных сессионных трудностей, а заочникам не полагалось ни общежития, ни стипендии. И опять напросился к Соне пожить, хотя они уже развелись:

– Ведь квартира пустует пять дней в неделю! Ты всё равно оплатила её авансом за полгода вперёд, а у меня, пока не работаю, нет денег на съём жилья… Я за это буду иногда Манюню из сада забирать…

…Земли Обетованной не оказалось и за поворотом.

Всё те же до отвращения знакомые отроги. Тот же унылый пейзаж слева, справа, впереди. Так же скрипит на зубах песок…

Новой жизни с иным отсчётом времени не получилось.

Несмотря на обилие событий, время по-прежнему не двигалось. Даже в выходные, казалось, была среда с её срединной неоконченностью дел, грузом планов и обязательств, исполнение которых ничего не меняло, лишь порождало новые похожие дела и обязательства, снова возвращая в очередную такую же среду.

Среда обволакивала. Засасывала. Не отпускала.

Никогда не было понедельника, с которого жизнь начинается сначала. Не было пятницы с её лёгкой приподнятостью в праздничном предвкушении двухдневного отдыха. Не было божественной субботы, назначенной для душевного покоя и духовных воспарений. И никак не наступало воскресенье… воскресение души.

И вокруг время будто стояло. Хотя все суетились, куда-то двигались, говорили о достижениях, рисовали радужные перспективы, догоняли Америку. «Красота – среди бегущих первых нет и отстающих, бег на месте общепримиряющий»…[59]59
  Из песни В. Высоцкого.


[Закрыть]

На одной шестой части суши лежала огромная страна – СССР. Она имела пашни, фермы, заводы, газеты, ракеты. Её населяли 250 миллионов человек, которые что-то делали, но ничего не менялось. «Речка движется и не движется», «замерло всё до рассвета»[60]60
  Строки из советских песен.


[Закрыть]. А рассвет не наступал.

Здесь нарушались все естественные законы. Даже за смену времён года перестала быть ответственна природа: «Прошла зима, настало лето – спасибо партии за это!»

Средства массовой информации гипнотизировали народ словами о росте производства того-сего на душу населения. А из магазинов, даже московских, стремительно исчезали товары первейшей необходимости.

Политически зазвучала концовка банального анекдота про то, как муж вернулся не вовремя: «Ты веришь своим глазам и не веришь своей Жаннетте?!» – кремлёвской «Жаннетте» не верили, однако делали вид, ибо рука её была тяжела.

«По сравнению с 1913-м годом увеличился выпуск…» – генсек без стеснения сравнивал «успехи» социалистической экономики с показателями тех лет, когда об иных товарах вообще не слышали, к примеру – о телевизорах, и их появление – следствие технического прогресса, а вовсе не социализма. Абсурд становился нормой жизни.

В командировках Соня видела, как расположенные по соседству заводы, директора и инженеры которых вечерами вместе пили пиво у одного ларька, вынуждены были в деловых вопросах контактировать друг с другом не впрямую, а через Москву. Для приобретения у соседей оборудования или деталей следовало писать заявки в столичный Госснаб. Разрешительные бумаги приходили лишь через год.

Попав в качестве журналиста на «кухню социализма», Соня поняла, почему на этой «кухне» нет мяса, хотя есть в отчётах Госкомстата. Всё оказалось просто. Каков путь мяса к потребителю? Скот и птицу надо вырастить, пустить под нож, по установленным сверху единым для всей страны ценам сдать мясо закупочной организации, та доставит его в магазины, те продадут – и перечислят в казну деньги. Деньги и были зримым конечным элементом «соцотчётности»: сданную сумму делили на фиксированную цену килограмма – и по итогам деления вычисляли, сколько говядины-свинины-курятины продано «душе населения». Но надо ли мучиться, производя-продавая реальный продукт?! Ушлые руководители колхозов-совхозов изобрели способ проще. За взятки договаривались с закупочной организацией, что по накладным – как будто – сдали мясо, те также за взятки договаривались с магазинами, что будто доставили им это «якобы мясо», а директора магазинов составляли отчёты, что это «якобы мясо» продали народу по такой-то цене. Вот только деньгами, сданными в казну «от продажи», отчитывались настоящими. Откуда деньги? А их вместо мяса передавали закупщикам и магазинам для сдачи в казну колхозно-совхозные начальники, добывая эти деньги более лёгким путём: кто-то держал у себя «левое» производство народных промыслов, приторговывая через подставных лиц фольклорной продукцией, кто-то – ещё какое-то ненапряжное производство, приносящее реальный доход. Часть «левого» дохода шла на оплату работников, часть – в свой карман, а часть – на имитацию деятельности по производству мяса, существующего лишь на бумаге.

Конечно, так поступали не все. Соня сталкивалась с честными людьми, «настоящими коммунистами», как про них уважительно говорили одни, а другие крутили у виска: «Идеалисты!». Рискуя карьерой, они вводили в своих хозяйствах разумные новшества, хитро обходя спускаемые сверху указы – в интересах дела, а не личного кармана.

Благодаря им, в Москве и крупных городах было что «выбрасывать» на прилавки. А глубинка жила картошкой, капустой, макаронами, маргарином вместо масла и тусклой колбасой с подозрительным названием «Растительная». Приличные продукты можно было достать из-под полы у торговых работников с двойной наценкой, но на такие траты мало кто был способен – разве что к празднику, когда торжествовало великое «гуляй, рванина!». Однако загашники пополнялись медленно – из заработной платы граждан то и дело вычитали «добровольные» пожертвования в пользу голодающих Никарагуа или безработных США, хотя международная гуманитарная помощь голодным и американское пособие по безработице были больше советских зарплат и пенсий.

– Слышали анекдот о трансформации жанра доноса? В пятидесятые годы аноним сообщал в органы: «Иванов ест ложками чёрную икру». В семидесятые годы: «Иванов ест»…

Ели, кроме иностранцев, партийные, комсомольские, профсоюзные боссы всех рангов и приближённые к ним. Потому многие советские люди, оголодав, почитали за счастье, когда им давали шанс приблизиться к кормушке, принимая в партию или выбирая в так называемые «органы самоуправления» – Советы, которые были «само-» только якобы: они управлялись из Кремля, как всё в стране. Верность властям называли «верностью идеалам». За это кормили.

Никому не казалась странной эта корыстная смычка с властью не только Советов трудящихся, чьи интересы они призваны были представлять, но и профсоюзов, которым следовало бы не кормиться из рук власти, а защищать от неё рабочий люд.

Беспартийная Соня тоже иногда прикладывалась к кормушке: в редакции газеты «Труд», корреспондентом которой оставалась, работая в районке, был дешёвый буфет, где по сказочно низким ценам продавалось всё, чего душа ни пожелает, – газета как орган ЦК профсоюзов имела положенные профсоюзным бонзам льготы, чуть меньшие, чем издания ЦК КПСС. Жаль, Соня попадала в «Труд» нечасто.

Возвращаясь из Талдома в Москву вечером в пятницу, Соня обегАла пару привокзальных гастрономов, откуда приезжие выгребли всё съедобное, и, купив ржавых плавленых сырков или «картонной» колбасы, мчалась забирать с пятидневки Манюню. Отовариться чем-либо в этот день уже не удавалось – продмаги закрывались в восемь вечера. Перед сном кормила Манюню бутербродами. Для Сони, как и для большинства москвичей, закупочным днём была суббота. Чтобы добыть курицу, мясо или элементарную гречку, Соня с утра объезжала с дочкой разные районы Москвы и выстаивала шумные скандальные очереди, – в хвост одной ставила дочку, а сама занимала вторую, чтобы взять не одну курицу, а двух: двух не давали в одни руки, так же, как не давали два килограмма гречки или мяса. Если Манюня стояла просто рядом, она не считалась «вторыми руками» – «руками» считалось взрослое человеко-место. Надо было успеть ухватить «синюю птицу» и сменить Манюню в другой очереди. Иногда не успевала – очереди к разным прилавкам подходили одновременно. Нередко сограждане, озверев от нехваток, пресекали сонины ухищрения, грубо выставляя Манюню, крича, что «ребёнок не человек» и «вечно вы хитрите», намекая на якобы еврейство тёмненьких черноглазых матери и дочери, а то и прямо заявляя: «Убирайтесь в свой Израиль».

Манюня плакала. День был испорчен. Приходилось возвращаться домой без курицы, или, получив через час-два стояния свой положенный килограмм, снова становиться в хвост. Часто товар кончался перед носом – и день продолжался рысканьем по другим магазинам.

Все участвовали в безумном беге по кругу. Безостановочное движение не означало, что куда-то движешься. Двигаясь, каждый оказывался в том же месте, откуда начал путь день или год назад.

…Ах, Боже мой, и Высоцкий о том же! Брат он, брат Соне! Тоже мучается тем же сюром, рождающим тот же вопрос:

 
– Течёт под дождь попавшая палитра,
врываются галопы в полонез,
нет запахов, цветов, тонов и ритмов,
и кислород из воздуха исчез.
Ничьё безумье или вдохновенье
круговращенье это не прервёт.
Но есть ли это вечное движенье
тот самый бесконечный путь вперёд?!
 

Ах, Боже мой, сюр – не выдумка постмодернистов! Он самая что ни на есть реальная жизнь!

По улицам ходили больные, которые думали, что они здоровые, потому что их считали здоровыми. А здоровых сажали в психушки, где их лечили сумасшедшие врачи.

Любимый анекдот Сони тот, где психи благодарят главврача за то, что вырыл для них бассейн и, поставив вышку для ныряния, пообещал: «Научитесь прыгать с вышки – тогда и воду в бассейн налью».

И ещё один анекдот, журналистский. Как маршал Нэй смотрит военный парад на Красной площади, а рядом Наполеон читает газету «Правда». «Ах, будь у нас такие ракеты, мы не проиграли бы Ватерлоо!» – восклицает Нэй. «При чём здесь ракеты?! – отвечает Наполеон. – Будь у нас такая газета, никто не узнал бы, что мы проиграли Ватерлоо»…

В театрах шли разные пьесы, появлялись новые фильмы, на телевидении – новые программы. А в жизни шла одна и та же драма. Одна и та же – днём и после полуночи, с трезва и после чекушки, в столице и в глубинке, в поезде, в самолёте… И ничьё безумье или вдохновенье не изменяло заданность унылого сюжета.

«…осёл, ходя вокруг жёрнова, сделал сто миль, шагая, – когда его отвязали, он находился на том же месте. Есть люди, которые много ходят и никуда не продвигаются. Когда вечер настал для них, они не увидели ни города, ни села, ни творения, ни природы, ни силы, ни ангела. Напрасно несчастные трудились»…[61]61
  Апокриф «Евангелие от Филиппа», ст. 52.


[Закрыть]

Соня пытается сопротивляться. «Брат» Высоцкий подбадривает её, в одиночку преодолевая среду на своём календаре:

– Для остановки нет причин – иду, скользя…

И в мире нет таких вершин, что взять нельзя!

В тот день шептала мне вода: «Удач – всегда!»

А день… какой был день тогда? Ах да – среда…

Как бы говорит: «Полдороги пройдено… ещё пара дней – и к субботе вырвусь… вверх, если впереди тупик».

Соня тоже не сдаётся. Упрямо напевает: «Это очень хорошо, что пока нам плохо». Её гедонистскую присказку «Работа – способ получить удовольствие» редактор районки велит написать большими буквами и повесить в приёмной, после чего Соне расхотелось это повторять.

Хотя она в самом деле увлечённо работает. Ездит «по письмам трудящихся», выбивает «положительные решения» из властей, поглаживает тех строчками о «торжестве справедливости», достигнутом с их помощью. Но справедливость, торжествуя в одном месте, грубо попирается в десятке других. Жалобы идут пачками. Тем, к кому Соня не может поехать, пишет письма с советами, как поступить. Но с грустью видит: многие норовят переложить на других решение своих проблем, подчас вполне решаемых без чужого участия. Параллельно Соня изучает юриспруденцию, экономику, но убеждается: это фантомные науки, не имеющие отношения к реальной жизни.

Как в фильме «Женщина в песках», приходится без устали откапываться, разгребать песок, постоянно ссыпающийся в овраг, где обитают люди, – чтобы совсем не завалило. Только чтобы не завалило! Выбраться – пустая мечта.

Однажды приснился капитан из полузабытого детского видЕния, который возил её по морям-островам и учил жизни.

– Неважно, где плаваешь, – сказал капитан. – Важно, где пристаёшь.

Пристала она, что ли не там? Или все пристали не там? Или он о чём-то другом?

Соня чувствует себя Гулливером, сбившимся с курса и выброшенным на чужой берег, где аборигены-лилипуты привязали его сотнями тонких ниточек к маленьким колышкам, – и он, большой и сильный, не может даже свободно шевельнуться, не то что убежать. Ниточек с колышками слишком много!

Дороги прочь нет. Разве только для избранного народа – для евреев: началась эмиграция из СССР в Израиль. Её провоцируют власти: на предприятия и в учреждения спущено из ЦК КПСС задание «решить проблему засорённости кадров сионистскими элементами» – вводят «квоты на евреев» при приёме на работу, при карьерном росте. Отсюда уволят, туда не примут, а там и под суд загреметь можно – «за тунеядство». Чтобы выжить, «сионистские элементы» стали массово подавать документы на выезд. Но и здесь абсурд. Казалось бы, выпусти всех желающих – в стране останутся лишь истинные патриоты. Ан нет, власти противодействуют выезду, способствуя формированию движения «отказников», побуждая тех к крайним мерам протеста. В Ленинграде проходит показательный процесс над группой евреев, пытавшихся захватить самолёт в аэропорту «Смольный» и бежать в Швецию.

Забавные рассказы об «отъезжантах» приносит Ося, приятель Леона по новому институту:

– К престарелой израильской родственнице, которую он никогда не видел, собрался уезжать «для воссоединения семьи» мой дядя, врач. По возрасту пенсионер, но ещё работающий. Созвали, как водится, собрание – осудить его непатриотичный поступок. Прибыли представители обкома КПСС. А он сидит, спокойный, даже улыбается. Знает: навредить ему не могут. Уволят? Так он пойдёт на пенсию – за тунеядство не привлекут, и пенсию получит немаленькую. Обкомовцы слюной брызжут, а он в окно смотрит. Главный обкомовец рисует на листе большой круг: «Это наша великая советская страна». В стороне от круга ставит точку: «А это ваша тётя». Зал начинает хихикать. Обкомовец, думая, что смеются над дядей с его тётей, принимает смешки за поддержку и важно предлагает ещё раз подумать: «С кем вы хотите быть – с великой советской страной, которую вы хорошо знаете, или с неизвестной тётей, даже характер которой вам неизвестен?» Дядюшка бормочет: «В том-то и дело, что характер советской страны я знаю, потому выбираю неизвестную тётю». Обкомовец не выдерживает: «Вы мне в душу плюнули! Моя душа переполнена». Дядюшка лениво бросает: «Ну и мелкая же у вас душа, раз от одного плевка переполнилась», на чём собрание закончилось, потому что зал захихикал громче, – и всех быстро разогнали по рабочим местам, а дяде обиженно выдали нужные документы…

Старшекурсник Ося, хороший рассказчик, а ещё лучший слушатель, – для трепача Леона находка. К тому же Леон умело привлекает приятеля к выполнению за себя контрольных. Затеет разговор о физике-математике – и подбрасывает тому как бы «из интереса» задачки. Глядь – контрольные сделаны!

Соне неловко, что муж, хоть и бывший, беззастенчиво использует такого славного безотказного человека, искренне увлечённого наукой, – и она старается, чтоб гостю было комфортно.

Осе, видимо, в самом деле комфортно: он охотно принимает приглашения и с каждым разом сидит всё дольше.

Ося умный и смешной. Большой близорукий лохмато-курчавый увалень в мешковатых брюках и бесформенном свитере, он невероятно неуклюж и рассеян. То, вставая с кресла под торшером, нечаянно нахлобучит на себя абажур, как шляпу, и долго трясёт головой, хлопает растерянно глазами, не сразу поняв, что произошло, а потом виновато улыбается, разглядывая, не попортил ли чего. То уходит домой в чужих туфлях, а когда назавтра ему сообщают об этом и просят придти для обратного обмена, искренне радуется: оказывается, он не заметил ошибки и проходил в чужой обувке весь следующий день, сокрушаясь, что туфли стали вдруг жать и придётся покупать новые.

Ося на четыре года младше Сони – ему всего двадцать два, – но как-то по-взрослому серьёзно и трогательно заботлив. Придя в первый раз с дежурным букетом и увидев их нищенскую жизнь, с тех пор не приносит непрактичных цветов – сунув Манюне шоколадку, застенчиво вываливает из сумки подсолнечное масло, лук, консервы, бормоча: «Купил по дороге, что попалось… в хозяйстве пригодится». Попадалось ему всегда всё очень нужное.

Несмотря на то, что пока учится, Ося уже работает на кафедре и получает кроме стипендии ещё и зарплату. Кроме того, время от времени ночами разгружает вагоны, что даёт дополнительный приработок.

Единственный сын пожилых и больных родителей, он рано стал материально независимым, чтобы снять с них финансовую заботу о себе, – это роднит его с Соней.

Ося ужасно ей нравится. Чем-то похож на Пьера Безухова в иудейском исполнении. Забавен, даже чуть нелеп, но что-то мужское в нём – спокойное, сильное. Он не разменивается на суетные мелочи, твёрдо зная, что делает и чего хочет – в первую очередь, от себя. А к другим – великодушен, необидно снисходителен. В отличие от Леона, ни от кого ничего не требует, не предъявляет претензий. Возникающие ежедневно проблемы – для Оси всего лишь «рабочие моменты», которые он без истерик преодолевает и косолапо, но уверенно идёт дальше, с любопытством поглядывая по сторонам и находя там кучу интересного. Пятикурсник, он уже пишет диссертацию, собирается в аспирантуру. «И не сомневайтесь – поступит, хотя еврей, да к тому же беспартийный», говорят приятели. У Оси есть внедрённые в производство рацпредложения, опубликованы исследования, замеченные учёными мужами, – некоторые набиваются в соавторы, обещая покровительство. При этом нет в Осе истовой целеустремлённости – он по-детски непосредственен, смешлив и подчас ужасающе наивен, как бывают наивны чистые душой люди.

Четырёхлетняя Манюня относится к нему запанибратски, как к дружку-ровеснику, а он к ней – уважительно: Ося уважителен к любому живому – зверьку, растению. Он естественно – без мудрствований – «вписан в мир», что мило Соне.

Рядом с Осей она будто возвращается к себе самой – какой была когда-то… или хотела быть.

К Осе её тянет что-то ностальгическое, хотя они познакомились совсем недавно…

Несмотря на внешнюю непохожесть, Ося напоминает Ангела Маню, каким тот – нескладным игручим «взрослым мальчиком» – явился к ней в Бориславе, когда она плакала в лопухах… и принца-простака Кольку, только без вредности того… и немногословного скромницу – сониного папу с его надёжными устоями… и романтика Мехти…

Иногда по воскресеньям, когда Леона нет дома, а Манюню удаётся подбросить тётке, Соня устраивает так, чтобы Ося, если свободен, забежал по какому-нибудь делу. Это безотказная приманка: делА для Оси – святое. А потом она идёт провожать его через Измайловский парк, но оба не торопятся. Ося покупает какие-нибудь чебуреки, вино.

Они пьют и закусывают, сидя на ветках, дурачатся, смеются, делятся едой с бродячими псами, слушают дятлов, музыку духового оркестра, репетирующего к какому-то празднику, болтают о том – о сём.

Осе тоже хорошо, он с Соней отдыхает.

Им ничего не надо друг от друга кроме таких минут безмятежности… когда каждый сам по себе, но вместе – в унисон… когда мысли и чувства возникают как бы вовне и текут к ним через бегущую по аллее собаку, трубача из далёкого оркестра, парящую над деревьями птицу, подмигнувшего старика с молодым лицом, которому нравится, как они весело качаются на ветке, смакуя вино.

Ося с Соней, как Адам и Ева до грехопадения, не стесняются друг друга, не опасаются. Им легко и покойно.

У них, не связанных условностями и обязательствами, нет необходимости как-то специально вести себя, – можно расслабиться и быть такими, как есть… становясь больше, чем есть, потому что всё – красота пейзажа, радость от еды, вина, музыки – воспринимается полней, чем в одиночку и становится частью обоих.

Чебурек превращается в ковёр-самолёт и уносит в небо. Они, как щенки, урчат от удовольствия:

– Душа, наверное, в желудке…

– Ага…

Наверное, это называется полный душевный и духовный контакт.

Соня не смотрит на Осю как на мужчину. С ним она беззаботная девочка, а не озабоченная женщина. То, что она чувствует, – не половое влечение. Это особенная хрупкая ценность… с ней надо бережно.

Там, в другой жизни, у Оси есть какие-то девушки. Да и у Сони после развода нет недостатка в мужчинах, хоть она, обжёгшись, ни на кого не имеет «виды», – легко сходится, если «минуточка» накатит, и так же легко расходится, умудряясь оставаться друзьями.

Оба знают это друг про друга.

Просто жизнь как танец. Просто жизнь проста, как танец… Раз-два-три… Раз-два-три… Люди соприкасаются, меняются партнёрами, расстаются, когда умолкает музыка, и снова стремятся соединиться в пару, как только мелодия вновь взволнует тело… Раз-два-три…

Но с Осей – другая музыка, что-то вроде весёлой простодушной песенки. Что-то из детства…

…когда небо было не линялым а светилось продолжаясь далеко-высоко и взмывал в него мяч с сине-красными боками и летел летел над лугом с алыми маками и жёлтыми лютиками и воздух лился в бронхи свежим запахом огурца проникал сквозь поры устраивался в животе широкой улыбкой и делал Соню просторной и лёгкой…

Когда Соня с Осей, то будто снова попадает на порог бесхитростного детского рая, где она давным-давно жила, потом согрешила – и была изгнана… и долго бродила по пустыне в поисках утраченного рая или похожей на него Земли Обетованной.

Полузабытое чувство «я дома» не вмещается в слова. Специальные не нужны. Обыденные не мешают. Можно трепаться о ерунде, но брошенная в пыль сливовая косточка приобретает больше смысла, чем все книги мира.

Может быть, это чувство – и есть Земля Обетованная? И не за поворотом она должна появиться, а образоваться внутри?