Текст книги "Автобиография"

В результате наших обсуждений обстановка не нормализовалась. Вскоре после возвращения в Великобританию я узнала, что, явно идя вразрез как минимум с настроением парижской встречи в верхах, канцлер Коль, выступая перед бундестагом, представил программу из десяти пунктов, рисовавшую великое будущее Германии. В пятом пункте было предложение о развитии «конфедеративных структур между двумя государствами в Германии с целью создания федерации». В десятом пункте говорилось о том, что его правительство работало в направлении «единства, воссоединения, достижения германского государственного единства». Теперь уже главным вопросом было то, как отреагируют американцы. Ответа на него мне не пришлось ждать долго. На пресс-конференции Джим Бейкер разъяснил американскую линию в отношении объединения Германии, которая, по его словам, основывалась на четырех принципах. Самоопределение будет рассмотрено «без предубеждения относительно результата». Еще одним элементом было то, что Германия может не просто остаться в НАТО – что я искренне поддерживала, – но она должна влиться во «все более интегрированное Европейское сообщество» – с чем я согласиться не могла. Третьим доводом было то, что предпринимаемые шаги к объединению должны быть мирными, постепенными и включенными в поэтапный процесс. Я была абсолютна согласна с последним доводом – что должны быть поддержаны принципы Заключительного акта Хельсинкских соглашений, в частности касательно границ. Впрочем, еще предстояло узнать, на чем американцы собирались сделать основной упор: на идее будущего Германии в «интегрированной» Европе или же на мысли, что объединение должно происходить медленно и постепенно. Президент США должен был сам дать ответ на это в речи, обращенной к главам НАТО, на совещании в Брюсселе в начале декабря, где был заслушан его отчет о переговорах с господином Горбачевым на Мальте. Он сделал тщательно подготовленное заявление о «будущей архитектуре» Европы, призвав к «новым, более зрелым взаимоотношениям» с европейцами. Он также подтвердил те принципы, которые изложил Джим Бейкер в отношении объединения. В действительности же то, что президент США заострил такое внимание на «европейской интеграции», было сразу воспринято как сигнал того, что в вопросе европейского развития он направлял Америку к федералистской цели, а не к той цели, которую я изложила в Брюгге. У журналистов не было причины воспринимать замечания президента США иначе. Президент мне позвонил и пояснил свои замечания, сказав, что они всего лишь относились к «общему рынку», а не к более глубокой политической интеграции. Я выразила надежду, что так оно и есть – ну, или по крайней мере отныне это должно было быть так. Факт оставался фактом: я не могла рассчитывать на американцев в том, что касалось затормаживания германского объединения, и, пожалуй, еще больше я хотела избежать курса на продвижение европейского единства.

Если тогда и была надежда на то, чтобы остановить или замедлить процесс объединения, то она могла бы исходить только из какой-либо англо-французской инициативы. И все же, если бы даже президент Миттеран попытался осуществить то, перед чем он испытывал, как мне было известно, тайные опасения, наши возможности все же были бы довольно ограниченными. Во время заседания Европейского совета в Страсбурге в 1989 году мы с президентом Миттераном провели два личных совещания, чтобы обсудить германскую проблему. Он сильно критиковал программу канцлера Коля по воссоединению страны. Он сделал наблюдение, что на протяжении всей истории немцы были народом, находящимся в постоянном движении и потоке. При этих словах я вынула из сумочки географическую карту, на которую было нанесено многочисленное изменение конфигурации Германии в прошлом: это не внушало никакого оптимизма в отношении будущего. Мы тщательно обсудили, что именно мы можем сделать. Я сказала, что на парижском совещании, на котором он был председателем, мы предложили верный ответ относительно границ и объединения. Однако президент Миттеран заметил, что канцлер Коль уже довольно далеко отошел от этих предложений. Он сказал, что у Франции в моменты великой опасности в прошлом всегда устанавливались особые отношения с Великобританией, и ему казалось, что опять настал такой период. Мы должны сблизиться и поддерживать отношения. Мне показалось, что, несмотря на то, что мы не нашли способов, по крайней мере, у нас обоих была воля к тому, чтобы сдерживать сокрушительную германскую силу. Это было начало. Почти все дискуссии, которые у меня состоялись с президентом Миттераном в Елисейском дворце в субботу, 20 января 1990 года, касались Германии. Подхватив замечания собеседника на полях Страсбурга, я сказала, что для Великобритании и Франции важна совместная работа по разработке планов, чтобы преодолеть происходящее в Германии. Казалось, ГДР была на грани крушения, и нельзя было исключать того, что в течение этого года нас поставят перед принципиальным решением в пользу объединения как перед свершившимся фактом. Президента Франции явно раздражали немецкие взгляды и поведение немцев. Он принимал то, что у немцев было право на самоопределение, но они не имели права осложнять политическую действительность Европы. Не мог он принять и того, что германское объединение должно иметь приоритет перед всем остальным. Он посетовал на то, что немцы воспринимали любое выражение опасений как критику, направленную в их адрес. Если вы не были обеими руками за объединение, вас изображали врагом Германии. Трудность состояла в том, что в Европе действительно не было силы, которая могла бы остановить процесс объединения. Он был в растерянности – что мы тут можем поделать? Я ответила, что по крайней мере мы можем применить все возможные средства, чтобы замедлить этот процесс. Было плохо то, что другие правительства не были готовы говорить открыто – и, как я могла бы добавить, но не стала, французы не были исключением. Президент Миттеран продолжил беседу, сказав, что он разделяет мое беспокойство по поводу так называемой «миссии» немцев в Центральной Европе. Чехи, поляки и болгары не хотели находиться под исключительным влиянием Германии, но они нуждались в германской помощи и инвестициях. Я сказала, что мы не должны мириться с тем, что немцы удерживают некоторый контроль над этими странами, а, напротив, сделать все возможное, чтобы расширить там собственные связи. Мы договорились о том, что наши министры по иностранным делам и обороне встретятся для того, чтобы тщательно обсудить проблему объединения, а также найти возможность для более тесного франко-британского сотрудничества в области обороны. В феврале канцлер Коль – вновь не посовещавшись со своими союзниками – направился в Москву и добился от господина Горбачева согласия с тем, что «вопрос единства немецкой нации должны решать сами немцы». (Вскоре стали ясны все «за» и «против». В июле, на совещании в Крыму, канцлер ФРГ согласился предоставить сумму – должно быть, огромную с точки зрения Советов, но ведь они могли выбить и гораздо больше – на покрытие расходов на снабжение советских войск, которые будут выведены с территории ГДР. Со своей стороны господин Горбачев теперь наконец признал публично, что объединенная Германия должна войти в состав НАТО.) В субботу, 24 февраля, у меня состоялся 45-минутный телефонный разговор с президентом Бушем. Я нарушила свой давний обычай избегать подробных фактических дискуссий по телефону и попыталась объяснить собеседнику, что, по моему мнению, нам нужно думать о будущем западного союза с Европой, где будет существовать объединенная Германия. Я подчеркнула важность того, чтобы единая Германия оставалась в НАТО и чтобы там оставались войска Соединенных Штатов. Однако учитывая что все советские силы должны выйти с территории ГДР, это создавало трудности для господина Горбачева, и я считала, что лучше было бы допустить там какое-то количество военной силы на время переходного периода – с открытой конечной датой. Я также сказала, что мы должны укреплять общую схему совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, что поможет не только избежать изолированности Советского Союза, но и уравновесить германское доминирование в Европе. Нужно было не забывать, что Германию окружают страны, на большинство из которых в течение этого столетия она или совершала нападения, или оккупировала их территории. Заглядывая далеко вперед, только Советский Союз – или государство, которое придет ему на смену, – могло бы обеспечить такое равновесие. Президент Буш, как я узнала позже, не понял, что я обсуждала долгосрочное равновесие политических сил в Европе, а не предлагала альянс, альтернативный НАТО. После этого я никогда не использовала телефон для разъяснения позиции в подобных вопросах.

* * *

В последний год моего пребывания на посту у меня возникли серьезные сомнения в том, разумно ли поддерживать господина Горбачева в его реформах. Но я неотступно оказывала ему поддержку и нисколько об этом не жалею. Во-первых, мне трудно бросать тех, кто полюбился и доказал свою дружбу, только по той причине, что от них отвернулась удача. И хоть недостатки моментально всплывают на поверхность, все же, я могу судить по своему опыту, уважение, с которым к кому-то относятся, от этого только растет: уважение – это мощный актив, как подспудно согласятся все те, кто участвует в большой политике и никак не может его добиться. А во-вторых, что важнее, мне казалось, что на тот момент не было никого, кто лучше господина Горбачева мог бы продолжить реформы. Да, я хотела увидеть крах коммунизма, но я хотела, чтобы это произошло мирным путем. Двумя очевидными угрозами миру были захват власти – скрытый или открытый – политиками жесткой линии из советской военной верхушки или мучительный развал Советского Союза. В течение всего лета 1990 года поступали тревожные доклады о вероятных восстаниях среди советских военных. Однако сторонним наблюдателям труднее всего было оценить национальный вопрос – то есть будущее самого Советского Союза.

Теперь я убеждена, что все мы на Западе переоценивали степень того, насколько некая Советская империя, ядро которой поддерживалось марксистской идеологией и коммунистической номенклатурой, – империя, построенная и связанная насильно, – была способна пережить приход политической свободы. Наверное, мы чересчур серьезно внимали дипломатам и западным экспертам и слишком мало прислушивались к представителям эмиграции. Тем не менее я не разделяла большую часть тех представлений, которые были характерны для министерства иностранных дел Великобритании и госдепартамента США в вопросе национальности. Мы все четко определились, как оказалось, в отношении особого юридического статуса государств Балтии: вопрос был не в том, нужно ли предоставлять им свободу, а в том – когда это сделать. Я предупредила советское правительство о серьезных последствиях применения силы против Прибалтийских государств, когда увиделась с господином Горбачевым в июне. Но я постаралась внушить литовскому президенту Ландсбергису, когда встретилась с ним в ноябре, чтобы он действовал с крайней осмотрительностью. И я надавила на обе стороны, призвав к дискуссиям, но только при условии четкого понимания того, что окончательным урегулированием для Балтийских государств должна стать их самостоятельность. Появление фигуры Бориса Ельцина как радикального сторонника реформ – как политических, так и экономических – должно было, вероятно, укрепить позицию господина Горбачева. Если бы они оба смогли забыть о свои разногласиях и если бы господин Горбачев был готов отойти от линии коммунистической партии, возможно, это придало бы новый импульс реформам. Но эти два «если» были непреодолимыми. Между ними сохранялись неважные отношения, и господин Горбачев был коммунистом до конца.

В западных кругах сложилась тенденция воспринимать господина Ельцина не более чем позера. Я не была уверена в том, что это правильное суждение. Но я хотела лично в этом убедиться. Соответственно, хотя я предусмотрительно поставила господина Горбачева в известность, четко дав понять, что воспринимаю господина Ельцина как и любого другого главу оппозиции, я с большой охотой согласилась встретиться с этим деятелем, когда он прилетел в Лондон в первой половине дня в пятницу, 27 апреля 1990 года. Наша беседа с господином Ельциным продолжилась всего 45 минут. Я не разобралась сразу, что это за фигура. Он больше, чем господин Горбачев, вписывался в мое представление о типичном русском человеке: высокий, косая сажень в плечах, славянские черты лица и на голове копна русых волос. Он держался уверенно, но без самонадеянности, любезно, и у него была улыбка, полная здорового юмора с толикой самоиронии. Но больше всего поразило меня то, что он явно продумал некоторые фундаментальные проблемы гораздо четче, чем господин Горбачев. Я начала беседу, сказав, что поддерживаю господина Горбачева и хочу с самого начала расставить в этом вопросе все точки над «i». Собеседник ответил, что знает, как я поддерживаю советского лидера и перестройку, и по некоторым из этих вопросов наши мнения расходятся, но он в общем и целом также выступает в поддержку господина Горбачева и ход реформ. Впрочем, советскому лидеру следовало больше уделить внимания некоторым вопросам, которые три-четыре года назад высказывали сторонники реформы. Перестройка задумывалась с той целью, чтобы сделать коммунизм более эффективным. Но это было невозможно. Единственный серьезный вариант – это глубокая политико-экономическая реформа, предполагающая переход к рыночной экономике. Однако все это слишком затягивалось. Я полностью согласилась с этим. Меня поразило то, что господин Ельцин в отличие господина Горбачева сумел уйти от коммунистического менталитета и стилистики. Именно он первым посвятил меня в то, какое отношение экономическая реформа имела к вопросу о передаче власти в отдельные республики. Он объяснил, что правительства республик фактически не были полностью автономными. В результате этого обсуждения я увидела в новом свете не только Бориса Ельцина, но и фундаментальные проблемы, стоящие перед Советским Союзом. Когда позднее на Бермудских островах я проинформировала президента Буша о том благоприятном впечатлении, которое произвел на меня господин Ельцин, мне дали четко понять, что американцы его не разделяют. Это было серьезной ошибкой.

Я всегда буду благодарна за то, что в бытность свою премьер-министром мне удалось посетить с визитом две бывшие коммунистические страны. В сентябре 1990 года в Чехословакии и Венгрии я побеседовала с людьми, которые еще незадолго до этого были полностью отрезаны от власти коммунистами и которые только-только начали понимать, что делать с коммунистическим наследием, оставившим после себя экономический раздрай, духовную опустошенность и безысходность. На меня произвела огромное впечатление инаугурационная речь президента Чехословакии Вацлава Гавела. Он говорил о «жизни в разложившемся моральном климате… [где] такие понятия, как любовь, дружба, сострадание, милосердие и прощение утратили свою глубину и значимость». Он описал деморализацию общества, к которой привел коммунизм, как «старый режим, вооружившись своей нахрапистой и фанатичной идеологией, превратил человека в производственную силу, а природу – в орудие производства. Таким образом, они покусились на их самую суть, а также на их взаимоотношения». Чехословакии повезло, что у нее был такой вдохновитель, как президент Гавел, но не меньше повезло и с Вацлавом Клаусом – динамичным приверженцем свободного предпринимательства, который возглавил министерство финансов. Вместе они перестраивали социально-экономические основы страны. Кроме очевидных проблем, с которыми им пришлось столкнуться, существовало также напряжение между чешскими и словацкими элементами федеральной республики. Затем я направилась в Венгрию. От стран Восточной Европы Венгрия отличалась тремя важными преимуществами. Во-первых, во время прежнего коммунистического режима здесь произошла значимая экономическая и достаточно серьезная политическая реформа. Поэтому переходный период оказался менее трудным и болезненным.

Во-вторых, страна была в надежных руках Йожефа Анталла, венгерского премьер-министра, истинного консерватора. Мы с ним разделяли приблизительно одинаковый политический подход. В-третьих, венгры удержали вместе правящую коалицию, не дав ей расколоться по незначительным пунктам. Господин Анталл обладал навыками – и быстро набирал авторитет – для того, чтобы возглавить Венгрию и обеспечить необходимую непрерывность. Хотя все еще таила в себе угрозу необходимость экономической реформы. Венгры бились над ключевыми вопросами, связанными с имуществом: как с земельным владением, которое эмигранты и их семьи хотели вернуть себе, так и с приватизацией промышленности. Была и более широкая стратегическая проблема. Венгрия даже в большей степени, чем Чехословакия и Польша, хотела освободиться от влияния Советов. Господин Анталл объявил, что Венгрия должна выйти из Варшавского договора, и стремился к более тесным отношениям с НАТО или по крайней мере с Западноевропейским союзом (ЗЕС). Польша и Чехословакия играли с той же мыслью. Он заверил меня, что Организация Варшавского договора фактически исчерпала себя. Когда Варшавский договор наконец утратил силу, я поддержала особое ассоциированное членство в НАТО, предложенное европейцам восточной части Европы.

* * *

Как бы я ни была воодушевлена событиями в Советском Союзе и Западной Европе, я не могла забывать о том, что сила и безопасность Запада в конечном счете зависели от англо-американских отношений. По причинам, которые я разъяснила, эти отношения стали носить натянутый характер. Соответственно, я считала крайне важным, чтобы переговоры, которые должны были состояться у меня с президентом Бушем на Бермудских островах в апреле 1990 года, прошли успешно. Это было бы вопросом общего тона – и в не меньшей степени вопросом по существу. Говоря в целом, теперь я ждала, пока собеседник изложит свои взгляды, а затем только разъясняла свою позицию. На Бермудских островах я сознательно старалась создать такую расслабленную атмосферу, которая, как я уже знала, ему была больше по душе. Вышла этакая «семейная» история, в завершение которой президент Буш и Дэнис играли восемнадцать раундов в гольф под проливным дождем – очень по-британски. Будущее НАТО и решения относительно обороны Европы – вот что больше всего занимало мой ум и мысли президента. Я стремилась к тому, чтобы у него не осталось ни тени сомнения в моей верности НАТО. Президент США хотел провести встречу НАТО на высшем уровне в ближайшее время. Того же, казалось, хотел и генеральный секретарь НАТО Манфред Вернер. Было бы лучше, если бы встреча прошла осенью, чтобы успеть подготовиться. Однако было ясно, что президент планирует встретиться в июне и хотел бы, чтобы встреча прошла в Великобритании. (Фактически она прошла в начале июля.) Он также сделал вывод, что конгресс США собирается отказать в выделении средств на разработку улучшенной версии ракет «Ланс». Поэтому он хотел объявить об отмене этой программы. Я согласилась с тем, что тут вряд ли что-то можно сделать, но, как мне кажется, крайне важно получить надежные гарантии относительно будущего размещения ядерного оружия в Германии, и в частности тактических ракет класса «воздух – земля». На самом деле вопрос заключался в том, какими наиболее вероятными способами мы можем этого достичь. Фактически такой подход оказался ключевым в сфере американских дискуссий накануне встречи НАТО в верхах. Главной целью американцев было привлечь большое общественное внимание с целью пропаганды, чтобы мы могли добиться поддержки Германии в вопросе по ЯСМД и принятия Советами того факта, что Германия останется в составе НАТО. По возвращении в Лондон я вплотную занялась вопросами организации и проведения у нас встречи на высшем уровне НАТО. Было только одно затруднение, которое заключалось в том, что совещание Североатлантического совета – точнее, министров иностранных дел НАТО – было запланировано на июнь и должно было пройти в Тернберри, в нескольких милях на юг от Эйра на западном побережье Шотландии. Я хотела, чтобы сначала прошло оно, поскольку именно там, вероятнее всего, должны быть приняты наиболее важные решения, влияющие на то, как перераспределятся силы НАТО. В который раз я сталкивалась с тем, что у нас отсутствовала согласованность с американцами и с генеральным секретарем НАТО в вопросе подготовки к встрече в верхах. Американцы хотели объявить ряд инициатив, предполагавших серьезное сокращение обычных вооруженний и еще более глубокое сокращение ядерных запасов. Между мной и президентом Бушем не прекращался обмен посланиями, и в результате были отклонены более эффектные, но менее взвешенные предложения. Не то чтобы я не соглашалась со всем, чего ждали американцы от этой встречи. В частности, я горячо выступала в поддержку идеи Джима Бейкера об укреплении механизма политических консультаций как одной из функций НАТО. Я полагала – как и американцы, – что роль НАТО как средства предотвращения разногласий между Америкой и Европой была актуальной как никогда. При этом я была недовольна американским предложением внести формальные изменения в коммюнике в сфере традиционной стратегии НАТО о гибком реагировании. Имело место настойчивое предложение включить фразу о том, что ядерное оружие является «оружием крайней меры». Это, как мне казалось, подрывало эффективность ЯСМД, имеющихся в распоряжении НАТО. Мы должны были и впредь сопротивляться любому изменению роли ядерного оружия в НАТО, как мы это делали всегда. Мы возвращались – хотя и не пришли – к тому роковому обязательству, согласно которому будет действовать «принцип неприменения ядерного оружия первыми», на чем настаивала советская пропаганда. Подобное обязательство могло бы сделать наши обычные вооруженные силы уязвимыми перед ударом средств, превосходящих по числу. В конце концов, первую фразу все-таки втиснули в следующую формулировку:

«Наконец, с полным выводом советских вооруженных сил и выполнением Договора ОВСЕ заинтересованные союзники могут ослабить свою опору на ядерное оружие. Оно продолжит играть существенную роль в общей стратегии альянса по предотвращению войны, не допуская обстоятельств, при которых может быть исключено ядерное возмездие в ответ на военные действия. Однако при этом в измененной Европе будет возможно принятие новой стратегии НАТО, делающей ядерные силы поистине оружием крайней меры».

Я не могу сказать, что была довольна таким тяжеловесным компромиссом. Но в конечном счете военная стратегия зависит не от бумажек, а от соответствия ресурсов реальным военным целям. В том обзоре, обсуждение которого должно было начаться в Тернберри и который в случае Великобритании должен был быть применен на практике в ходе реализации программы «Варианты изменений», проводимой Томом Кингом в качестве министра обороны, должны были определиться нынешние приоритеты в отношении неизбежно уменьшающихся расходов.

За месяц до встречи НАТО в верхах в речи, обращенной к Североатлантическому совету, я изложила свой взгляд на этот вопрос. Я сделала акцент на сохранении военного присутствия Соединенных Штатов Америки в Европе и на преемственной роли обновленного ядерного оружия, что не вызвало удивления у моих слушателей. Но я также подчеркнула то, что НАТО должна задуматься о роли «вне зоны». Я задала вопрос:

«Должна ли НАТО подумать о возможных угрозах нашей безопасности с других направлений? Нет никакой гарантии, что угрозы нашей безопасности остановятся у некой воображаемой границы вдоль Срединно-Атлантического хребта. Недавно некоторым из нас пришлось направиться в Персидский залив, чтобы избежать перебоев в поставках нефти. В следующем столетии мы окажемся в значительной мере зависимыми от ближневосточной нефти. С распространением современного оружия и военных технологий в таких регионах, как Ближний Восток, потенциальные угрозы территории НАТО могут исходить уже не из Европы. Учитывая такое положение вещей, было бы весьма осмотрительно, если бы страны – участницы НАТО сохранили возможность играть различные роли, располагая более гибким и универсальными силами».

Этот пассаж отражал мои давние размышления. Я сама убедилась в том, насколько важным может быть западное присутствие в вопросе укрепления западных интересов в отдаленных точках мира. Я не верила в то, что даже если исчезнет военная опасность со стороны Советского Союза, не возникнет угрозы со стороны каких-нибудь новых диктаторов. Но, разумеется, я не могла знать, что через два месяца разразится кризис в Персидском заливе.