Текст книги "Автобиография"

В понедельник, 23 мая, моя кампания набрала серьезную силу. Мы начали, как обычно, с инструктивного совещания перед утренней пресс-конференцией, на котором мы кратко обсудили агитационную стратегию партии. В 1979 году агентство «Саатчи энд Саачи» разработало блестящие рекламные материалы и плакаты. Большинство из того, что они создали в 1983 году, было менее эффектно, впрочем, были исключения. На одном рекламном плакате сравнивались избирательные манифесты коммунистической и лейбористской партии: похожие выдержки из обоих документов приводились друг напротив друга. Перечень оказался обширным. На втором плакате были перечислены 14 прав и свобод, которых голосующий лишался в случае избрания лейбористской партии на выборах и реализации ее программы. А другой плакат с лозунгом: «С точки зрения лейбориста, он черный, а с точки зрения консерватора – британец», нацеленный на завоевание поддержки этнических меньшинств, вызывал ряд неоднозначных реакций. Но мне такое утверждение представлялось совершенно справедливым. Впрочем, я забраковала один рекламный плакат с крайне нелестным портретом Майкла Фута и лозунгом: «При консерваторах пенсионерам живется лучше». Возможно, это и было справедливым в отношении политики, но мне как-то не по душе личные выпады. Тем вечером я должна была выступить с речью в зале здания городского совета Кардиффа. Речь была длинной, она получилась продолжительной из-за того, что я оторвалась от бумаг и продолжила выступать вживую – это, по-видимому, всегда делает подачу более результативной. В ней я затронула все основные предвыборные темы: рабочие места, здравоохранение, пенсии, оборону, – но моя самая любимая часть в ней касалась планов лейбористской партии по бюджетным расходам:

«При лейбористском правительстве, куда бы вы ни направили свои сбережения, они не будут защищены от государства. Им [лейбористам] нужны ваши деньги, чтобы обустроить государственный социализм, и они намерены добиться своего. Вы доверите сбережения банку – они национализируют банк. Вы доверите сбережения пенсионному фонду или страховой компании – лейбористское правительство вынудит эти организации инвестировать деньги в собственные социалистические программы. А если вы уберете деньги в чулок, они, вероятно, национализируют чулки».

После ежедневной поездки в четверг я вернулась пораньше в резиденцию на Даунинг-стрит, чтобы подготовиться к сессии вопросов и ответов в телепередаче Сью Лоули «По стране». К сожалению, беседа перешла в спор о затопленном крейсере «Генерал Белграно». Деятели левого крыла считали, что набирают очки в борьбе, привлекая к этому вопросу внимание общественности, откапывая незначительные расхождения в пользу своей теории о жестоком намерении правительства устроить бойню. Это было не только отвратительно; это было нелепо. В подавляющем большинстве избиратели приняли нашу точку зрения, что во главе угла стояла защита жизни британцев. В вопросе с «Белграно», как и во всем, навязчивые идеи левых активистов шли вразрез с их интересами. Но весь этот эпизод оставил у меня в душе неприятный осадок.

У лейбористской партии теперь были большие неприятности. В среду, 25 мая, – в тот же день, который мы назначили для обсуждения вопросов по обороне, – Джим Каллаген выступил с речью в Уэльсе, в которой отверг идею одностороннего разоружения. В газетах появились противоречивые заявления о позиции лейбористов по вопросу ядерного оружия. Даже среди лейбористских переднескамеечников не было единодушия: можно было выбирать между Майклом Футом, Денисом Хили и Джоном Силкином – казалось, у каждого была своя политическая стратегия в вопросе обороны. Во время нашей пресс-конференции и в ходе всей избирательной кампании в целом Майкл Хезелтайн обрушивался на лейбористов с критикой в адрес их политической стратегии. Мне всегда было известно о тех нескольких вопросах, которые для лейбористов были особо чувствительными, поскольку у них не было по ним продуманной политической стратегии, а народ придавал этим аспектам большую значимость. Это были «коренные вопросы». Одним из них была оборона. Другим были бюджетные расходы. Именно поэтому мне хотелось, чтобы Джеффри Хау сделал более подробную, чем обычно, оценку расходов по реализации предложений, изложенных в избирательном манифесте лейбористской партии. Он выполнил превосходный анализ на двадцати страницах текста. Как показала оценка, планы лейбористов предполагали дополнительные расходы в жизнедеятельности парламента в размере 36–43 млрд фт. стерлингов – значение последней цифры приближается к общей сумме валового дохода от налога на прибыль за тот же период. Доверие к экономике, предлагаемой Лейбористской партией, так и не восстановилось. Расточительность лейбористов действительно была их ахиллесовой пятой на всех выборах, за победу в которых я боролась, – и хорошим поводом для консервативных властей разумно управлять экономической деятельностью государства.

В четверг, 26 мая, согласно данным опросов общественного мнения в газетах, наше преимущество над лейбористами было где-то в диапазоне между 13 и 19 %. С этого момента основную опасность представляла беспечность избирателей, поддерживающих консервативную партию, а не отчаянные попытки лейбористов вернуть утраченные позиции. Четверг сулил стать еще одним приятным днем, когда мы проводили обычную предвыборную агитацию, на сей раз в Йоркшире. Одним из ярких впечатлений стал обед в лавке «Фиш-н-чип» Гарри Рамсдена – «крупнейшей лавке, торгующей картошкой фри с рыбой в некоммунистическом мире» – в Лидсе. Это был поистине пир. Вечером я выступила в королевском зале в Харрогите, подробно остановившись на теме, которая была ядром моей политической стратегии. Политическая нестабильность 1970-х и 1980-х годов сломала привычные стереотипы, существовавшие в британской политике. Смещение лейбористской партии влево и экстремизм профсоюзов привели к тому, что те, на кого они традиционно опирались, испытывали разочарование, и поэтому среди них начался раскол. Они смогли воспользоваться теми возможностями, которые мы создали, особенно в области муниципального жилья; главное, они разделяли наши убеждения, включая глубокую веру в семейные ценности и патриотизм. Теперь перед нами открывалась возможность привести их в консервативные ряды, и я выстроила свою речь в Харрогите с расчетом именно на это. Когда я вернулась в Лондон в пятницу, в предвыборной кампании лейбористов произошел еще один необычный поворот. Генеральный секретарь лейбористской партии Джим Мортимер заявил изумленному пресс-корреспонденту: «Взгляды членов комитета по проведению избирательной кампании единодушно сходятся в том, что лидером лейбористской партии является Майкл Фут». После подобных заявлений оставалось только гадать, как долго они оба продержатся на своих постах. Тем вечером мои мысли в основном были заняты предстоящей встречей в верхах «Большой семерки» по экономическим вопросам в Вильямсбурге, и у меня была запланирована поездка в Соединенные Штаты во второй половине дня в субботу. Как бы ни сказалось мое участие в совещании на предвыборных настроениях, не было никаких сомнений в том, что обсуждения в Вильямсбурге имели по-настоящему важное международное значение. Президент Рейган очень хотел сделать все, чтобы встреча прошла успешно. На предыдущих встречах «Большой семерки» возможность настоящих обсуждений была несколько ограничена тем фактом, что проект коммюнике составляли перед встречей лидеров. Теперь американцы настояли на том, чтобы мы сначала провели обсуждения, а сам документ составили позднее, в чем было больше смысла. Но на всякий случай я взяла с собой британский проект коммюнике. В Вильямсбурге создалась отличная атмосфера – не только благодаря заразительному чувству юмора президента, но и благодаря местоположению. В окружении сказочной красоты этого восстановленного виргинского городка, главы правительств расположились в отдельных домах. Нас встречали дружелюбные горожане в традиционных костюмах времен колонизации. Это было полной противоположностью тому впечатлению, пожалуй, чересчур помпезному, которое оставил Версаль. У нас с президентом Рейганом был общий взгляд на то, что эта встреча должна преследовать две главные цели: подтверждение разумной экономической политики и демонстрация на публике нашего единства как основы для позиции НАТО в вопросе контроля над вооружениями, в особенности того, что касается развертывания крылатых ракет и ракет «Першинг-2». Я завела дискуссию по вопросу контроля над вооружениями во время субботнего ужина. Так, к утру у нас уже было подготовлено коммюнике, которое большинство из нас сочло удовлетворительным. Нужно было принимать в расчет позицию Франции – страны, не входившей в структуры командования НАТО. Однако президент Миттеран заявил, что у него не было возражений по существу нашего предложения. Он даже предложил внести поправку, которую можно было принять, поскольку она подкрепляла общую направленность документа. По-видимому, президент Миттеран вряд ли осознавал это. Текст по проблемам экономики тоже был довольно убедительным, за исключением немного туманных формулировок, касающихся согласованности обменного курса.

Я возвращалась назад ночным рейсом «Бритиш эруэйз» в полной уверенности, что результат этой встречи доказывал справедливость моего подхода к важнейшим спорным проблемам на выборах: вопросам обороны и экономики. Эта встреча в верхах также ознаменовала перемену в отношениях между президентом Рейганом и остальными главами правительств. Они порой пренебрежительно относились к его пониманию деталей. Раньше и у меня возникали в этом некоторые сомнения. Но только не во время этой встречи. Он с легкостью оперировал всеми фактами и цифрами. Его мастерство и уверенность проявились в том, как он направлял ход обсуждения. От этой встречи ему удалось получить все намеченное, и остальные почувствовали, что добились хоть каких-то желательных результатов – и все это он делал с большим радушием. В Вильямсбурге президент Рейган продемонстрировал, что он был искусным политиком. Понедельник, 30 мая, был официальным выходным днем. В тот день Денис Хили выпустил то, что по утверждению лейбористской партии являлось «настоящим» избирательным манифестом консерваторов: выдуманное расследование, полное лжи, полуправд и «страшилок», выдернутых из тайно просочившихся документов, в частности из того документа Центрального секретариата по выработке политики, в котором были описаны долгосрочные государственные расходы. Меня это ничуть не удивило. Лейбористы попробовали применить эту тактику в 1979 году: тогда она тоже не сработала. И снова, лейбористы поступали в угоду не интересам избирателей, а собственным навязчивым идеям. Им так и не удалось понять, что пропаганда не может убедить людей в неслыханном вранье. Обычно я спокойно переношу как загруженность работой, так и выпады со стороны оппонентов. Но в среду, 1 июня, Денис Хили выступил с отвратительным высказыванием, якобы во время Фолклендской войны я «кичилась тем, что устроила бойню». Это вывело меня из себя и расстроило одновременно. Я намеренно решила не поднимать фолклендскую тему в избирательной кампании и не сделала решительно ничего, чтобы раздуть из этого историю. Высказывание задело и оскорбило многих людей и помимо меня – не все они были консерваторами – особенно родственников тех, кто сражался и погиб на этой войне. Господин Хили позднее нерешительно пошел на попятную: якобы он хотел сказать «конфликт», а не «бойня», – но такая замена не несла особой разницы. Нил Киннок вернулся к этой теме спустя пару дней, в еще более оскорбительной форме. Эти реплики особенно показательны, поскольку они были политически безграмотными: они, на самом деле, крайне навредили лейбористам. Сделаны они были отнюдь не из политического расчета: они могли быть только плодом грубого и жестокого воображения.

Как показал в воскресение один из опросов общественного мнения, впервые лейбористская партия оказалась позади альянса. Это задало новый тон завершающим дням кампании и вызвало к жизни новую неопределенность. Но я лично никогда не верила в то, что альянс способен вытеснить лейбористов на третье место – даже несмотря на то, что лейбористские лидеры делали все, что могло приблизить именно такой исход выборов. В среду на нашей последней пресс-конференции под моим председательством присутствовала рабочая группа более или менее в том же составе, в котором мы запускали предвыборный манифест. В настроении журналистов уже ощущалось приближение конца срока, и мы разделили его с уверенностью. Я сказала, что важнейшие вопросы, по которым избиратели должны сделать выбор между партиями, – это оборона, рабочие места, социальное обеспечение, квартирное владение и власть закона. Мне хотелось ответить на обвинение в том, что подавляющее консервативное большинство приведет нас к отходу от политической линии, обозначенной в манифесте, и реализации некоего «тайного плана» экстремистского толка. Я возразила, что подавляющее консервативное большинство в действительности сделает прямо противоположное: оно станет ударом по экстремистским настроениям, господствующим в лейбористской партии. И это, по-моему, было истинным лейтмотивом всеобщих парламентских выборов 1983 года. Ожидая окончания собственного обратного отсчета, я следила за общими результатами по стране, глядя в телевизор. Это действительно была блестящая победа. Мы получили большинство в 144 мандата: самый внушительный результат, которого удавалось добиться какой-либо партии после 1945 года. Ранним утром я вернулась в помещение Центрального совета консервативной партии. Когда я вошла, меня поприветствовали люди из штаба партии, и я выступила с небольшой речью, в которой поблагодарила их за усилия. Затем я вернулась на Даунинг-стрит. В начале улицы собралась толпа, и, пробираясь сквозь нее, я разговаривала с народом – как в тот вечер, когда объявили о капитуляции Аргентины. Так я и добралась до апартаментов. В течение прошедших нескольких недель я наводила во всем порядок, на случай если мы потерпим поражение на выборах. Впереди ждали новые хлопоты.

Глава 24
Снова в своей колее

Политика, экономика и иностранные дела после выборов и до конца 1983 года

Манифест 1983 года не стал для правительства отправной точкой и не вдохновил нас на подвиги в новом парламенте с самого же начала. Некоторые из основных обещаний были более популярными, например, упразднение совета Большого Лондона, советов графств-метрополий и введение снижения местных налогов, однако они встретились с трудностью, которую должна иметь в виду любая администрация, осуществляющая реформы: всеобщее одобрение большинства, которое молчит и не высказывается, не идет ни в какое сравнение с недовольством хора организованного меньшинства. Муниципальные социалисты левого толка и субсидируемые ими компании-ширмы были грамотными пропагандистами. Значительная часть положений манифеста сулили «еще больше в том же духе» – не самый вдохновляющий клич, хотя нет никакого сомнения, что требовалось много чего еще. Снижения налогов еще не произошло так, как нам бы хотелось. Предстояло еще проделать большую работу в области профсоюзного законодательства, и уже вот-вот должна была начаться разработка программы приватизации; нужно было вновь внести на рассмотрение билль о приватизации компании «Бритиш телеком», принятие которого совпало с этими выборами. Вторая проблема заключалась в том, что в Великобритании все еще были сильны идеи социализма. Процветание социализма не зависит от благоденствия лейбористской партии: в действительности, в конце концов честнее было бы сказать, что благоденствие лейбористов зависит от процветания социализма. А социализм пока еще был присущ национальным институтам и британскому самосознанию. Мы продали тысячи муниципальных домов, но 29 % жилищного фонда осталось в государственном секторе. Мы расширили права родителей в образовательной системе, но в классах и педагогических колледжах в целом сохранились сильные левые настроения. Мы попытались справиться с этой проблемой, сделав местные органы самоуправления более эффективными, но еще предстояло дать бой новым бастионам левого крыла в крупных городах. Мы уменьшили власть профсоюзов, но в союзы все еще входило 50 % трудоустроенной рабочей силы, из которых около 4 миллионов человек работали в закрытых профсоюзных цехах. Более того, как вскоре продемонстрировали стачки шахтеров, хватка крайне левого крыла в вопросе власти профсоюзов отнюдь не ослабла. Мы одержали великую победу в Фолклендской войне, повернув вспять те годы, когда казалось, что Великобритания уже никогда не сможет вернуть себе влияние, но все еще давали о себе знать недобрая зависть к американской силе и, подчас, более глубокий антиамериканизм, разделяемый слишком многими представителями разнообразных политических сил. В этой ситуации моя задача была простой. Предстояло совершить революцию, только вот революционеров было маловато. Назначение первого кабинета министров в новом парламенте – как ни странно, в сопровождении доносящейся эхом традиционной военной музыки и развода караула с выносом знамени, – казалось, давало возможность найти приверженных деятелей.

Передав от Фрэнсиса Пима полномочия министра иностранных дел Питеру Каррингтону, я заменила оптимистичного вига на пессимистичного. Мы с Фрэнсисом не сходились в том, что касалось направления политики, в подходе к управлению и во взглядах на жизнь в общем и целом. Но в палате общин его любили, а это всегда греет сердце министра, убежденного в том, что его мысли на шаг опережают идеи правительства – черта, которую иногда принимают за проявление независимости ума. Я надеялась, что он согласится стать спикером, и до сих пор считаю, что он отлично подошел бы на эту роль. (Вообще-то, я совсем не уверена, что мы могли бы гарантировать Фрэнсису эту должность, поскольку, безусловно, решение о назначении может принять только палата общин.) Но как бы то ни было, он и слышать об этом не хотел. Он предпочел занять место на задней скамье, откуда он давал не самую полезную критику действий правительства. Также я попросила Дэвида Хауэлла покинуть кабинет министров. Его недостатки как управленца стали заметны, когда он заведовал министерством энергетики, а его действия в министерстве транспорта говорили о том, что мое суждение о нем было верным. Чтобы быть министром кабинета, способным первоклассно повести дела, ему не хватало творческого политического мышления в сочетании с напористостью. Затем я попросила Жанет Янг уступить место Уилли Уайтлоу на посту лидера палаты лордов. Ее авторитет не набрал в палате лордов достаточного веса, необходимого фактическому лидеру, и она, пожалуй, соблюдала излишнюю осторожность по всем вопросам. Она осталась членом правительства, но не в кабинете министров, став государственным министром в Министерстве иностранных дел. По личным причинам, мне было жаль расставаться как с Дэвидом, так и с Жанет, поскольку мы близко сошлись с ними, когда партия находилась в оппозиции.

Уилли Уайтлоу явно отвечал всем требованиям для того, чтобы стать преемником Жанет. В кабинете министров Уилли стал для меня просто незаменимым. В ответственные моменты я знала, что он меня поддержит, и благодаря его опыту, яркой личности и положению, занимаемому в партии, ему иногда удавалось повлиять на коллег, когда у меня это не выходило. В то же время, на посту министра внутренних дел у него все шло далеко не безоблачно. Отчасти, это вызвано тем, что служба министров внутренних дел вряд ли вообще бывает безоблачной; иногда говорят, что они особым образом объединяют в себе ответственность и отсутствие полномочий, но при этом на них возлагают вину за полный спектр вопросов: от нарушения королевской безопасности и до должностных правонарушений полицейских, тюремных побегов и отдельных мятежей, – при том что не в их власти предотвратить эти события или непосредственно повлиять на их ход. Но дело было не только в этом. Мы с Уилли понимали, что не разделяем устремления по вопросам, находящимся в ведомстве министерства внутренних дел. Я убеждена, что высшая мера наказания за самые тяжкие преступления морально оправдана как возмездие и абсолютно необходима в качестве инструмента сдерживания – Уилли совсем так не считает. Мои взгляды на систему вынесения наказаний в целом и на иммиграцию значительно жестче, чем у него. И, что мне было весьма лестно, но порой неловко, подавляющее большинство членов консервативной партии и британского народа были согласны со мной и регулярно демонстрировали это на наших партийных конференциях. На роль преемника Уилли я выбрала Леона Бриттана. Я никогда не назначала министра внутренних дел с условием, чтобы он полностью разделял мои устремления по этим вопросам, но, по крайней мере, Леон мог привнести сюда свой острый ум юриста и интеллектуальную строгость. Он не потерпел бы фальшивой чувствительности, которая слишком часто имеет место в обсуждениях причин возникновения преступности. У него был мощный ум, и, по моему мнению, ему стоило предоставить шанс. Оглядываясь на прошлое, я думаю, что мне следовало выдвинуть его сначала на должность главы другого ведомства. Ему нужно было набраться опыта, управляя делами внутри своего министерства, и только потом переместиться в одно из трех могущественных министерств государства. Слишком быстрое продвижение по службе способно ставить под вопрос будущую политическую карьеру. От таких политиков отворачиваются СМИ и коллеги, у них обостряется чувствительность и расшатывается вера в прочность своего положения – все это делает их уязвимыми. Этой участи не избежал и Леон, но у него были и очень сильные стороны. Например, его способности оказались чрезвычайно полезными в разработке пакета мер для ужесточения процедуры наказания преступников, совершивших насилие, который мы представили на рассмотрение после того, как палата общин в июле путем свободного голосования приняла решение об отмене смертной казни. Он проявил жесткость и компетентность в период шахтерских стачек в 1984 – 85 годах. Но были у него и слабые стороны. Ему лучше удавалось развить уже существующий тезис, чем разработать собственный. Более того, все жаловались на его манеру держаться во время выступлений на телевидении: он выглядел безучастным и напряженным. Разумеется, за все время возникало множество жалоб и на мою манеру держаться, поэтому я ему сильно сочувствовала. Но это не меняло ситуацию, тем более что вскоре я должна была лишиться поистине талантливого выступающего от политики в моем кабинете министров. Найджела Лоусона я назначила министром финансов – огромное и для многих неожиданное продвижение по службе. Несмотря на наши с ним конфликты в дальнейшем, если бы можно было составить список консервативных – даже «тэтчеровских» – революционеров, я бы ни за что не стала оспаривать, что Найджелу в нем отведена ведущая позиция. Он отличается богатым воображением, смелостью и – по крайней мере на бумаге – ораторской убедительностью. У него быстрый ум, и он легко принимает решения. Его первый доклад о бюджете показал, на что способен хороший экономический анализ, и я сомневаюсь, что какой-то другой министр финансов смог бы подняться до вдохновенной четкости среднесрочной финансовой стратегии, которая направляла нашу экономическую политику до тех пор, пока сам Найджел не отвернулся от нее в более поздние годы. В должности канцлера казначейства Найджел предложил налоговые реформы, которые отличала та же черта – простота, способная вызвать удивление, почему никто раньше до этого не додумался. Но что было делать с Джеффри Хау? Настало время выдвинуть Джеффри вперед. Ему хватило четырех изнурительных лет в казначействе, и, пожалуй, по некоему внутреннему психологическому закону, канцлеры больше склонны к работе в министерстве иностранных дел. Отчасти просто потому, что это является логическим продолжением их деятельности. Но также причиной этого является то, что международные финансы теперь играют наиважнейшую роль, и поэтому канцлерам приходится проявлять пристальный интерес к работе МВФ, «Большой семерки» и Европейского сообщества, и, соответственно, у них появляется обычное стремление к выходу на мировую арену. У меня были сомнения в том, подходит ли Джеффри для работы в министерстве иностранных дел. И, оглядываясь назад, я вижу, что была права. Он перенял обычаи Министерства иностранных дел, где компромисс и переговоры являлись самоцелью. Это выдвинуло на передний план его ошибки и приглушило его добродетели. В новом ведомстве он приобрел черты, которые, кажется, культивируются в Министерстве иностранных дел: нежелание подчинять дипломатическую тактику государственным интересам и неуемный аппетит на различные нюансы и условия, способные затуманить самый четкий взгляд. Притом что Джеффри действительно давал повод направлять его в международных вопросах, это было единственное, в чем мы с ним значительно расходились, – впрочем, в то время я не придавала этому особой значимости. У Джеффри было немного романтизированное устремление к тому, чтобы Великобритания вошла в некий грандиозный европейский консенсус. Я никогда не слышала его определения этой загадочной европеизации, даже в последние неспокойные дни моего премьерства, но для него она была пробным камнем идейности и ценностей цивилизации. Это должно было создать для всех нас массу неприятностей. Первым, чью кандидатуру я рассматривала на пост министра иностранных дел, был Сесил Паркинсон. У нас с ним было согласие относительно вопросов экономической и внутренней политики. Ни он, ни я нисколько не сомневались в том, что во внешней политике интересы Великобритании должны занимать первостепенное место. Во время фолклендского конфликта он входил в число членов военного кабинета. Под его негласным руководством была организована самая технически грамотная предвыборная кампания из всех мне известных. Его фигура представлялась мне наиболее подходящей для ответственной работы на серьезном посту. Однако ранним вечером в день голосования, после того как я вернулась со своего избирательного участка, Сесил зашел ко мне на Даунинг-стрит и поведал о романе со своей бывшей секретаршей Сарой Кис. Сразу я не подумала, что это могло бы стать непреодолимым препятствием для его назначения на пост министра иностранных дел. Но на следующий день, незадолго до того как Сесил должен был прибыть на обед в резиденцию на Даунинг-стрит, я получила личное письмо от отца Сары Кис. В нем сообщалось о том, что она ждала ребенка от Сесила. Когда явился Сесил, я показала ему это письмо. Это наверное был один из худших моментов в его жизни. Стало сразу понятно, что нельзя направлять Сесила в Министерство иностранных дел, когда над ним нависла такая туча. Я настоятельно порекомендовала ему обсудить личные вопросы с семьей. А пока я решила назначить его министром вновь объединенного министерства торговли и промышленности. Это была деятельность, с которой он бы отлично справился – к тому же, этот пост не был ключевым, каким мог быть пост министра иностранных дел. В сентябре я назначила Джона Гаммера преемником Сесила на посту председателя партии (назначить нового председателя мне бы пришлось рано или поздно). Джон в прошлом был вице-председателем партии при правительстве Теда Хита и поэтому хорошо знал Центральный совет. Он также был талантливым докладчиком и писателем. К сожалению, Джон Гаммер не был прирожденным управленцем, и когда наша партия столкнулась с политическими затруднениями, ноша оказалась ему не под силу, и он не сумел помочь нам преодолеть сложности. Впрочем, укреплением консервативной партии стало назначение Джона Уэйкхема, который занял должность «главного кнута». Джон, пожалуй, не согласился бы со своей репутацией как человека, который «все поправит». Он относился к правому крылу партии и, будучи высококвалифицированным бухгалтером, пытался прояснить для меня туманные счета компании «Бритиш Лейланд». У него была манера, в которой чувствовалась самоуверенность, по большому счету, обоснованная. Благодаря этим талантам он был весьма эффективным партийным руководителем. За предстоящие месяцы я должна была принять дальнейшие важные изменения. В начале октября Сесил Паркинсон, с согласия Сары Кис, опубликовал заявление для прессы, в котором сообщалось об их отношениях и том факте, что она была беременна. По возможности, я хотела оставить Сесила в правительстве. Ситуация сначала выглядела так, что мне это, возможно, удалось бы сделать. Партия не оказывала особого давления в этом вопросе и настаивала на том, чтобы он покинул свой пост. Конференция партии прошла через неделю после заявления Сесила, и его министерский доклад был хорошо воспринят. Но несмотря на это, поздним вечером в четверг, когда я заканчивала составлять собственную речь на следующий день конференции, в мой гостиничный номер позвонили из пресс-службы с Даунинг-стрит. Сара Кис дала интервью газете «Таймс», и этот материал попал на первую полосу пятничного номера. Я сразу же созвала совещание, пригласив на него Уилли Уайтлоу, Джона Гаммера и самого Сесила. Было ясно, что эта история просто так не уляжется, и, несмотря на то что я попросила Сесила воздержаться от отставки этим же вечером, мы все понимали, что ему придется это сделать. Рано утром на следующий день Сесил зашел ко мне на встречу и сообщил о решении, которое они приняли с Анной: он подает в отставку. Была только одна трудность. У него было намечено участие в общественном мероприятии, во время которого он должен был провести торжественную церемонию открытия новой вертолетной станции в Блэкпуле и открыть мемориальную доску. Бесспорно, принять в нем участие он уже никак не мог. Тогда его заменил Дэнис: он открыл мемориальную доску, на которой красноречиво значилось имя Сесила. К счастью, для Сесила это не стало завершением политической карьеры. Но четыре года ему пришлось провести в политической опале, и за это время он утратил возможность добраться до самой верхушки политической лестницы. Во всех отношениях, не считая краткосрочного урегулирования ситуации, отставка Сесила ослабила правительство. Он проявил себя как эффективный министр и, хотя пробыл в Министерстве торговли и промышленности непродолжительное время, он проделал большую работу. Именно Сесил принял трудное, но верное решение ввести законопроект, чтобы вывести Лондонскую фондовую биржу из-под действия закона «Об ограничительной торговой практике» и таким образом прекратить судебное дело, которое было возбуждено против нее по обращению начальника управления законной торговли. В свою очередь фондовая биржа дала обещание снять давние ограничения на торговлю, и таким образом был запущен процесс, результатом которого стало принятие закона о финансовых услугах (1986), а в октябре того же года была реорганизована Лондонская фондовая биржа. Эти реформы позволили лондонскому Сити приспособиться к требованиям остро конкурирующих международных рынков, на которых теперь осуществляют деятельность компании Лондона, а также стали чрезвычайно важными для непрерывного успеха деловых и коммерческих кругов. Я попросила Нормана Теббита выйти из Министерства по занятости, чтобы занять кресло в Министерстве торговли и промышленности, а на место Нормана поставила Тома Кинга из Министерства транспорта. Это позволило мне ввести в состав кабинета министров Ника Ридли, занявшего пост министра по транспорту. Приход Ника в правительство стал лучом света, пробивавшимся сквозь тучу, которая нависла над нами после ухода Сесила. Подобно Киту Джозефу Ник был тем человеком, который стремился к должности для того, чтобы осуществлять на практике то, что он считал правильным. Я могу судить по своему опыту, что найдется не так много политиков, для кого не имеет никакого значения возможность делать то, что они считают правильным, но тех, для кого это единственное соображение, по которому они готовы идти в политику, действительно считаные единицы. Ник и Кит относились к этому меньшинству. В министерстве транспорта Ник энергично проводил в жизнь приватизацию и дерегулирование. И в последний год существования этого правительства он стал человеком, на которого я могла положиться благодаря его полной лояльности и честному поведению. На самом деле, чрезмерная честность в конце концов его и сломила. Таков был состав команды, от которой зависел успех второго правительственного срока. Я надеялась, что они разделят рвение и энтузиазм своего капитана.