Текст книги "Автобиография"

«Поднимается волна настроений против коллективизма… и этот поворот коренится в отвращении к кислым плодам социалистического опыта. Волна направлена прочь от неудач. Но она не принесет нас автоматически туда, куда мы хотим прибыть… Мы должны дать ей интеллектуальное наполнение и политическое направление… Если мы упустим эту возможность, волна будет потеряна. Но если мы не упустим момент, последняя четверть нашего столетия сможет стать началом нового возрождения, сопоставимого с любым событием долгой и выдающейся истории нашего острова».

Лейбористы все больше теряли уверенность в себе, и опросы общественного мнения показывали, что мы опережаем их на десять пунктов. Победа на дополнительных выборах в Уолсолл Норт и Воркингтоне с большим перевесом в нашу сторону вскоре подтвердила эту картину. Именно в этот момент среди тех консерваторов, что были настроены любой ценой вырвать у меня из рук победу, снова начались разговоры о коалиции.

Гарольд Макмиллан выступил по телевидению с призывом создать «Правительство национального единения». Не имел он, казалось, и особых сомнений по поводу того, кого нужно пригласить в качестве его главы. Я думала, что мне лучше пойти к нему лично, поговорить и узнать, что он на самом деле думает, и встреча была назначена в доме Мориса Макмиллана в Кэтрин Плейс. Я рано приехала и ждала наверху в гостиной. Я услышала, как приехал отец Мориса и спросил: «Был звонок?» Морис сказал: «Нет». Ему пришлось довольствоваться мной. Наш разговор был приятно безрезультатным, ибо Макмиллан убеждал меня не быть слишком критичной к правительству в период кризиса. И единственным в итоге сделанным звонком стал звонок в Международный валютный фонд.

Я тогда решила сама внести некоторые изменения. Реджи Модлинг в роли теневого министра внутренних дел уже давно был источником затруднений. Он не соглашался с моим подходом ни к экономике, ни к внешней политике; он все меньше скрывал свое расхождение во мнении со мной; и он был отставлен. Но когда я сказала ему, что ему придется уйти, он проявил немало энергии, чтобы нагрубить.

Я также хотела сместить Майкла Хезелтайна с поста теневого министра промышленности и заменить его Джоном Биффеном. Майкл, когда он не принимал вещи слишком близко к сердцу, был эффективным бичом правительства, и, определенно, он был страстно заинтересован в должности теневого министра промышленности. Проблема была в том, что его взгляды совершенно отличались от всего узнаваемо консервативного. Например, в январе 1976 года он произнес речь, в которой критиковал лейбористских министров за то, что им не удается достаточно часто встречаться, чтобы «согласовать и развить промышленную стратегию для этой нации». Его реальной критикой казалось то, что Лейбористская партия вмешивалась в промышленность и выбирала неудачников, тогда как он мог вмешаться и выбрать победителей. Казалось, ему никогда не приходила в голову идея, что государство не знает и не может знать, кто победит, а кто выиграет, и что вмешательство в промышленность с целью поддержать свое собственное суждение за счет средств налогоплательщиков подрывает экономику в целом. Когда же, однако, я попросила Майкла уйти из департамента промышленности и перейти в департамент по вопросам окружающей среды, он сказал, что предпочел бы этого не делать. Я послала моего личного парламентского секретаря Джона Стэнли, который хорошо его знал, поговорить с Майклом, и тогда он неохотно согласился уступить место Джону Биффену, оговорив, что он не останется министром по вопросам окружающей среды, когда мы придем к власти. Организовав это, я теперь могла пойти дальше. Я попросила Джона Дэвиса занять пост Реджи в департаменте иностранных дел, где он много и продуктивно работал, пока болезнь не нанесла ему трагический удар.

Было важно иметь энергичную и продуктивную команду в теневом кабинете, потому что росла вероятность, что нас, возможно, скоро снова пригласят стать правительством. В среду 15 декабря Дэнис Хили представил новый мини-бюджет. Он объявил о сильных сокращениях в государственных расходах и займах и план управления денежной массой (хоть и выраженный в терминах внутренней кредитной экспансии) как часть соглашения с Международным валютным фондом. Это, по сути, был монетаристский подход того типа, в который верили Кит Джозеф и я, и он обошел с правого фланга тех членов моего собственного теневого кабинета, которые все еще цеплялись за устаревшие приемы кейнсианского управления спросом. Верные тактике непротивостояния мерам, необходимым для преодоления кризиса, мы воздержались от голосования. Пакет мер, продиктованный МВФ, стал поворотным пунктом, ибо при новой финансовой дисциплине экономика начала восстанавливаться. Что касается партийной политики, это было неоднозначное для нас благословение. С одной стороны, недовольство тем, как правительство управляет экономикой, уменьшалось, и было вероятно, что лейбористы снова обретут поддержку среди населения. С другой стороны, мы теперь могли доказать, что социализм как экономическая доктрина себя полностью дискредитировал и что даже социалисты теперь должны были признать, что реальностью была Консервативная партия.

Политическая неопределенность наводила тревогу на всех. Правительство больше не имело абсолютного большинства. Никто не мог предсказать, как проголосуют представители малых партий по тому, или иному вопросу. Довольно сильно разочарованы были даже те из нас, кого партийные организаторы держали в курсе изменений парламентской арифметики. Но тем более непостижимо все это было для сторонников Консервативной партии по всей стране, которые не понимали, почему мы не могли нанести смертельный удар и созвать парламентские выборы. В действительности во вторник 22 февраля 1977 года правительство было обезглавлено из-за законопроекта по вопросам Шотландии и Уэльса. Потеряв всякую надежду на делегирование власти в Шотландии и Уэльсе, шотландские и уэльские националисты отказали в своей поддержке правительству. Надвигался новый парламентский кризис – тот, в котором правительство перестало обладать даже рабочим большинством.

На Шотландской партийной конференции в мае 1968 года Тед со стороны Консервативной партии обещал делегировать власть, что вызвало сильную поддержку со стороны Шотландской национальной партии (ШНП) – ненадолго, как выяснилось. «Пертская декларация» Теда была шоком для большинства консерваторов, включая шотландских. Я никогда не была довольна этой политикой, и в целом среди английских тори она не встретила особого энтузиазма.

После парламентских выборов Тед пришел к убеждению, что партия должна предложить делегирование власти Шотландии, чтобы вернуть утерянную поддержку, и поручил выполнение этой задачи назначенному теневым министром по вопросам Шотландии Алику Бьюкенену-Смиту. Тревога из-за того, каким образом партию принудили к новой политике, никогда не уходила с повестки дня.

Эту ситуацию я унаследовала в качестве лидера. Тед посадил партию на чрезвычайно болезненный крючок, и теперь моей незавидной задачей было снять ее с него. Как инстинктивному юнионисту, мне не нравилось обязательство о делегировании власти. Но я осознавала, что к тому моменту столько политического капитала было в это вложено, что я не могла немедленно изменить политику. Если бы я это сделала, это спровоцировало бы уход многих в отставку, чего я просто не могла себе позволить. На тот момент я должна была жить с этим обязательством.

Белая книга правительства, предлагавшая прямые выборы в ассамблею и для Шотландии, и для Уэльса, была опубликована в ноябре 1975 года. Но теневой кабинет сильно разделился по этому вопросу. Споры продолжились в 1976 году. Я тогда начала утверждаться в своей позиции. В ноябре, когда законопроект был опубликован, я ужинала с юристом по конституционному праву, профессором Ярдли из Бирмингема, чтобы обсудить детали. Я также часто встречалась со специалистом по конституционным нормам Невилом Джонсоном. Чем больше я слушала и чем внимательнее читала законопроект, тем более опасным он выглядел для Соединенного Королевства. Это было предписание для бюрократии и разногласий, и идея, что он удовлетворит тех шотландцев, что хотят независимости, становилась все более абсурдной. Кроме того, закрытый общественный опрос, проведенный партией в ноябре 1976 года, подтвердил мое подозрение о взглядах электората на делегирование власти. Мнение шотландцев сильно разнилось: планы правительства на делегирование нашли поддержку лишь среди 22 %, меньше, чем наши (26 %), и даже меньше, чем пункт «никаких изменений» (23 %). Лишь 14 % приветствовали независимость. Влекущее столь серьезные последствия конституционное изменение требовало гораздо большей общественной поддержки.

В ноябре – декабре 1976 года, перед тем как законопроект предстал на втором чтении в парламенте, в теневом кабинете прошли четыре длинных заседания о том, издавать или нет «кнут» с тройным подчеркиванием. Мы больше не могли скрывать свою позицию. В дополнение к подавляющему большинству парламентской фракции консерваторов, большая часть теневых министров теперь были настроены против делегирования власти, по меньшей мере на тех условиях, что были очерчены в Белой книге. Но среди его сторонников укоренилась вера, что делегирование власти может быть единственным путем избежать независимости, и даже те, кому законопроект откровенно не нравился, боялись показаться антишотландски настроенными или желающими отвернуться от лидеров шотландских тори. В конце концов, на марафонском заседании, закончившемся глубокой ночью в четверг 2 декабря, мы решили – с категорически несогласным меньшинством, включавшим Алика Бьюкенена-Смита, – что мы выскажемся против законопроекта и представим «кнут» с тройным подчеркиванием.

Алик Бьюкенен-Смит должным образом подал в отставку с поста теневого министра по вопросам Шотландии вместе с Малькольмом Рифкиндом. Еще четыре теневых министра хотели уйти, но я отказалась принять их отставку и даже позволила одному из них высказаться против нашей линни в дебатах и голосовать за правительство. Ни один партийный лидер не мог бы сделать большего. Чтобы заменить Алика Бьюкенена-Смита, я перевела Тедди Тейлора, чьи патриотизм и здравость суждений давно произвели на меня впечатление, из департамента торговли на пост теневого министра по делам Шотландии.

Обычно это лишает духа, когда нужно выступать с передней скамьи, зная, что на дебатах и, возможно, при голосовании на твоей собственной стороне будет раскол. Но речь, с которой я выступила в понедельник 13 декабря на втором чтении законопроекта, была как раз того рода судебной процесса, который я любила. Я сказала как можно меньше о наших предложениях, лишь вскользь упомянув наше остаточное обязательство по отношению к ассамблее Шотландии, и многое сказала о внутренних противоречиях и непоследовательности законопроекта. В конце дебатов двадцать семь консерваторов, включая Теда Хита и Питера Уокера, воздержались. Пятеро, включая Алика Бьюкенена-Смита, Малькольма Рифкинда и Хэмиша Грэя, проголосовали за правительство. Но лейбористы тоже разделились: двадцать девять из них воздержались, а десять отдали свои голоса нам. Таким образом, на втором чтении большинство в сорок пять голосов замаскировало и сильное неудовольствие лейбористов, и наше по вопросу, которому предстояло снова всплыть на поверхность. В ходе дебатов премьер-министр намекнул, что планирует провести референдум в Шотландии и в Уэльсе – обязательство, которое оказалось фатальным для всей затеи с делегированием власти.

Что именно теперь могло произойти, было совершенно неясно. В четверг 17 марта 1977 года правительство отказалось выставить на голосование наше предложение перенести следующие парламентские дебаты о государственных расходах из страха, что парламентские лейбористы левого крыла потерпят поражение. Я немедленно охарактеризовала это почти неслыханное нарушение законной процедуры как «бесчестное поражение». Мы положили под сукно, как и должны были сделать, предложение выразить недоверие к правительству. В случае успеха оно привело бы к парламентским выборам. Вопреки моей природной осторожности я думала, что оно привело бы к успеху. Во время моей речи, произнесенной в Центральном совете в Торки в ту субботу, я предупредила партию о неминуемой предвыборной кампании.

Эти дни были полны напряженного маневрирования между партиями и их главными партийными организаторами. Но я отказалась в этом участвовать. Дэвид Стил, лидер Либеральной партии, уже дал понять, что он был готов удержать лейбористов у власти, если условия и обстоятельства покажутся благоприятными. Законопроект о прямых выборах в европейскую ассамблею на основе пропорционального представительства, «промышленная демократия» и налоговая реформа были публично упомянуты в качестве предметов обсуждения, но никто не верил, что решение либералов поддерживать или нет лейбористское правительство могло определяться вторичными вопросами. Ибо было два важных вопроса, на которые либералы должны были ответить. Будут ли их винить в том, что они удержали у власти непопулярное правительство? Или им поставят в заслугу смягчение правительственной политики? Я лично не верила, что они подпишут этот пакт с правительством – во всяком случае, без существования формальной коалиции, то есть присутствия нескольких либералов в кабинете министров, и было трудно себе представить, что левое крыло Лейбористской партии было готово с этим смириться.

Мой анализ политического равновесия был в целом верен, но я не взяла в расчет важный элемент – тщеславие. Хотя либерально-лейбористский пакт принес либералам много вреда, а Джиму Каллагену немало пользы, он подарил представителям Либеральной партии волнующую иллюзию значительности.

За несколько часов до того как я должна была вынести в парламент вотум недоверия правительству, мне сказали, что либералы поддержат правительство. Действие пакта первоначально планировалось на срок до конца парламентской сессии. Либералы не становились членами правительства, но поддерживали связь с отдельными министрами и посылали своих представителей на совместные совещательные заседания под председательством Майкла Фута, лидера парламента. Правительство давало согласие на прямые выборы в европейскую ассамблею и делегирование полномочий (принимая свободные голоса на основе пропорционального представительства), обещало найти время для либерального законопроекта об отсутствии постоянного места жительства и согласилось ввести ограничения в запланированный законопроект об организациях труда производственных рабочих в местных органах власти. Это был жалкий список приобретений. Но поскольку мы претерпели определенное поражение и знали об обвинениях, которых можно было ждать со стороны прессы и наших сторонников, это лишило меня воодушевления.

Ангус Мод помог мне с написанием черновика речи. Мы решили сделать ее очень короткой. По сути, она была слишком короткой. Кроме того, она была написана, когда казалось, что мы, возможно, стоим на пороге парламентских выборов, так что позитивные заявления о нашей политике выглядели предпочтительнее детальной критики в адрес правительства. Речь получила наихудший прием в прессе из всех, когда-либо мной произнесенных. Конечно, если бы я прочла вестминстерский телефонный справочник и мы в итоге победили, никто бы не беспокоился. Увы, в политике, как и в жизни, «если» не приносит утешения. Но когда я приехала домой на Флуд-стрит поздно ночью, сильнее всего меня угнетало не то, как плохо приняли мою речь в парламенте, и даже не то, что правительство завоевало большинство голосов с преимуществом в двадцать четыре голоса. Угнетал меня тот факт, что после всех наших усилий шанс развернуть Британию казался не ближе, чем раньше.

Глава 10
Разрядка или поражение?

Внешняя политика и зарубежные поездки, 1975–1979

Первой крупной политической проблемой, с которой я столкнулась, став лидером консерваторов, был референдум о членстве Британии в Европейском экономическом сообществе, обещанный лейбористами в оппозиции и ставший для них способом сохранить единство партии. Я бы предпочла столкнуться с чем-нибудь другим. Европа слишком сильно была темой Теда. Он считал своим величайшим достижением то, что Британия была принята в ЕЭС, и теперь, когда он потерял лидерство, было только естественно, что он займется этим вопросом с еще большей страстью. Как стало очевидным во время кампании за лидерство, я горела подозрительно меньшим энтузиазмом. По сравнению с Тедом, наверное, это было правдой. Но я искренне верила, что было бы глупо покинуть Сообщество; я полагала, что оно обеспечивает экономическую связь с другими странами Западной Европы, что было стратегически важно; и кроме того, я приветствовала расширенные возможности для торговли, которые давало членство в ЕЭС. Однако я не рассматривала европейский вопрос как краеугольный камень для всего остального. Мне не казалось, что высокопарная риторика о европейской судьбе Британии (оставим в стороне европейскую идентичность) действительно относится к делу, хотя иногда я использовала чуток ее с трибуны. По всем этим причинам я была более чем счастлива тем, что Тед взял на себя главную публичную роль с нашей стороны в кампании о референдуме и что Уилли был консервативным вице-председателем «Британии в Европе» – организации в поддержку кампании за членство в ЕЭС, созданной в сотрудничестве с проевропейскими парламентскими лейбористами и либералами, в которой президентом был Кон О’Нил, а позднее Рой Дженкинс.

Палата общин приняла предложение о проведении референдума большинством голосов – 312 против 248. Но именно исход дебатов в среду 9 апреля по существенному вопросу о продлении членства в ЕЭС стал предзнаменованием грядущих событий: 396 «да», 170 «нет». С этого момента и до четверга 5 июня, на который было назначено проведение референдума, чудовищная сила деловых кругов, руководство обеих партий и широкие круги почтенного истеблишмента соединились, чтобы превозносить достоинства членства в Сообществе и нагнетать страх о потере работы, предупреждать о третьей мировой войне, коренящейся во внутриевропейском конфликте, и высмеивать странный союз левых лейбористов и реакционных тори, лоббирующих «нет» по европейскому вопросу. Кампания за членство в ЕЭС была хорошо организована и хорошо спонсирована, в немалой степени благодаря усилиям Алистера МакАлпайна, которого я вскоре призвала быть казначеем Консервативной партии. Ибо при всех разговорах о «великих дебатах» на самом деле это была борьба Давида и Голиафа, в которой победил Голиаф. Отдельные вопросы часто не встречали никакой оппозиции.

Для меня самым неприятным из всего был очевидный оппортунизм лейбористских лидеров. «Повторные переговоры» об условиях вступления Британии, завершенные в марте на Европейском Совете в Дублине, где было принято соглашение об особом «финансовом механизме» для защиты Британии от слишком тяжелого финансового бремени, были просто несерьезными: механизм никогда не был запущен, так что не принес ни одного пенни. И все же буклеты, разосланные правительством в каждый дом, не упоминали всего того риторического скепсиса по поводу Европы, который лейбористы, особенно министр иностранных дел Джим Каллаген, использовали во время предвыборной кампании в парламент. Я надлежащим образом запустила консервативную кампанию в поддержку общего рынка в отеле «Сэнт-Эрмин», на пресс-конференции, где председательствовал Тед Хит, и даже назвала себя «учеником, говорящим прежде учителя». Я выступала в своем избирательном округе и где-то еще. Накануне голосования я опубликовала статью в «Дэйли Телеграф». Мне казалось, что я приняла должное участие в кампании. Но другие не разделяли этой точки зрения. Меня критиковали в прессе, «Сан», например, писала:

«Потерялась лидер Консервативной партии. Откликается на имя Маргарет Тэтчер. Мистически исчезла с кампании по проведению референдума одиннадцать дней назад. С тех пор нигде не была обнаружена. Нашедшего просим разбудить ее и напомнить, что она подводит свою нацию в роли лидера оппозиции».

Итог референдума не был сюрпризом, 67 % проголосовало за и 33 % против. Менее предсказуемы были последствия на политической арене в целом. Результат нанес удар по левому крылу Лейбористской партии; а Гарольд Уилсон использовал все это как хитрый тактический ход, чтобы передвинуть Тони Бенна с поста министра промышлености, где он оказался политической обузой, в Министерство энергетики, где его возможности для нанесения вреда были ограничены. Среди консерваторов, естественно, Тед и его друзья завоевали наибольшие аплодисменты; я сама воздала ему честь в парламенте. Он не сделал ответного жеста. Это случилось позже.

Вскоре пресса пестрила отчетами о встрече Теда со мной на Уилтон-стрит, но они были поданы таким образом, что наводили на мысль, что я не сделала ему серьезного предложения присоединиться к теневому кабинету. Эти истории сопровождались предположениями, что теперь он намеревается использовать позицию, завоеванную во время кампании для референдума, чтобы снова вернуться – предположительно за мой счет – к власти. Амбиции Теда были его личным делом. Но по меньшей мере реальные факты о встрече на Уилтон-стрит должны были быть известны. Поэтому я рассказала о ней Джорджу Хатчинсону из «Таймс» – он не был моим сторонником, но был честным журналистом, и должное сообщение появилось в прессе.

Несомненно, надежды Теда поддерживали две вещи. Во-первых, я не могла не знать, что всевозможные хорошо проинформированные комментаторы предсказывали, что мое пребывание в роли лидера долго не продлится, на самом деле, что меня не будет к Рождеству. Во-вторых, усиливающийся экономический кризис, в котором Британию совместно топили вчерашняя финансовая безответственность правительства Хита и сегодняшняя антипредпринимательская политика правительства Уилсона, мог в результате привести к тому национальному правительству, на котором зиждились надежды Теда. И возможно еще, введение пропорционального представительства могло надолго удержать центристскую коалицию у власти, а людей вроде меня в стороне от нее.

На самом деле шансов, что это произойдет, было гораздо меньше, чем воображали комментаторы. Дело было не просто в том, что я не собиралась отказываться от позиции лидера, ни даже в том, что парламентские тори не были готовы принять возвращение Теда. Не было и надежды на то, что такой проницательный и самоуверенный политик, как Гарольд Уилсон, грациозно отступит в сторону, чтобы дать неким самонадеянным фигурам, которых он презирал, свободу действия для устранения проблем Британии. Если бы он на это пошел, то сделал бы это на своих условиях и в удобное для себя время, именно это, конечно, впоследствии и произошло.

Одним из первых иностранных государственных деятелей, с которым я встретилась, став лидером консерваторов, был Генри Киссинджер, государственный секретарь президента Джеральда Форда. На протяжении многих лет мое уважение к доктору Киссинджеру постоянно росло, а наш анализ международных событий хоть и исходил с разных углов зрения, находил все больше точек пересечения. В то время, однако, я была обеспокоена направлением западной политики по отношению к Советскому Союзу, проводником которой, как известно, был именно он.

Я на самом деле осознавала важность переговоров с Китаем, достигнутых при Ричарде Никсоне в борьбе за власть с Советами. Это был решающий элемент победы в холодной войне, позволяющий навсегда разделить Китай и Советский Союз. Что касается «взаимосвязи», то есть необходимости признать связь в двухсторонних отношениях государств между одним вопросом и другим, выраженной словами самого Генри Киссинджера: «создание системы поощрений и наказаний для достижения наилучших результатов»[37]37
   Генри Киссинджер, «Дипломатия» (Нью-Йорк, 1994), стр. 717. Это, конечно, чрезвычайно упрощенное изложение концепции. «Дипломатия» содержит более полный, мастерский отчет об идеях доктора Киссинджера.


[Закрыть], я считала, что шансы на ее создание были разрушены слабостью внутренней политики президента Никсона, вызванной Уотергейтским скандалом. Но у меня были сильные сомнения по поводу détente – разрядки международной напряженности.

Мои инстинкты подсказывали мне, что это было одним из тех успокоительных иностранных терминов, что скрывают неприглядную реальность, которую могло бы выразить простое английское слово. Было сложно увидеть разницу между политикой потакания и разрядкой международной напряженности, так как она начала развиваться в условиях американской беспомощности, когда в после-уотергейтском конгрессе доминировали ультралиберальные демократы и Америка терпела поражение в Южном Вьетнаме. Столько реверансов было сделано в сторону этой идеи, что было неблагоразумно откровенно критиковать ее, но я все равно постаралась прямо коснуться этой темы. Это не просто отражало то, что я предпочитаю откровенный разговор, это к тому же было и результатом моего убеждения, что слишком многие люди на Западе были убаюканы верой в то, что их образ жизни был защищен, тогда как на самом деле он находился под смертельной угрозой.

Первым условием для встречи и преодоления этой угрозы было то, что Альянс должен был осознать происходящее; вторым и равнозначно важным условием было то, что нам следовало собрать волю, чтобы это изменить. Даже при затруднительном экономическом положении, в котором пребывала Британия, у нас все еще были ресурсы, чтобы дать отпор в качестве члена НАТО и под руководством Соединенных Штатов. Но мы не могли рассчитывать, что так будет всегда. В какой-то момент упадок – не просто относительный, но абсолютный, и не просто ограниченный одной сферой, но в каждой сфере: экономической, военной, политической и психологической – мог стать необратимым. Требовались немедленные действия, а срочность влечет за собой риск. Соответственно моя первая главная речь по вопросам внешней политики была риском.

События продолжали подтверждать верность моего анализа. В марте Белая книга лейбористского правительства по обороне представила сильные сокращения в сфере оборонного бюджета – ₤4,700 миллионов в течение следующих десяти лет. В том же месяце Александр Шелепин, бывший глава КГБ, а теперь ответственный за «торговые связи» Советского Союза, приехал в Британию как гость Британского конгресса тред-юнионов. В следующем месяце мы увидели падение Сайгона перед лицом северовьетнамских коммунистов посреди сцен хаоса, что добавило Америке бед. Кубинские «советники» начали приезжать в Анголу, чтобы поддержать коммунистическую фракцию Народного движения за освобождение Анголы. Однако лишь то, что я слышала и читала о подготовке саммита в Хельсинки, подтолкнуло меня к решению высказаться.

Идея о саммите в Хельсинки шла от Советов и была тепло встречена западногерманским канцлером Брандтом как вклад в Остполитик – восточную политику, а затем была включена в план мероприятий администрации Никсона. Запад хотел, чтобы Советы вступили в переговоры об уменьшении их военного превосходства в Европе – взаимное сокращение вооруженных сил и вооружений (ВСВСВ) – и об уважении прав человека своих граждан. Но что хотели Советы? Это был гораздо более интересный вопрос, ибо, если, как предполагали скептики, они в любом случае не будут соблюдать свои соглашения, они все равно не вступили бы в переговоры, если бы не ожидали какого-то важного для себя результата. Респектабельность была единственным ответом. Если Советский Союз и его спутники – в особенности потенциально более слабые режимы в Восточной Европе – могли получить международную печать одобрения, они бы чувствовали себя более уверенно.

Но хотели ли мы, чтобы они чувствовали себя более уверенно? Возможно, одна из самых пригодных для использования слабостей тоталитарной диктатуры – это параноидальная неуверенность, которая проистекает из недостатка признания самого режима и результатом которой становится неспособность и даже бессилие в принятии решений. Если бы Советы чувствовали себя более уверенно, их новообретенная респектабельность дала бы им больший доступ к доверию и технологиям, если бы к ним относились с уважительной терпимостью, а не враждебной подозрительностью, то как бы они использовали эти преимущества?

Если я собиралась обрести глубокое понимание этих вопросов, мне нужна была помощь экспертов. Но большая часть экспертов вскочила на удобный поезд советологии, который ехал по рельсам официального покровительства, конференций с «одобренными» советскими академиками, визовой журналистики и большой дозы профессионального самодовольства. Однако через Джона О’Салливана из «Дэйли Телеграф» я узнала о Роберте Конквесте, британском историке и бесстрашном критике СССР. Я попросила его помочь мне, и вместе мы написали речь, с которой я выступила в субботу 26 июля 1975 года в Челси. Само мероприятие было организовано лишь за несколько дней до этого. Я заранее не говорила об этом ни с Реджи Модлингом, ни с кем другим из теневого кабинета, потому что знала, что встречу лишь преграды и предостережения, которые, несомненно, потом просочатся в прессу – особенно если дело обернется плохо.

Я начала с того, что указала на военный дисбаланс между Западом и Советским Союзом на фоне отступления силы Запада. Я обратила особое внимание на наращивание советской военно-морской мощи, описав советский флот как глобальную силу с большим числом атомных субмарин, чем во флоте всего мира, собранном воедино, и большим числом кораблей, чем необходимо для защиты побережий СССР и торгового судоходства. Я утверждала, что ничего не может быть важнее для нашей безопасности, чем американская заинтересованность в Европе, добавив, что изоляционистская Британия поддержит изоляционистскую Америку.

Затем я коснулась неизбежного саммита в Хельсинки. Я не критиковала прямо политику ослабления напряженности, я на самом деле призывала к «действительному» ослаблению напряженности. Но я процитировала выступление Леонида Брежнева в июне 1972 года, чтобы проиллюстрировать реальные намерения Советов. Брежнев утверждал, что мирное сосуществование «ни в коей мере не подразумевает ослабления идеологической борьбы. Наоборот, мы должны быть готовы усилить эту борьбу и сделать ее еще более острой формой конфронтации между системами».

Я также привлекла внимание к важности прав человека как дополнительному мерилу природы режима, с которым мы имеем дело:

«Когда советские лидеры сажают в тюрьму писателя или священника, врача или рабочего за свободное изъявление мнения, нас это должно беспокоить не только по причинам гуманности. Ибо эти действия разоблачают страну, которая боится правды и свободы; она не позволяет своим собственным гражданам наслаждаться свободой, которую мы считаем само собой разумеющейся. Государство, которое отказывает в этой свободе своему собственному народу, без колебаний откажет в ней и народам других стран».