Текст книги "Автобиография"

Глава 28
С ними можно иметь дело

Отношения между западом и востоком во время второго срока. 1983–1987 годы

Приближался 1983 год, и Советы, должно быть, начали понимать, что с их играми в манипулирование и запугивание скоро будет покончено. Европейские правительства не были готовы попасться на удочку Советам с их предложением создать «зону ядерной безопасности» в Европе. В марте президент Рейган объявил об американских планах по Стратегическим оборонным инициативам (СОИ), технологические и финансовые последствия которых для СССР были разрушительными. Затем, в начале сентября, Советы сбили южно-корейский гражданский самолет, и погибло 269 пассажиров. На всеобщее обозрение были выставлены не только грубость, но и некомпетентность представителей советского режима, которые даже не удосужились извиниться. Наверное, впервые со времени Второй мировой войны о Советском Союзе, даже в либеральных западных кругах, стали говорить как о государстве ослабленном и стоящем на милитаристских позициях.

Мы вступилия в опасный период. Рональд Рейган и я знали, что стратегия, подразумевающая соперничество с Советами по военной мощи на равных и превосходство над ними в борьбе идей, приносит результаты и поэтому должна продолжаться. Но пока нам было нужно, не рискуя без необходимости, выиграть холодную войну.

Такие мысли лежали в основе моего решения организовать в четверг 8 сентября 1983 года в Чекерс семинар, чтобы набраться идей у экспертов по Советскому Союзу. Мы обсуждали советскую экономику, технологическую инертность и ее последствия, значение вопроса религии, советскую военную доктрину и расходы на оборону, а также выгоды и затраты Советского Союза на поддержание контроля над Восточной Европой. Целью семинара было собрать информацию, на основе которой можно сформировать политику по отношению к Советскому Союзу и восточному блоку на ближайшие месяцы и годы. Среди советологов всегда существовало два противоположных взгляда.

Если сильно упростить, они были вот какими. С одной стороны, были те, кто преуменьшал различия между западной и советской системами и делал общие выводы на основе политического и системного анализа. Эти люди, выступавшие по телевидению, анализировали Советский Союз с использованием заимствованных у либеральных демократий терминов. Это были оптимисты, верящие, что каким-то образом где-то внутри советской тоталитарной системы вдруг зародятся разумность и готовность к компромиссам. Вспоминается высказывание Боба Конкуеста о том, что беда системного анализа заключается в том, что, если проанализировать системы лошади и тигра, вы найдете, что они почти одинаковы, но будет огромной ошибкой обращаться с тигром так же, как с лошадью. С другой стороны, были те – в основном историки, – которые поняли, что тоталитарное государство в корне отличается от либерально-демократического и что методы, подходящие для одного, абсолютно несовместимы с другим. Эти аналитики доказывали, что тоталитарная система производит не такой род политических лидеров, как демократическая система, и что способность одной личности изменить эту систему ничтожно мала.

Мое собственное мнение было гораздо ближе ко второму типу мышления, с одной очень существенной разницей. Я всегда верила, что наша западная система в конце концов преобладает, если мы сохраним наши преимущества, так как она зиждется на уникальном, практически безграничном творческом потенциале и жизненной силе отдельных личностей. Даже советская система, которая призвана подавлять индивидуальность, никогда не могла полностью в этом преуспеть, как видно на примерах Солженицына, Сахарова, Буковского, Ратушинской и тысяч других диссидентов и рефьюзников. Это также означало, что однажды определенная личность могла даже бросить вызов той системе, которую раньше сама использовала для достижения власти. Я была убеждена, что нам нужно искать подходящего человека в подрастающем поколении советских лидеров и затем взращивать и укреплять его, в то же время при этом ясно осознавая пределы наших возможностей. Поэтому те, кто впоследствии считал, что я была сбита с пути и отошла от первоначального подхода к Советскому Союзу, потому что была ослеплена господином Горбачевым, были не правы. Я заметила его, так как искала как раз такого человека.

В то время, когда проходил семинар в Чекерс, ощущалось, что в скором времени в советском руководстве произойдут важные изменения. Господин Андропов, хотя и не либерал, без сомнения, хотел возродить советскую экономику, которая находилась в гораздо более худшем положении, чем мы в то время осознавали. Для того чтобы это сделать, он хотел сократить бюрократию и улучшить эффективность. Хотя он и унаследовал высшее руководство, которое не мог сразу же сменить, почтенный средний возраст членов Политбюро давал ему возможность ставить на освободившиеся посты своих единомышленников. В то время уже существовали сомнения по поводу здоровья Андропова. Тем не менее если бы он прожил хотя бы еще несколько лет, поколение лидеров вполне могло бы смениться полностью. Двумя основными соискателями на главный пост были Григорий Романов и Михаил Горбачев. Я запросила по обоим всю информацию, которой мы располагали.

Вскоре стало очевидно – как ни привлекательна были идея снова увидеть в Кремле Романова, – что это приведет к неприятностям. Романов в качестве Первого секретаря Коммунистической партии в Ленинграде завоевал авторитет эффективного руководителя, а также слыл твердым марксистом, что он, как и многие в его окружении, совмещал с экстравагантным образом жизни. И, признаюсь, когда я прочитала о тех бесценных хрустальных бокалах из Эрмитажа, разбитых на свадьбе его дочери, некоторая доля привлекательности имени потерялась.

То немногое, что мы знали о господине Горбачеве, казалось довольно обнадеживающим. Он, безусловно, имел лучшее в Политбюро образование (хотя эту группу людей вряд ли можно было назвать интеллектуалами). Он получил репутацию человека широких взглядов; конечно это, возможно, такой стиль. Он уверенно поднялся по ступенькам партии при Хрущеве, Брежневе и теперь Андропове, чьим протеже он, без сомнения, являлся; но это могло означать конформизм, а не талант. Как бы то ни было, тогда же я услышала положительные отзывы о нем от Пьера Трудо из Канады. Я стала обращать особое внимание, когда его имя упоминалось в сообщениях о Советском Союзе.

На тот момент, однако, отношения с Советами были такими плохими, что прямой контакт с ними был практически невозможен. Мне казалось, что придется действовать только через Восточную Европу.

Для своего первого визита в качестве премьер-министра в одну из стран Варшавского договора я по нескольким причинам выбрала Венгрию. Венгры пошли дальше всех по пути экономических реформ, и там намечалась определенная степень либерализации, хотя откровенное инакомыслие было наказуемо. Янош Кадар, формально Первый секретарь Коммунистической партии Венгрии, а фактически единоличный руководитель, использовал экономические связи с Западом, чтобы обеспечить своему народу приемлемый уровень жизни, в то же время постоянно подтверждая приверженность Венгрии Варшавскому договору, социализму и Советскому Союзу – необходимое соображение, учитывая, что примерно 60 000 советских войск «временно» располагались в Венгрии с 1948 года.

Когда я сошла с самолета в 10 часов вечера в четверг 2 февраля 1984 года, меня встречал премьер-министр Венгрии господин Лазар. На следующее утро первой по расписанию встречей была частная беседа с ним. Он всячески демонстрировал преданность коммунистической системе. А то, что он говорил, указывало на корни этой преданности. Он предупредил меня, что самое худшее, что я могу сделать во время визита, это поставить под сомнение, что Венгрия останется частью социалистического блока. Венгры были озабочены тем, что сказал вице-президент Джордж Буш по этому поводу в Вене, после успешного завершения визита в страну. Я поняла, что формальное следование советской системе было ценой тех ограниченных реформ, которые они смогли провести. Я сразу же сказала, что поняла, и с усердием старалась сдержать свое слово.

Позднее в то же утро я встретилась с господином Кадаром. Он был человеком с квадратным, здорового цвета лицом, ширококостным и с налетом авторитетности, а при обсуждении было очевидно, что он обладает разумным складом ума. Я надеялась получить от него ясную картину положения в СССР.

Одним из сюрпризов – и разочарований – моего визита было осознание того, как даже Венгрия была еще далека от свободной экономики. Были маленькие бизнесы, но им не разрешалось расти больше определенного размера. Основной акцент венгерских экономических реформ был не на увеличение частной собственности на землю и инвестиции, а на частное или кооперативное использование государственной собственности.

Оглядываясь назад, скажу: мой визит в Венгрию был первой волной того, что стало отличительной чертой британской дипломатии по отношению к несвободным народам Восточной Европы. В первую очередь нужно было установить более широкие экономические и коммерческие связи с существующими режимами, уменьшая их зависимость от закрытой системы Совета Экономической Взаимопомощи (СЭВ). Позднее мы придавали бо́льшее значение правам человека. И, наконец, когда советский контроль над Восточной Европой начал ослабевать, мы сделали внутренние политические реформы условием для получения помощи с Запада.

Всего через несколько дней после моего возвращения из Венгрии умер господин Андропов. Его похороны дали мне возможность познакомиться с человеком, который, к нашему удивлению, появился в качестве нового советского лидера, – господином Константином Черненко. Мы думали, что господин Черненко слишком стар, слишком болен и слишком близко связан с господином Брежневым и его эпохой, чтобы преуспеть как руководитель, и, как показали события, мы были более проницательны, чем его коллеги в Политбюро.

Самолет с нашей делегацией сел в московском аэропорту в 9.30 вечера в понедельник, 13 февраля. Я переночевала в посольстве – величественном здании, смотрящем на Кремль через Москву-реку. (Позднее, когда нам пришлось бы выехать из него по окончании срока аренды, я договорилась с господином Горбачевым, что великолепное здание останется за нами в обмен на то, что Советам не придется выезжать из их теперешнего здания посольства в Великобритании в конце срока их аренды. Одним из немногих пунктов, по которому министерство иностранных дел и я соглашались, было стремление к тому, чтобы британские посольства выглядели внушительно с точки зрения архитектуры и обустраивались превосходными картинами и мебелью.)

День похорон выдался ярким, ясным и даже более холодным, чем когда я приехала. На таких мероприятиях приезжим сановным лицам не полагалось сидеть: нам приходилось часами стоять на ногах в специально отгороженных местах. Позже я встретилась с новым советским лидером для короткого частного разговора. Это была формальная встреча, где в который уже раз обсуждались вопросы разоружения. Она не оставила особого впечатления.

Из-за долгих часов стояния я была рада, что Робин Батлер уговорил меня надеть сапоги на меху, а не мои обычные туфли на высоком каблуке. Сапоги были дорогие. Но когда я познакомилась с господином Черненко, мне пришло в голову, что они, наверное, мне скоро опять пригодятся.

Теперь мне нужно было обдумать следующий шаг в моей стратегии по установлению более тесных отношений – на нужных условиях – с Советским Союзом. Было ясно, что необходимо наладить личный контакт с советскими лидерами. Джеффри Хау хотел, чтобы мы пригласили с визитом в Великобританию господина Черненко. Я сказала, что время для этого еще не наступило. Сначала нам нужно было побольше узнать о намерениях нового советского лидера. Но я была не против пригласить и других, и приглашения были разосланы нескольким важным советским руководителям, в том числе и господину Горбачеву. Сразу выяснилось, что господин Горбачев действительно очень хотел поехать, как потом оказалось, в свою первую поездку в европейскую капиталистическую страну, и хотел это сделать скоро. К тому времени мы уже больше знали о его происхождении и о происхождении его жены Раисы, которая не в пример женам других ведущих советских политиков часто появлялась на публике, ясно формулировала мысли, была очень образованной и привлекательной женщиной. Я решила, что Горбачевы должны вдвоем приехать в Чекерс, где царит как раз подходящая для такого случая атмосфера загородного дома, благоприятная для хорошего разговора. Я считала эту встречу потенциально очень важной.

Горбачевы приехали на машине из Лондона утром в воскресенье 16 декабря, как раз к обеду. За аперитивом в Большом зале господин Горбачев рассказал, как интересно ему было по дороге в Чекерс увидеть сельскохозяйственные поля. Вот уже несколько лет он отвечал за сельское хозяйство и, как видно, достиг скромных успехов в перестройке колхозов, но из-за недостатков распределения до 30 процентов урожая пропадало.

Раиса Горбачева немного знала английский – насколько я могла судить, ее муж не знал его совсем, – но была одета в западном стиле в хорошо сшитый элегантный серый костюм – я подумала, что и сама смогла бы такой надеть. Она имела диплом по философии и была настоящим ученым. Наша информация о ней сообщала, что она была твердой марксисткой; ее очевидный интерес к книге «Левиафан» Гоббса, которую она взяла с полки в библиотеке, подтверждал это. Но позже я от нее узнала – после того как ушла из правительства, – что ее дед был одним из тех миллионов кулаков, погибших во время насильственной коллективизации в сельском хозяйстве при Сталине. Так что у ее семьи не было причин питать иллюзии по поводу коммунизма.

Мы пошли обедать – меня сопровождала довольно большая команда, состоящая из Уилли Уайтлоу, Джеффри Хау, Майкла Хезeлтайна, Майкла Джоплинга, Малколма Рифкинда (государственный министр иностранных дел), Пола Ченнона и советников; господина Горбачева и Раису сопровождали господин Замятин, советский посол, и тихий, но впечатляющий господин Александр Яковлев, советник, который сыграет большую роль в реформах «горбачевского времени». Довольно быстро разговор перешел от банальностей, которые были не по вкусу ни господину Горбачеву, ни мне, к энергичным двусторонним дебатам. В каком-то смысле с тех пор наш спор не прекращался и находил продолжение каждый раз, когда бы мы ни встречались; и ввиду того, что он касается самой сердцевины политики, я от него никогда не устаю.

Он рассказал мне об экономических программах советской системы, уходе от больших промышленных предприятий к меньшим проектам и бизнесам; амбициозных замыслах по орошению земель и способах, которыми промышленные плановики приспосабливали индустриальные мощности под рабочую силу, чтобы избежать безработицы. Я спросила, не было ли бы все проще, если бы попытки реформ совершались на основе свободного предпринимательства, с предоставлением льгот и полной свободы для ведения дел местным предпринимателям, а не управления всем из центра. Господин Горбачев возмущенно отрицал, что всем в СССР управлял центр. Я попробовала по-другому. Я объяснила, что в западной системе все – даже самые бедные – в конце концов получают больше, чем они получили бы от системы, построенной на простом распределении. Действительно, в Великобритании мы собирались урезать налоги, чтобы увеличить стимулы, таким образом повышая благосостояние, соревнуясь с международным рынком. Я сказал, что не имела никакого желания обладать властью и направлять каждого туда, где он должен работать, и решать, что он или она должны получить.

Господин Горбачев настаивал на превосходстве советской системы. Там не только были выше темпы роста, но если я приехала бы в СССР, то увидела бы, как живут советские люди – «радостно». Если это так, спорила я, тогда почему советское руководство не позволяет людям уехать из страны так же легко, как, например, можно уехать из Великобритании?

Особенно я критиковала ограничения на еврейскую эмиграцию в Израиль. Он заверял меня, что 80 процентов желавших покинуть Советский Союз смогли это сделать, и повторил советскую версию, которой я не поверила, что те, кому запретили выехать, раньше работали в областях, связанных с государственной безопасностью. Я поняла, что упорствовать больше незачем; но идею я посеяла. Советы должны знать, что каждый раз при встрече мы будем припоминать им их обращение с рефьюзниками.

Мы пили кофе в главной гостиной. Все члены моей команды, кроме Джеффри Хау, моего личного секретаря Чарльза Пауэлла и переводчика, разъехались. Денис показал миссис Горбачевой дом.

Если бы тогда я обращала внимание только на содержание высказываний господина Горбачева, мне пришлось бы сделать заключение, что он скроен по обычной коммунистической выкройке. Но его манера была настолько индивидуальной, что сильно отличала его от похожих на марионеток «деревянных» советских аппаратчиков. Он улыбался, смеялся, жестикулировал в разговоре, говорил с выражением, аргументированно и ловко полемизировал. Он был уверен в себе и, хотя и сдабривал свои высказывания уважительными отзывами о господине Черненко, казалось, он не будет чувствовать себя не в своей тарелке и оказавшись в гуще противоречий высокой политики. Выступая, он никогда не читал по бумажке, только заглядывал в рукописные записи в маленькой тетрадке. Он обращался к коллегам за советом только по вопросам произношения иностранных имен. К концу дня я поняла, что именно стиль, что-то большее, чем марксистская риторика, лежало в основе его личности. Он мне нравился.

Наиболее практическое деловое обсуждение в тот раз касалось контроля над вооружениями. Из бесед с венграми я поняла, что лучшим способом обсуждать контроль над вооружениями в относительно спокойной обстановке было сказать, что две противоположные системы должны жить рядом друг с другом, с меньшей враждебностью и меньшим уровнем вооружений. Я так и сделала.

Сразу стали ясны две вещи. Во-первых, как хорошо господин Горбачев был осведомлен о Западе. Он комментировал мои речи, которые, без сомнения, читал. Он процитировал изречение Лорда Палмерстона о том, что у Британии нет вечных друзей или врагов, а только вечные интересы. Он внимательно следил за просачивающейся информацией из американской прессы, указывающей на то, что в интересах США было не позволить советской экономике возродиться из застоя.

В какой-то момент театральным жестом он вытащил лист бумаги с диаграммой из «Нью-Йорк Таймс», изображающую силу оружия супердержав в тротиловом эквиваленте, в сравнении с силой оружия, применяемого во Второй мировой войне. Он хорошо владел модными аргументами, с помощью которых в то время яростно доказывались перспективы «ядерной зимы», которая якобы наступит в результате ядерной войны. На меня это не сильно подействовало. Я сказала, что гораздо больше, чем «ядерная зима «меня интересует вопрос, как избежать сожжений, смерти и разрушений, которые будут этому предшествовать. Но целью ядерного оружия в любом случае было препятствовать войне, а не вызывать ее. Однако теперь этого нужно добиваться при меньшем количестве вооружений. Господин Горбачев доказывал, что если обе стороны будут наращивать вооружения, это может привести к случайностям или непредвиденным обстоятельствам, а при использовании современного оружия время на принятие решения будет измеряться в минутах. Как он сказал, используя одну из загадочных русских поговорок, «Раз в году и незаряженное ружье стреляет».

Всплыла и мысль о недоверии Советов к администрации Рейгана в целом и особенно к их планам в отношении Стратегической оборонной инициативы. Я подчеркивала много раз, что президенту Рейгану можно доверять, и что меньше всего на свете он хочет войны, и что Соединенные Штаты никогда не выражали желания мирового превосходства.

Когда дискуссия подходила к концу, стало понятно, что Советы на самом деле были очень озабочены по поводу СОИ. Они хотели остановить ее почти любой ценой. Я знала, что в какой-то степени меня использовали как подставное лицо президента Рейгана. Я также понимала, что имела дело с коварным соперником, который беспощадно воспользуется любыми разногласиями между мной и американцами. Поэтому я прямо сказала, что необходимо понимать – не может быть и речи о том, чтобы рассорить нас: мы останемся верными союзниками Соединенных Штатов. Моя откровенность в этом вопросе была равнозначна моей откровенности о том, что я считала президентскую мечту о мире, свободном от ядерного оружия, несбыточной.

Переговоры должны были закончиться в 4.30 дня, чтобы господин Горбачев смог успеть на прием в советском посольстве, но он сказал, что хочет продолжать. Было уже 5.50 вечера, когда он уехал, познакомив меня с другим перлом русской народной мудрости примерно такого содержания: «Горцы не могут жить без гостей, как не могут жить без воздуха. Но если гости не уходят вовремя, они задыхаются». Когда он уезжал, я надеялась, что мне довелось разговаривать со следующим советским лидером. Потому что, как я впоследствии сказала прессе, это был человек, с которым можно иметь дело.

Стратегическая оборонная инициатива президента Рейгана оказалось главной причиной победы Запада в холодной войне. Хотя я резко не соглашалась со взглядами президента о том, что СОИ была важнейшим шагом к миру, свободному от ядерного оружия – то, что я считала не только недостижимым, но и нежелательным, – у меня не было сомнений в правильности его приверженности программе. Оглядываясь назад, могу сказать, что первоначальное решение по поводу СОИ стало наиважнейшей заслугой его как президента.

В Великобритании я лично строго контролировала решения, относящиеся к СОИ, и наши реакции на них. Это была такая область, где только твердое знание соответствующих научных концепций позволяет принимать правильные политические решения. На расслабленных эрудитов из министерства иностранных дел, не говоря уже о министерских растяпах, управляющих ими, полагаться было нельзя. Я, в отличие от них, знала, что делаю.

Формулируя наше отношение к СОИ, я опиралась на четыре отдельных элемента. Первым была сама наука. Целью американцев в СОИ было развить новую и гораздо более эффективную защиту от баллистических ракет. Это будут называть «эшелонированной» противоракетной обороной, с использованием оружия как наземного, так и космического базирования. Эта концепция защиты держалась на способности атаковать приближающиеся баллистические ракеты на всех стадиях их полета к цели, вплоть до самого пункта входа обратно в атмосферу Земли. Научные открытия дали новые возможности сделать эту защиту намного более эффективной, чем существующая противоракетная оборона. Главными достижениями, вероятнее всего, было использование оружия на кинетической энергии (которое не было ядерным, но запущенное на высокой скорости против ядерной ракеты уничтожало ее) и использование лазерного оружия. Еще более трудной задачей, однако, была необходимость в создании сложнейшего и невероятно мощного компьютера, который бы направлял и координировал всю систему в целом. Такое предприятие потребовало бы не только огромного количества денег, но также стало бы проверкой творческих способностей соревнующихся между собой западной и коммунистической систем.

Вторым элементом было существующее международное соглашение, ограничивающее размещение оружия в космосе и в противоракетных системах. Договор об ограничении систем противоракетной обороны (ПРО) 1972 года, исправленный протоколом 1974 года, позволял Соединенным Штатам и Советскому Союзу разместить одну статичную противоракетную систему (ABM), оснащенную не более чем сотней пусковых установок, для развертывания или в районе размещения шахтных пусковых установок межконтинентальных баллистических ракет (МБР) или в районе с центром, находящимся в их столице. Суть последствий договора для исследований, испытаний, развития и развертывания новых видов противоракетных систем стала предметом горячего юридического диспута. Советы начали с «интерпретации договора в широком смысле«, которую они впоследствии, когда им это было на руку, сузили. Среди американской администрации были такие, кто настаивал на «еще более широкой «интерпретации, которая бы на деле почти не ограничивала развитие и эксплуатацию СОИ. Министерства иностранных дел и обороны всегда стремились призывать к максимально узкой интерпретации, что американцы считали – по-моему правильно – будет означать, что программа СОИ была «мертворожденной». Я прямо говорила и на публике, и в частной обстановке, что исследование о том, является ли система жизнеспособной, нельзя будет назвать завершенным, пока не пройдут успешные испытания. Этот очевидный технический пункт определялся здравым смыслом. Но он стал проблемой, разделившей Соединенные Штаты и СССР на Рейкьявикском саммите, и поэтому был очень важен.

Третьим элементом в расчетах было сравнение сил двух сторон в противоракетной обороне. Только Советский Союз обладал рабочей системой антибаллистических ракет (ABM), известной под названием ГАЛОШ и находившейся под Москвой, которую они в тот момент усиливали. Американцы никогда не использовали эквивалентную систему. Соединенные Штаты предположили, что Советы тратят порядка одного миллиарда долларов в год на программу исследований по защите против баллистических ракет. Кроме того, Советы были более передовыми в противоспутниковом оружии. Поэтому существовало твердое доказательство, что Советы уже завладели недопустимым преимуществом в этой области.

Четвертым элементом были последствия СОИ для сдерживания гонки вооружений. Сначала я испытывала большую симпатию к идее Договора об ограничении систем противоракетной обороны. Чем сложнее и эффективнее защита против ядерных ракет, тем сильнее посыл добиваться в высшей степени дорогостоящих открытий в разработке технологии ядерного оружия. Я всегда верила в немного ограниченную версию доктрины, известной как MAD – «взаимно-гарантированное уничтожение». Угроза того, что я предпочитала называть «неприемлемое уничтожение», которое последует за ядерной войной, была таковой, что ядерное оружие эффективно сдерживало не только ядерную, но и неядерную войну. Мне нужно было обдумать, будет ли СОИ этому препятствием. С одной стороны, конечно, будет. Если одна из держав считала, что обладает стопроцентно эффективной защитой против ядерного оружия, у нее теоретически был больший соблазн его использовать. Я знала – и послевоенный опыт уничтожил всякие сомнения, – что Соединенные Штаты никогда не начнут войну, нанеся первый удар по Советскому Союзу, независимо от того, верили ли они, что застрахованы от возмездия или нет. Советы, наоборот, такой уверенности не вселяли.

Но скоро я поняла, что СОИ усилят, а не ослабят сдерживание ядерных вооружений. Я никогда не считала, что СОИ создадут стопроцентную защиту, но они позволят достаточному количеству американских ракет выдержать первый удар Советов. Теоретически США тогда смогут запустить свои собственные ядерные ракеты против Советского Союза. Следовательно, у Советов будет намного меньше соблазна вообще использовать ядерное оружие.

Решительным аргументом для меня было как раз то, что заставило меня не принять взгляды президента Рейгана о мире, свободном от ядерного оружия. В конечном счете получалось, что нельзя сдерживать исследования по СОИ, как и нельзя предотвратить исследования в области новых видов оружия массового поражения. Мы должны быть в этом первыми. Науку нельзя остановить: она развивается, даже если ее не замечать. Внедрение СОИ, как и внедрение ядерного оружия, должно тщательно контролироваться и обсуждаться. И исследования, которые обязательно включают в себя испытания, должны продолжаться.

Тема СОИ была основной на моих переговорах с президентом Рейганом и членами его администрации, когда я поехала в Кэмп-Дэвид в субботу 22 декабря 1984 года, чтобы доложить американцам о моих переговорах с господином Горбачевым. Тогда я впервые слышала, как президент Рейган говорит о СОИ. Он говорил взволнованно. Он проявлял верх идеализма. Он подчеркнул, что СОИ станет защитной системой и что в его намерения не входит завладеть односторонним преимуществом для Соединенных Штатов. Помимо этого он сказал, что если СОИ будет успешна, он будет готов развернуть ее в международном масштабе, чтобы она служила всем странам и что он об этом сказал господину Громыко, советскому министру иностранных дел. Он подтвердил свою долгосрочную цель – полностью избавиться от ядерного оружия.

Меня поразила мысль о том, что Соединенные Штаты с готовностью откажутся от с трудом завоеванного лидерства в технологии, сделав ее доступной в международном масштабе. (К счастью, Советы так и не поверили этому.) Но я не задала вопрос напрямую. Вместо этого я сосредоточилась на тех областях, где была согласна с президентом. Я сказала, что крайне необходимо продолжать исследования, но что если дело дойдет до необходимости решения вопросов о производстве и использовании оружия в космосе, тогда ситуация изменится. Поскольку размещение будет идти вразрез и c Договором об ограничении ПРО 1972 года, и с Договором о космосе 1967 года, то оба соглашения придется пересмотреть. Я также объяснила свою озабоченность возможным промежуточным эффектом СОИ на доктрину сдерживания. Я волновалась, что развертывание системы ПРО будет дестабилизирующим и что пока она будет строиться, у кого-то может появиться желание нанести ей преимущественный первый удар. Но я признала, что, возможно, в полной мере не располагаю информацией обо всех технических аспектах и желала бы узнать больше. Всем этим я хотела прощупать американцев не только для того, чтобы больше узнать об их намерениях, но и чтобы удостовериться, что они толком и до конца продумали последствия предпринимаемых ими теперь шагов.

То, что я услышала, обнадеживало. Президент Рейган не делал вид, что они уже знают, к чему в конце концов приведут научные изыскания. Но он подчеркнул, что желание не отставать от Соединенных Штатов окажет экономическое давление на Советский Союз. Он доказывал, что должен существовать фактический предел в том, как далеко зайдет советское правительство, направляя людей по пути ограничений. Как это часто бывало, он инстинктивно уловил ключ к главному вопросу. Каковы будут последствия СОИ для Советского Союза? Действительно, как он и предвидел, Советы отступили перед лицом трудностей СОИ, в конце концов отреклись от цели военного превосходства, которая сама по себе давала им уверенность в противостоянии требованиям реформы своей собственной системы. Но это, конечно, все в будущем.