Текст книги "Автобиография"

Я также согласилась на детальное описание в палате той линии, о которой мы с Найджелом договорились на нашей встрече в понедельник по вопросу места обменного курса как элемента экономической политики. Мне пришлось пойди дальше, чем хотелось бы, заявив:

«Мы трижды снижали процентную ставку в течение последних двух месяцев. Это делалось с целью повлиять на обменный курс. Мы используем имеющиеся рычаги – одновременно процентные ставки и вмешательство, что представляется верным в текущих обстоятельствах. И… огромной ошибкой для любого спекулянта было бы считать, что фунт когда-либо был беспроигрышной ставкой».

В действительности начиная с июня 1988 года процентные ставки стабильно росли.

Найджел настаивал на единовременном поднятии их всего на полпроцента. Я бы предпочла более резкие меры, чтобы дать рынкам понять, насколько серьезно мы воспринимали последние свидетельства излишне быстрого роста экономики, и что кредитно-денежная политика была слишком небрежной – особенно баланс цифр оплаты. У Найджела было более отстраненное видение этих вопросов, чем у меня. Он считал, что нынешний показатель дефицита баланса, который увеличивался все сильнее, был более важен в качестве индикатора того, что другие вещи происходят не так, как надо, чем сам по себе. Но дефицит беспокоил меня, поскольку он подтверждал, что мы, как нация, жили не по средствам – при этом указывая на грядущее повышение инфляции.

Цены на жилье резко увеличивались. М0 все еще уваливался слишком быстро – за пределами своего целевого размера. Прогнозы инфляции постоянно пересматривались в сторону увеличения, хотя все равно оказывались слишком низкими. К примеру, в сентябре ежемесячная оценка казначейством инфляции на март 1989 года прогнозировалась в размере 5,4 процента. В октябрьском документе прогноз составлял 7 процентов. (В действительности оказалось 7,9 процента) Поэтому по мере того, как 1988 год походил к концу – несмотря на низкий уровень безработицы и высокий уровень доходов, – впереди маячили неприятности.

Было откровенно необычно, что в такое время – ноябрь 1988-го – Найджел прислал мне текст предложения независимости «Бэнк оф Ингланд». Я отнеслась к этому с пренебрежением. В это время мы боролись с последствиями его отхода от проверенной временем стратегии, которая так хорошо работала при предыдущем парламенте; и теперь эту политику предлагалось снова поставить с ног на голову. Я ответила: «Это будет воспринято канцлером как отречение, когда он и так находится в самом уязвимом положении». Я добавила: «Это будет признанием потери решительности с нашей стороны».

1989 год – последний год Найджела на посту канцлера – был периодом нарастания политических трудностей для меня. Также это было время очень высоких процентных ставок – 13 процентов в январе, 15 процентов в октябре – при продолжающемся росте инфляции и очевидном росте прогнозируемых цифр. Алан Уолтерс считал, что теперь имело место слишком сильное сжатие денежной массы, которое подтолкнет экономику к серьезной рецессии. В частности, он настоятельно рекомендовал не поднимать процентную ставку до 15 процентов, как хотел сделать Найджел в ответ на увеличение процентных ставок в Германии. Алан был прав. Но я согласилась с Найджелом, и процентная ставка вновь поднялась. Пожалуй, это достаточно наглядный комментарий к голословному утверждению о том, что я подрывала позицию канцлера, не отправляя Алана Уолтерса в отставку, что я поддерживала Найджела вопреки советам Алана и вопреки моим собственным инстинктам всего за несколько дней до того, как Найджел ушел.

Помимо проведения экономической политики, имелось два существенных экономических вопроса, которые занимали нас на протяжении этого времени. В первом вопросе – ERM – мы с Найджелом находились на противоположных сторонах. Во втором – Европейский экономический и валютный союз – наши мнения полностью совпадали.

В результате Европейского совета в Ганновере в июне 1988-го, Комиссия глав центральных банков Европейского сообщества, действующая независимо, была сформирована под председательством Жака Делора для отчета по EMU. Мы с Найджелом надеялись, что вместе Роберт Ли Пембертон, глава «Бэнк оф Ингланд», и Карл Отто Пол, президент Бундесбанка, предотвратят создание отчета, который придаст ускорение EMU. Мы считали господина Пола строго враждебным по отношению к любой серьезной утрате валютной независимости Бундесбанком, и Роберт Ли Пембертон не сомневался в силе нашей точки зрения (на тот момент совпадавшей с мнением большинства в парламентской Консервативной партии и в палате общин). Наша точка зрения заключалась в том, что доклад должен иметь рекомендательные свойства, а не служить предписанием. Мы надеялись, что в него будут включены пункты, которые ясно дадут понять, что EMU никоим образом не являлся необходимым условием для формирования Единого рынка c последствиями в виде перевода полномочий от национальных институтов к центральному бюрократическому аппарату.

Мы с Найджелом встретились с главой банка в среду, 14 декабря 1988 года и попросили у него обозначить все эти пункты в дискуссии по тексту документа, которые последуют далее. Мы вновь встретились с ним в среду, 15 февраля. Текст документа, который мы увидели, был совершенно неприемлемым и полностью соответствовал линии Делора, который явно всем управлял. Мы с Найджелом хотели, чтобы глава банка отправил свой собственный документ на доработку; но когда это произошло, то это оказалось напрасными стараниями. Больше всего вредило то, что господин Пол и вовсе не выразил своих возражений против позиции Делора. Когда доклад Делора наконец появился в апреле 1989 года, он подтвердил наши худшие опасения. С самого начала было обсуждение т. н. трехэтапного подхода, который мог хотя бы позволить нам замедлить темп и отказаться от «продвижения» за пределы первого или второго этапа. Но теперь текст доклада настаивал на том, что, включившись в первый этап, сообщество обязуется безоговорочно двигаться в сторону полного экономического и валютного союза. Было требование нового соглашения и незамедлительного начала работы над ним. Также пакт содержал большие объемы материалов по региональной и социальной политике – дорогостоящий делорианский социализм в континентальных масштабах. Все это было для меня неприемлемо.

Найджел и Джеффри воспользовались докладом Делора для возобновления спора по ERM. Но я не считала, что доклад Делора по EMU изменял баланс спора об ERM. Напротив, что нам не следует еще глубже вовлекаться в европейскую систему, которая неизбежно изменится после доклада Делора. Я не была согласна с тем, что необходимо вступить в ERM с целью предотвращения не нравившихся нам процессов в сообществе.

Это не означало, что я это не обдумывала. Алан Уолтерс направил мне текст, озаглавленный «Когда время созреет», обозначив условия, которые мы должны соблюсти, прежде чем мы сможем вступить. Он предложил, чтобы все вошедшие страны отказались от всех рычагов контроля над международным обменом и от правовых механизмов, за счет которых они реализовывались. Все внутренние банковские системы и рынки капитала должны быть дерегулированы и открыты для проникновения конкурентов из стран ЕС. Любой институт, корпорация, партнерство должны были иметь свободное право войти в любое банковское или финансовое предприятие, подвергаясь при этом минимальному и благоразумному контролю.

Это были смелые предложения. Сложность подхода Алана заключалась, разумеется, в том, что он не устранял основных возражений, которые имелись у нас обоих против системы полуфиксированных обменных курсов, которую представляла собой ERM. Но я понимала, что гениальное предложение Алана могло быть единственным способом для меня противостоять давлению со стороны Найджела, Джеффри и Европейского сообщества с их требованием раннего вхождения.

Мои отношения с Найджелом прошли еще одно тяжелое испытание в мае, когда интервью, которое я давала «Уолд Сервис», опасно приблизилось к признанию того, что рост инфляции происходил из-за нашего преследования дойчмарки. Это, разумеется, было правдой, но это было отходом от удобного ответа, что все произошло из-за того, что мы сократили процентные ставки в результате обвала фондового рынка в «Черный понедельник» и сдерживали их слишком долго, в результате чего инфляция стала расти.

Найджел был на встрече министров финансов Европы в Испании и был крайне огорчен. Поэтому я позволила прессе принять линию, которая была менее точной, но более приемлемой для нас обоих. Но в этот раз я попросила у казначейства предоставить мне документ, в котором будут даны их объяснения роста инфляции. Впоследствии мне интересно было узнать о том, что Найджел попросил, чтобы первый вариант текста, который должен был полностью сосредоточиться на следовании ERM, был изменен и включил бы также более ранний период 1985–1986 годов. Неудивительно, что при таких обстоятельствах законченный вариант показался мне менее острым и убедительным, чем некоторые другие документы казначейства.

Худшее было впереди. В среду, 14 июня 1989 года, всего за 12 дней до Европейского совета в Мадриде, Джеффри Хау и Найджел Лоусон устроили засаду. Джеффри, как я вскоре выяснила, был движущей силой. Они направили мне совместное послание, содержание которого состояло в том, что с целью добиться приемлемого компромисса с Делором (согласие на первый этап, но никаких обязательств по второму и третьему или межправительственной конференции) мне следует сказать, что я приму «не подкрепленную юридическими обязательствами рекомендацию» вступления фунта в ERM к концу 1992 года с учетом выполнения к тому времени ряда условий. Альтернативой как обычно была изоляция. Это был типичный документ министерства иностранных дел, который Найджел Лоусон в свои лучшие дни пренебрежительно разорвал бы.

Однако я встретилась с Найджелом и Джеффри вечером во вторник, 20 июня, чтобы обсудить их записку и ее содержимое. В конце я сказала, что подробнее обдумаю, как проработать этот вопрос в Мадриде. Я оставалась настроенной скептически по отношению к вопросу, поможет ли нам согласие на вступление в ERM в достижении нашей общей цели блокирования IGC и 2-го и 3-го этапов Делора. Но об этом можно было судить только на месте, в Мадриде. В любом случае я очень осторожно относилась к назначению даты вступления фунта.

Мне не нравился этот формат работы – совместные записки, давление и кабальные обязательства. Но меня еще больше разозлило то, что произошло дальше. Я получила вторую совместную записку. В ней Найджел и Джеффри говорили, что простое детальное перечисление условий, которые должны быть выполнены, прежде чем мы вступим, – включая, к примеру, меры единого рынка, – будет «контрпродуктивно». Должна быть дата. И они требовали еще одной встречи перед Мадридом.

Я прочла их записку утром в субботу в Чекерсе, и почти сразу же раздался телефонный звонок из моего офиса с вопросом о времени встречи. Это было крайне неудобно. Днем в воскресенье мне нужно было быть в Мадриде. Но они не принимали возражений. Я могла встретиться с ними поздно вечером в субботу или рано утром в воскресенье в Номере 10. Они выбрали последнее.

Я знала, что Джеффри настроил Найджела поступить так. Он был в прекрасном расположении из-за европейской избирательной кампании, которая для нас прошла неудачно. Я знала, что он всегда думал, что в один прекрасный день сможет стать лидером Консервативной партии и премьер-министром – эта амбиция становилась все сильнее, по мере того, как ускользала от него. Он считал небезосновательно, что внес значительный личный вклад в наши прошлые успехи. Этот тихий, вежливый, но глубоко амбициозный человек с его ненасытным стремлением к компромиссу теперь старался доставить мне неприятности при любой возможности. Я подозреваю что он прежде всего, считал, что стал незаменимым – опасная иллюзия для политика. Не существует другого объяснения тому, что теперь делал он и на что настроил Найджела.

Джеффри и Найджел прибыли на встречу со мной в 8.15 утра в субботу, как и было оговорено. Они совершенно точно тщательно продумали все, что собирались сказать. Джеффри начал. Он настаивал на том, что я должна выступить первой на совете в Мадриде, обозначив условия, на которых мы осуществим вступление фунта и назначив дату вхождения в ERM. Они с Найджелом настаивали на четкой формулировке, которую я записала: «Мы твердо намерены вступить не позднее____» (обозначить дату). Они сказали, что если я сделаю это, я предотвращу переход всего процесса Делора на 2-й и 3-й этапы. И если я не соглашусь на их условия и на их формулировку, они оба уйдут в отставку.

Три вещи крутились у меня в голове. Во-первых, я не была готова к тому, чтобы меня шантажировали, заставляя принять политику, которую я считала ошибочной. Во-вторых, мне нужно держать их на борту, по крайней мере пока. В-третьих, я больше никогда не позволю такому повториться. Я сказала им, что у меня уже готов параграф, подробно перечисляющий более детальные условия вхождения фунта в ERM, и я воспользуюсь им в своей вступительной речи. Но я отказалась давать им какие-либо гарантии того, что я назначу дату. Я сказала им, что не могу поверить в то, чтобы канцлер и экс-канцлер могли всерьез требовать назначения даты заранее: это будет золотое время для спекулянтов, и они это знали.

Я сказала, что подробнее обдумаю, что сказать в Мадриде. Они ушли, и Джеффри выглядел невыносимо самодовольным. Так закончилась эта маленькая противная встреча.

Вкратце объясню, что произошло в Мадриде далее. Достаточно сказать, что, отталкиваясь от того, что мы с Аланом уже предлагали, и с рядом изменений, я высказала все то, что получило имя «Мадридских условий» для вхождения фунта в ERM. Я подтвердила наше намерение вступить в ERM, как только инфляция снизится и осуществится первая фаза доклада Делора, включая свободное перемещение капитала и отказ от контроля над международным обменом. Но я не назначила дату вхождения, и никто в Мадриде не заставлял меня этого делать.

В действительности мадридские условия позволили мне объединить Консервативную партию вокруг вопроса нашей позиции в переговорах и помогли отойти от устаревшей и нелепой формулировки «в подходящее время». К несчастью, время, в некотором смысле, никогда не будет «подходящим», поскольку ERM, особенно теперь, когда цель Делора, EMU, вырвалась наружу, уже не станет «подходящим». Но здесь я почти ничего не могла поделать.

Дома заседание кабинета состоялось в обычное время в 10.30, во вторник, 29 июня. Обычно я сидела на своем месте спиной к двери кабинета, пока входили министры. Однако в этот раз я стояла в дверях. Но в отставку никто не подал. Условие, что должна быть озвучена дата вступления в ERM, словно никогда и не ставилось. Найджел Лоусон даже ухитрился сделать замечание, что совет в Мадриде прошел довольно неплохо, не так ли? Я подумала, что у него, конечно, крепкие нервы – так было всегда. Эта была одна из его привлекательных черт.

С этого самого времени напряжение между мной и Найджелом возникло по поводу независимых экономических консультаций, которые я получала от Алана Уолтерса. Алан вернулся в Номер 10 в мае 1989 года. Я уже описала его вклад в «мадридские условия» для вхождения в ERM. В то время, как казначейство, серьезно обеспокоенное инфляционными эффектами политики Найджела по следованию ERM, продолжало настаивать на более высоких процентных ставках, Алан теперь обратил мое внимание на опасность того, что избыточно высокие процентные ставки могут загнать экономику в рецессию. Он делал именно то, что следует делать советнику премьер-министра. Он также достоин быть прав.

Однако во время своего пятилетнего отсутствия в Номере 10 его неоднократно просили дать свои оценки по различным вопросам на разнообразных форумах, и взгляды Алана всегда были четкими. Различные доклады, статьи и лекции, содержавшие его мысли о вопросах экономической политики в целом и ERM в частности, продолжали всплывать на поверхность. Отчасти потому, что пресса использовала их для того, чтобы подчеркивать различия между мной и Найджелом, а отчасти о того, что сам Найджел, понимая, что его винят в возвращении инфляции, становился гиперчувствительным, они стали серьезной проблемой.

Важный момент состоял, однако, в том, что все эти спекуляции в прессе отражали реальность, лежавшую в их основе. Она заключалась в том, что у нас с Найджелом более не было широкого единства во взглядах или доверия, которое должно быть между канцлером и премьер-министром. И не было ни малейшего шанса на то, что комментаторы не станут обвинять Найджела в ухудшении экономической ситуации.

«Файненшл Тайм» опубликовала 18 октября статью, цитировавшую Алана, который, помимо прочего, описывал перспективу ERM как «непропеченную». Эта статья базировалась на эссе, которое должно быть опубликовано «Американ Экономист». Но о чем статья «Файненшл Таймс» не говорила, так это о том, что последние слова были написаны Аланом в 1988 году, задолго до его возвращения в качестве моего советника по экономическим вопросам. Я сочла, что ему не за что извиняться, о чем и написала ему:

«Статья была написана задолго до Мадрида (где Алан также выступал советником), и я не вижу сложностей. Более того, советники СОВЕТУЮТ, а политические решения принимают министры».

В 4.30 утра в среду, 25 октября, VC10, доставивший меня с конференции содружества в Куала-Лумпуре, прибыл в Хитроу. В Номере 10 я разобрала свои личные вещи, обсудила мои планы на день с Амандой Понсонби (мой незаменимый секретарь по повседневным вопросам), пообедала в квартире и встретилась с Найджелом для нашей традиционной беседы один на один. Он был взволнован по поводу Алана Уолтерса, постоянно слыша в интервью вопросы о том, следует ли его уволить. Но было еще много предметов, которые нам следовало обсудить. В частности, мы должны были согласовать линию, которой Найджел будет придерживаться на грядущей встрече министров финансов стран – членов Европейского сообщества по вопросу EMU. Найджел разработал гениальный альтернативный подход, основанной на идее Фридриха Хайека о конкурирующих валютах, в соответствии с которой рынок, а не государство, будет создавать динамику валютного союза. (К несчастью, это предложение не привело к успеху во многом потому, что не вписывалось в статичную, централистскую модель, которую предпочитали наши партнеры по Европейскому сообществу.) После встречи с Найджелом я провела более широкое обсуждение EMU, в котором приняли участие Джон Мейджор (министр иностранных дел) и Ник Ридли (министр по вопросам промышленности и торговли) и на котором мы одобрили предложенный Найджелом в его документе подход, при этом уточнив, что его назначение было сугубо тактическим, нацеленным на замедление дискуссии по EMU внутри сообщества.

Следующий день, четверг, не мог обойтись без затруднений. Дело было не только в вопросах к премьер-министру: мне также предстояло сделать заявление и ответить на вопросы касательно итогов CHOGM в Куала-Лумпуре и неизбежно Южной Африки. Я сушила волосы в начале девятого, когда получила через Кроуфи сообщение из моего личного офиса о том, что Найджел Лоусон хочет встретиться со мной в 8.50. Кроуфи сообщила, что, кажется, дело серьезное и Найджел может уйти в отставку. Но я ответила: «О нет, дорогая, ты не так все поняла. Он собирается на встречу в Германию сегодня днем и хочет обсудить это со мной». Поэтому, когда я спустилась к Найджелу, я была не очень готова к тому, что он намеревался сказать. Он сказал мне, что либо Алан Уолтерс должен уйти, либо он – Найджел – подает в отставку.

Я сказала, чтобы он не говорил глупостей. Он занимал один из важнейших постов в государстве. Он принижал себя одним лишь использованием таких формулировок. Что касалось Алана, он был преданным и лояльным членом моей команды, который всегда действовал в разумных рамках. Если кто-то другой, включая СМИ, пытался преувеличить законные расхождения во мнениях, он за это не отвечал. Вопрос о его увольнении даже не рассматривался. Я попросила Найджела подумать снова. Я думала, он последует этому совету. Но времени на разговор было мало, поскольку мне нужно было обсудить брифинг перед парламентскими слушаниями, и мне предстояло выступать в 9 утра.

Через час Найджел явился на встречу с другими министрами по вопросу будущего размещения атомного вооружения в Алдермастоне. Он был в неплохой форме и сделал несколько острых замечаний в ходе дискуссии. Затем мы встретились снова – в этот раз в кабинете. Я открыла заседание кабинета, заявив, что мы должны действовать оперативно и пройти регламент в темпе, поскольку двум министрам нужно было отправляться на встречи в Европе. Найджел был одним из них.

Поэтому я была вдвойне удивлена, когда за обедом мне сообщили, что Найджел вновь хочет меня видеть. Я думала, что его уже нет в стране. Мы снова встретились в моем кабинете, и он повторил свое требование и заявил о намерении уйти в отставку. Я не могла сказать ничего нового, и времени у нас было немного, поскольку вскоре мне нужно было быть в палате общин. Но я ясно дала понять, что Алан Уолтерс никуда не уйдет, и надеялась, что Найджел еще подумает. Я сказала, что встречусь с ним после того, как разберусь с вопросами и моим заявлением.

Во время того, как я в своем кабинете в палате общин последний раз пробегала глазами свой брифинг, в 3.05 – за десять минут до того, как должны были начаться слушания в палате, – Эндрю Торнбулл, мой личный секретарь, пришел, чтобы сообщить мне, что Найджел Лоусон решил подать в отставку и хотел, чтобы его решение было обнародовано в 3.30. Это было исключено. Мы не сообщили королеве. У нас не был назначен преемник. Финансовые рынки Лондона были открыты. Мне предстояло час простоять на ногах, отвечая на вопросы и выступая с отчетом по конференции содружества. Я повторила, что встречусь с Найджелом вечером, между 5.00 и 5.30 часами, в Номере 10.

Я осилила слушания и отчет, только передвинув кризис ухода Найджела на задние ряды моего сознания. Примерно час спустя, по дороге из Палаты, я попросила Джона Мейджора, сидевшего рядом со мной во время отчета, пройти со мной в кабинет: «У меня проблема».

В идеале мне хотелось сделать Ника Ридли канцлером. Но презрение Ника к публичным любезностям также могло стать проблемой. Джон Мейджор, который знал казначейство еще с тех пор, как был главным секретарем, выглядел очевидной кандидатурой. Я уже думала о том, что Джон может стать моим преемником. Но я также хотела бы, чтобы он набрался опыта. Он пробыл в министерстве иностранных дел всего несколько недель и еще не до конца освоил этот департамент. Он бы предпочел остаться министром иностранных дел, нежели возвращаться разбирать развалины за Найджелом. Когда он выразил неохоту, я сообщила ему, что нам всем иногда приходится соглашаться на второй вариант. Это устраивало его не меньше, чем меня. Поэтому он согласился с достоинством.

Я поспешила обратно в Номер 10, чтобы встретиться с Найджелом, который продолжал настаивать на том, чтобы о его отставке было объявлено незамедлительно. Сейчас мне кажется, что недостойной спешке Найджела было лишь одно объяснение. Я думаю, он боялся, что я позвоню Алану Уолтерсу, который был в Америке, и тот уйдет в отставку. Это лишило бы его того оправдания, на которое он рассчитывал. Я сообщила Найджелу, что его преемником будет Джон Мейджор. Больше на этой короткой встрече обсуждать было нечего. Мне было жаль, что наше долгое и в целом плодотворное сотрудничество заканчивалось так. Затем я позвонила Алану и сообщила ему о том, что произошло. Он сообщил мне, что отставка Найджела поставила его в безвыходное положение, поэтому он настоял, вопреки всем моим попыткам переубедить его, на своей отставке. Уход Найджела стал для меня ударом – и Джеффри Хау воспользовался им, чтобы доставить новые неприятности в следующий уикенд, когда в преисполненном расчетливой злобы выступлении он восхвалял Найждела как канцлера, обладавшего огромной отвагой, и настаивал на вступлении в ERM на условиях, обозначенных в Мадриде. Но уход Найджела также был благом в одном смысле. В лице Джона Мейджора у меня хотя бы был канцлер, который, пусть и не обладал кругозором Найджела, но не имел такого багажа политических ошибок. Он психологически лучше умел разбираться с последствиями.

У Джона, возможно потому, что он сделал себе имя как кнут, или из-за того, что его не впечатляют концепции, которые люди вроде Найджела ставят во главу угла в политике, была одна великая цель: он должен был сохранить единство партии. Для него это означало, что мы должны вступить в ERM как можно скорее, чтобы снизить политическое бремя. Первенство политики над экономикой – странное качество для министра казначейства – также означало, что Джона привлекала выдумка о EMU, которая успокаивала волнения робких еврофилов в Партии по поводу того, что в противном случае мы окажемся «изолированы». Касательно ERM я согласилась, что мадридские принципы соответствовали выдвинутым условиям. В итоге мне предстояло согласиться с тем, чего хотел Джон. В вопросе EMU, который в моем понимании затрагивал сами основы не только спора о будущем Европы, но и будущее Британии как демократического современного государства, я не была готова к компромиссу.

В отличие от Джеффри и Найджела, Джон понимал, что назначение даты вступления в ERM заранее оставит нас на милость рынков. Но к утру четверга 29 марта становилось все яснее, что он хотел, чтобы мы вступили как можно скорее. Он сказал, что при учете потенциально положительного влияния вступления в ERM на политические настроения и, как результат, на настроения на рынках будет проще снизить процентные ставки и сохранять твердый обменный курс, если мы будем внутри, а не за пределами ERM. Его слова слишком напоминали заезженную пластинку Найджела в том смысле, что нужно ориентироваться на обменный курс, а не на денежную массу в обращении. Увы, эта политика вела к инфляции. Подход Джона состоял в том, что если партия и правительство будут едины в политике, и у нас будут хорошие шансы победить в следующих выборах, экономические перспективы также улучшатся. Но я слишком хорошо знала, что, если ты используешь экономические решения в политических целях, ты сталкиваешься со значительным риском.

Несколько дней спустя я обсудила EMU и доклад Делора с Джоном. Он сказал, что он пришлет мне свои заключения о самом лучшем пути вперед. Он сказал, что стратегия должна заключаться в замедлении движения в сторону 2-го и 3-го этапов Делора и сопряженной с ними эрозии национального суверенитета, но чтобы при этом Соединенное Королевство не было исключено из переговорного процесса. Это создавало ощущение натянутой резины. Поэтому я сказала, что существует ряд серьезных угроз, если мы предпримем шаги, выходящие за рамки одного лишь вступления в ERM, и продемонстрируем готовность рассмотреть дальнейшую экономическую и валютную интеграцию. Если другие государства хотят предпринять подобные шаги, это их дело. Но Соединенное Королевство не намерено участвовать в процессе. Если мы четко дадим это понять (я считала это вероятным), то под давлением Бундесбанка Германия также откажется от дальнейших шагов в сторону EMU. Я стремилась заставить Джона рассматривать все это в более широком контексте и обсудила с ним необходимость развития свободных торговых отношений с США и другими странами, отметив, централизованным блокам – таким, каким выглядела федеральная Европа, – нельзя позволить становиться на пути у этого.

Джон Мейджор был все сильнее взволнован как членством в ERM, так и EMU. 9 апреля 1990 года он написал мне служебную записку о том, что потрясен твердым намерением министров финансов Европейского сообщества прийти к соглашению по вступлению в EMU. Он не добился значительной поддержки нашей альтернативной разработки, которую мы продвигали в качестве «эволюционного подхода» к EMU[56]56
   Вслед за негативной реакцией на наше изначальное предложение о конкурирующих валютах мы начали разрабатывать этот новый подход «твердой ECU», основанный на предположениях сэра Майкла Батлера, бывшего посла Британии в сообществе, теперь работающего в Сити.


[Закрыть]: «твердая ECU», находящаяся в обращении наряду с существующими валютами, под управлением европейского валютного фонда. Поэтому он обозначил несколько вариантов продолжения. Один из них – в итоге получивший дальнейшую проработку в Маастрихте – заключался в разработке соглашения, которая давала полное определение EMU и институтов, необходимых на его финальном этапе, но затем предоставляла странам-членам механизм «выбора». Это позволило бы им вступить в подготовку 3-го этапа в своем собственном темпе. Он считал, что это тот итог IGC, которого мы должны добиваться как основной цели. На встрече со мной в среду, 18 апреля, Джон повторил аргументы на бумаге, подчеркивая, что идею формирования полного EMU в предложенном Делором формате разделяли все, кроме Соединенного Королевства.

Я не была согласна ни с анализами Джона, ни с его заключением. Я сказала, что правительство не может поставить свою подпись под поправкой в договоренность, содержащей полное определение делоровского EMU. Нужно работать над дальнейшим развитием нашего предложения для Европейского валютного фонда, которое мы смогли выдвинуть как важное для немедленного соглашения в рамках сообщества. Я была предельно обеспокоена тем фактом, что канцлер так быстро заглотил наживку слоганов европейского лобби. Однако на этом этапе я понимала, что не следует открывать огонь. Эта работа была для Джона в новинку. Он правильно делал, что искал союзников в Европе и убеждал членов парламента от консерваторов в разумности наших действий. Однако уже было понятно, что он мыслил категориями компромиссов, которые были неприемлемы для меня, и что в интеллектуальном плане он плыл по течению.

Если бы Найджел Лоусон убедил меня допустить вхождение фунта в ERM в ноябре 1985, курс фунт/дойчмарка был бы на уровне DM3,75. Через год фунт упал до DM2,88. В ноябре 1987 он поднялся до DM2,98. В ноябре 1988он еще поднялся до DM3,16. В ноябре 1988 он снова упал до DM2,87. Когда мы вступили, он был на паритетном уровне DM2,95, и на этой ставке рынок Лондона закрылся в тот день. Даже при беглом взгляде на эти показатели становилось очевидно, что переоценки и/или серьезное вмешательство и очень резкие скачки процентных ставок были бы необходимы для поддержания работы фунта в этот период. Это в действительности является доказательством правоты Алана Уолтерса в его утверждении о том, что ERM дает не стабильность, а скорее тот тип нестабильности, который возникает при крупных скачках, а не при попытках постепенного размещения рынков.