Текст книги "Автобиография"

Это означало, что голоса членов парламента от Северной Ирландии – десять ольстерских юнионистов, один член Социал-демократической и либеральной партии и один независимый республиканец – могли оказаться решающими.

В четверг 22 марта премьер-министр сделал последнюю попытку удержать вопрос делегирования власти на плаву и убедить Шотландскую национальную партию, сделав заявление в парламенте и предложив продолжение переговоров, которое подтвердил в своем вечернем выступлении по телевидению. У него никогда не было реального шанса на успех, и, ожидая подтверждения поддержки нашего движения со стороны либералов и Шотландской национальной партии – хотя мы не надеялись на поддержку уэльских националистов, – я согласилась, что вопрос должен быть вынесен на обсуждение, что было сделано чуть раньше семи часов утра. Консервативные партийные организаторы теперь взялись убеждать малые партии, чтобы удостовериться, что их наименее надежные члены присоединятся к нам. Так же важно, конечно, было быть уверенными в том, что будет полная явка консервативной фракции. К счастью, никто не был серьезно болен, хотя машина одного из парламентариев перевернулась на дороге, а другой, хоть сраженный смертью жены накануне, настаивал, что приедет проголосовать.

Среди шума и беспорядка мы начали собираться в лобби для голосования. Проголосовав, я вернулась на мое место рядом с Уилли, Фрэнсисом и Хамфри и ждала, чтобы узнать нашу судьбу. Хамфри постарался обеспечить меня предварительной информацией о результатах. Он попросил Джона Стрэдлинга Томаса, одного из старших «кнутов», очень быстро пройти по нашему лобби и затем встать у входа в другой. По какой-то причине, не только тогда, когда они в меньшинстве, консервативные члены парламента проходят лобби быстрее, чем лейбористы. Как только мы все проголосовали, сообщение о результатах было отдано Джону Стрэдлингу Томасу, который при этом мог слышать результаты подсчетов из другого (правительственного) коридора. Как только они закончили, он уже знал, победили мы или нет. В случае поражения он бы вернулся и просто встал рядом с креслом спикера. В случае победы он бы поднял вверх палец, чтобы дать знак Хамфри, который сказал бы мне. Только позднее мне объяснили эту секретную процедуру. Я лишь увидела, что Джон Стрэдлинг Томас вернулся, и тогда Хамфри наклонился ко мне и театральным шепотом сказал: «Мы победили!»

Объявленные цифры это подтвердили. «Да – 311. Нет – 310». Так что наконец у меня был шанс, мой единственный шанс. Я должна схватить его обеими руками.

Два дня спустя я присутствовала на приеме в моем избирательном округе – сборе средств, организованном компанией «Мотабилити», которая обеспечивала инвалидов специальными автомобилями по скромным ценам. Я открывала презентацию. Мои мысли по меньшей мере наполовину были отданы политическому выступлению по телевидению, которое мне предстояло сделать в тот вечер, когда Дерек Хау подошел ко мне и сказал: «Я думаю, вам следует знать, что была взорвана бомба рядом с Палатой общин, предполагают, что в гараже. По меньшей мере один человек очень серьезно ранен, но мы не знаем кто».

Сотня предположений – хотя и ошибочных – пронеслась у меня в голове, когда мы ехали в студию Би-би-си в Портланд Плейс. Когда мы туда приехали и перед тем как я зашла в гримерную, один из продюсеров отвел меня в отдельную комнату и сказал, кто это был. Это был Эри Нив. Он был критически ранен. Ирландская национальная освободительная армия – отколовшаяся от ИРА фракция – подложила бомбу в его машину, и она взорвалась, когда он выезжал с автостоянки Палаты общин. Было маловероятно, что он выживет, – на самом деле к тому моменту, когда я узнала новости, он уже, возможно, был мертв. После этого я никак не могла собраться для выступления по телевидению. Я позвонила премьер-министру и объяснила это. Я чувствовала себя оглушенной. Полнота горя пришла позже. Вместе с ним пришла ярость, что этот человек – мой друг, – который отмахивался от стольких опасностей в своей жизни, был убит кем-то, кто был хуже обычного преступника.

Глава 12
Всего один шанс…

Всеобщая избирательная кампания 1979 года

Сравнение черновой версии Манифеста от августа 1978 года с окончательным текстом, опубликованным в апреле 1979-го, одновременно иллюстрирует размах и ограничения тех поправок, которые – в варьирующихся комбинациях – вносили Кит Джозеф, Джеффри Хау, мои советники и лично я. Конечно же, раздел, посвященный профсоюзам стал настоящим испытанием. В 1978 году я была готова поддержать почти все, что предлагал Джим Прайор, включая обещание, что мы будем «беспристрастны в своем подходе к проблемам промышленности». Текст 1979 года существенно отличался. Теперь мы обещали установить «справедливый баланс между правами и обязанностями профсоюзного движения». Более того, мы бросили вызов самой идее того, что закон не играет в этом вопросе значительной роли: «Лейбористы утверждают, что систему взаимоотношений в британской промышленности нельзя улучшить внесением изменений в закон. Мы не согласны. Если закон можно использовать для того, чтобы даровать привилегии, его также можно использовать и чтобы налагать обязательства».

Мне не нравились ни тон, ни интеллектуальная запутанность, присущие предложенным Джимом Прайором пунктам, посвященным общей роли профсоюзов весной 1978 года. Но еще сильнее я противилась предложениям Джима касательно закрытых профсоюзных предприятий. Хоть Джим и хотел, чтобы мы заявили о том, что «мы принципиально против предприятий, принимающих на работу только членов профсоюза», он также хотел добавить, что «как показывает опыт, ряд руководств и профсоюзов считают, что этот метод удобно использовать в качестве аргумента при переговорах». Контраст между требованием того, что «принципиально» и что «удобно» внутри одного предложения, поражал меня сильнее всего. Разумеется, существует множество свобод, которые силовым группам было бы «удобно» подавлять: но большинство из нас считают, что эти свободы «принципиально» необходимо отстаивать. Джим также хотел, чтобы мы пообещали «процессуальный кодекс», который регулировал бы предприятия, принимающие на работу только членов профсоюза.

Если не соблюдать процессуальный кодекс, это может привести (как в настоящее время) к тому, что рабочие станут терять средства к существованию без компенсаций или возмещения убытков либо от работодателя, либо от союза. В этом случае мы должны быть готовы к изданию законов, защищающих их права.

Даже тогда, в 1978-м, я была уверена, что мы можем сработать и лучше. Я настаивала, что у тех, кого несправедливо не приняли или исключили из союза, должно быть право на обжалование через суд. Но в 1979 году мы пошли гораздо дальше, отказавшись от формулы, согласно которой закрытые профсоюзные предприятия пусть и спорны, но по сути неизбежны, и обозначив твердое намерение изменить закон. Существующие работники и «те, у кого есть персональные убеждения» (скользкая, но неизбежная в данных обстоятельствах фраза), «должны получать адекватную защиту, а в случае потери рабочего места из-за правил профсоюзного предприятия им должна быть предоставлена адекватная компенсация». Манифест также обещал расследование принудительной практики рекрутинга печатного союза SLADE. Вдобавок к этому мы четко заявили, что процессуальный кодекс будет иметь обязательный статус.

Но главное изменение в сути документа касалось пикетов. В 1978-м меня устраивало то, чего хотел Джим Прайор, а это было не так уж много: «В совместном со всеми партиями порядке мы должны найти приемлемые средства для регулирования проведения пикетов. Строгие правила, принятые NUM в феврале 1974 года, могли бы составить разумную основу для этого».

Не было даже упоминания о процессуальном кодексе, не говоря уже о законодательной базе. Также сейчас ясно, что тогда было недостаточно разумно напрямую напоминать избирателям о случае, когда предыдущее консервативное правительство было сломлено шахтерской забастовкой. К счастью, шокирующие сцены «зимы недовольства» гарантировали, что этот слабый подход теперь не имел связи с реальностью и ожиданиями избирателей. Теперь мы пообещали сделать вторичное пикетирование незаконным и пересмотреть иммунитеты профсоюзов. Более того, было четкое положение о том, что мы будем готовы предпринять дальнейшие законодательные шаги, если это окажется важным: «Мы также внесем любые дополнительные изменения, необходимые для того, чтобы гарантировать право гражданина работать и заниматься своими законными делами добровольно и беспрепятственно».

Два других пункта были добавлены в период между текстами 1978 и 1979 годов: в одном было обещание «стремиться заключить соглашения о непроведении забастовок в нескольких ключевых службах» (которое в итоге ни к чему не привело), в другом – обещание «позаботиться о том, чтобы союзы брали на себя изрядную долю расходов по поддержанию тех своих членов, которые участвуют в забастовке», которое мы позже воплотили в жизнь. Наряду с ограниченными предложениями ослабить влияние закрытых профсоюзных предприятий и настолько же скромными предложениями финансировать почтовые референдумы для выборов в союзы и решения других важных вопросов, все это составляло наш комплект реформ профсоюзов. Меня он очень устраивал: в самом деле, как окажется, я была гораздо больше уверена не только в его практичности, но и в его популярности, чем некоторые мои коллеги.

В противовес моей победе в вопросе отношения к профсоюзам я добилась всего лишь ничьей в области политики о доходах. Конечно, в этом вопросе я не могла, как обычно, положиться на Джеффри Хау, у которого развилось фатальное пристрастие к так называемому форуму. В 1978 году я утверждала, что мы должны четче обозначать свое намерение отстраниться от политики в области доходов, предлагая заменить конец предлагаемого утверждения «возвращение к гибкости займет некоторое время, но откладывать это вечно нельзя» на «но начать это следует незамедлительно». И даже в этом маленьком пункте я не победила.

В 1979 году манифест в самом деле содержал до определенной меры более откровенную аллюзию к «форуму», даже с упоминанием германской модели. Но с этим я могла смириться. Большую практическую значимость имело обличенное в сильные слова обещание избегать политических мер в области доходов в частном секторе: «Переговоры между предпринимателями и работниками в частном секторе следует оставить на усмотрение компаний и работников, которых этот вопрос затрагивает. В конце концов, никто не должен и не может защищать их от результатов соглашений, которые они заключают».

Это оставило один довольно сложный аспект политики в области доходов в государственном секторе. Предложенные премьер-министром в январе 1979 года новые механизмы для установления «совместимости» между государственным и частным сектором, привели к формированию комиссии под руководством профессора Хью Клегга для сбора информации и подготовки рекомендаций, которым, конечно же, правительство обязалось последовать – после выборов.

Вопрос, по сути, заключался в том, готовы ли мы платить по счетам (размеры неизвестны) за попытки лейбористов откупиться от союзов в государственном секторе.

Наша политика в отношении затрат на государственный сектор всегда основывалась на строгом использовании денежных лимитов. Джеффри Хау и я делали все возможное для того, чтобы придерживаться этой линии, но имело место существенное давление со стороны коллег и партии, честно озабоченной тем, чтобы не потерять жизненно важные голоса. Так что в конце концов мы сдались и обязались последовать рекомендациям профессора Клегга. Это было дорогостоящее, но неизбежное обязательство.

Однако в целом меня устраивал манифест и в плане содержания, и в плане стиля. Он содержал последовательную философию и ограниченное число четко обозначенных обещаний. И он прошел самое важное финальное испытание, а именно – ни на одном из этапов кампании нам не пришлось модифицировать или отходить от него.

Мне предстояла борьба в трех всеобщих выборах в качестве лидера Консервативной партии; и каждые из них были не похожи на другие. Кампания 1983-го была, пожалуй, самой простой; кампания 1987-го была самой эмоционально напряженной; но всеобщие выборы 1979 года стали самыми сложными как для меня, так и для партии. Я никогда не питала иллюзий на счет того, что если мы проиграем или не сможем набрать абсолютное большинство голосов, мне представится еще один шанс. Я приняла это и готова была открыто об этом говорить. Лично я почти не сомневалась, что это также был переломный момент для Консервативной партии и для Британии как таковой.

Кампания 1979 года отличалась многими чертами. Это был первый раз, когда Консервативная партия так явно боролась под лозунгом, что «наступило время перемен». Неявным в этом подходе был тот факт, что Британия находилась в состоянии отступления значительно дольше, чем с 1974 года; консервативное правительство 1970–1974 годов, сколь условно оно бы ни начало свою работу, было частью этого отступления. Поэтому я полагала, что мы должны быть прямолинейными, четко объясняя, что пошло не так и почему для того, чтобы все исправить, требовались радикальные действия. Однако вскоре мне пришлось убедиться в том, что Питер Торникрофт и центральный офис в целом видели вещи совершенно иначе. Они были уверены, что мы должны любой ценой избегать «оплошностей», что на практике означало любые спорные вопросы – в частности, нападки на власть профсоюзов, – в надежде на то, что партия лейбористов уже была достаточно дискредитирована чтобы проиграть выборы. Фактически, с несколькими уступками, я настаивала на том, чтобы сделать все по-моему. Но это привело к напряженности.

Также это привело к странной перестановке ролей между правительством и оппозицией. С самого начала своей кампании лейбористы более-менее игнорировали свой собственный манифест – за исключением выигрывающих голоса обещаний вроде бесплатных телевизионных подписок для пенсионеров – лишь с незначительным оговорками. Вместо этого они сосредоточили свои усилия на нападках на реальные и мнимые консервативные политические линии. Джим Каллаген во многом отошел от своего образа доброго дядюшки и проводил предельно эффективную, но полностью негативную избирательную кампанию. Она велась на трех уровнях. Во-первых, СМИ держали на ежедневной диете из страшных историй – они варьировались от удваивания НДС до значительного урезания национальной службы, здравоохранения – которые якобы станут реальностью, если нас изберут. Во-вторых, сомнениям подвергалось правдоподобие наших обещаний, в частности – обещание урезать подоходный налог. В-третьих, делались попытки изобразить меня в виде опасного идеолога от правого крыла, не подходящего для сложных и трудоемких обязанностей премьер-министра.

Стратегия лейбористов поставила нас перед фундаментальной дилеммой. Должны ли мы отвечать на их атаки? Или нам следует сохранять свою риторику и придерживаться своих позиций? Решить эту дилемму нам удалось лишь частично.

Всегда очень трудно скоординировать между собой различные аспекты избирательной кампании. Прекрасно проработанные планы разлезаются, и тут же утренние пресс-конференции сосредотачиваются на одном сообщении, речи лидера партии – на другом, теневого министра – на третьем, а брифинги для кандидатов – еще на чем-то. Несмотря на наши с Питером Торникрофтом разногласия по поводу тактики, Питер и команда, работавшая с ним, были чрезвычайно способными.

Прежде чем кампания пойдет полным ходом, нужно было заняться двумя тактическими вопросами. Первый заключался в том, стоит ли мне соглашаться принять участие в телевизионных дебатах с Джимом Каллагеном. Дискуссии с представителями вещания продолжались с лета 1978 года, когда BBC (от имени обеих сетей) обратилось одновременно в мой офис и к премьер-министру.

Незадолго до начала самой кампании ITV оживило идею, предложив два последовательных этапа воскресных дебатов в конце кампании, с Брайаном Уолденом в качестве ведущего. В этот раз я склонялась к тому, чтобы согласиться. Дело было не только в том, что я всегда была участником дебатов от природы; я считала, что Джим Каллаген был значительно переоценен, и мне нужна была возможность выставить этот факт на всеобщее обозрение.

Однако и в пользу другой точки зрения по-прежнему оставались весомые аргументы, которые убедили Гордона Риса, Питера Торникрофта и Вилли Уитлоу выступить против. Когда вопрос впервые был выставлен на обсуждение, мы шли наравне с лейбористами в опросах общественного мнения. Но к тому моменту, когда нужно было принимать решение, мы обладали значительным преимуществом примерно в 10 процентов. Это означало, что мы могли надеяться на победу, не связываясь с риском конфронтации в телевизионном эфире. И этот риск, разумеется, был велик. Я могла допустить ошибку, которую было бы трудно сгладить. Джим Каллаген обычно безупречно выступал на телевидении и, без сомнения, не преминул бы воспользоваться своим авторитетом и опытом чтобы разговаривать со мной свысока. Тот факт, что в ходе предварительных обсуждений мы выяснили, что ему хотелось бы посвятить первые дебаты внешнеполитическим вопросам, в которых он мог использовать эти преимущества в полную силу, заставил меня пересмотреть свой первоначальный энтузиазм.

Так меня убедили отклонить приглашение на дебаты. Это не стоило риска. В любом случае в своем опубликованном ответе ITV я написала: «Лично я считаю, что проблемы и вопросы политики решают выборы, а не личности.

Нам следует придерживаться этой линии. Мы не выбираем президента. Мы выбираем правительство». Это было верное решение, и критика, которую оно вызвало в отдельных кругах, быстро развеялась.

Другой тактический вопрос касался утренних пресс-конференций. Гордон Рис был бы рад и вовсе от них избавиться. В вопросе медиа-эффекта он был прав. Очень редко что-то, происходившее на пресс-конференции – за исключением, пожалуй, вопиющих ляпов, которых, к счастью, в эту кампанию не было, – попадало в главные новости дня. Но утренняя пресс-конференция действительно предоставляет прессе возможность задавать неудобные вопросы, а это, в свою очередь, предоставляет политикам возможность показать, из чего они сделаны. Таким образом, утренние пресс-конференции позволяют завоевать уважение закаленных журналистов, мнение которых может повлиять на освещение ими в прессе хода избирательной кампании.

По какой-то причине Консервативная партия всегда начинает свою кампанию и наращивает свое присутствие медленнее, чем лейбористы. Однако в этот раз лейбористы могли действовать в период между роспуском и запуском нашего манифеста еще свободнее, чем обычно – во многом потому, что коллеги-политики, которым я поручила публичные выступления и заявления, были не очень эффективны. Это представляло собой реальную проблему на протяжении всей избирательной кампании. За исключением Майкла Хезелтайна, всегда на первом плане, они скорее вели себя как министры в ожидании, нежели как политики – что, конечно же, означало, что они рисковали прождать гораздо дольше, чем рассчитывали. Это так же гарантировало, что на мне сосредоточится еще большее внимание, что мне казалось довольно спорным благом. Во всех кампаниях в идеале должен присутствовать баланс между тонами и персоналиями.

Лейбористы использовали этот период с некоторой пользой для себя с целью начать нападки на политические линии, которые мы еще не опубликовали. Но руководители профсоюзов, прежде чем попасться на мушку служащих партии лейбористов, сыграли на руку нам, взяв тональность, напоминавшую «зиму недовольства». Сид Вейелл, председатель Национального союза железнодорожных работников, угрожал тем, что в случае введения коллективных переговоров между предпринимателями и профсоюзами и установления консервативного правительства «он скажет ребятам, что пора поднять головы». Билл Кейс, руководитель печатного союза SOGAT, пообещал «конфронтацию» в случае, если страна окажется «достаточно глупой чтобы избрать партию Тори». Дэвид Бэснетт, лидер объединения работников общей и муниципальной сферы, также предрекал промышленный конфликт. Это была все таже старая песня, которая хорошо звучала для лейбористов в прошлом, но которая входила в диссонанс с тем, что сейчас готовы были терпеть избиратели.

Но и я не все время молчала. В четверг 5 апреля я обратилась к кандидатам (включая членов Парламента-консерваторов выступавших за перевыборы) на собрании в Сентрал Холл, Вестминстер. Это не было мое – и чье бы то ни было – излюбленное место для публичных собраний, поскольку оно довольно однообразное и бесхарактерное. В этом году мне предстояло столкнуться с отдельной трудностью, поскольку кандидаты ожидали услышать от меня основные темы манифеста, который до сих пор не был опубликован. Мне нужно было дать им намек на то, что предстоит, не выдавая деталей. Поэтому я в основном сосредоточилась на сокращении подоходных налогов как стимуле для создания богатства, а также на необходимости реформы профсоюзов. К аудитории, состоящей полностью из ораторов, не так уж просто обращаться. Но их энтузиазм подтвердил мое предчувствие, что мы выбрали правильное поле боя.

В среду 11 апреля манифест был запущен на первой пресс-конференции Консервативной партии, на которой я председательствовала в компании Вилли Уитлоу, Кита Джозефа, Джеффри Хау, Питера Керрингтона, Джима Прайора, Хампфри Аткинса, Питера Торникрофта и Ангуса Моуде. Тон манифеста был скромным и практичным, а Крис Паттен и Ангус Моуде облекли наши идеи в простой, лишенный жаргонизмов язык.

На конференции, проведенной на следующий день, все прошло хорошо. Но жара на чрезвычайно переполненной пресс-конференции была почти невыносимая.

На следующий день был Чистый четверг. Поскольку Пасха пришлась на избирательную кампанию, четыре дня предвыборной агитации были потеряны. Поэтому мой первый день серьезной кампании пришелся на понедельник 16 апреля – на жаргоне доверенных лиц это называлось D-17 (день D, естественно, был днем голосования). Мы решили начать с Уэльса. Прилетев из Гетвик, я встретила «предвыборный автобус» в аэропорту Суонси, посетила госпиталь NHS и отправилась в местный клуб консерваторов, где мне предстояло дать интервью региональному телевидению и радио. Я заметила довольно громкий шум на заднем плане в клубе.

Но только после я узнала, что громкий скандал, который позже закончился потасовкой, поднялся, когда управление клуба попыталось не пустить женщин-репортеров в комнаты, зарезервированные только для работников мужского пола.

Потом я отправилась в Кардифф на одно из первых крупных собраний этой кампании. Это было подходящее место для старта. Это во многом было сердце вражеской территории, так как избирательным округом мистера Каллагена был Юго-Восточный Кардифф. Поэтому хорошо, что городской совет Кардиффа оказался приятным местом с правильной акустикой и заинтересованной аудиторией. К тому же у меня была заготовлена очень мощная речь. Это было бескомпромиссное утверждение о том, что социализм ослабил Британию и что необходимо фундаментально менять направление – не в сторону экспериментов с Утопией, а скорее обратно к принципам, от которых мы ошибочно отошли.

В политике я выучила нечто, что вы в Уэльсе знаете с рождения: если у тебя есть весть, проповедуй ее. Я политик убеждений. Ветхозаветные пророки не говорили просто: «Братья, я желаю консенсуса». Они говорили: «Это моя вера и мои взгляды. Это то, во что я страстно верую. Если вы тоже в это верите, идите со мной». Этим вечером я говорю вам то же самое. Долой недавнее суровое и угрюмое прошлое. Долой пораженчество. Под двумя знаменами – выбора и свободы – новое и захватывающее будущее ожидает народ Британии.

Аудитории эта речь понравилась, как и мне. Но мой шустрый визави Джим Каллаген с успехом использовал ее для того, чтобы пробудить в истеблишменте партии тори старую боязнь беспокойного лидера, ведущего их в неудобном, незнакомом направлении. С этого момента образовался разрыв между тем, каким хотел видеть эту кампанию Центральный офис, и тем направлением, на котором настаивала я.

Однако эти проблемы стали очевидны для меня не сразу.

К четвергу 19 апреля в Лондоне было немало переживаний по поводу последствий моей речи в Кардиффе и «позиционирования» партии и нашей кампании. Питер Торникрофт убедил себя в том, что мы допустили стратегическую ошибку, которую нельзя повторять.

И поскольку ничего из того, что сделал Центральный офис или мои коллеги, по-видимому, не получало особенного общественного внимания, он решил лично включиться в написание моих речей. Не зная ничего об этом, я провела утро того четверга за посещением текстильной фабрики в Лестере, где я с успехом применила свои детские навыки, пришивая карманы посреди хаотичной толпы журналистов и изумленных работников.

Однако незадолго до того, как автобус прибыл к фабрике Кедбери в Борнвилле, я узнала, что Питер Торникрофт настаивает на том, чтобы сильный пассаж о профсоюзах, написанный Полом Джонсоном, одним из ведущих журналистов Британии, историком и обращенным из социалистов, следует удалить из вечерней речи в Бирмингеме – втором крупном собрании кампании. Питер счел его слишком провокационным. Он также очевидно вмешался чтобы Кит Джозеф перестал говорить на данную тему. Я была не согласна с оценкой Питера. Но находясь вдали от Лондона, я не чувствовала достаточной уверенности в своем суждении, чтобы поставить его во главу угла. Поэтому я со злобой вырвала соответствующие страницы текста моей речи и вставила еще несколько безобидных пассажей. Я довольствовалась знанием того, что последняя секция моей речи, с которой мне помог Питер Керрингтон, содержала в себе несколько мощных элементов об обороне и внешней политике, умышленно применяя тон и часть лексики моей прежней речи в ратуше Кенсингтона.

Речь в Бирмингеме была огромным успехом – не только пассажи, посвященные взаимоотношениям Востока с Западом и коммунистической угрозе, но и касающиеся закона и порядка, где я пообещала «поставить стальной барьер» на социалистическом пути к беззаконию. После этого мы поехали обратно в Лондон, где на следующий день (в пятницу 20 апреля) должны были состояться визиты избирательных округов.

Суббота 21 апреля была обычным агитационным днем, который начался на фабрике по производству сложных электрокомпонентов в Милтон Кейнс. На меня произвели впечатление технологии, о которых мне подробно рассказали заранее, и вскоре я уже выступала с их подробным описанием перед группой слегка ошеломленных журналистов. Потом меня подключили и проверили на аппарате мониторинга сердца. Поскольку все стрелки показывали в нужном направлении, было видно, что я в хорошем рабочем состоянии. «Твердое как камень», – заметила я – фраза, которая отражала мое представление о том, как в целом проистекала наша избирательная кампания. Одной из самых странных черт всеобщей избирательной кампании 1979 года была значительная и растущая разница между видением тех, кто был на поле боя, и тех, кто оставался в центре. Разумеется, политики, как и все остальные, склонны к самообману. Но значительно больше, чем в 1983 и 1987 годах, когда вопросы безопасности стояли значительно острее, я была уверена в том, что у меня на самом деле было понимание того, что чувствует электорат, и что их сердца были на нашей стороне. Также я была убеждена, что эти изменения произошли во многом из-за событий зимы 1978/79 г. и, следовательно, что избыточная осторожность в вопросе власти профсоюзов была плохой тактикой. Но из дискуссии на стратегическом собрании, которое я провела на Флуд стрит 22 апреля стало очевидно, что не все разделяли такую точку зрения. Хотя данные социологических опросов до сих пор варьировались – одни показывали, что консерваторы лидируют с 20 процентным отрывом, другие – что с 5,5, – особенной динамики в ходе этой кампании не было. Питер Торникрофт считал, что мы должны продолжать в том же духе. Как он обозначил в записке к заседанию в то воскресенье: «Нам не следует браться за особо рискованные инициативы. Мы лидируем». В таком виде мне этого казалось вполне достаточно. Но возникало два вопроса. Во-первых, разве мы изначально не достигли своего успеха за счет некоторых инициатив, вполне сопряженных с высоким риском, таких, как вмешательство в «зиму недовольства»? Во-вторых, что конкретно теперь было сопряжено с «высоким риском»? Меры по обузданию власти профсоюзов? Или их отсутствие? В любом случае одна из величайших опасностей в кампании, которую ты начал со значительным преимуществом, – это самодовольство. Производить впечатление на избирателей, только не в тех случаях, когда они с вами не согласятся, – неотъемлемая часть победы на выборах.

Моя агитация в ту неделю занесла меня на север Англии, прежде чем я отправилась в Шотландию. После утренней пресс-конференции в понедельник я вылетела в Ньюкасл, где на чайной фабрике была возможность для выступления перед прессой.

Снаружи фабрики собралась толпа, и в ней была крупная грозная женщина, которая выкрикивала в мой адрес потоки проклятий. Полиция посоветовала мне держаться подальше. Но я решила, что если ей есть что сказать, то пусть она лучше скажет это мне в лицо, нежели в спину. Я взяла ее за руку и тихо попросила объяснить, что не так. Ее поведение мгновенно изменилось. У нее были обычные проблемы и заботы. Но причиной для ее ненависти было убеждение, что политики – не те люди, которые станут прислушиваться к жалобам. Я постаралась ответить на ее вопросы как можно тщательнее, и расстались мы дружественно. Уходя, я отчетливо услышала ее голос, когда она говорила своей подруге: «Я говорила тебе, что она не настолько плоха». Мой опыт агитации за годы насчитывает очень мало неисправимо враждебных избирателей. Одна из трагедий террористической угрозы состоит именно в том, что у политиков сегодня слишком мало возможностей убедиться в этом факте воочию.

После утренней пресс-конференции и интервью для радио в среду 25 апреля я пообедала в Центральном офисе перед тем, как днем вылететь в Эдинбург. Я начинала уставать от стандартной речи, с которой я выступала перед публикой по всей стране и которая была основана на текстах, подготовленных для Кардиффа и Бирмингема, с дополнительными фрагментами, вставленными для того, чтобы пойти в пресс-релизы. В результате я внесла чрезмерно радикальные хирургические изменения в материал, который я брала с собой в Шотландию. За несколько минут до того, как я должна была выступать со своей речью, я в номере отеля «Каледониан», на коленях с ножницами и клейкой лентой возилась с речью, которая была развернута от одной стены до другой и обратно.