Текст книги "Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной"

Вспомнив китайские стратегемы, Соня организует компанию за возврат в учебную программу изгнанной социологии, новой в СССР науки, знание которой «крайне необходимо будущим журналистам», а соответственно – и за возвращение на факультет лектора, которого некем заменить: его немногочисленные собратья под благовидными предлогами отказываются продолжить за коллегу чтение курса.

Формированию такой корпоративной солидарности поспособствовала сама Соня, обойдя в качестве корреспондента социологов, которых, как выяснила, прочили на вакантное место. В процессе интервью рассказывала, изображая болтушку, что студенты собираются бойкотировать любого, кого поставят вместо Левады. Присочинила, что инцидентом заинтересовались западные журналисты, которые якобы приходили на факультет и намерены ославить на весь мир того, кто согласится заменить опального лектора. И делая вид, что проговорилась, как бы спохватывалась, просила «никому это не рассказывать», предполагая: учёные, дорожа личным реноме в глазах международной общественности, обсудят информацию в своём кругу и сделают выводы.

Параллельно Соня подбивала студентов двух курсов, где читалась социология, на составление петиции за возврат Левады:

– Если подпишут все, то с целыми двумя курсами ничего не сделают!

Подписей под корректным текстом без какого бы то ни было фрондёрства набралось около двухсот. Весомо!

Слегка ёкнуло сердце, когда на факультете появился уже знакомый Нью-Серый – и её вызвали в деканат. Видно, кто-то доложил, что она – зачинщица. Но она «взяла» Нью-Серого тем же, чем в истории с Тютьевым. Сделав лицо идеологически выдержанной идиотки, с якобы наивно-стихийной – однако точно выверенной! – горячностью вещала, что «будущим журналистам необходима социология, а факультету, университету и государству совершенно не нужен шум, который неизбежно возникнет, если студентов главного ВУЗа страны по политическим соображениям лишат преподавателя среди учебного года, прервав новый курс». И оч-ч-чень удивлялась, что кто-то сумел заметить в работах Левады «нелепые аналогии, которых там вовсе нет»:

– Только ярый антисоветчик мог это увидеть!

Ехидно осведомляясь, «не стоит ли поинтересоваться, кто этот антисоветчик», истово убеждала:

– …если Леваду не вернут, то об этих надуманных аналогиях заговорят злопыхатели.

Как когда-то в первое их противостояние, Нью-Серый то ли одобрительно, то ли зловеще протянул: «У-умна-а!». И вдруг, хитро прищурившись, спросил, читала ли Соня «Раковый корпус».

Неожиданно для себя так же хитро прищурившись, Соня вместо ответа тоже спросила, а читал ли он сам:

– …не поверю, если скажете, что не читали.

И, не дожидаясь повторного вопроса, отчеканила:

– Вы и мы – бойцы идеологического фронта… нам надо знать противника в лицо, понимать, чем он дышит, какие у него аргументы и средства выражения… чтоб грамотно противостоять. Но я к сожалению, не читала, а надо бы… только слышала куски по «Свободе» (вряд ли он знает, что роман хранится в подкладке старого ватинового пальто, а вот то, что Соня слушает по ночам «Свободу», ему наверняка доложили).

И добавила, заранее защищаясь:

– Считаю, это входит в моё профессиональное образование. А куски не понравились: слабая литература! Но думаю: на таком факультете, как наш, подобные опусы надо проходить и отрабатывать аргументированный отпор идеологическим противникам.

– С кем делились мнением? – почти дружески поинтересовался Нью-Серый.

– Ни с кем. С вами откровенничаю, потому что хочу убедить вернуть Леваду – и объясняю мотивы: журналист без полноты информации – не журналист. Полагаю, вы со мной согласны: дело – не в получаемой информации, дело – в правильной реакции на неё.

– Вы очень точно понимаете. В партию не хотите? Мы бы дали рекомендацию. Это откроет вам широкие перспективы.

Кажется, слегка переиграла…

– Ой, спасибо! Не ожидала. Только пока дочка мала, слишком много хлопот, а партия – это серьёзно, это не между прочим… в неё не вступают из корысти (ой, ещё как вступают! именно из корысти и вступают). Спасибо! Буду иметь в виду (как же! на-ко выкуси!). А про Леваду… я ведь хочу, как лучше, потому так настойчива.

Любимого лектора вернули.

Соня чувствует себя тайной могущественной королевой: захотела – сделала. Мир ей подвластен. Главное: «правильно» захотеть. А что – правильно, определяет только она. Подсказки, помощь, даже похвалы ей не нужны – «ты сам свой высший суд». Кроме Господа Бога, конечно. Но она – Его резидент. Он потом разберётся, хорошо ли она выполняла работу. Не её ума дело – прикидывать заранее, поощрят её наградой или накажут. Пустое это! Думать следует лишь о том, как оптимальней управиться с работой, чтоб в итоге сложилось задуманное. И чтобы при этом никому не навредить даже в отдалённых последствиях содеянного, насколько возможно это предусмотреть.

«Почему смертью надо было попирать смерть?! – размышляла она о Господнем Сыне. – Не лучше ли попирать её жизнью? Неужели для того, чтоб Его слова запомнили, надо было так страшно погибнуть и так театрально воскреснуть? Прекрасная режиссура! Но не правильнее было бы жить, уча любви, и через других нести любовь дальше, дальше – сквозь века и страны? Наверное, Ему показалось непосильным изменить Словом людей, которые верили только чудесам, хотя и в них подозревали фокусы. Для убедительности Он погиб ради своей правды, чтоб она сохранилась. Но лучше не гибнуть за неё, а во имя её жить»…

Соне казалось: она ответственна за Его правду, раз уж осознала её. А значит, должна подхватить эту правду и нести дальше. Стать Матерью миру и всем, населяющим его, – плохим и хорошим. Хорошим – чтоб им было легче. Плохим – чтоб становились лучше.

Но не столько словами это делать, сколько поступками: ведь вначале было Слово, а потом Дело! Нужное Слово уже было произнесено до Сони, а слова, которые крутятся у неё в голове, – всего лишь рабочий материал для дел.

Соня не любила возникающего время от времени в компаниях интеллектуального трёпа о Боге и никогда не поддерживала его. Это всё равно что прилюдно раздеваться. Свобода совести – вещь интимная. Не подлежит публичному обсуждению.

Но время от времени беспокоил вопрос, который Соня гнала, как бесовское наваждение. Он был риторическим, не имея ответа, и лишь мутил чистое – какое-то природное! – внутреннее ощущение «правильности» или «неправильности», порождал сомнения, лишал дееспособности. Вопрос был таким: кто с тобой говорит в том или ином случае – Бог или Антихрист? Впрочем, если б случился ответ, он тоже имел бы сомнительное авторство.

С Леоном всё наперекосяк. Хотя он постарался и восстановился на факультете. Правда, снова на первом курсе, но зато начал получать стипендию и гордился, что теперь тоже «кормилец». Стал даже заботливее, как-то взрослее. Велел Соне бросить уборщицкую работу.

Подуставшая от гонки Соня вздохнула свободней, обрела былое ребячество. С удовольствием играла в то, что она его мышка, его деточка, расслабляясь в этом приятном чувстве. Прижималась к нему, как к сильному, как к защитнику. Не потому, что Леон вдруг сделался таким, а потому что показал: он смог бы стать таким – и сам верил в это, рисовал радужные перспективы, в которые очень хотелось поверить и Соне. Он – Принц, который вот-вот сделается Королём!

Леону нравилось быть Принцем. Но импульсивный, неврастеничный, он не был бегун на длинные дистанции. «Качели» их семейной жизни, ненадолго взлетев, мчались к земле – и Соне снова хотелось соскочить.

«Живу, как в сказке, – думала грустно Соня. – Сожжена моя шкурка – и я в плену у Кощея, которым оказался… сам Леон. Принц внутри него время от времени пытается защитить меня от Кощея, но не может. Потому что Принц уже поглощён Кощеем. Спасать Принца или спасаться самой? Но разве можно спасти того, кто сам этого не хочет?»

Денег хватало в обрез на еду, книги, развлечения. Многое, заманчивое для девушки, было не по карману. Хорошо, что яркая Соня могла не пользоваться косметикой. Но появилась новинка – колготки, богатенькие москвички тут же стали щеголять в них, а Соня по-прежнему ходила в неудобных поясах с подвязками, на которых держались дешёвые чулки. Чулки перекручивались. Их приходилось всё время поправлять. Открытые части ляжек мёрзли, пока не вошли в моду брюки – и Соня одна из первых влезла в них, навсегда позабыв о ненавистных чулках. Тёплые импортные сапоги на каблуках тоже были дороги. Но соблазнии-тельны-ы! Как их обладательницы плыли! В сониной одёжке-обувке так не поплывёшь. Она бегала в ярких спортивных курточках, носила лихой беретик, подростковые туфли, а зимой – эпатажные собственноручно расшитые по-фольклорному войлочные валенки, прозванные в народе «пенсионерки», бравируя этим, как личным стилем. Многие находили его милым. Но Соня осознавала: она похожа на девочку – не на девушку, а так хотелось быть «девушкой»!

Красивые девушки ездили на такси. Они лениво прикасались к двери – и дверь будто сама услужливо распахивалась. А они доставали из машины длинные ноги в плотно облегающих колготах цвета загара, медленно переносили их одну за другой на тротуар, взмахивали волшебными махровыми ресницами – дефицитная французская тушь из-под полы! – цепким коротким взглядом торжествующе оценивая восхищение мужчин, а потом так же медленно и лениво выносили из машины своё тело, одетое обязательно во что-то модное и дорогое. У них были «асексуары» – сумочки-шарфики-заколки-зажигалки, недостижимо прекрасные и сексуальные. Соня чувствовала себя шпаной.

Леон жадно заглядывался на девушек с «асексуарами», спрашивая раздражённо, почему Соня не купит подобной женственной сумочки, а таскает хипповый хурджин.

– Прямо сейчас и купим, – пугала Соня. – Только придётся к сумочке докупить ещё женственные туфельки и сапожки, дамский плащик и шубку вместо куртки, да неплохо бы парикмахера навестить. Давай деньги! А-ах, не-е-ету? Как же я позабыла?!

– Соня, ты хочешь меня унизить? Давай, как будто мы друг другу ничего не сказали…

– Ну… давай…

– Ты и без шубки моя мышка! Да?

– Д-да…

Соня готовилась к защите диплома, когда в Москву приехала Лия. Поступила в аспирантуру мехмата МГУ. Её поселили по соседству. Как обе были счастливы, когда встретились! Они смеялись, плакали, тёрлись щеками, издавали бессвязные звуки и не могли поверить, что снова вместе. Они были больше, чем родные. Они были продолжением друг друга.

– Помнишь, как первого сентября в первом классе? Я тебя сразу заметила и подошла к тебе.

– А потом мы сунули учительнице цветы и…

…Две девочки в школьных формах кружились, взявшись за руки крест-накрест и глядя в небо.

Крест-накрест. Глядя в небо. Всё быстрее и быстрее.

Солнце струит вниз лучи пирамидальным шатром. Оно – вершина пирамиды. Их сцепленные руки – её основание. Они же – основание пирамиды второй – перевёрнутой, образованной их телами.

Тела откинуты в стороны под острым углом. Ступни одной почти вплотную придвинуты носочками к ступням другой, образуя упёртую в землю вершину второй пирамиды – перевёрнутой.

Поза доверия: ослабит пальцы одна, разожмёт ладошки, расцепится – упадёт другая. Если замедлять движение – только вместе. Если останавливаться – только вместе.

И небо летело им навстречу.

А школа, дома, машины, люди будто взлетали вверх и устремлялись под углом к солнцу, почти смыкаясь хороводом вокруг него…

Эта «стереометрия» стала как бы символом их дальнейших отношений друг с другом и мира по отношению к ним: когда они были рядом, вещный мир всегда отрывался от земли – к небесам, невещный – приближался к земле с небес. То ли соединённые руки раскручивали миры, то ли те вовлекали девочек в своё кружение. Обе крепенькие, они становились бесплотны – и летели, парИли во времени и пространстве, становясь временем, пространством, всем на свете. И не было начала. Не было конца. Было всегда, везде, вечно…

У каждой попеременно возникали свои сложности. Одна прибегала к другой за спасением, дабы обрести уверенность и силу, но выяснялось, что другая в тот же момент искала того же. Они начинали искать вместе. Метали на стол книги, где ещё вчера был ответ, но сегодня его почему-то там не оказывалось. Рассказывали друг другу истории про людей, которые будто уже нашли ответ, но в процессе рассказа обнаруживали, что и те нашли лишь вопрос.

Лия тоже была по натуре «кошкой, гуляющей сама по себе». Тоже одиночкой. Но иной, чем Соня.

Их роднило то, что обе не ощущали себя жёстко встроенными в какую бы то ни было систему. Каждая не имела своей территории – их территорией был весь мир, всё человечество, все времена, космос и населяющие его дУхи.

Однако патологически застенчивая и замкнутая Лия пряталась в этих пространствах и в своей математике от людей, которые не всегда соответствовали её романтическим ожиданиям, и от реальной жизни, которая «била ключом и всё по голове».

– Это потому, что ты не принимаешь, не уважаешь её разноречивую полноту. Ты, казалось бы, кроткая, пытаешься насильничать: «с этой частью жизни имею дело, с этой – нет». Ты её расчленяешь – вот она и сопротивляется тебе, – воспитывала Лию Соня.

Сама Соня, коммуникабельная, открытая смешливая, прекрасно ладила с разнородными группами, при этом не завися ни от кого, но – напротив – вовлекая других в орбиту своих увлечений, становясь на время неформальным лидером и так же легко отказываясь от лидерства, когда какая-то задача была, по её мнению, решена.

Это многих привлекало и обескураживало. Думаешь, что идёшь за ней, торопишься, взахлёб читаешь те же книжки, развиваешь похожие мысли, готовишься разделить с ней поле деятельности, но приблизившись, обнаруживаешь: она уже за соседним холмом, идёт по другой дороге с другими книжками и людьми, новые темы волнуют её, и поле деятельности, которое ты хотел с ней разделить, оставлено в безраздельном твоём владении, потому что она обживает иные поля.

Соня казалась неуловимой, пребывая будто одновременно в нескольких местах сразу… Думаешь: уже настиг её, вот она – хлоп! Но хлопаешь по пустому пространству, потому что она, смеясь, перебралась уже в другую галактику и весело смотрит оттуда.

Вероятно, к ней тянулись не только потому, что людям нравится погоня, охота, где цель – настичь убегающего. Нет! Погоня – некий эмоциональный спорт, в котором лучше узнаёшь себя, чувствуешь наполненность силой, желаниями. С каждым часом, с каждым днём погоня увлекательней, потому что сама становится целью и смыслом.

Так получалось и во взаимоотношениях с Соней.

Догоняя Соню, «охотники» как бы догоняли мир и начинали лучше понимать его, острее чувствовать и любить. И в конце концов овладевали не Соней – им! А Соня опять уже где-то впереди. Смеётся из далёкой дали, куда снова придётся отправляться в попытке хотя бы пройти по тем дорожкам, по которым она с таким упоением мчалась…

– Мы вчера много говорили о тебе, – рассказывали Соне приятели.

Но когда начинали вспоминать темы своих бурных дебатов, то выяснялось: имя «Соня» даже не звучало, – и они сами этому удивлялись:

– Д-да? А казалось, мы только и делали, что вспоминали тебя. Ну, честное слово! Ты прямо-таки витала между нами.

Не впервые так странно получалось: говоря о мире, о жизни, говорили о Соне, а говоря о Соне, думали об огромном манящем и загадочном мире.

Соня гордилась, что вызывает такие аналогии, и с тайной радостью ощущала себя проводником по дорогам бескрайнего Божьего сада, где столько чудесного.

Было приятно, что ею восхищаются, стараются подражать. Но охотно отодвигалась, чтоб не заслонять этот сад, не подменять собою.

Так актёры, которым рукоплещут, выталкивают на авансцену режиссёра, показывая залу, что рукоплескать следует ему.

Она везде была, как дома. И с разными людьми вела себя, как с давними знакомыми, не пытаясь понравиться, не напрягаясь, – и тем скорее нравилась, вызывала доверие. Её не смущала новая обстановка, неожиданности, смена «сценариев». Она мгновенно перестраивалась – и была готова к любым обстоятельствам. Это вызывало уважение, но – иногда! – некоторую зависть, даже раздражение. И её обвиняли в непостоянстве, конформизме, легковесности.

Раздражало это и Леона. Он всё чаще убегал от Сони – то к манящим девушкам с «асексуарами», то просто к иным слушателям, но желал при возвращении находить жену там, где оставил, в тоске и рыданиях рядом с накрытым для него столом, и искренне считал предательством, когда этого не находил:

– Ты должна ждать.

– Чего?

– Не чего, а кого. Меня.

– С ужином, просоленным слезами? Мне некогда – у меня диплом, работа.

– Ты занимаешься чем угодно, только не мной, и хочешь, чтоб я подстраивался под твои интересы. У нас всё твоё: твои друзья, твои занятия, твои перспективы, твои деньги…

– Кто тебе мешал обзавестись чем-то своим?

– Я и обзавожусь, но тебя оскорбляет, когда я создаю личное пространство.

– За мой счёт? Не я ли тебе сегодня трёшник на прокорм давала? Может, теперь ты мне денег принёс? На заработки ходил? Не-е-ет? По бабам? Или снова с кем-то трепался о высоком? Что же благодарные слушатели или жалостливые дамы тебя не покормили – и ты ужинать пришёл ко мне?

– Куском попрекаешь? Ты мелочна, как все женщины!

– Не трудись, не унизишь. Это ты бесишься, что я могу жить без тебя и даже получать от этого удовольствие. Всё! Вали создавать своё пространство. Только не возвращайся уже, ради Бога. Твой счёт в моём банке закрыт.

Соня бьёт наотмашь. Леон опять не сдал сессию за первый курс, на котором с трудом восстановился, а потом вовсе бросил философский факультет, заявив, что будет поступать в другой институт – технический. Нашёл, но вскоре бросил работу в горячем цеху одной из фабрик – «вредная, здоровья жалко!» – и по-прежнему болтался без дела, беззастенчиво проедая присылаемые родителями деньги, а потом и скромные семейные накопления, по рублю пополняемые женой.

– Соня! Давай, как будто я ничего не сказал и ты ничего не сказала.

– Я сказала. Хотя про это и думать скучно. Мне с тобой скучно, хоть ты бесспорно умён, умней многих. Уходи – свободен!

– Но я люблю тебя…

– На обед? С гарниром или без? – фыркает Соня.

– Ты моё знамя! – с пафосом восклицает Леон. – Как жить без знамени?!

Соня злеет:

– Когда о знамя часто вытирают ноги, оно становится половой тряпкой. Я себя наконец выстирала и теперь просушиваю. Отвали!

– Как грубо, неженственно! Ты ведь не такая!

– Такая.

Желая спровоцировать уход Леона, Соня пару раз откровенно ему изменила, признавшись в прелюбодеянии, как это не раз делал он. Но не получила никакого удовольствия – ни от актов случайного соития, ни от растерянности узнавшего про это Леона, ни от удовлетворения чувства мести.

Леон то бушевал, то тягомотно выяснял отношения, доказывая свою правоту и сонину низость, то канючил и бил на жалость:

– Где я буду жить? Подожди, поступлю – получу общежитие.

– Не поступишь. Или поступишь, но тебя опять выгонят. Потому что ты бездельник с амбициями.

– Давай, как будто ты мне ничего не сказала…

– Я сказала.

– Ты жестока.

– Да.

– Все вы, святоши, такие. В чужом глазу соринку видите, а в своём бревна не замечаете. Это у тебя-то нет амбиций?! О-о! У тебя ещё те амбиции! Ты мнишь себя чуть ли не господом богом – то карающим, то прощающим. Ты много готова отдать нам, копошащимся в пыли, потому что уверена: тебе принадлежит нечто большее – весь мир, небеса и даже то, что за ними. У тебя масса достоинств. И самое удивительное – ты почти всегда права! Но иди к чёрту со своей правотой! Мне в ней тесно. Я хочу совершать свои ошибки. Свои! И чтоб меня не предостерегали, не останавливали. Я давно вырос из школьных брюк, чтобы мне каждый день ставили оценки – соответствую ли я великим идеалам или сегодня не соответствую, и меня надо выгнать из класса.

– Что ж, масштаб амбиций определяет масштаб человека.

– Чёрт побери, прямо афоризм! Будто с синайской горы вещаешь! А я – мелкий, ничтожный, неблагодарный – никак не могу понять твоего величия и не хочу лезть на твою гору. Ах, я гадкий! Как осмелился такое сказать?! Ведь другие тобой восхищаются. Только они не живут в непосредственной близости от тебя… Да пойми! Я как взберусь на твою гору, так мне дышать нечем. Я ведь потому тебе изменяю, что хочу обнимать нормальную женщину, а не ангела…

– Ну и спускайся с горы, если дышать нечем. Зачем мучиться?

– Соня, Соня, забудь всё, что я наговорил! Лучше тебя нет! Я сравнивал. Я знаю. Ведь поэтому я всё время возвращаюсь. Я не могу без тебя…

Леон кидается на колени перед Соней, скользит жадными губами по её ногам и плачет настоящими слезами. Соня ужасается, не находя в себе жалости, – она еле удерживается от того, чтобы не пнуть рыдающего мужчину. Но выгнать его, такого, сегодня уже не может. И со смертельной тоской понимает, что вряд ли сделает это завтра.

«Я гибну… гибну. Внутри меня холод. Как спастись?»

– Моя? – нерешительно спрашивает Леон, принимая её молчание за капитуляцию.

И ластится, и покрывает Соню поцелуями, от чего та становится безвольной, а он – уверенней и сильнее, спеша закрепить проникновением в тело проникновение в её душу, пока наконец торжествующий рык не прорезает комнату:

– Моя!!!

– Какой сегодня день?

– Среда.

Соне кажется, что всё – среда, из которой не выбраться.

Вязкая, серая, она обволакивает, сковывает не только движения, но и порывы. Всё живое внутри Сони съёживалось и медленно мучительно умирало.

Она убеждала себя, что не стоит ничего доказывать ни себе, ни Леону – надо просто отойти и начать жить иначе. Оторваться. Взлететь на свою гору. Или на другую. «Лучше гор могут быть только горы, на которых ещё не бывал»…[58]58
  Из песни В. Высоцкого.


[Закрыть] Но контуры гор меркли и таяли, будто их никогда не было ни въяве, ни в мечтах. Отойти и тем более взлететь не удавалось. Леон настигал, провоцируя бесконечное выяснение отношений, ставшее новыми отношениями. Они, как аркан в умелых руках Леона, притягивали к земле, – та будто дожидалась, когда Соня станет совсем мёртвой, чтобы разверзнуться чёрной дырой и сомкнуться над её головой навечно. Даже находясь от Леона вдали, Соня продолжала вести мысленный диалог, который сам становился удавкой, потому что поглощал всю энергию.

В голове крутились дешёвые аргументы и обрывки старых счетов, которые она мысленно предъявляла Леону, желая уколоть, убить, освободиться. Она не подозревала, что вела эти счета, – и ужасалась собственной низости, самообвинениями помогая Леону уничтожать себя.

По неумолимому закону зеркального мира каждый выпад в его сторону оборачивался ударом по себе самой.

Соня чувствовала, что дала вовлечь себя в какую-то крысиную возню, – мелкие мстительные мысли опутывали клубком скользких хвостов и цепких лапок, лишая сил.

А Леон, провоцируя пререкания, будто питался ими – и становился глаже, уверенней, голубые глаза светились сытым блеском.

Всё, что Соне казалось хорошим в себе, выворачивалось уродливой изнанкой наружу. И обнаружив иллюзорность, переставало существовать.

Этаж пятикурскников-выпускников шумно отмечает в общежитии окончание универа.

– Соня! Спой про счастливчика Джона!

Эту песенку Соня писала про себя, но другие видят в ней всего лишь филологический изыск, подражание Бернсу:

 
– Ах, Джон у нас счастливей всех!
Не умолкает Джона смех.
Браво, Джонни, браво!
Наш Джонни сказочно богат:
друзья у Джона – сущий клад!
Браво, Джонни, браво!
У Джона лучше всех жена:
верна, красива и умна.
Браво, Джонни, браво!
У Джона лучший в мире сын,
печально только, что один.
Браво, Джонни, браво!
Никто не знает ведь о том,
что на песке построен дом.
Браво, Джонни, браво!
Что Джона верная жена
ему давно уж неверна.
Браво, Джонни, браво!
Что Джонни выдумал друзей,
чтобы жилось чуть веселей.
Браво, Джонни, браво!
Конечно, есть у Джона сын.
Но хорошо, что лишь один!
Браво, Джонни, браво!
Но всё поёт упрямо Джон,
что всех удачливее он.
Ну и счастливчик этот Джон, право!
 

– Браво, Соня! Браво! Давай выпьем за тебя, за твои успехи!

– Сейчас. Давайте только я вам ещё Высоцкого спою.

Из неё рвутся слова – свои и чужие. Хоть так, иносказательно, ей хочется выразить себя вслух:

 
– Вокруг меня смыкается кольцо.
Меня хватают, вовлекают в пляску…
Так-так, моё нормальное лицо
все, вероятно, приняли за маску…
 

– Нет, кончай, ты уже на серьёз перешла… Давайте выпьем за новую жизнь!

– За новую жизнь! – с чувством произносит Соня. – За новую жизнь!