Текст книги "Автобиография"

Алан был экономистом. Но Джеффри и я были политиками. Джеффри верно подметил, что объявление бюджета, который будет воспринят как дефляционный в период глубочайшей рецессии со времен 1930-х годов, через повышение базовой ставки, приведет к политическому кошмару. Я согласилась с точкой зрения Джеффри касательно проблем повышения подоходного налога, но без особой уверенности, и с течением времени мое беспокойство нарастало.

На нашем следующем с Джеффри совещании по бюджету 17 февраля, он сказал, что теперь готов обдумать увеличение базовой ставки. Но он сомневался, не лучше ли будет повысить базовую ставку подоходного налога на 1 процент и персональных надбавок – на 10 %, таким образом снижая нагрузку на людей ниже черты среднего дохода. Я подтвердила, что готова обдумать это, но также сказала ему, что прихожу к точке зрения, что PSBR должен стать ниже 11 миллиардов.

Мои советники – Алан Уолтерс, Джон Хоскинс и Дэвид Вульфсон – продолжали с пылом настаивать на гораздо более низком PSBR. Кит Джозеф также жестко поддерживал эту точку зрения. Алан, который знал, что у него может быть доступ ко мне почти всегда, когда ему нужно – что, по моему мнению, должно касаться любого советника, если премьер-министр не находится в плену своего почтового ящика – пришел в мой кабинет, чтобы в последний раз попытаться убедить меня изменить свое мнение касательно бюджета. Сегодня я знаю, что он ушел, продолжая думать, что не убедил меня. Тем не менее, я всем сердцем понимала, что было всего лишь одно верное решение, и что его сейчас нужно было принимать.

Джеффри Хау и я встретились с Дугласом Вассом, постоянным секретарем казначейства, для дальнейшего обсуждения бюджета днем во вторник 24 февраля. Джеффри до сих пор видел PSBR на 1981-82 годы в размере 11,25 миллиардов. Я сказала, что встревожена такой цифрой и что сомневаюсь, будет ли возможно сокращение процентных ставок, которое нам было критически необходимо, в случае если государственный кредит не будет сокращен до цифры примерно в 10,5 миллиардов. Я сказала, что даже готова согласиться на пенс по стандартному курсу.

Джеффри был против пенса по стандартному курсу – здесь меня нетрудно было переубедить, потому что меня приводила в ужас сама мысль сдать назад в том прогрессе, которого мы добились в снижении налоговых ставок лейбористов. Но он также выступал против необходимости снизить PSBR еще больше, я же в этом вовсе не была убеждена.

Рано утром на следующий день Алан пришел ко мне, чтобы поговорить. Я сказала ему, что настаиваю на более низком PSBR, чем хочет он. Но я до сих пор не знала, как отреагирует Джеффри. Потом поговорить пришел Джеффри. Посоветовавшись со своими коллегами из казны, он согласился, что у нас должен быть меньший PSBR, ниже 11 миллионов. Вместо повышения базовой ставки подоходного налога он предложил менее популярный путь отказа от нижних границ дохода, необлагаемых налогом – хотя это и было предельно храбрым шагом при инфляции, остававшейся на уровне 13 процентов. Наша стратегия по бюджету теперь была выбрана. И было похоже, что мы сможем объявить о двухпроцентном снижении MLR в бюджете в грядущий вторник.

Бюджет был, что неудивительно, очень непопулярен. В глазах наших критиков наша стратегия выглядела принципиально неверной. Если вы, как они, верили, что повышенный государственный кредит был способом выбраться из рецессии, наш подход был бы для вас необъяснимым. С другой стороны, если вы, как и мы, думали, что для того, чтобы вернуть промышленность в движение, нужно было прежде всего снизить все процентные ставки, то вам нужно снизить государственный кредит. Далеко не дефляционный, наш бюджет должен был возыметь обратный эффект: сокращая государственный кредит и со временем снижая уровень сжатия денежной массы, он позволит упасть кредитным и обменным ставкам, которые создавали значительные осложнения для промышленности.

Несогласные в Кабинете были шокированы бюджетом, когда узнали его содержание на традиционном утреннем заседании Кабинета в бюджетный день. Вскоре пресса наполнилась утечками, преисполненными яростью и негодованием. Они понимали, что бюджет подарил им политическую возможность. Поскольку он настолько отклонялся от поствоенной экономической ортодоксии, даже некоторые наши сторонники не до конца верили в эту стратегию, пока она не начнет приносить плоды. Возможно, нужно было подождать некоторое время.

К счастью, забастовки занимали гораздо меньше нашего времени на протяжении 1981 года, чем в 1980, и число рабочих дней, потерянных из-за акций протеста составило лишь треть от показателя предыдущего года. Но два спора – один об угольной промышленности, который в итоге не закончился забастовкой, другой – о социальных службах, который закончился – имели огромное значение и для решений в области бюджета, и для политического климата в целом.

Иностранцу, незнакомому с экстраординарным наследием государственного социализма в Британии, скорее всего, покажется непонятной забастовка подвергшихся риску шахтеров в 1981 году: 2,5 миллиарда фунтов налогоплательщиков были вложены в угледобывающую промышленность с 1974 года; производительность на некоторых новых шахтах была высокой, и подтянутая и конкурентоспособная угледобывающая промышленность могла снабдить своих работников хорошими, высокооплачиваемыми местами. Но это было возможно в том случае, если нерентабельные шахты будут закрыты. К тому же шахты, которые NCB собиралась закрыть, были не только нерентабельными, но и практически выработанными. 27 января министр энергетики Дэвид Хауэлл сообщил мне о планах закрытия. На следующий день сэр Дерек Эзра, председатель NCB, посетил Даунинг Стрит и лично представил мне отчет. Я согласилась с ним в том, что в условиях переизбытка запасов угля не существовало иной меры кроме закрытия нерентабельных шахт.

Как и в случае с BSC и BL, именно руководству предстояло реализовать оговоренный подход. Вскоре пресса была наполнена планами NCB закрыть 50 шахт и предсказывала болезненный конфликт. От Национального Союза Шахтеров требовали бороться с закрытиями, и хотя Джо Громли, его президент, занимал умеренную позицию, мощная левая фракция союза неизбежно должна была воспользоваться ситуацией, и Артуру Скарджиллу, жесткому левому лидеру, скорее всего предстояло занять президентский пост мистера Громли в ближайшем будущем.

В ходе встречи с NUM 11 февраля совет директоров NCB сопротивлялся настойчивым требованиям опубликовать список шахт, которые предлагалось закрыть и отрицал цифру 50.

Однако совет директоров не упомянул идею улучшенных условий по избыточности, которую уже обсуждали в правительстве и вместо того предпринял попытку присоединиться к NUM в обращении к нам с целью добиться меньшего импорта угля, сохранения высокого уровня государственных инвестиций и субсидий, сопоставимых с теми, которые якобы предоставляли угледобывающей промышленности правительства других государств. Совет директоров NCB действовал так, как будто полностью поддерживал интересы союзов, представлявших своих работников. Ситуация мгновенно начала усугубляться.

В понедельник 16 февраля у меня состоялась встреча с Дэвидом Хауэллом и остальными. Их тональность полностью изменилась. Департамент внезапно оказался вынужден заглянуть в пропасть и отпрянуть. Задача теперь заключалась в том, чтобы избежать общенациональной забастовки ценою минимальных уступок. Дэвид Хауэлл теперь вынужден был согласиться на трехстороннюю встречу с NUM и NCB, чтобы достигнуть этой цели. Тон председателя NCB также мгновенно изменился. Я с ужасом поняла, что мы ввязались в битву, которую не сможем выиграть. Департамент энергетики не обладал дальновидным мышлением. Запасы угля, скопившиеся у шахт, по большей части не имели отношения к вопросу, сможет ли страна выдержать забастовку; запасы у электростанций – вот что имело значение, и их было попросту недостаточно. Стало предельно ясно, что мы можем лишь сократить потери и дожить до следующего боя, когда – при должной подготовке – у нас может быть положение, которое принесет нам победу. Поражение в угольной забастовке было бы катастрофическим.

Трехсторонняя встреча должна была состояться 23 февраля. Утром 18 февраля я в спешке встретилась с Дэвидом Хауэллом, чтобы договориться об уступках, которые нам придется предложить для того, чтобы предотвратить забастовку. Была серьезная путаница в том, как факты обстояли на самом деле. В то время как сообщалось, что NCB требует закрытия 50 или 60 шахт, сейчас выяснилось, что они говорят о 23. Но трехсторонняя встреча достигла своей основной задачи: забастовка была предотвращена. Правительство обязалось сократить импорт угля, а Дэвид Хауэлл обозначил, что мы готовы обсудить финансовые последствия непредвзято. Сэр Дерек Эрза сказал, что в свете этого обязательства пересмотра финансовых ограничений деятельности NCB, совет директоров отзовет свои предложения по закрытию и пересмотрит позицию совместно с союзами.

На следующий день Дэвид Хауэлл сделал заявление в палате общин для разъяснения итогов собрания. Пресса отреагировала, назвав это значительной победой шахтеров над правительством и отметив, что мы скорее всего правильно сделали, что уступили. На этом, однако, наши трудности не закончились. На трехстороннем заседании 25 февраля выяснилось, что NCB в гораздо более тяжелом положении, чем было известно нам. Скорее всего, они превысили свой предел внешнего финансирования (EFL) который уже достиг установленной отметки в 800 миллионов, на 450–500 миллионов, и ожидали потери 350 миллионов. Нам предстояло иметь дело с этими цифрами и рассмотреть их в деталях, но мы не могли сделать этого в условиях, когда NUM знал о финансовом положении NCB примерно столько же, сколько и мы. Поэтому нашей задачей было оградить угледобывающую промышленность, утверждая, что уголь скорее был частным случаем, нежели прецедентом. Главным образом, мы должны были подготовить экстренный план на случай если NUM станет искать конфронтации в следующий раз.

Сумев вытащить правительство из неразрешимой ситуации – заплатив, как я понимала, огромную с политической точки зрения цену – я сосредоточила внимание на ограничении финансовых последствий нашего отступления и подготовке почвы, чтобы в будущем нам удавалось избежать повторения такой ужасной ситуации.

Реальный вопрос, занимавший меня, заключался в том, сможем ли мы противостоять забастовке зимой. Из конференции NUM, прошедшей в июле, стало очевидно, что левое крыло союза стало одержимо идеей противостояния правительству, и что Артур Скарджилл, уверенный в своем президентстве, выберет это в качестве своей политической линии. Вилли Уитлоу, в качестве министра, в сфере ответственности которого планирование в области непредвиденных обстоятельств в общественном секторе, прислал мне доклад 22 июля, сообщавший, что забастовку в этом году не получится выдержать в течение больше чем 13–14 недель. Подсчеты учитывали перемещение запасов угля, которыми мы располагали. В теории, «запас хода» можно было увеличить за счет снижения затрат энергии или используя военных для транспортировки угля на электростанции. Но оба варианта были чреваты осложнениями. Будет сильнейшее политическое давление, чтобы заставить нас поддаться забастовке. Союз может увидеть, что происходит, если мы примемся увеличивать запасы нефти на электростанциях. Нам придется полагаться на благоразумное совмещение гибкости и блефа до тех пор, пока правительство не окажется в достаточно высоком положении, чтобы лицом к лицу столкнуться с вызовом, брошенным экономике, и потенциально власти закона, совместными силами монополистов и профсоюзов в угольной промышленности.

В течение уикенда 10–12 апреля беспорядки начались в Брикстоне, Южный Лондон. Грабили магазины, уничтожали машины, а 149 офицеров полиции и 58 гражданских получили ранения. 215 человек было арестовано. Жуткие сцены напоминали о восстаниях в Соединенных Штатах в 1960 – 1970-х годах. Я приняла предложение Вилли Уитлоу, согласно которому Лорд Скарман, выдающийся член палаты лордов с судебными функциями, должен предпринять расследование причин произошедшего и выступить со своими рекомендациями.

Наступило временное затишье; затем в пятницу 3 июля стычка в Саутхолле между белыми скинхедами и молодыми людьми азиатского происхождения переросла в бунт, в ходе которого полицейские быстро стали основными пострадавшими – в них летели зажигательные бомбы, кирпичи и все, что попадалось под руку. Толпа нападала даже на пожарных и врачей скорой помощи. В ходе уикенда Токстет в Ливерпуле также стал сценой насилия: вновь там имели место вспышки поджигательства, мародерства и диких атак на полицию.

8 и 9 июля пришла очередь Мосс Сайд в Манчестере испытать на себе два дня серьезных беспорядков. Вилли Уитлоу сообщили мне после своих визитов в Манчестер и Ливерпуль, что бунты в Мосс Сайд приняли форму хулиганства и грабежей, не перерастая в прямое противостояние с полицией. В Ливерпуле, как мне предстояло выяснить, межрасовая напряженность и резкая враждебность к полиции – с моей точки зрения подогреваемая экстремистами левого толка – были важнее.

Бунты, разумеется, были словно посланы свыше лейбористской оппозиции и критикам правительства в целом. Вот оно, долгожданное свидетельство того, что наша экономическая политика приводила к социальному разладу и насилию. Я оказалась в ситуации, когда мне нужно было что-то противопоставлять аргументу, что бунты были вызваны безработицей. Такая точка зрения скорее упускала из виду, что бунты, футбольное хулиганство и преступность в общем и целом усиливались в 1960-е, большая часть которых протекала в тех самых экономических условиях, на установлении которых настаивали наши критики. К другому аргументу – о том, что расовые меньшинства реагировали на насилие со стороны полиции и на расовую дискриминацию – мы воспринимали гораздо серьезнее. Вслед за докладом лорда Скармана мы представили законодательную базу для координации между полицией и местной администрацией, ужесточили правила задержания и обыска подозреваемых и предприняли прочие меры, связанные с набором в полицию, ее подготовкой и дисциплиной.

Однако что бы ни порекомендовал лорд Скарман, незамедлительно требовалось восстановить законность и порядок. Я сказала Вилли в субботу 11 июля, что намереваюсь отправиться в Скотланд Ярд и хочу, чтобы мне продемонстрировали, как они справляются с ситуацией на месте.

После брифинга в Скотланд Ярде меня провезли по Брикстону, а в понедельник 13-го я совершила такой же визит в Ливерпуль. Проезжая через Токстет, место беспорядков, я заметила, что по сравнению со всеми разговорами о лишениях, дома там были точно не самыми худшими в городе. Мне сообщили, что некоторые молодые люди, участвовавшие в беспорядках, ввязались в неприятности из скуки и от нечего делать. Но достаточно было посмотреть на участки вокруг этих домов, с неухоженной травой, которая в некоторых местах была почти по пояс, и мусором, чтобы увидеть, что это ложный анализ. Они могли заниматься множеством конструктивных вещей, если бы захотели. Вместо этого я задалась вопросом, как люди могут жить в таких обстоятельствах, не пытаясь прибрать бардак и улучшить окружающее их пространство. Чего явно не доставало, так это чувства гордости и личной ответственности – то, что государство может легко отнять, но почти никогда не может вернуть.

Первыми людьми, с которыми я побеседовала в Ливерпуле, были полицейские. Я также встретилась с членами совета в ливерпульской ратуше, а затем поговорила с группой общественных активистов и молодых людей. Я испытала отвращение из-за враждебности последних по отношению к главному констеблю полиции. Но я внимательно выслушала все, что они хотели сказать. Они были выразительны и рассказывали о своих проблемах с огромной искренностью.

Весь этот визит не оставил у меня сомнений в том, что мы столкнули с огромными проблемами в районах вроде Токстета и Брикстона. Людям нужно было вновь обрести чувство уважения к закону, к своему району и, в действительности, к себе самим. Несмотря на приведение в действие большинства рекомендаций Скармана и внутригородские инициативы, которые нам пришлось предпринять, ни одно современное средство, полагающееся на государственное вмешательство и государственные затраты не выглядело эффективным. Причины были гораздо глубже; лекарства должны были быть соответствующими.

Бунтовщики были исключительно молодыми людьми, чьи обостренные животные инстинкты, обычно сдерживаемые целой серией общественных ограничений, теперь вырвались на свободу и сеяли хаос. Что случилось с ограничениями? Чувство общности – включая бдительное осуждение соседей – сильнейший из подобных барьеров. Но это чувство было утрачено в бедных районах городов. Зачастую такие районы были искусственными творениями местных администраций, которые вырвали людей из их традиционных мест и пересадили в плохо продуманные и плохо обустроенные места проживания, где они не знали своих новых соседей. Некоторые из таких новых «районов», из-за высоко уровня иммиграции, были этнически смешанными; вдобавок к напряженности, которая могла изначально возникнуть в любом случае, даже иммигрантские семьи, в которых было сильно чувство традиционных ценностей, оказались в ситуации, когда эти ценности разрушались для их собственных детей под воздействием окружающей культуры. В частности, программы социальных льгот приучали к зависимости и притупляли чувство личной ответственности. Результатами стали стабильный рост преступности (среди молодых мужчин) и незаконнорожденности (среди молодых женщин).

Все, что требовалось для того, чтобы все эти вещи вылились в полномасштабные бунты, было уменьшение авторитета, а авторитет власти на всех уровнях – дома, в школе, в церквях и в государстве – продолжал уменьшаться на протяжении большей части послевоенных лет. Отсюда и футбольное хулиганство, бунты на расовой почве и преступность в течение этого периода. Однако, прежде всего, бунты 1981 года превратились в сатурналии в первую очередь из-за созданного телевидением впечатления, что бунтовщики могут безнаказанно наслаждаться разгулом преступности, мародерством и беспорядками под маской социального протеста. Это в точности те обстоятельства, в которых молодые люди бунтуют вновь и вновь – и им нет никакого дела до M3.

Как только мы решили проблему британской экономики, нам предстояло обратиться к этим более глубоким и неподатливым проблемам. Я делала это в мой второй и третий сроки при помощи ряда мер, связанных с жильем, образованием, местной администрацией и социальной защищенностью, которые мои советники, вопреки моим возражениям, хотели назвать «Социальным Тэтчеризмом». Но мы лишь начали делать успехи к тому моменту, когда я покинула свой пост.

Бюджет 1981 года продолжал волновать кабинет. Некоторые министры уже долгое время были в рядах несогласных. Другие, на чью поддержку я рассчитывала в прошлом, начинали отходить. Ирония состояла в том, что на момент, когда противостояние стратегии достигло своего пика, нижняя планка рецессии уже была достигнута. В то время, как в 1980 году несогласные в кабинете не желали видеть истинную серьезность экономической ситуации и поэтому настаивали на больших государственных затратах, чем мы могли себе позволить, в 1981 они совершили противоположную ошибку, преувеличивая уязвимость экономической перспективы и призывая увеличить затраты в попытках восстановить прежний уровень экономики из рецессии. Разумеется, есть кое-что подозрительное в логике решения, которое всегда остается верным вне зависимости от самой проблемы.

Один из мифов, увековеченных прессой того времени, утверждал, что министры казны и я были одержимы секретностью в вопросе экономической политики, все время стараясь избежать дебатов в Кабинете. Ввиду прошлых утечек, которые могли быть частью понятного подхода, но точно не того, к которому прибегали мы. Джеффри Хау настаивал на трех или четырех полных экономических дискуссиях в Кабинете каждый год, будучи уверенным, что это поможет нам завоевать большую поддержку политической линии; я сомневалась, помогут ли такие дискуссии достичь полного согласия, но была согласна с предложением Джеффри, пока оно приносило практические результаты.

Споры достигли апогея на дискуссии в Кабинете в четверг 23 июля. У меня были не просто подозрения насчет того, что грядет. В действительности, тем утром я сказала Дэнису, что мы прошли так далеко не для того, чтобы сворачивать теперь. Я не останусь премьер-министром, если мы не проведем стратегию до конца. Министры по расходам внесли заявки на дополнительные расходы более 6,5 миллиардов, из которые целых 2,5 миллиарда были запрошены на национализированные предприятия. Но казна настаивала на снижении государственных расходов на 1982 – 83 годы ниже суммарных показателей мартовской «Белой книги». Результатом стал один из самых ожесточенных споров об экономике, и вообще о любой проблеме, из тех, которые я застала в Кабинете, будучи на посту премьер-министра. Одни настаивали на дополнительных государственных расходах и займах, которые по их мнению были лучшим путем к восстановлению, чем сокращение налогов. Были разговоры о заморозке зарплат. Даже те, кто, подобно Джону Нотту, были известны своими взглядами на крепкие финансы, выступили с нападками на предложения Джеффри Хай, считая их чрезмерно суровыми. Внезапно вся стратегия оказалась в центре спора. Я думала, что мы можем полагаться на этих людей в критической ситуации и не была заинтересована в таком творческом подходе к бухгалтерии, который позволял ненадежным монетаристам найти оправдания для поворота на 360 градусов. Однако другие как всегда сохраняли лояльность, особенно Вилли, Кит и, разумеется, сам Джеффри, который был остовом стабильности в это время. И действительно, именно их лояльность помогла нам прорваться.

В первые дни нашего правительства я сказала: «Дайте мне шесть сильных и преданных мужчин, и мы прорвемся». Очень редко у мня было хотя бы шесть. Поэтому я решительно выступила в защиту канцлера. Я была готова подготовить новую бумагу по вопросу сокращения налогов против государственных расходов. Я предупреждала о последствиях международной уверенности в повышении государственных расходов или любого отхода от MTFS. Я была решительно уверена, что стратегия должна быть продолжена. Но когда я закрыла заседание, я понимала что слишком многие в Кабинете не разделяли эту точку зрения.

Большая часть этого резкого несогласия попала в прессу – и не просто в репортажи о том, что было сказано в Кабинете, сделанных на основании не приписываемых кому-то конкретному комментариев министров. Были особенно возмутительные комментарии со стороны Френсиса Пима и Питера Торникрофта, которые должны были отвечать за представление нашей политической линии перед общественностью. Согласно предположению Френсиса, я дала согласие на восстановление «Комитета по связи», в котором министры и центральный офис должны были работать вместе, чтобы достичь согласованной линии. В августе стало ясно, что эти договоренности в действительности использовались, чтобы подорвать стратегию.

Джеффри Хай заявил в палате общин, что последний сделанный CBI обзор тенденций в промышленности свидетельствует о том, что мы находимся у конца рецессии – ремарка, которая, возможно, была слегка неосмотрительной, но строго правдивой. В следующий уикенд Френсис Пим в ходе продолжительного выступления заметил: «Пока еще мало свидетельств того, что подъем состоится. И что восстановление, когда оно пойдет своим чередом, может быть медленнее и не таким явным, как в прошлом». Этот прогноз показался бы безрассудным даже в устах экономиста; у Френсиса он был на грани визионерства. Даже Питер Торникрофт, который был блестящим председателем партии в оппозиции, присоединился к хору «мокрых», описывая себя как жертву «растущего уныния» и утверждая «что не было великого знака начала восстановления экономики». Учитывая, что эти комментарии исходили от двух человек, отвечавших за то, чтобы представлять политическую линию правительства, они наносили огромный ущерб и легко могли рассматриваться (неизбежная метафора) как «вершина айсберга».

Реформа профсоюзов была еще одной причиной разлада в кабинете. Мы издали «Зеленую книгу» об иммунитетах профсоюзов, комментарии по которой нам предстояло услышать в конце июня 1981. Когда они поступили, все свидетельствовало о том, что предприниматели хотят дальнейших радикальных действий, чтобы профсоюзы полностью оказались во власти закона. Но у меня с Джимом Прайором возникли разногласия касательно того, что нужно предпринять. Я хотела предпринять дальнейшие действия по ограничению иммунитетов профсоюзов, чтобы их финансы стали прозрачнее для судов. Предложения Джима не помогли бы такого добиться. История в его прочтении свидетельствовала, что профсоюзы могут одолеть любое законодательство, если захотят. Я считала, что история ничего подобного не демонстрировала, и что скорее прошлые правительства подвели свою нацию из-за нехватки воли, отступая, когда битва почти уже была выиграна. Я также была убеждена, что в вопросе реформы профсоюзов имеется огромный запас поддержки со стороны общественности, на который мы можем рассчитывать.

Разногласия между министрами кабинета по вопросам экономической стратегии – и между мной и Джимом Прайором по вопросу реформы профсоюзов – были фундаментальны по своей сути. Поэтому мне было вполне ясно, что требовалась значительная перестановка, если мы хотели, чтобы наша экономическая линия продолжалась, и возможно, чтобы я оставалась премьер-министром.

Я склонялась к тому, чтобы провести перестановку во время парламентских каникул, если это возможно, чтобы министры смогли привыкнуть к своим департаментам, прежде чем им начнут задавать вопросы в Палате. Однако только в сентябре я обсудила детали со своими ближайшими советниками. Вилли Уитлоу, Майкл Джоплинг («Главный Кнут») и Иэн Гау прибыли в Чекерс в уикенд 12–13 сентября. На некоторое время к нам присоединились Питер Керрингтон и Сесил Паркинсон. Сама перестановка произошла в понедельник.

Я всегда сперва встречалась с тем, от кого требовалось покинуть кабинет. Я начала с Яна Гилмора и сообщила ему о своем решении. Он – я не могу найти другого слова – обиделся. Он покинул Даунинг Стрит и публично перед телекамерами осудил политику правительства, заявив «что она полным ходом идет прямым курсом на скалы» – полностью безупречная имитация человека, который покинул свой пост из принципа. Кристофер Соамс был также сердит – но в более достойной манере. У меня сложилось отчетливое впечатление, что он действительно почувствовал, как будто его уволила его собственная домработница. Марк Карлайл, который не был очень эффективным министром образования, также покинул кабинет – но сделал это с достоинством и добрым юмором. Джим Прайор был явно поражен своим отстранением. Пресса была полна его угроз полностью покинуть правительство, если его попросят покинуть его нынешний пост. Я хотела видеть на этом посту грозного Нормана Тебитта, поэтому я поймала Джима на блефе и предложила ему пост секретаря по Северной Ирландии. После некоторых мучений и некоторого количества телефонных звонков он принял мое предложение и стал государственным секретарем в Северной Ирландии, заняв место жизнерадостного Хампфри Аткинса, который сменил Яна Гилмора на посту лидера министерства иностранных дел в палате общин.

Я переместила Дэвида Хауэлла из министерства энергетики в министерство транспорта. Мне доставило огромное удовольствие назначить безгранично талантливого Найджела Лоусона в Кабинет на его место.

Кит Джозеф сообщил мне, что хочет покинуть министерство промышленности. С его верой в то, что существовала анти-предпринимательская культура, которая на протяжении многих лет наносила вред эффективности британской промышленности, было естественно, что теперь ему захочется перейти в министерство образования, в котором эта культура пустила прочные корни. Соответственно, я назначила Кита в свой старый департамент на замену Марку Карлайлу. Норман Фаулер вернулся, чтобы возглавить министерство образования и социальной защищенности, что входило в его портфолио времен оппозиции, заменяя Патрика Дженкина, который заменил Кита в министерстве промышленности. Джанет Янг, давний друг, возглавила алату лордов, став первой женщиной на этом посту, приняв на себя ответственность за чиновничий аппарат из рук Кристофера Соумса.

Пожалуй самым важным изменением было назначение Нормана Тебитта на пост министра труда и занятости вместо Джима Прайора. Норман был чиновником в британской ассоциации пилотов гражданской авиации и не питал иллюзий на счет порочного мира крайне-левого профсоюзного движения и, напротив, не испытывал сомнений в значительном достоинстве большинства членов профсоюзов. Как истинный сторонник того подхода, которого придерживались мы с Китом Джозефом, Норман понимал, как реформа профсоюзов вписывалась в нашу общую стратегию. Норман также был одним из самых эффективных ораторов в парламенте и в публичных выступлениях. Тот факт, что левые взвыли от неодобрения, доказывал, что он – самый подходящий человек для этой работы. Он был кем-то, кого они боялись.

Я уже согласилась с Питером Торникрофтом, что ему следует покинуть пост председателя партии. Я была недовольна рядом действий Питера в последние месяцы. Но я никогда не смогла бы забыть, сколько он сделал для того, чтобы помочь мне выиграть выборы 1979 года, и он остался мои другом. Я назначила Сесила Паркинсона на замену ему – подвижный, полный здравого смысла, прекрасный бухгалтер, великолепный оратор и, что не менее важно, из моего крыла партии.

Сама природа Кабинета изменилась в результате этих назначений. После первого заседания нового кабинета я заметила Дэвиду Вульфсону и Джону Хоскинсу, как все изменилось, когда большая часть людей была на моей стороне. Это не означало, что мы всегда будем во всем друг с другом соглашаться, но пройдет некоторое количество лет прежде, чем встанет вопрос, который фундаментально отделит меня от большинства в кабинете, и к тому времени экономическое восстановление Британии, такой спорный вопрос в 1981 году, будет принято – возможно, слишком уж легко принято – как свершившийся жизненный факт.

«Мокрые» потерпели поражение, но они не осознали его полностью и предприняли попытку пойти в последнее наступление на партийной конференции в Блэкпуле в октябре того года.