Текст книги "Автобиография"

Глава 16
Не все в порядке, Джек

Реструктуризация британской промышленности и реформа профсоюзов в 1979–1980

В течение послевоенных лет британские политики прежде всего сосредотачивались на споре вокруг уместной роли государства в функционировании экономики. К 1979 году, и, возможно, ранее, оптимизм по поводу благоприятных эффектов от государственного вмешательства во много рассеялся. Это изменение настроений, ради которого я долгое время работала и спорила, означало, что многим людям, которые прежде не были сторонниками консерваторов, теперь предстояло как минимум удостоить наш подход своего сомнения.

Нечто наподобие циничного пренебрежения, зачастую замаскированного под черный юмор, стало чертой отношения множества людей к промышленности и профсоюзам. Нам всем нравился фильм «Я в порядке, Джек», но в проблеме смеяться было не над чем.

Британские товары будут привлекательными лишь в том случае, если они смогут составить конкуренцию самым лучшим из других стран, и правда заключалась в том, что зачастую британские товары были неконкурентоспособны. Это происходило не только потому, что сильный фунт затруднял продажу за рубежом, но и потому, что наша промышленная репутация стабильно разрушалась. А в итоге репутация влияет на реальность. Ничего, кроме изменения самой реальности – фундаментально и к лучшему – не сработает.

Корень промышленной проблемы Британии заключался в низкой производительности. Британские стандарты проживания были ниже, чем у наших основных конкурентов, и число хорошо оплачиваемых и достаточно надежных рабочих мест было ниже, поскольку мы производили меньше на душу населения, чем они. Перенасыщение персоналом, ставшее результатом ограничительных практик профсоюзов, было скрытой безработицей; и за определенной чертой – разумеется, за той чертой, которой мы достигли в 1979 году – перенасыщение персоналом разрушит бизнес и уничтожит существующие рабочие места. Устаревшие мощности и старые рабочие места придется ликвидировать, чтобы в полной мере воспользоваться новыми возможностями. Тем не менее, парадокс, который ни британские профсоюзы, ни социалисты не готовы были принять, заключался в том, что рост производительности, скорее всего, снизит количество рабочих мест раньше, чем обеспечит достаток, необходимый для создания новых. Вновь и вновь, по мере того, как закрывались заводы и компании, нас спрашивали: «Откуда возьмутся новые рабочие места?». По мере того, как проходили месяцы, мы могли указать на расширение самостоятельной предпринимательской деятельности и на промышленные успехи в аэрокосмической, химической отраслях или в добыче нефти в Северном море. Все больше мы могли присматриваться к иностранным инвестициям, к примеру в области электроники и автомобилей. Но факт в том, что в рыночной экономике правительства не должно – и не может – знать, откуда возьмутся рабочие места.

Поскольку наш анализ того, что не так с британской экономической эффективностью, сосредотачивался на низкой производительности и ее причинах – нежели на уровне заработной платы – политике в области доходов не было места в нашей экономической стратегии. Я была твердо уверена, что правительство не должно быть замешано, как это было с предыдущими лейбористскими и консервативными администрациями, в незаметные нюансы «норм», «действующих ставок» и «частных случаев». Разумеется, рост зарплат в это время был слишком высок в значительных частях британской промышленности, в которых доходы были малы или отсутствовали вовсе, инвестиции были неадекватны или перспективы рынка выглядели блекло. Судя по относительным затратам на оплату труда, наш уровень конкурентоспособности в 1980 году был примерно на 40–50 процентов ниже, чем в 1978-м: и около трех пятых этого происходило за счет роста удельных затрат на рабочую силу в Соединенном Королевстве с большими темпами, чем за рубежом, при лишь двух пятых оценки курса обмена валют. Мы мало, если вообще что-то, могли сделать, чтобы повлиять на курсы обмена валют, не позволив при этом инфляции вырасти еще больше и быстрее. Но было множество всего, что в силах были сделать лидеры профсоюзов, если они хотели предотвратить выдавливание членов профсоюзов и прочих с работы; по мере того, как масштаб безответственности профсоюзов становился все очевиднее, зазвучали разговоры о необходимости введения политики в области заработной платы.

Так что было важно, чтобы я с самого начала твердо выступала против предложений о введении политики в области заработной платы. Я пришла к выводу, что все эти разговоры были в лучшем случае неуместными, а в худшем – ошибочными.

Некоторые предлагали нечто, что они считали «Германской моделью». Мы все были в курсе экономического успеха Германии. На самом деле, мы помогли создать условия для него после войны, предложив конкуренцию и реструктуризировав их профсоюзы. Были в Британии те, кто говорил, что нам следует скопировать немецкую корпоратистскую тенденцию к принятию национальных экономических решений, консультируясь с бизнес-организациями и лидерами профсоюзов. Однако то, что может сработать для Германии, не обязательно сработает для нас. Германский опыт гиперинфляции в период между двумя мировыми войнами означал, что практически каждый там глубоко понимал необходимость сдерживания инфляции на низком уровне, даже ценой кратковременного роста безработицы. Германские профсоюзы также были гораздо ответственнее, чем наши, и разумеется, немецкий характер гораздо менее индивидуалистичен и более упорядочен, чем наш. Поэтому «Германская модель» была неуместна для Британии.

В любом случае, у нас уже был Совет национального экономического развития (NEDC), в котором министры, работодатели и профсоюзные деятели встречались время от времени. Также я была вполне уверена, что нам не следует продолжать развивать идею нового «форума». На самом деле, я чувствовала, что от всего подхода, построенного на контроле цен и доходов, нужно отказаться. Государство должно создать структуру, но именно от предприятий и рабочей силы требуется принимать решения и сталкиваться с последствиями своих действий, будь они хорошими или плохими. В частном секторе уровни зарплаты должны определяться тем, что могут себе позволить предприятия, в зависимости от их доходности и производительности. В бюджетном секторе еще одним ключевым элементом была доступность – в данном случае означающая объем нагрузки, которую он имел право просить от налогоплательщика, взять на себя. Однако учитывая, что государство было высшим собственником и банкиром, механизм, с помощью которого эти протоколы можно сделать эффективными, неизбежно был обречен стать менее ясным и прямым, чем в частном секторе.

Снижение подоходного налога в нашем бюджете на 1979 год было нацелено на то, чтобы предоставить больше стимулов для работы. Однако наиболее важный аспект бюджета на 1980 год был связан скорее с денежно-кредитной политикой, нежели с налогообложением. В бюджете мы объявили нашу среднесрочную финансовую стратегию (которая сразу стала известна как MTFS), которая должна была оставаться центральным стержнем нашей экономической политики на протяжении всего периода ее подъема, и значение которой снизилось только в последние годы, когда опрометчивость Найджела Лоусона уже начала толкать нас в сторону катастрофы. Небольшая историческая ирония заключается в том, что сам Найджел, будучи финансовым секретарем, подписал финансовую ведомость и отчет об исполнении бюджета (FSBR) или «Красную книгу», из которой MTFS впервые вырвалась в пораженный мир, и что он был ее самым гениальным и самоотверженным представителем.

MTFS была нацелена на создание денежно-кредитной структуры для экономики на несколько лет. Задачей было снизить инфляцию за счет уменьшения денежно-кредитного роста, держа под контролем займы, чтобы предотвратить попадание нагрузки от дефляции на плечи одного лишь частного сектора в форме увеличенных процентных ставок. Валютные цифры на последующие годы, которые мы объявили в 1980 году были скорее иллюстрациями, нежели четкими целями – хотя это не помешало комментаторам утомительно шутить, когда цели менялись или не были достигнуты. В 1980 году цифры денежной массы в обращении согласно MTFS были обозначены фунтом стерлингов M3, однако Красная Книга отмечала, что «способ, которым определяется денежная масса в обращении для целевых нужд, может потребовать изменений время от времени, по мере того, как будут меняться обстоятельства», важное свидетельство.

Твердая финансовая стратегия была важна для того, чтобы улучшить нашу экономическую эффективность: но мы никогда не верили в то, что этого будет достаточно. Нам также нужно было иметь дело с проблемой власти профсоюзов, которую лишь усугубляли несколько лейбористских правительств подряд и активно эксплуатировали коммунисты и активисты, пробившиеся на ведущие позиции внутри профсоюзного движения – позиции, которыми они беспощадно пользовались в бессердечных забастовках зимой 1978–1979 года.

Спор вокруг машиностроительной промышленности в 1979 году стал хорошей демонстрацией того, сколько яда избыточная власть и привилегия профсоюзов влила в вены британской промышленности – и не только в социальном, но и в частном секторе. У машиностроения были все основания чтобы сократить издержки с целью сохранения конкурентоспособности. Однако после десятидневной забастовки Федерация работодателей машиностроения (EEF) согласилась на 39-часовую рабочую неделю, повышение в 13 фунтов в неделю для высококвалифицированных рабочих и дополнительная отпускная неделя, растянутая на четыре года – все это значительно повысило издержки на них. Из-за централизованной системы переговоров по вопросам оплаты труда, работодатели во всей отрасли тоже вынуждены были сдаться. EEF уже долго воспринимала закрытые профсоюзные предприятия как неизбежный элемент жизни. Поэтому власть профсоюзов над ними была в той или иной мере абсолютной.

14 мая 1979 года, спустя меньше двух недель после того, как я сформировала Правительство, Джим Прайор написал мне письмо, обозначая в нем свои планы реформы профсоюзов. Определенное количество вещей мы могли сделать сразу. Мы могли подготовить наше обещанное расследование насильственных практик набора на работу печатного союза SLADE – которое также изучит деятельность NGA (профсоюз типографских рабочих) в рекламной индустрии. Мы также могли внести определенные изменения в законодательство о трудоустройстве при помощи Ордера в Совете, с целью снижения тяжелой нагрузки – в частности на малые фирмы – от положений о нечестном увольнении и избыточности. Но нам пришлось бы в значительной степени советоваться с работодателями и союзами касательно наших основных предложений.

Две недели спустя Джим Прайор направил свои предложения в кабинетной статье. Они охватывали три основных области: пикетирование, закрытые профсоюзные предприятия и референдумы. Мы планировали ограничить определенные иммунитеты применительно к пикетированию, оставив их строго за теми, кто сам является стороной в споре, и кто пикетирует на условиях своего нанимателя. Применительно к закрытым профсоюзным предприятиям мы предложили дать работникам, которые могут быть уволены за отказ от вступления в профсоюз, право обратиться в промышленный трибунал за компенсацией. Предполагалось законное право пожаловаться на произвольное исключение или изгнание из профсоюза. Мы планировали расширить существующую защиту для работников, отказывавшихся вступать в профсоюзы из-за глубоких личных убеждений. Новое закрытое профсоюзное предприятие в будущем можно будет организовать только в том случае, если подавляющее большинство работников проголосует за это тайным голосованием. Будет подготовлен кодекс предписаний, касающихся закрытых профсоюзных предприятий. Наконец, государственный секретарь по трудоустройству получит полномочия компенсировать профсоюзам административные и почтовые затраты на тайные голосования.

Эти ранние предложения также были примечательны не только тем, что они содержали, но и тем, чего в них не было. На этом этапе они не поднимали вопрос вторичных действий, за исключением вторичного пикетирования, а также не касались более широкого вопроса иммунитетов профсоюзов. В частности, они не затрагивали ключевую неприкосновенность, не дававшую судам предпринимать меры против денежных средств союзов. Что касается вторичных действий, здесь мы ждали итогов из палаты лордов по важному делу Экспресс Ньюспейперс против МакШейн. Стоит отметить, что изменения, которые мы внесли во всех этих областях, были изменениями в гражданском праве, а не в уголовном. В общественном обсуждении последующих забастовок это отличие часто терялось. Гражданское право могло менять линию поведения союзов лишь в том случае, если работодатели или, в некоторых случаях, работники, были готовы им воспользоваться. Они должны были принести дело. В противоположность этому, уголовное право касательно пикетирования должно было приводиться в действие полицией и судами. Тем не менее правительство даст понять, что несмотря на то, что полиция пользуется его моральной поддержкой, конституционные ограничения для нас в этой области были реальными и порой раздражающими.

По ходу лета стало очевидным, что, несмотря на то, что БКТ был готов к переговорам с правительством по поводу наших предложений, он не намеревался в действительности сотрудничать. С их стороны не было стремления рассмотреть экономические факты или попытаться понять экономическую стратегию, которую мы преследовали.

На последнем отрезке 1979 и в первые месяцы 1980 года мы продолжали оттачивать Закон о занятости и потратили немало времени на вопрос вторичного действия и иммунитетов. Мы также обсудили по пунктам меры по снижению нагрузок, которые предыдущее лейбористское законодательство взвалило на плечи промышленности.

Но гораздо более спорным вопросом были иммунитеты профсоюзов. Наши предложения по вторичному пикетированию уже начали решать этот вопрос. Но мы предприняли следующий шаг. Мы получили доклад о начатом ранее расследовании деятельности по набору персонала в печатном союзе SLADE, предпринятом мистером Эндрю Легаттом[45]45
   Доклад был убийственным. SLADE использовал свою власть в печатной промышленности, чтобы набирать на работу свободных художников, фотостудии и рекламные агентства, угрожая «зачернить» печать их работы, если они не присоединятся к профсоюзу. В докладе делался вывод, что кампания «проводилась без всякой поправки на чувства, интересы или будущее наемных работников».


[Закрыть]. В ответ мы решили ликвидировать иммунитет в тех случаях, когда промышленное нарушение использовалось или применялось в качестве угрозы людьми, не работающими напрямую на конкретную фирму, с намерением принудить его сотрудников к вступлению в профсоюз.

Мы решили пойти дальше, вслед за решением Палаты Лордов в деле МакШейна 13 декабря. Дело МакШейна было важным, поскольку подтверждало широкий круг существовавших иммунитетов в случае со вторичным действием. Большинство иммунитетов, которыми тогда пользовались профсоюзы, имели в своей основное Акт о Ремесленных Спорах (1906), который лейбористы значительно расширили в октябре 1974. Дело МакШейна выросло из спора, начавшегося в 1978 году между Национальным Союзом Журналистов (NUJ) и рядом провинциальных газет. Провинциальным газетам удалось удерживаться во время спора, публикуя истории, предоставленные им Ассоциацией Прессы. NUJ безуспешно пытался предотвратить это, сперва через официальную апелляцию к членам NUJ, работающим на Ассоциацию Прессы, а когда это не удалось – путем команды своим людям в национальных газетах «чернить» материалы Ассоциации Прессы полностью. В ответ на это «Дэйли Экспресс» потребовало судебного запрета против NUJ. Апелляционный суд в декабре 1978 года принял решение в пользу «Экспресс», постановив, что вторичное действии NUJ превысило меру, которую можно считать способствующей достижению целей спора, и по сему на него не распространялся иммунитет. В результате этого решения, судебные запреты могли быть и были наложены. Однако, когда дело попало в палату лордов, решение Апелляционного суда было отклонено. По сути, лорды решили, что с точки зрения закона действие индустрии было «направлено на содействие профессионального спора», потому пользовалось иммунитетом, если официальные представители союза искренне верили, что это именно так. Это означало, что с этого момента у вторичных действий будет практически неограниченный иммунитет.

Позиция осложнялась результатами еще двух судебных случаев. Одно из них – «Эн Даблъю Эл Лимитэд» против Нельсона Вуда или «Дело Навала» – стало результатом попыток Международной Федерации Работников Транспорта предотвратить набор британской транспортной компанией иностранных моряков на корабли, зарегистрированные в Британии. Действия Федерации угрожали будущему британской транспортной промышленности. Тем не менее, еще важнее был второй случай, который расширил масштаб вторичных действий в стальной забастовке. Конфедерация профсоюзов черной металлургии (ISTC) отозвала своих членов в частном сталелитейном секторе в качестве части своего спора с Британской Сталелитейной Корпорацией, который начался 2 января 1980 года. Дюпор Стилс, частная сталелитейная компания добилась от Апелляционного Суда судебного запрета в адрес Билла Сирса, генерального секретаря ISTC. Апелляционный суд постановил, что иммунитет в этом случае не был применим, поскольку спор ISTC происходил непосредственно с правительством, нежели с самой BSC. Но вновь палата лордов дала обратный ход этому делу, в целом полагаясь на те же основания, что и в случае с делом МакШейна. Практическим результатом стало очередное распространение забастовки на частные сталелитейные компании.

Мы все сходились во мнении, что закон в том виде, в котором его сейчас интерпретировали суды, нужно было изменить. Но между нами не было согласия касательного того, какой иммунитет, если вообще подразумевается его наличие, должен быть у вторичных действий, а также касательно тайминга внесения важных изменений в закон о трудоустройстве. Вновь и вновь Джим Прайор говорил, что не хочет, чтобы изменения в законе были связаны с конкретным диспутом. Но по мере того, как стальная забастовка усугублялась, а ни одна из предложенных нами законодательных мер не была в силе, возрастала общественная критика. Мои искренние симпатии были на стороне критиков, хотя я и желала, чтобы некоторые работодатели ранее были жестче. Когда бы те из нас, кто считал, что нам следует ускориться – а в наших рядах были Джеффри Хау, Джон Нотт, Кит Джозеф, Ангус Моуде, Питер Торникрофт и Джон Хоскинс – Джим Прайор всегда находил аргументы против «поспешных действий», ссылаясь на осторожный настрой CBI.

К этому моменту я совершенно не разделяла взгляд Джима на ситуацию. Он действительно верил, что мы уже слишком многое попытались сделать, и что нам не следует идти дальше, будь то линия закона о профсоюзах или общая экономическая стратегия. Я со своей стороны начала горько сожалеть, что мы не добились скорейшего прогресса как в сокращении бюджетных затрат, так и в реформе профсоюзов.

При всех своих положительных чертах, Джим Прайор был примером того типа политиков, который доминировал и во много навредил послевоенной партии тори. Я называю такие фигуры «ложными эсквайрами». У них внешнее обличье Джона Булля – румяное лицо, белые волосы, грубые манеры – но внутри они политические вычислители, которые видят задачу консерваторов в изящном отступлении перед лицом неизбежного наступления левых. Отступление как тактика иногда бывает необходимо; отступление как установившаяся политика пожирает душу. С целью оправдания серии поражений, которые влечет за собой его политика, ложному эсквайру приходится убеждать рядовых консерваторов, что наступление невозможно. Вся его политическая жизнь в итоге окажется гигантской ошибкой, если политика позитивной реформы тори окажется одновременно эффективной и популярной. Отсюда бурное и настойчивое сопротивление «мокрых» реформам финансов, экономики и профсоюзов в начале 1980-х. Эти реформы должны были либо провалиться, либо их нужно было остановить. Поскольку, если они увенчаются успехом, целому поколению лидеров тори предстоит бездарное отчаяние. Это сделало Джима Прайора робким и сверхосторожным в его политике по отношению к профсоюзам. Мне пришлось развивать более решительный подход.

Брайан Уолден взял у меня интервью для «Уикэнд Уорлд» в воскресенье 6 января. Я воспользовалась случаем, чтобы сообщить, что мы представим новую статью в Законе о Трудоустройстве, чтобы исправить проблему, оставшуюся после дела МакШейна. Я дала понять, что мы не намереваемся ликвидировать иммунитет, которым пользуются профсоюзы в том, что касается действий, направленных на то, чтобы заставить людей разрывать свои контракты о трудоустройстве, но сконцентрируемся на иммунитете, касающемся действий, направленных на то, чтобы заставить работодателей разрывать свои коммерческие контракты. Я также обратила внимание на то, каким способом иммунитеты профсоюзов комбинируются с национализированными монополиями, чтобы дать колоссальные полномочия профсоюзам в этих отраслях промышленности. Нам следовало ограничить иммунитеты и ликвидировать монополии, внедрив конкуренцию.

Все мои инстинкты подсказывали мне, что мы получим сильную общественную поддержку в своих дальнейших действиях по ограничению полномочий профсоюзов, и доказательства этого свидетельствовали в мою пользу. Опрос общественного мнения в «Таймс» 21 января 1980 года обращался к людям с вопросом: «Считаете ли вы, что забастовки солидарности и «очернение» являются законными орудиями промышленных споров, и должен ли новый закон ограничивать их применение?» 71 процент из ответивших – и 62 процента из членов профсоюза, которые это сделали – заявили, что новый закон должен ограничить их использование.

Во вторник утром 5 февраля у меня состоялись две встречи с промышленниками. Первая была с CBI. Некоторые из них заявили, что существующий закон в своем тексте заходил настолько далеко, насколько это возможно.

Вторая встреча в тот день была с представителями частного сектора производителей стали. Они жаловались, что частные компании по производству стали были втянуты в спор, который не они развязали, и в котором лишь они будут единственными настоящими жертвами. В результате забастовки они теряли по 10 миллионов фунтов в неделю. Было ясно, что у работников частного сектора стальной промышленности не было реальных претензий, но угроза потерять профсоюзные карточки была решающим фактором, убедившим работников частного сектора присоединиться к забастовке. В этих обстоятельствах неудивительно было то, что стальные компании частного сектора хотели незамедлительного законодательного запрета на вторичное пикетирование.

Министры теперь были согласны на то, чтобы восстановить закон в том виде, в котором его представляли до завершения дела МакШейна, добавляя дополнительные поправки, связанные с апелляциями в суде. Однако полного запрета на вторичное действие не было. Последовал кратковременный период для совещаний, и новая статья была внесена в закон о трудоустройстве на стадии законопроекта в палате общин 17 апреля 1980 года, ограничивая иммунитет для вторичных действий, которые нарушали или вмешивались в коммерческие контракты. Иммунитет существовал только когда предпринималось действие – работодателем, поставщиками или клиентами работодателя, вступающего в спор – с «единственной и принципиальной целью» способствовать первичному спору, и когда действие вероятнее всего должно было увенчаться успехом. Огромное значение для будущего имел тот факт, что мы объявили о публикации «Зеленой книги» по иммунитетам профсоюзов, которая должна была появиться позже в том году, и в ней весь вопрос будет рассматриваться в более широкой перспективе.

Обсуждение реформы профсоюзов, как внутри, так и за пределами правительства, протекало в тени промышленного конфликта: проблемы вторичного действия и иммунитетов неразрывно переплелись со стальной забастовкой 1980 года. Но эта забастовка также бросила вызов нашей экономической стратегии напрямую, и, маловероятно, после того началась забастовка, что наша экономическая политика пережила бы наше поражение.

Одним из первых моих решений по национализированным предприятиям было согласиться на закрытие металлургического завода Шоттон в Северном Уэльсе. Меры, направленные на предоставление рабочих мест в области, предстояло объявить, но я знала, что закрытие окажет сокрушительное влияние на сталелитейщиков и их семьи. Мне было отчаянно жаль их. Они сделали все, что от них ожидалось. Но этого не было – и не могло быть – достаточно.

BSC на своем примере показывала не только недостатки государственного владения и вмешательства, но и то, как британское движение профсоюзов тянуло вниз нашу промышленную эффективность. На рудном терминале Зантерстон на Клайде BSC построила крупнейший глубоководный пирс в Европе. Он был открыт в июле 1979 года, но им нельзя было пользоваться до ноября из-за спора о персонале между Союзом транспортных и неквалифицированных рабочих и ISTC. Пять месяцев грузовые суда с рудой приходилось разворачивать в сторону континента, где их груз перегружался на корабли поменьше для доставки в Терминус Куэй, Глазго, откуда он наконец отправлялся в Рейвенскрейг.

В течение пяти лет перед 1979 – 80 годом более 3 миллиардов бюджетных денег ушло в BSC, что составляло 221 фунт за каждую семью в стране. И все равно потери продолжали накапливаться. Кит Джозеф и я были готовы пока продолжать финансировать программу инвестиций и избытков BSC; чего мы не готовы были делать, так это финансировать потери, которые возникали из-за чрезмерных расходов на зарплату, не заслуженных высокой продуктивностью.

Если мы были серьезно настроены в отношении разворота BSC – со всеми закрытиями, потерями работы и ограничительными мерами – мы сталкивались с риском очень вредоносной стальной забастовки. Была лишь одна худшая альтернатива: позволить существующей ситуации развиваться.

Ограничение наличности для BSC на 1980 – 81 год было впервые установлено в июне 1979: задача была покрыть расходы к марту 1980 года. Цель была поставлена предыдущим лейбористским правительством. Но к ноябрю 1979 BSC заявила о полугодовых потерях в 146 миллионов фунтов. Кризис стремительно приближался.

6 декабря Кит Джозеф сообщил мне, что BSC не могла позволить себе общего роста зарплат с 1 января иными способами, нежели путем консолидации дополнительных прибавок, оговоренных в предыдущем году – что составляло 2 процента. Любое дальнейшее повышение будет зависеть от локальных переговоров и зависеть от эквивалентных улучшений в продуктивности. За неделю до этого Корпорация сообщила профсоюзам, что 5 миллионов тонн избыточной мощности – гораздо больше, чем при закрытии производства железа и стали в Корби и Шоттоне, – придется остановить. Билл Сир уже угрожал забастовкой. Я согласилась с Китом, что мы должны поддержать Корпорацию. Мы также сошлись во мнении, что BSC должна добиться поддержки со стороны общественного мнения и переложить на профсоюзы тот вред, который забастовка принесет их собственным участникам.

В то время, как забастовка угрожающе маячила на горизонте, было много беспокойств насчет того, может ли правление BSC правильно подготовиться к ней. Цифры, использованные для оправдания позиции ее управления подвергались сомнению, даже со стороны Николаса Эдвардса, госсекретаря в Уэльсе. Он мог быть прав. Но я заявила, что мы не должны подменять своим мнением – мнением политиков – мнение промышленности. В конце концов, задачей управления BSC было, собственно, управлять.

10 декабря совет директоров BSC подтвердил, что 52000 рабочих мест в стальной промышленности придется ликвидировать. Деловые перспективы для BSC все еще продолжали ухудшаться. Действительно, когда мы взглянули на их цифры будущего спроса на сталь, мы решили, что они, по меньшей мере, слегка оптимистичны.

С конца декабря я председательствовала на регулярных совещаниях небольшой группы министров и чиновников с целью мониторинга ситуации со сталью и принятия решения о том, какие меры следовало предпринять. Это было мучительное и тревожное время. Подробности предложения BSC слабо понимали как работники стальной промышленности, так и бюджетная сфера, что приводило к тому, что ошеломляющий разброс различных цифр стал приобретать актуальность, и это никого не приводило в восторг: общие бюджетные цифры, казалось, все время продолжали расти, в то время как союзам они постоянно казались недостаточными.

На этом самом фоне я встретилась сначала с союзами, по их запросу, а затем с управлением BSC в понедельник 21 января в Номере 10. Лидеры союзов встречались с Китом Джозефом и Джимом Прайором в воскресенье накануне. Одна из трудностей, с которой мы столкнулись, заключалась в том, что у союзов могло сложиться неверное впечатление на основании ремарок, которые сделал Джим, критикуя управление BSC. Я разозлилась, прочитав об этом. Но когда неделю спустя меня об этом спросил Робин Дэй в Панораме, мой ответ был мягко пренебрежительным: «Мы все совершаем ошибки время от времени. Я считаю, что это было ошибкой, и Джиму Прайору было в самом деле очень, очень жаль, что он ее совершил. Но нельзя же списывать человека за одну ошибку».

В моей дискуссии с мистером Сирсом и мистером Смитом (лидеры соответственно ISTC и NUB) я заявила, что правительство не намеревается вмешиваться в спор. Я не знала о стальной промышленности достаточно, чтобы включится в переговоры, но при этом я, разумеется, жаждала выслушать их взгляды. Союзы хотели, чтобы правительство оказало давление на BSC, чтобы те выступили с улучшенным предложением. Они хотели неких «новых денег», но я обозначила, что такой вещи не существует: деньги в стальную промышленность могли прийти только из других отраслей промышленности, приносивших доход.

Реальной проблемой, сказала я, была производительность, в которой – несмотря на то, что Билл Сирс не согласился с цифрами – общеизвестным было значительное отставание BSC в плане эффективности. Люксембург уменьшил объем рабочей силы в стальной промышленности с 24000 до 16000 рабочих мест, значительно увеличив производительность отрасли, до такой степени, что он теперь поставлял железнодорожные рельсы в Великобританию. Когда я услышала об этом прошлой осенью, это задело меня за живое, и я ему так и сказала.

В тот же день я встретилась с сэром Чарльзом Вильерсом и Бобом Шоли, председателем и исполнительным директором BSC. Они детально описали мне, в чем состояло предложение, и обозначили очень ограниченное пространство для гибкости. Я уверила их в своей полной поддержке.