Текст книги "Автобиография"

Глава 36
Поплавки и заплатки

Денежно-кредитная политика, процентные ставки и курсы обмена

Корректная экономическая политика главным образом зависит от правильного понимания того, какие задачи должны ложиться на государство, а какие – на народ. После продолжительной борьбы в ходе моего первого срока, в 1979–1983 годы, я и министры, мыслящие в одном направлении, во многом изменили кабинет, Консервативную партию и мнение финансового мира, бизнеса и даже СМИ в сторону более строгого взгляда на роль государства в экономике. Более того, в вопросе нормативно-правовой базы для ведения бизнеса существовало общее понимание, что целью должны быть более низкие налоги, меньшее количество рычагов контроля и наименьшее вмешательство со стороны. Но в вопросе создания единой нормативно-правовой базы для финансовой системы в целом не было подобного единства. В то время как мы с Найджелом Лоусоном пришли к согласию в вопросе роли государства в целом, у нас были жесткие разногласия в вопросе кредитно-денежной политики и обмена.

Наши успехи в снижении инфляции в наш первый срок с 10 процентов (при росте) до менее чем 4 процентов (при снижении) были достигнуты за счет контроля над денежной массой. «Монетаризм» – или вера в то, что инфляция является денежным феноменом, при котором «слишком большое количество денег гонится за слишком маленьким количеством товаров» – был подкреплен финансовой политикой, которая снижала государственный кредит, освобождая ресурсы для частных инвестиций и понижая процентную ставку. Этот комбинированный подход выражался через финансовую стратегию среднего срока – во многом творение Найджела Лоусона. Ее применение в значительной степени зависело от наблюдения за денежными индикаторами. Они, как я отмечала, часто искажались, вводили в заблуждение или оказывались ненадежными. Поэтому накануне ухода Джеффри Хау с поста канцлера стоимость фунта по отношению к другим валютам – курс обмена – также принималась в расчет.

Важно понимать, что входит в систему взаимоотношений между курсом обмена и денежной массой, а что нет. Во-первых, нужно учитывать эффект от повышения курса обмена валют; т. е. один фунт стоит больше в иностранной валюте. Поскольку большая часть цен на импорт и экспорт устанавливается в иностранных валютах, цена этих товаров в фунтах будет уменьшаться. Но это применимо только к товарам и услугам, которые импортируются или экспортируются в готовом виде, таких, как нефть или текстиль. Множество товаров и услуг, составляющих наш национальный доход, не принадлежат к этой категории: к примеру, мы не можем экспортировать наши дома или услуги, предоставляемые в наших ресторанах. На стоимость этих вещей напрямую не влияет курс обмена валют, а непрямой эффект, передаваемый через оплату труда, будет ограниченным. Что в действительности более или менее определяет цену домов и других «необмениваемых товаров», так это денежная масса.

Если денежная масса растет слишком быстрыми темпами, цены на необмениваемые внутренние товары будут расти соответственно, и сильный фунт это никак не предотвратит. Но взаимодействие сильного фунта и свободной денежной массы вызывает депрессию в экспортном секторе и перетекание ресурсов в дома, рестораны и т. п. Баланс торговли в таком случае все больше будет склоняться в сторону дефицита, который придется компенсировать иностранными займами. Такое искажение попросту не может долго продолжаться. Либо курс обмена должен быть снижен, либо рост денежной массы должен быть остановлен, либо и то, и другое.

Результаты этого принципиально важны. Можно выбрать сдерживание курса обмена на определенном уровне, используя любую подходящую денежно-кредитную политику для сохранения этого уровня. Либо можно установить конкретный показатель денежной массы, позволив рыночным силам определять курс обмена. Таким образом, невозможно одновременно контролировать и курс обмена, и денежно-кредитную политику.

Однако на свободный курс обмена существенное влияние оказывает денежно-кредитная политика. Причина проста. Если в обращение попадает значительно больший объем фунтов, цена фунта стремится вниз – точно так же, как избыточный урожай клубники понижает цену на нее. Поэтому снижение курса фунта может означать, что денежно-кредитная политика была слишком расслаблена.

А может и не означать. Помимо денежной массы, существует множество факторов, оказывающих влияние на свободный обменный курс. Важнейшим из них являются международные потоки капитала. Если страна реформирует налог, правила в области регулирования и профсоюзов таким образом, что за вычетом налогов прибыль от капитала превышает прибыль других стран, будет иметь место чистый приток капитала, и валюта этой страны будет пользоваться значительным спросом. При свободном курсе обмена он будет удовлетворяться. Но это не будет признаком твердости валюты: в действительности в Британии с 1987 по середину 1988 года высокий курс обмена валют может ассоциироваться со значительным ростом денежной массы.

Из этого следует, что если курс обмена становится самоцелью, значит, от «монетаризма» как такового отказались.

Единственный эффективный способ контроля над инфляцией – использование процентных ставок для управления денежной массой. Если вы, напротив, установите постоянные процентные ставки с целью придерживаться конкретного курса обмена валют, значит, вы ориентируетесь по другой, потенциально ошибочной звезде. Как мы уже дважды наблюдали – один раз, когда я была премьер-министром, Найджел преследовал дойчмарку за пределами ERM, и процентные ставки оставались слишком низкими; один раз при Джоне Мейджоре, когда мы старались соблюдать нереальный паритет в рамках ERM, и процентные ставки оставались слишком высокими – итогом прокладывания курса по этой звезде будет прямое попадание на рифы.

Эти вопросы лежали в самом сердце экономической политики, которая сама лежит в основе демократической политики. Но существует еще более важный вопрос, который впервые был поднят во время спора о том, должен ли фунт войти в ERM, а затем, в более острой форме, о том, должны ли мы принимать предложения Европейского сообщества по Экономическому и валютному союзу (EMU). Это был вопрос суверенитета. Участие фунта стерлингов в ERM частично воспринималось как признак того, что мы были «хорошими европейцами». Но он также выглядел как способ отречения от контроля над нашей денежно-кредитной политикой, чтобы ей занимался Бундесбанк Германии. Вот что имелось в виду, когда люди говорили, что мы завоюем доверие, если «пришвартуемся» к дойчмарке. В действительности если течение поменяется, а вы – на якоре, то единственная альтернатива сбросу цепи на дополнительную длину, по мере того как поднимается ваш корабль, это пойти ко дну; и в ERM, где вычисления становились все сомнительнее, уже не осталось цепи. Что и привело нас к EMU.

EMU – которое подразумевает потерю возможности печатать свою собственную валюту и принятие единой европейской валюты, единого центрального банка и единого набора процентных ставок – означает конец экономической независимости для страны и, как следствие, рост бесполезности ее парламентской демократии. Контроль над экономикой переходит от избранного правительства, отвечающего перед парламентом и электоратом, к неподотчетным наднациональным организациям. В нашем противостоянии EMU мы с Найджелом Лоусоном были едины. Но, увы, в своем преследовании политики, которая позволила инфляции в Британии возрасти (причиной чего наверняка стало его страстное желание включить стерлинг в ERM), Найджел настолько подорвал уверенность в моем правительстве, что EMU подобралось гораздо ближе.

Я назначила Найджела канцлером в 1983 году. В это время курс обмена был лишь одним из факторов, учитываемых при анализе кредитно-денежных условий. Более широкая система измерения денежной массы – М3, – которая изначально была выбрана в MTFS, стала предельно искаженнной. Значительная доля того, что в реальности было формой сбережений, вкладывалась в процентную ставку. В своем первом бюджете (1984) Найджел обозначил различные цели как для узкой, так и для широкой денежной массы. Предыдущая – М0 увеличивалась значительно медленнее, и это учитывалось при планировании дальнейшего курса. Но на этом этапе М3 и М0 уделялось одинаковое внимание при проведении политики. Другие кредитно-денежные индикаторы, включая обменный курс, также принимались в расчет. Наши критики, которые до этого момента осуждали нашу политику как твердое следование статистической формуле, начали осуждать ее за беспочвенный и произвольный прагматизм. И действительно, это стало сигналом к началу процесса, который привел к помутнению ясности MTFS. Это, в свою очередь, как я подозреваю, заставляло Найджела с течением времени все более отчаянно искать альтернативный стандарт, который, как ему казалось, он нашел в лице обменного курса.

События января 1985 года вернули ERM в поле дискуссии. Доллар парил в небесах, и давление на фунт было высоким. Я согласилась с Найджелом в том, что наши процентные ставки должны быть резко повышены. Я также была согласна с мнением Найджела о том, что нужно скоординированное международное вмешательство в курс обмена валют для достижения больше стабильности, и я отправила президенту Рейгану сообщение по этому поводу. Эта политика была формализована Найджелом и прочими министрами финансов в рамках т. н. «Соглашения Плаза» в сентябре. Оглядываясь назад, я думаю, что это было ошибкой. Соглашение Плаза дало министрам финансов – прежде всего, пожалуй, Найджелу – ошибочную уверенность в том, что в их власти теперь противостоять рынкам до бесконечности. Это привело к серьезным последствиям для всех нас.

Проблемы фунта заставили Найджела в феврале обсудить со мной вопрос ERM. Он сказал, что в его понимании контроль над инфляцией требовал принятия финансовой дисциплины, которая могла быть обеспечена либо денежными ориентирами, либо фиксированным обменным курсом. Новые факторы, утверждал Найджел, делали ERM более предпочтительным. Во-первых, оказалось трудным заставить финансовые рынки понять, в чем на самом деле заключалась политика государства по отношению к финансовым рынкам: ERM установит гораздо более ясные правила игры. Также имело место политическое рассмотрение вопроса. Многие члены парламента – консерваторы были сторонниками вступления. Вхождение в ERM также отвлекло бы внимание от стоимости фунта по отношению к доллару – в чем в настоящий момент заключалась проблема. Наконец, М3 становился все более подозрительным валютным индикатором, поскольку его контроль все более зависел от «чрезмерного финансирования», что приводило к росту т. н. горы счетов. Меня не убеждал ни один из этих расчетов за возможным исключением последнего. Но я согласилась, что следует провести семинар, в котором примут участие казначейство, «Бэнк оф Ингланд» и министерство иностранных дел, чтобы все это обсудить.

Алан Уолтерс не мог посетить семинар и изложил мне свои взгляды в отдельном порядке. Он оказал влияние на ключевой вопрос: снизит ли членство в ERM спекулятивное давление на фунт? В действительности оно, возможно, его усугубит. Это было уроком, который следовало извлечь из опыта прочих валют в ERM.

На моем семинаре Найджел повторил свой аргумент в пользу вступления, который озвучил мне ранее. Возможно, самым важным было вмешательство Джеффри Хау, который теперь был приобщен к энтузиазму министерства иностранных дел по отношению к ERM и считал, что нам следует искать подходящей возможности для вступления, хотя он, как и Найджел, не считал, что тогда для этого были подходящие обстоятельства. Стало ясно, что нам понадобится сформировать валютные резервы, если мы хотели позволить себе вступить. Я согласилась с тем, что казначейство и «Бэнк оф Ингланд» должны обдумать, как это сделать, и встреча закончилась достаточно дружелюбно.

Летом 1985 года меня все больше начинали волновать перспективы инфляции. М3 увеличивался довольно быстро. Цены на недвижимость росли, что всегда является опасным предзнаменованием. «Гора счетов» тоже вызывала волнения – не потому, что она как-то свидетельствовала об инфляции (в действительности чрезмерное финансирование, которое привело к ее формированию, было отчасти результатом попыток банка контролировать М3). Скорее, поскольку мы решили выступить против политики чрезмерного финансирования еще в 1981 году, тот факт, что она была возобновлена в таком масштабе без санкций, не прибавляла моей уверенности в том, как проводилась политика в целом.

Даже сейчас неясно, были ли мои опасения оправданы. Некоторые аналитики – особенно дальновидный Тим Конгдон – будут утверждать, что рост М3 теперь и позднее стал причиной проблем с инфляцией. Напротив, Алан Уолтерс, как и остальные мои советники, считал, что кредитно-денежная политика не была достаточно жесткой. Разумеется, я не думаю, что кредитно-денежная политика 1985 или1986 года была основной причиной проблем, с которыми мне пришлось столкнуться позднее.

Найджел теперь вернулся к вопросу ERM. Я согласилась провести очередной семинар в конце сентября, хотя теперь, как никогда ранее, осознавала недостатки ERM. Я не видела особого смысла в том, чтобы британская кредитно-денежная политика далее определялась в основном Бундесбанком, нежели казначейством Британии, разве что если у нас самих не было уверенности в нашей собственной способности контролировать инфляцию. Я была предельно скептически настроена по отношению к тому, сможет ли промышленное лобби, которое активно убеждало нас вступить в ERM, сохранить свой энтузиазм, когда они осознают, что это делает их товары неконкурентоспособными. Я сомневалась, примет ли общественность столь высокую цену за защиту фунта в рамках ERM, да еще в преддверии парламентских выборов и в условиях форсированной девальвации. С учетом опыта последних пяти лет было понятно, что фунт не следовал за остальными европейскими валютами стабильно. В 1980 году фунт поднялся на 20 процентов по отношению к единице европейской валюты (ECU). В 1981 году он упал на 15 процентов с пика до минимума. В 1982 году произошло то же самое. В 1983-м он поднялся всего на 10 процентов. В 1984-м он был чуть более стабилен. Но в 1985-м он вырос больше, чем на 10 процентов. Для того, чтобы контролировать подобное движение, нам пришлось бы переключиться на огромные объемы международных резервов и на очень жесткую политику в области процентных ставок. В этих фактах не было ничего секретного. Но нет ничего более упрямого, чем модный консенсус. И ничто так не оказывает влияние на комитеты кабинета. У меня не было поддержки на семинаре в сентябре.

Мои аргументы также не смогли поколебать Найджела и Джеффри. Не было смысла продолжать дискуссию. Я сказала, что не уверена, что баланс спора склонился в сторону вступления.

До 1987 года, когда Найджел сделал курс обмена валют решающей целью политики, не было принципиальной разницы между нами, хотя, возможно, сейчас Найджел думает, что я была слишком «мягкой» в вопросе процентных ставок. Любой, кто помнит решения, принятые в период с 1979 по 1981 год, найдет это невозможным. Это также удивит каждого, кто считает, что одним из аргументов в пользу вступления в ERM, которого так страстно желал Найджел, была уверенность в том, что оно приведет к более низким процентным ставкам. И, как я продемонстрирую впоследствии, были случаи, когда мне казалось, что он был мягок в вопросе процентных ставок и хотел повысить их как можно быстрее. Мы оба одинаково противились инфляции, но для меня лейтмотивом был тот факт, что насколько бы мне ни импонировали его налоговые реформы, он не добился дальнейшего прогресса в снижении базовой инфляции.

Но у нас были разные точки отсчета. Я всегда была более чувствительна к политическим последствиям роста процентных ставок – в частности, их тайминга, – чем Найджел. Премьер-министрам приходится учитывать этот фактор. Я также остро осознавала, что процентные ставки значат для людей с ипотекой, чьи перспективы на будущее – и даже жизни – могут быть разрушены в один день возросшими процентными ставками. Моя экономическая политика также была нацелена на то, чтобы быть социальной. Это был вариант демократии владения собственностью. Поэтому интересы владельцев домов не должны были упускаться из виду. Экономика с низкими процентными ставками гораздо здоровее, чем экономика с высокими.

Реально высокие процентные ставки[55]55
   Во всем этом всегда важно различать номинальные и действительные процентные ставки. Высокие денежные процентные ставки являются преимущественно последствием ожидания высокой инфляции на рынке. Если ожидается высокая инфляция, например, в 10 процентов, тогда, даже если игнорировать налоги, процентная ставка в 10 процентов нужна только для того, чтобы компенсировать инфляционную эрозию семейных сбережений. В реальности именно действительная процентная ставка – избыточный процент над уровнем ожидаемой инфляции – влияет на бережливость и вклады семей и предприятий.


[Закрыть] действительно гарантируют высокое вознаграждение сбережений. Но они отбивают охоту к риску и самосовершенствованию. В долгосрочной перспективе они – источник скорее стагнации, нежели предприимчивости. По этим причинам я опасалась увеличивать процентные ставки без необходимости.

Еще одной причиной быть осторожнее была сложность точной оценки того, какой на самом деле была кредитно-денежная и финансовая ситуация. Цифры М0 колебались от месяца к месяцу. Другие сводные показатели были еще хуже. В этих обстоятельствах было по-настоящему сложно правильно судить о том, сокращать или повышать процентные ставки. Поэтому на совещаниях с Найджелом, банком и чиновниками казначейства по вопросу о дальнейших действиях я подвергала участников перекрестному допросу, высказывала свое мнение, а затем – когда я была уверена, что все факторы были учтены, – соглашалась с тем, чего хотел Найджел. Были исключения. Но их было мало.

Только с марта 1987-го – хотя тогда я этого еще не знала – Найджел начал преследовать новую политику, отличную от моей, от той, с которой согласился кабинет, и отличную от публично признанной правительством официальной линии. Ее истоки лежали в амбициозной политике стабилизации международного обменного курса. В феврале Найджел и остальные финансовые министры договорились о вмешательстве для стабилизации курса доллара по отношению к дойчмарке и йене на основании «Луврского соглашения», принятого в Париже. Я получила доклады о степени вмешательства, которое для этого требовалось, и меня это обеспокоило.

В июле Найджел вновь поднял вопрос о том, должен ли фунт вступить в ERM. Это не застало меня врасплох, поскольку перед этим я обсудила эту тему с Аланом Уолтерсом и Брайаном Гриифитсом, главой моего политического отдела, который ранее был директором центра по вопросам банковского дела и международной финансовой политики Университета Сити. Я сказала Найджелу, что за последние 8 лет правительство сформировало у людей репутацию благоразумного. Вступая в ERM, мы фактически признаем в неспособности себя дисциплинировать. Членство в ERM снизит пространство для маневра в процентных ставках, которые в период высокого давления будут выше, чем если бы мы были вне ERM. В целом, когда все хорошо, членство в ERM не прибавит плюсов развитию нашей экономической политики, а при неблагоприятных обстоятельствах оно только все усугубит. Найджел полностью отвергал этот аргумент. Он сказал, что хочет снова обсудить это со мной осенью. Я сказала, что не хочу продолжать обсуждение этого вопроса до Нового года.

К этому моменту имелись свидетельства того, что экономика может расти со скоростью слишком высокой, чтобы ее сохранять. В августе 1987 года Найджел предложил поднять ставку на 1 процент, на основании того что это было необходимо для того, чтобы побороть инфляцию к следующим выборам. Я приняла это предложение. Таково было положение, когда «Черный понедельник» (19 октября 1987 года) ознаменовался резким падением фондового рынка, предваренного падением на Уолл-стрит. Эти обстоятельства в ретроспективе не сильнее, чем рыночная коррекция переоцененных акций, усугубила «запрограммированная продажа». Но они подняли вопрос о том, стояли ли мы теперь, будучи еще далеко от перегрева, перед лицом рецессии. Я была в США, когда мне стало известно о падении фондового рынка. Я ужинала с ведущими американскими бизнесменами, и они описали мне перспективы того, что происходило, сообщив, что вопреки некоторым алармистским докладам, мы не стояли перед лицом краха мировой экономики. Тем не менее я предпочла лишний раз перестраховаться и согласилась с требованием Найджела на два последующих ответных полпроцентных сокращения ставок, чтобы помочь восстановить уверенность бизнеса.

Чего я не знала, так это того, что Найджел устанавливал процентные ставки в соответствии с обменным курсом так, чтобы фунт сохранялся на уровне или ниже уровня DM3. Может возникнуть вопрос о том, как ему удалось проводить подобную политику с марта без моего ведома. Но тот факт, что фунт на определенном отрезке времени преследует дойчмарку (или доллар), не обязательно означает, что преследование конкретного курса обмена определяет политику. Кроме того, в анализе процентных ставок и вмешательства всегда задействовано такое множество факторов, что в любой конкретный момент практически невозможно понять, какой фактор был решающим для тех, кого это касалось.

Покажется невероятным, но я узнала о том, что Найджел преследует дойчмарку, только когда давала интервью журналистам «Файненшл Таймс» в пятницу, 20 ноября 1987 года. Они спросили меня, почему мы придерживаемся дойчмарки в соотношении три к одному фунту. Я решительно отвергла это предположение. Но график, который они принесли с собой, рассказал гораздо больше, чем они. Это, разумеется, имело ряд серьезных последствий сразу на нескольких уровнях. Во-первых, Найджел преследовал свою собственную финансовую политику, не советуясь с остальным правительством. Как я могла начать доверять ему снова? Во-вторых, наше сильное вмешательство в валютные рынки могло возыметь инфляционные последствия. В-третьих, я, возможно, позволила снизить процентные ставки слишком сильно, чтобы пролонгировать неразглашаемую политику Найджела по удержанию фунта на уровне ниже DM3.

Я собрала воедино всю возможную информацию о том, что могло произойти с фунтом и о масштабах вмешательства. Затем я перехватила Найджела. На нашей встрече во вторник, 8 декабря я выразила крайнюю озабоченность размерами вмешательства, необходимыми для сдерживания фунта на уровне ниже DM3. Найджел утверждал, что вмешательство было «стерилизовано» обычными рыночными операциями и что оно не приведет к инфляции. Под стерилизацией я поняла продажу банком счетов и ценных бумаг казначейства для того, чтобы финансирование вмешательства не оказало влияния на краткосрочные процентные ставки. Но значительный приток капитала, будучи стерилизованным в таком смысле, имел свои собственные последствия, с одной стороны, увеличивая рост денежной массы, а с другой – оказывая дополнительное сдерживающее давление на рыночные процентные ставки. Это была обстановка, в которой Найджел мог невероятным образом оправдать базовые ставки на более низком уровне, чем гарантировало внутреннее давление.

В первые месяцы 1988 года мои отношения с Найджелом ухудшились. Мне казалось противоречивым увеличение процентных ставок, которое мы произвели на в феврале в размере трех процентов, одновременно с вмешательством для сдерживания курса фунта.

Но я также понимала, что стоит мне воспользоваться своими полномочиями и запретить интервенцию в таком масштабе, как мои, и без того поврежденные взаимоотношения с Найджелом окончательно рухнут. Он загнал себя в ситуацию, когда его собственное положение как канцлера пошатнется, если фунт превысит DM3.

Однако к началу марта у меня не было выбора. 2 и 3 марта было совершено вмешательство в размере 1 миллиарда фунтов. «Бэнк оф Ингланд» был глубоко взволнован этой ситуацией. Я знала, что старшие должностные лица в казначействе разделяли это беспокойство.

Я поставила этот вопрос перед Найджелом на двух совещаниях в пятницу, 4 марта. Я вновь пожаловалась на уровень вмешательства в обменный курс. Найджел, со своей стороны, заявил, что он будет стерилизован. Но он признал, что интервенция на этом уровне не может продолжаться до бесконечности. Я попросила его проконсультироваться с «Бэнк оф Ингланд» и затем сообщить, следует ли ликвидировать «порог» DM3 и если так, то когда. Когда он вернулся, он согласился, что, если к понедельнику все еще будет сохраняться сильный спрос на фунт, можно будет допустить увеличение ставки до уровня, превосходящего DM3. Он настаивал на том, чтобы провести еще некоторое вмешательство в будущем, чтобы снизить скорость, с которой может возрастать курс обмена. Я выразила свои опасения по этому поводу и сказала, что уверенно склоняюсь в сторону того, что ставкам надо дать время на то, чтобы найти приемлемый уровень без какого-либо вмешательства. Но я была готова согласиться с ограниченным вмешательством, если это было необходимо. Фунт впоследствии превысил порог DM3.

Оппозиция и СМИ незамедлительно воспользовались разногласиями между мной и Найджелом. Я четко обозначила политическую линию и ее замысел в палате общин в четверг, 10 марта на вопросах к премьер-министру:

«Мой многоуважаемый почетный друг канцлер и я пришли к полному согласию в том, что основополагающей задачей должно быть сдерживание инфляции. Канцлер никогда не говорил, что стремление к большей стабильности обменного курса означает полное отсутствие мобильности. Требуются корректировки, как мы выяснили во времена системы Бреттона Вудса, и в EMS поняли, что время от времени им нужны переоценки и девальвации. Другого способа оседлать рынок не существует».

Однако последняя ремарка вызвала бурю комментариев в СМИ, от которых правда не защищала. Проблема заключалась в том, что она контрастировала с постоянными публичными заявлениями Найджела о том, что он не хочет видеть дальнейшего роста обменного курса.

Возникает вопрос о том, не следовало ли мне в определенный момент отправить Найджела в отставку. У меня были все основания так поступить. Он проводил политику без моего ведома или согласия, и он продолжал использовать подход, отличный о того, к которому, как ему хорошо было известно, склонялась я. С другой стороны, его заслугой справедливо считается помощь нам в победе на выборах 1987 года. Он обладал совершенным интеллектуальным мастерством. Он пользовался широкой поддержкой «заднескамеечников»-консерваторов, и значительная часть консервативной прессы была убеждена в том, что я не права. Что бы ни произошло, мне казалось, что нам с Найджелом при поддержке остального кабинета удастся избежать или по крайней мере исправить последствия всех наших прошлых ошибок и вернуть экономику на правильный путь до следующих выборов.

Но этому не суждено было случиться. Что бы я ни сказала в палате в ответ на вопросы о процентных ставках и обменном курсе, интерпретировалось в сторону предположений о том, что я не поддерживала взглядов Найджела или слишком отрицала свою приверженность к ним. В таких ситуациях просто нельзя выиграть. Найджел был предельно расстроен моими замечаниями на вопросах к премьер-министру во вторник, 12 мая. Хотя я и поддерживала его и его публичные заявления от всего сердца, я не повторила точку зрения Найджела о том, что дальнейшее повышение обменного курса будет «нельзя сохранять».

Джеффри Хау теперь также был нарушителем спокойствия. C этого момента было понятно, что они с Найджелом состояли в сговоре и что из этих двоих Джеффри был хуже всех настроен по отношению ко мне лично. Ранее, в марте, Джеффри выступил в Цюрихе с речью, которая была воспринята как его переход на сторону Найджела и выступление против меня в вопросе обменного курса. Затем в пятницу, 13 мая он во время своего выступления в Шотландии на конференции партии в Перте сделал довольно неуместное замечание относительно нашего обязательства вступить в ERM: «Мы не можем до бесконечности вкладываться в базовые обязательства». Из-за этого заявления пресса в очередной раз начала рассуждать о пропасти, которая возникла между мной и Найджелом по вопросу ERM. Я была недовольна. Когда Джеффри неосмотрительно позвонил мне на следующее утро после своей речи и попросил встречи, на которой он и канцлер должны «решить со мной один полупубличный вопрос», я сообщила ему, что позднее встречусь с Найджелом, чтобы обсудить рынки, которые так взволновали замечания Джеффри. Но я не собиралась встречаться с ними одновременно. Я три раза сказала ему, поскольку он продолжал настаивать на проведении совещания, на котором он и Найджел могли бы добиться своего, что лучшее, что он мог сделать, это сидеть тихо. Мы не собирались вступать в ERM, и точка.

Я провела воскресенье в Чекерсе, работая над речью, с которой мне предстояло выступить на Генеральной Ассамблее в Церкви Шотландии: прозвучал ряд насмешек, когда выяснилось, что я и мои спичрайтеры стоим на коленях, но заняты при этом не Святым Духом, а подклеиванием бумаг. Но учитывая новости, прозвучавшие в течение дня, я понимала, какой ущерб наносят постоянные репортажи о разладе и разногласиях по поводу курса обмена.

Найджел назначил мне встречу в понедельник. Он хотел утвердить детальные формулировки для описания нашей политики в Палате. В казначействе мне заранее сообщили, что Найджел хотел дальнейшего снижения процентных ставок. Я, со своей стороны, не могла смириться с размерами нашего вмешательства в валютные рынки, которому все равно не удавалось удерживать фунт на уровне, которого хотел Найджел и который, вопреки всем заверениям Найджела, может оказаться инфляционным, оправдав мои опасения. Но я частично добилась того, чего хотела, – в идеале это должен быть фунт, который установил бы свой собственный уровень на рынке, поскольку фунту было позволено подняться до уровня DM3,18. Поэтому меня не устраивало предлагаемое сокращение процентной ставки, которого, насколько я знала, хотел он. Я также понимала, что спекулянты начинали воспринимать фунт как беспроигрышное вложение, и в том, чтобы позволить им слегка обжечь на этом пальцы, не было ничего плохого.

Однако в первую очередь это снижение процентной ставки во вторник, 17 мая на полпроцента было ценой, которую нужно было заплатить за терпимые взаимоотношения с моим канцлером, который считал, что его положение оказывалось под угрозой, если фунт выйдет за пределы любой «отметки», пригодной для его публичной привязки. Если бы я отказалась одновременно и от интервенции, и от сокращения процентной ставки, и фунт подскочил бы вверх, достигнув подходящего для него уровня, то, подозреваю, Найджел скорее всего подал бы в отставку – и сделал бы это в то время, когда большая часть партии в парламенте и пресса поддерживали его линию, а не мою. Однако теперь экономическая цена принятия этого политического решения кажется мне слишком высокой. В течение всего этого периода процентная ставка была слишком низкой. Ей следовало быть выше, какое бы влияние это ни оказало на уровень фунта или на уровень кровяного давления канцлера.