Текст книги "Автобиография"

Права человека, как мы уже знаем, стали предметом далеко идущей устной договоренности в так называемой третьей корзине хельсинского пакета мер «Кооперация в сфере прав человека и других сферах». Но я не верила в честность Советов: на самом деле, поскольку вся их система зависела от подавления, было трудно понять, как они могут выполнить озвученные требования. Я подозревала, что для многих присутствующих в Хельсинки – и не только со стороны коммунистов – соглашения по правам человека были лишь поднимающей настроение риторикой, а вовсе не четкими условиями, которым надо было неукоснительно следовать. Так что я отмечала:

«Мы должны работать в направлении реальной разрядки напряжения, но в переговорах с европейским блоком мы не должны принимать слова и жесты в качестве замены действительного ослабления напряжения. Никакой поток речи, льющийся на конференции саммита, не будет ничего значить, если не будет сопровождаться определенными позитивными действиями, с помощью которых советские лидеры покажут, что их закоренелое отношение действительно начинает меняться.

Вот почему мы так сильно поддерживаем тех европейских и американских представителей, которые настаивают, что не может быть серьезного продвижения по направлению к стабильному миру, пока не будет достигнут прогресс по крайней мере в свободном передвижении людей и идей».

Реакция на эту речь подтвердила, что я была одинока в своем мнении. Хельсинкское соглашение широко приветствовалось. Я могла себе представить покачивание мудрых голов по поводу моей импульсивной неблагоразумности. Реджи Модлинг немедленно приехал ко мне на Флуд-стрит, чтобы выразить одновременно гнев из-за того, что я выступила с речью, не посоветовавшись с ним, и свое несогласие по поводу ее содержания. Я не уступала. На самом деле то, как очевидно был доволен Брежнев достигнутым в Хельсинки, помогло мне убедиться, что я снова должна вернуться к этому вопросу: он описал это как «необходимое подытоживание политических последствий Второй мировой войны». Другими словами, он воспринимал это – особенно, должно быть, обязательство не менять европейских границ, за исключением «мирными средствами и по согласию» – как признание и узаконивание советского влияния в Восточной Европе, которого СССР достиг силой и обманом в конце войны.

Хельсинкский саммит 1975 года теперь рассматривается в благоприятном свете, потому что диссиденты из Советского Союза и Восточной Европы использовали его положения как программу, которую нужно было отстаивать в их долгой борьбе с коммунистическим государством. И действительно, то, что права человека становились предметом договорных обязательств, а не просто внутреннего закона, давало диссидентам средства для достижения цели, которые они в полной мере использовали. Их мужество, однако, мало что значило бы без последующего возрождения западной, особенно американской решимости и наращивания оборонных средств. Они остановили экспансию, которая давала советскому коммунизму психологический престиж исторической неизбежности, привели в действие внешнее давление на коммунистические режимы, сдвинувшее их с пути внутренних репрессий, и подбодрили пустившее ростки движение против коммунизма. Этот двойной захват – оживший Запад и диссиденты – более чем противостоял преимуществам, которые Советы получили в Хельсинки в виде возросшей легитимности и западного признания. Без этого Хельсинки был бы лишь еще одним шагом на пути к поражению.

Несомненно, самым важным заграничным путешествием, которое я совершила в 1975 году – возможно, самым значительным за все время моего пребывания на посту лидера оппозиции, – была сентябрьская поездка в США. Я уже, конечно, знала кое-что о Штатах, и я любила и восхищалась тем, что знала. Это, однако, было моей первой возможностью встретиться со всеми ведущими политическими фигурами, и сделать это на приближенных к равенству условиях. Мне было гарантировано пристальное внимание прессы, пусть даже по той печальной причине, что акции Британии редко опускались ниже, чем тогда. Американские газеты, журналы и телепрограммы концентрировались на стремительном падении британской экономики, увеличении силы профсоюзов, расширении социалистического государства и том, что было воспринято как крушение национальной самоуверенности. Помимо злорадства, также очевидной была неотступная тревога, что Америку, тоже страдающую от глубокого, хоть и отличного кризиса, ставшего следствием вьетнамских проблем и Уотергейтской травмы, могла постигнуть та же судьба.[38]38
   Типичным освещением событий была статья в «Уолл-стрит джорнал» (20 августа 1975 года), которую я нашла в своих бумагах. Она начиналась так: «Вряд ли кому-либо сегодня надо говорить, что Великобритания – это больная европейская страна. Везде, куда ни глянешь, полно проблем». Статья описывала наше положение – падение производства, стремительная инфляция, разоряющиеся предприятия, падающий (и относительно низко) уровень жизни. Автор статьи рассуждал: «Это все очень любопытно. Ибо Британия пришла в такое состояние не из-за поражения в войне, не из-за землетрясения, чумы, засухи, или любой другой природной катастрофы. Гибель Британии – дело ее собственных рук. Она пришла в такое состояние из-за сознательной политики правительства и смиренного принятия ее народом».


[Закрыть]

Гордон Рис прилетел раньше меня в Нью-Йорк, чтобы организовать встречи с прессой. Как раз перед моим отъездом из Лондона он позвонил и сказал, что ожидания моего визита так высоки, что первая речь, с которой мне нужно выступить – в Нью-йоркском институте социоэкономических исследований, – должна быть ударной бомбой, а не сдержанным выступлением, предваряющим главную речь в Вашингтоне, как то планировалось ранее. Я начала с того, что собрала бьющие в лоб американские комментарии о плачевном состоянии современной Британии и серьезно их рассмотрела. Затем привлекла внимание к тому, что я называла «прогрессивным консенсусом – доктриной, согласно которой государство должно активно и по всем направлениям продвигать равенство: в обеспечении общественного благополучия и перераспределении благосостояния и доходов». Затем следовал детальный анализ его результатов в виде завышенных налогов, подавленности частных предприятий, ограничения прибылей, обманутых инфляцией и негативными процентными ставками сберегателей и, очевидно, неумолимого роста расходов в государственном секторе.

Я немедленно была раскритикована лейбористским правительством за то, что пренебрежительно отзываюсь о Британии за рубежом. На самом деле сутью моего послания Америке о Британии была надежда, а именно то, что потенциал нации был достаточно велик, чтобы справиться с последствиями социализма. Критика со стороны министра иностранных дел Джима Каллагена, который позднее сделал странное замечание, что мои американские речи содержали «дискуссионные пассажи», немедленным эхом откликнулась в посольстве Великобритании, где я остановилась. Старший член штата посольства неблагоприятным образом охарактеризовал меня в американской прессе. Гордон Рис быстро узнал, что происходит, и между мной и Джимом Каллагеном произошел обмен резкими письмами по этому поводу, когда я вернулась в Англию.

Зная о попытках выставить меня в таком свете, я использовала свою речь в Национальном пресс-клубе в Вашингтоне, чтобы указать, что в случае нашего отказа от существующей социалистической политики скрытые силы Британии обеспечат ей быстрое возрождение. Отказ общественного мнения от крайне левых позиций, объем наших энергетических ресурсов и сила нашего научного потенциала, доказанные семьюдесятью двумя Нобелевскими премиями, больше чем во Франции, Италии, Нидерландах и Бельгии, вместе взятых, – все это оправдывало долгосрочный оптимизм.

«Теперь, медленно, мы обретаем свой путь. Это правда, что сообщения о Британии до сих пор отображают серьезную ситуацию, и они правильно это делают. Но мы идем к переменам… Я вижу признаки того, что наш народ готов сделать трудный выбор, чтобы следовать по трудному пути. Мы все еще те же самые люди, что боролись за свободу и победили. Дух приключений, изобретательность, решительность все еще главные черты нашего характера. Возможно, сейчас Британия болеет, но ее тело крепко, и ее сердце и воля приведут нас к победе».

Во время моего визита в Америку я встретилась с ключевыми фигурами администрации Форда. Доктора Киссинджера я уже знала. Но теперь я впервые познакомилась с Биллом Саймоном, министром финансов, ориентированным на свободный рынок, который отказался от контроля заработной платы и цен, введенного при президенте Никсоне, и с чрезвычайно опытным Джеймсом Шлезингером, министром обороны, главным американским противником разрядки международной напряженности.

Я также была принята самим президентом Фордом. Это был высокий дружелюбный человек, неожиданно занявший высшую должность, который, возможно, к своему собственному удивлению и к удивлению прочих, начал входить во вкус. Он собрал или унаследовал талантливую команду и уже продемонстрировал европейцам, что продолжит выполнять обязательства Америки по обеспечению их безопасности, вопреки всем беспорядкам во внутренней политике. По сути, у него были одновременно и силы, и слабости того, что на современном политическом языке называется «запасная пара рук». Он не был человеком, способным бросить вызов общепринятым традициям, которым, как я все больше верила, бросить вызов было необходимо. Но он был обнадеживающей и твердой фигурой, помогшей Америке излечить нанесенные самим себе раны Уотергейта. После трудного периода, когда Форд извинил Ричарда Никсона, удача, казалось, вернулась к его администрации, и его необъявленная претензия на выставление своей кандидатуры от республиканцев выступала против гениально эффективной кампании губернатора Рональда Рейгана. Казалось, у президента Форда велики шансы на переизбрание. Я уехала, надеясь, что он будет переизбран.

Вернувшись в Лондон, я обнаружила, что освещение в прессе моей поездки в Америку изменило мою политическую репутацию. Помог даже лицемерный гнев Лейбористской партии. Ибо чем большее внимание было обращено на мои аргументы, тем серьезнее они воспринимались. Я также вскоре осознала, что изменилось отношение ко мне и среди высших эшелонов Консервативной партии. Люди, которые воспринимали мое присутствие на посту лидера как раздражающую, но временную удачу, вынуждены были задуматься. Дело было не только в том, что я была с явной серьезностью встречена некоторыми из самых влиятельных фигур свободного мира; предупреждения, которые я сделала в моей речи о Хельсинки, теперь выглядели гораздо менее эксцентричными и более пророческими.

В конце сентября кубинцы, действующие как заместители Советов, начали ввод войск в Анголу. В декабре американский сенат отверг предложенную президентом Фордом политику обеспечения помощи антикоммунистическим силам Анголы и противостояния Народному фронту за освобождение Анголы. Все Рождество я думала и читала об этом и решила, что произнесу еще одну речь.

В этот раз я решила соблюсти условности и сказала Реджи Модлингу о своем решении. Возможно, в доказательство своего беспокойства по этому поводу Реджи пошел так далеко, что предложил мне черновик. К сожалению, как мог бы сказать Дэнис, «он был так слаб, что не содрал бы и кожицу с рисового пудинга». Боб Конквест к тому моменту уехал в институт Гувера в Калифорнии, так что я попросила Роберта Мосса помочь мне. Редактор раздела иностранных событий «Экономиста», эксперт по безопасности и стратегическим вопросам, один из основателей Национальной ассоциации свободы, организованной для борьбы с чрезмерной силой профсоюзов, и прирожденный автор романов-бестселлеров, Роберт оказался идеальным выбором.

Речь, которую я произнесла в понедельник 19 января в здании кенсингтонского муниципалитета, касалась тех же вопросов, что и прошлогодняя моя речь в Челси, но сильнее концентрировалась на вопросах обороны и содержала еще более резкие выражения по поводу советской угрозы. Она обвиняла лейбористское правительство в «разрушении нашей обороноспособности в момент, когда стратегическая угроза Британии и ее союзникам со стороны экспансионистской силы была серьезнее, чем в любой другой период со времен окончания последней войны».

Я предупреждала о дисбалансе между силами НАТО и Варшавского Договора в Центральной Европе, ибо последний превосходил нас на 150 000 человек, почти 10 000 танков и 2600 самолетов. Но я подчеркнула, что западная защита не может ограничиваться одной лишь Европой: линии снабжения НАТО тоже должны быть защищены. Это означало, что мы не можем игнорировать то, что силы, поддерживаемые Советским Союзом, делают в Анголе. Если им позволить реализацию их планов там, они могут решить, что такой опыт можно повторить и где-то еще.

Реакция на эту речь, особенно среди серьезных изданий британской прессы, была гораздо более благожелательной, чем на речь в Челси. «Дэйли Телеграф» озаглавила редакторский комментарий «Правда о России». «Таймс» признала, что «есть самоуспокоенность на Западе». Не пришлось долго ждать и советской реакции. Из советского посольства пришло письмо на имя Реджи Модлинга, и посол прибыл в Министерство внешней политики, чтобы выразить протест лично. Поток грубой брани полился из разных органов советской пропаганды. А один аппаратчик в штате «Красной звезды», газеты Красной Армии, чье воображение обогнало его способность судить, придумал для меня прозвище Железная леди.

Один из способов защиты, которые свободное общество может использовать против тоталитаристской пропаганды, состоит в том, что тоталитаристы склонны видеть западное сознание как зеркальное отображение своего собственного. Они, вследствие этого, время от времени приходят к самым гротескным ошибочным суждениям. Это было одним из них. Когда Гордон Рис прочел в Национальной ассоциации прессы то, что сказала «Красная звезда», он впал в экстаз и ринулся ко мне в офис, чтобы об этом рассказать. Я немедленно поняла, что они непреднамеренно поставили меня на пьедестал как своего самого сильного европейского противника. Они никогда не оказывали мне большей услуги.

Выборы Джимми Картера в президенты Соединенных Штатов в конце 1976 года привели в Белый дом человека, который поставил права человека на самую верхную строчку своих планов по внешней политике. По крайней мере можно было быть уверенным, что он не совершит ошибки своего предшественника, который отказался встретиться с Солженицыным, из страха оскорбить Советский Союз.

Президенту Картеру скоро предстояла проверка. В январе 1977 года текст «Хартии 77», манифеста чешских диссидентов, был тайно привезен в Западную Германию и опубликован. Через месяц Джимми Картер лично написал профессору Андрею Сахарову, советскому ученому-атомщику и выдающемуся диссиденту. Такая смена интонаций обнадеживала.

Но вскоре меня стали волновать другие аспекты внешней политики администрации Картера. Президент Картер был страстно предан идее разоружения, что ранее продемонстрировали остановка проекта стратегического бомбардировщика Б1 и новый импульс, который он дал переговорам ОСВ 2 (переговорам об ограничении стратегических вооружений), которые были начаты между президентом Фордом и Советским Союзом. Поэтому, по иронии судьбы, президент Картер обнаружил, что он мог принять меры для укрепления прав человека лишь в странах, примыкавших к Западу, но не в странах, которые были враждебны и достаточно сильны, чтобы его игнорировать.

Что касается переговоров ОСВ 2, они позволяли обсуждать конкретные формулировки, но действительно важным стратегическим фактом было то, что Советский Союз в последние годы вооружался гораздо быстрее, чем американцы. Любое простое соглашение о «сокращении вооружений» было как будто обязано стабилизировать военное равновесие таким образом, чтобы это признать. Только мощные сокращения вооружения, с одной стороны, или новая кампания для укрепления обороны Америки, с другой, могли коренным образом изменить это положение. Когда я снова посетила Соединенные Штаты в сентябре 1977 года, администрация Картера все еще наслаждалась политическим медовым месяцем. Президент Картер привнес в Белый дом новый неформальный стиль, которой шел в ногу с настроениями времени. Хотя некоторые его назначения навевали беспокойство, в целом это было приписано настороженности Вашингтона по отношению к людям со стороны. Сайрус Ванс, государственный секретарь, и Збигнев Бжезинский, советник по национальной безопасности, стали для Картера двумя замечательными помощниками, чья разница во взглядах тогда еще не была очевидной.

С самим Джимми Картером я встретилась в Лондоне в мае, когда он принимал участие в саммите Большой семерки. Вопреки моим растущим сомнениям по поводу его внешней политики он мне понравился, и я с нетерпением хотела снова с ним встретиться. В нашей беседе в Белом доме президент пылко желал объяснить и оправдать свою недавно запущенную инициативу всестороннего ядерного моратория. Хотя он четко оперировал деталями и был убедительным защитником, меня он не убедил. Я верила в жизненную необходимость надежных средств ядерного сдерживания и знала, что ядерное оружие должно испытываться, чтобы быть надежным, так что я не могла согласиться с его политикой. Равным образом я не могла согласиться с президентом Картером, а по сути, с Сайрусом Вансом и Эндрю Янгом, представителем Соединенных Штатов в ООН, с тем подходом, который они предпочитали в решении родезианского вопроса. Американцы настаивали на разоружении сил безопасности Родезии. Но я знала, что это никогда не будет приемлемо для белого населения, которое до сих пор обладало военным превосходством над вооруженными повстанцами, без реальной гарантии мира. Американцы также играли с идеей введения санкций против Южной Африки, что мне казалось столь же неблагоразумным, принимая во внимание, что им нужно было иметь южноафриканское правительство на своей стороне, если они собирались убедить Яна Смита пойти на компромисс.

По крайней мере в этот раз я не должна была противостоять враждебным нападкам со стороны посольства, что было иронично, если принять во внимание, что новый посол Питер Джей был зятем Джима Каллагена. Звучало много обвинений в кумовстве, когда было объявлено об этом назначении. Но лично мне Питер Джей очень нравился. При его понимании монетаризма он был бы с радостью встречен в теневом кабинете.

Тем временем неуверенность в том, в каком направление пойдет американская политика, и масштаб советских амбиций все больше привлекали внимание к этим странам, создававшим тревожное равновесие между двумя блоками, в котором Югославия имела особое значение. С тех пор как маршал Тито разорвал отношения со Сталиным в 1948 году, Югославия занимала аномальную, но важную позицию.

Хрупкость Югославии одновременно символизировала состояние здоровья самого Тито и зависела от него. Оставался открытым вопрос, попытаются ли Советы восстановить контроль в том хаосе, который, как повсеместно ожидалось, последует за его смертью. В возрасте восьмидесяти пяти лет Тито все еще контролировал события, но был слаб. Я уже давно хотела посетить Югославию, но мой визит был дважды отложен из-за того, что Тито не чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы принять меня. Однако в холодный декабрьский день 1977 года в компании сэра Фицроя Маклина, товарища по оружию и старого друга югославского президента со времен Второй мировой войны, я прибыла в Белград.

Мы посетили Тито в его белградском доме. Он был мощной личностью, сохранившей нечто от щегольства своего пламенного партизанского прошлого, но не оставлявшей сомнения, что внутри него сталь, которая объясняла его послевоенное могущество. Мы обсудили советскую угрозу и в целом пришли к согласию. Гнетущий вопрос о его наследии поднят не был. Должно быть, Тито уже пришел к пониманию, что при всех скрупулезно разработанных конституционных мерах предосторожности это будет катастрофа.

Перед моей поездкой в Югославию Альфред Шерман попросил меня поднять с Тито вопрос о деле Милована Джиласа, его бывшего друга и коллеги и на протяжении многих лет самого настойчивого критика внутренней политики. Джилас был в числе недавно освобожденных политических заключенных, но, как я поняла, подвергался беспрестанным притеснениям. Казалось вероятным, что он снова окажется в тюрьме. Я решила предупредить Тито. С невинным видом я сказала, что была очень рада, что Джилас был освобожден. Тито помрачнел.

«Да, он освобожден, – сказал президент, – но он намерен вернуться к старым шуткам. И если он продолжит нарушать нашу конституцию, он прямиком вернется в тюрьму».

«Ну, – ответила я, – такой человек, как Джилас, причинит вам гораздо больше вреда в тюрьме, нежели на свободе».

Фицрой Маклин присоединился: «Вы знаете, она права». Тито сурово на меня посмотрел. После паузы он вернулся к обсуждению других вопросов. Насколько я знаю, Джилас остался на свободе – лишь для того, чтобы страдать от преследований за свои независимые суждения в бесчеловечном режиме сербского президента Слободана Милошевича.

На самом деле, хотя я этого тогда и не знала, начиналось развитие трех событий, которые в долгосрочной перспективе помогли остановить продвижение Советского Союза. Прежде всего парадоксальным образом Советы стали слишком надменны. Тоталитаризм по природе и часто роковым для себя образом презирает противников. Советы верили, что неудачи западных политиков означали, что люди Запада смирились с поражением. Чуть больше внимательности и предусмотрительности могли бы обеспечить советским лидерам большие победы. Они же, особенно во время вторжения в Афганистан в 1979 году, провоцировали западную реакцию, которая в конечном итоге разрушила сам Советский Союз.

Вторым событием стало избрание польского Папы в сентябре 1978 года. Иоанн Павел II зажег в Восточной Европе революцию, которая сильно покачнула советскую империю.

И наконец, появление Рональда Рейгана в качестве серьезного претендента на роль американского президента. Я познакомилась с губернатором Рейганом вскоре после того, как стала лидером Консервативной партии в 1975 году. Даже до этого я кое-что о нем знала, потому что Дэнис однажды вечером в конце 1960-х вернулся домой, расхваливая замечательную речь Рональда Рейгана, которую тот только что произнес в Институте директоров. Я сама прочла текст и тут же поняла, что имел в виду Дэнис. Когда мы познакомились лично, я немедленно была завоевана его обаянием, чувством юмора и прямотой. В последующие годы я читала его речи, где он выступал за сокращение налогов, видя в этом корень накопления капитала, и за укрепление обороны вместо политики ослабления напряжения. Я также прочла многие из его обращений к жителям Калифорнии, с которыми он выступал раз в две недели и которые его пресс-секретарь регулярно пересылал мне. Я была во всем с ними согласна. В ноябре 1978 года мы снова встретились в моем кабинете в Палате общин.

В ранние годы Рональда Рейгана не принимала большая часть политической элиты, хотя этого нельзя было сказать об американском электорате, потому что он был аутсайдером с правыми взглядами и его не стоило брать всерьез. (Я где-то это уже слышала раньше.) Теперь же многие серьезные республикацы смотрели на него как на свой билет обратно в Белый дом. Чего бы Рональд Рейган ни достиг на этом пути, он не сделал этого за счет своих убеждений. Я обнаружила, что они были тверды как никогда. Когда он покинул мой кабинет, я подумала, как сильно бы изменился мир, если бы такой человек стал президентом Соединенных Штатов. Но в ноябре 1978 года возможность, что такое случится, казалась маловероятной.