Текст книги "Лунная Ведьма, Король-Паук"

Марлон Джеймс
Лунная Ведьма, Король-Паук

Посвящается Ширли

Marlon James

MOON WITCH, SPIDER KING

Copyright © 2022 by Marlon James. This edition is published by arrangement with Trident Media Group, LLC and The Van Lear Agency LLC

© Шабрин А., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

В ЭТОМ ПОВЕСТВОВАНИИ УПОМИНАЮТСЯ:

МИТУ И КОНГОР

Соголон, именуемая также Запретной Лилией и Лунной Ведьмой

Ее отец

Старший брат

Средний брат

Младший брат

Женщина-Питон

Мисс Азора – хозяйка дома товаров и услуг для удовольствия

Янья – одна из ее шлюх

Динти – еще одна

Госпожа Комвоно – знатная особа

Господин Комвоно – ее муж

Дама госпожа Моронго — ее сестра

Укундунка — чудовище, привязанное к талисману

Кухарка — известна как Кухарка

Наниль — рабыня

Кеме — королевский разведчик, маршал Красного воинства Фасиси

Вангечи — жена Басу Фумангуру

Милиту — тоже его жена

Омолузу — демоны-тени, гуляющие по крышам

Мосси Азарский — третий префект Конгорского комендантского войска

Мэйюанские ведьмы — мерзостные порождения, прозванные духами грязи

ФАСИСИ

Йетунде — жена Кеме

Кеме — сын

Серва — дочь

Аба — дочь

Лурум — сын

Эхеде — сын

Матиша — дочь

Ндамби — дочь

Берему — лев

Макайя — еще один лев

Статс-дама госпожа Дунгуру — придворная королевского дома Фасиси

Госпожа Каабу — придворная

Лорд Каабу — ее муж, тоже придворный

Сангомины — ученики Сангомы, секты некромантов и охотников за ведьмами

Кваш Кагар — король всего Севера и отец принца Ликуда, Дом Акумов

Королева Вуту — его вторая жена

Йелеза – его сестра

Локжи — его сестра

Кваш Моки — сын Кваша Кагара, ранее принц Ликуд

Адуке – его сын-близнец, позднее Кваш Лионго

Абеке — его сын-близнец

Эмини — принцесса, его сестра

Мажози — принц-консорт, ее муж

Кваш Адуваре — сын Лионго

Кваш Нету — сын Адуваре

Кваш Дара — сын Нету

Окъеаме — посланцы-вещатели Короля

Аеси — канцлер при Короле

Алайя — южанин-гриот

Дьябе — наемник-семикрыл

Ому — подруга Кеме

Бимбола — хозяйка таверны в Го

Олу — герой войны, военачальник войска Кагара

Вунакве — фрейлина принцессы

Итулу — фрейлина принцессы

Старшая женщина — заведующая служанками принцессы

Асафа — генерал войска Кагара

Диаманте — еще один генерал

Скала — мертвый старейшина

Канту — берсерк

«Божественное сестринство» — монахини крепости Манта

ЮГ

Бунши/Попеле — речной дух, русалка, оборотень

Нсака Не Вампи — охотница, убивающая на заказ хищников

Осейе — ее сестра

Найка — наемник

Бисимби — кровожадные водные нимфы

Болом — южанин-гриот

Икеде — его правнук, также южанин-гриот

Юмбо — лесные феи, хранительницы детей

Чипфаламбула — громадная рыба

МАНТА

Летабо — монахиня

Лиссисоло — сестра Кваша Дары

Нинки-Нанка — речной дракон Принц Миту (так утверждается)

Басу Фумангуру — старейшина Северного Королевства

Настоятельница — старшая монахиня «Божественного сестринства»

ДОЛИНГО

Якву — тактик Южного Короля (умерший)

Женщина Ньимним — мастерица целительной и восстановительной магии

Королева Долинго (так утверждается)

Ее Канцлер

Белые Ученики — наичернейшие из черных магов и алхимиков

Импундулу — вампир в облике птицы-молнии[1]1
  В африканской мифологии импундулу (молния) принимает образ черно-белой птицы размером с человека, которая крыльями и когтями вызывает сверкающий разряд и гром. Этот вампир с ненасытным аппетитом к крови часто служит ведьмам или водит с ними знакомство и нападает на их врагов.


[Закрыть]

Ишологу — Импундулу без хозяина

Сасабонсам — крылатый пожиратель человеческой плоти

Адзе — вампир и клопиный рой

Элоко — травяной тролль и людоед

Мальчик — безымянный сын Лиссисоло

МАЛАКАЛ, затем КОНГОР

Семикрылы — наемники

Сад-О’го — очень высокий человек, но не великан

Амаду — работорговец

Биби — его прислужник

Следопыт — охотник, ни под каким именем более неизвестный

Леопард — оборотень-охотник, известный под несколькими другими именами

Фумели — ушлый оруженосец Леопарда

Бултунджи — оборотни, гиены-мстительницы

Зогбану — тролли, изначально вышедшие из Кровавого Болота

Венин — девушка, выращенная на корм Зогбану

1. Женщина без имени
K’hwi mahwin

Один

Как-то ночью блуждал я в джунглях сна. Не сна, а как бы памяти, что прорастает сквозь сон и властно им завладевает. В памяти того сна была девочка. Вижу, значит, девочку, жилище ее – старый термитник. Трое ее братьев из большой хижины рассказывают, что термитник похож на гниющее сердце великана, только перевернутое, но девочка того не знает. Она прижимается губами к его полому чреву, к стенам из сухой красной грязи, шершавым на ощупь. Окон там нет, если не считать таковыми дыры, а если считать, тогда их множество, и они торчат где ни попадя, и от них тело полосуют жгуты света – вверх, вниз, наискось, – а с ним змеится жара и скапливается, давая отростки из ветра, сочащиеся по всей этой каверне. Термиты из этого места давно убрались. Здесь никто бы и собаку держать не стал, а эту девчонку, гляди-ка, держат.

Ноги у нее удлиняются, но по-прежнему как две палки; голова растет, но грудь всё так же плоская, как земля; кажется, вот-вот – и по возрасту она уже выйдет наружу, только никто не озабочен подсчетом ее лет. Хотя отмечают каждое лето, метят гневом и горем. Они, то есть ее братья, вот так отмечают, стало быть, ее рождение, да. В эту пору находит на них тучей хмарь и злобность лютая – по ее, стало быть, вине.

И вот она сидит – губы сжаты твердо, аж добела, прямо как костяшки ее стиснутых кулаков, а на лице решимость под стать думам. Мол, всё, решено, она сбежит, выползет из этой дыры и рванет так, что не сдержать и не угнаться. Будет бежать без конца, отпадут ступни – побежит на щиколотках, отпадут щиколотки – будет бежать на коленях, а сотрутся колени, так и ползком, но бежать, нестись, мчаться. Так, наверно, бежит младенец к матери – к мертвой матери, не прожившей достаточно, чтобы дать имя дочери.

При утлом свете, сочащемся и выходящем через дыры, она может считать дни. По запаху коровьего навоза она может сказать, что один брат сейчас возделывает землю и сажает зерно, а значит, сейчас либо арб, либо гидада[2]2
  Лунно-звездный календарь, где нет недель, но есть названия каждого дня месяца; принят в ряде африканских стран.


[Закрыть], девятый или десятый день луны в Камсе[3]3
  Звездная группа Плеяд.


[Закрыть]. Оглядевшись, она видит большой лист, на который вчера вечером сыпанули горку каши – один из двух раз в лунную четверть, когда ей дают поесть. Припоминают. Большую часть времени ее просто бросают голодать; так, разок-другой вспомнят среди ночи, да и отмахнутся – всё равно уж поздно, может, какой дух насытит ее во сне.

Вот она, эта девочка, вбирает все в себя и слышит. Через перебранку братьев о том, когда сажать просо, а когда давать земле передых, она учится различать времена года. Дни дождей и засухи рассказывают ей всё остальное. Иной раз ее просто вытягивают из термитника на притороченной к ошейнику веревке, приматывают к сохе и волочат по полю, крича, чтобы она руками вспахивала коровье, козье, свиное и оленье дерьмо. Вгрызайся в грязь да смешивай тщательней, чтобы выросла та самая еда, которой ты не заслуживаешь! Стигматы вины с рождения на спине твоей, и перед тремя своими братьями ты в вечном, неоплатном долгу.

Вот они, те ребятки, ее братья. Двое большеньких хохочут, а младший взволнованно орет. Старшие стоят в чем мать родила; из одежды лишь желто-красно-синие наколенники и налокотники из соломы, да еще щитки на кистях рук. На головах шлемы вроде соломенных клеток, желтые с зеленым. Девочка вылезает из своей печи, чтобы за ними понаблюдать. Старший из братьев крутит палку, длиннющую. Крутит-вертит и при этом подпрыгивает как в танце. Затем начинает кружиться, подскакивает и вдруг замахивается палкой прямо на шею среднего брата.

– Выблядок! – запальчиво выкрикивает тот.

– Мы от одной матери, – смеется в ответ старший.

Он хочет увернуться, но не успевает, и по его левому плечу хлопает палка. Старший запоздало отпрыгивает и снова смеется, даром что рана кровоточит. Ну что, пора и посчитаться. Старший перехватывает свою палку обеими руками, как топор, и накидывается на среднего, осыпая его ударами. Тому еще удается шлепнуть старшего пару раз в ответ, но по сноровке он сильно уступает и принимает удар за ударом – по груди, по спине, по рукам. Шлеп, шлеп, шлеп! Вот уже и кровавая ссадина на левой руке, и взбухает разбитая нижняя губа.

– Это всего лишь игра, братец, – кривится в улыбке средний, отплевываясь кровью.

Рядом возится младший, тщетно пытаясь водрузить на свою небольшую голову непомерно большой шлем.

– Я вас обоих победю, – пыхтит он.

– Гляньте на него, – усмехается старший. – Ты хоть знаешь, зачем мы это делаем, соплезвон?

– Я ж не дурачок. Вы хотите побеждать в бою на палках и убивать дураков, которые против вас.

Братья смотрят на него как на чужака, затесавшегося между ними.

– Нет, братишка. Ты и вправду слишком мал.

– Я тоже хочу играть!

Старший поворачивается к нему:

– Ты хоть знаешь, что такое донга?[4]4
  Донга – ритуальные бои на палках; часть обряда инициации юношей.


[Закрыть] Для чего, по-твоему, эти палки?

– Ты, верно, глухой? Я же говорю, чтоб драться и убивать!

– Дурень ты мелкий. Это вот первая палка. А когда ты выигрываешь с ней донгу, ты можешь использовать свою вторую палку. Спроси у любой пригожей девчонки, которая ходит смотреть бои.

Он лукаво смотрит на среднего брата, который в ответ склабится. Младший братец растерян:

– Но в бою-то у вас только по одной палке.

– Что я говорил? Он совсем еще соплезвон.

Средний указывает на закорючку младшего, что ниже пупа.

– У нашего меньшого вместо палки лишь сучок.

Смех братьев длится столько, что на лице младшего прорастает злость; не потому, что он ничего не понял, а скорее, наоборот. Ну а девочка знай себе смотрит, как он хватает палку, как делает замах и с силой ударяет среднего поперек спины. Тот взвизгивает, а старший рывком оборачивается и припечатывает младшего по лбу, и тут же по ямкам за коленями. Младший падает, а старший продолжает его лупцевать. Малец вопит, и средний хватает старшего за руку. Они уходят, оставляя его пускать нюни в грязи. Но вскоре, почуяв, что на него никто не смотрит, он обрывает ор и бежит вслед за ними. Девочка окончательно вылезает из своей хибары и берет оставленную палку. На ощупь она крепче и тверже, чем казалось, а еще намного длинней. Примерно втрое выше, чем она сама. Взмахнув, девочка лупит ею по земле, вздымая облако сыпучей пыли.

– Мы ждали, пока мать издаст четыре вопля. Ждали всеми своими ушами, – рассказывает ей старший брат. День прошел, но ночь еще не наступила, и он дважды дергает за веревку, чтобы девчонка вылезла. В основном он вытягивает ее просто без предупреждения, и наружу она является слегка придушенной, сипло кашляя. Пальмовое вино кружит ему голову, и его тянет на разговоры, даже без всяких слушателей. Он дергает ее за ошейник, притягивая к себе, словно упрямую ослицу, и тем не менее это единственное время, когда ее подпускают ближе к дому. Тогда в девочке оживает смутное воспоминание о том, как отец поднимает ее и улыбается, но его улыбка быстро тускнеет, а руки коснеют и слабеют, и, повисев какое-то мгновение в воздухе, она шлепается в грязь.

– Мы ждали, пока мать прокричит четыре раза, – говорит он, – потому что четыре раза означает, что родился мальчик, а три – что девочка.

Но мать не прокричала.

Старший брат излагает историю, но пальмовое вино делает его рассказ нестройным.

– Видела бы ты отца! Видела бы его гордость, когда живот матери пришел в движение, словно задавая путь. Тройка сыновей скоро пополнится еще одним, четвертым, а если это дочь, то он сможет выдать ее замуж, если разбогатеет, или продать, если жизнь станет туга. Братья, наблюдающие за отцом, выгадывают, когда родится ребенок, после того как роженица ушла его донашивать в лачугу своей матери. Мы все ждем вести о мальчике, но в особенности ждет младший брат, потому что он наконец сможет стать над кем-то старшим и уподобится братьям, что старше его. Ждет вестей и отец, теперь уже спокойно, потому что успел внять словам своей жены: «Мужу мелкий дом иметь негоже». Он его разрастил: снес стенку в амбаре и увеличил комнату для двух старших мальчиков; пристроил еще одну комнату для младшего и того, который народится, и еще одну, где занималась бы своим рукоделием мать, самая прекрасная из женщин. Потом еще комнату для бабки, которую он терпеть не может, но не оставлять же ее одну.

Мы ждем, когда мать издаст четыре вопля, но их всё нет, нет даже трех. Мы идем к бабке. А она нам говорит: «Младенец вышел вперед ногами, с пуповиной вокруг шеи. У матери пошла кровь, и шла, и шла, пока не вытекла вся; тогда глаза моей дочери побелели, и она изошла. «Ko oroji adekwu ebila afingwi», – ворчит бабка, которой пока не до отдыха. Мелкая ты бесовка, матереубийца, ты как бельмо, от которого слепнет весь глаз.

Глянь, какие проклятия ты накликаешь на этот дом! Отец мой одно утро плакал, другое плясал, затем ночами стал вопить предкам об их коварных забавах. Говорит, надо звать колдуна. Мы таскаем амулеты, взываем к богам грома и безопасных странствий, не едим ни жирного, ни бобов, ни мяса, убитого стрелой, так за что ж боги шлют нам такие испытания? Она радуется животу своему, радуется мужу, а мы не возлежим друг с другом шесть лун, так за что же боги насылают на нас несчастья? За что беды такие, когда мы совершаем возлияния и воздаем хвалу богине рек, что управляет водой в утробе матери? Никто не зовет его умалишенным, пока однажды мы не застаем, как он свернулся калачиком вниз головой, колени к груди, и мочится себе в рот. После этого мы называем его безумным. На третий день за рождением проходит обряд наречения, но никто к нам не приходит и не уходит. Никто не смеет наречь тебя по имени, ибо ты – проклятие, а единственно, что бывает хуже, чем породить проклятие, – это его назвать, потому что всякий раз, как произносишь это имя, навлекаешь горе. Так что нет тебе имени. И вот что еще, мелкая бесовка: никто не плюет тебе в рот крокодильим перцем, чтобы ты не стала позорной женщиной, и никто не делает тебе железное ожерелье, чтобы отсечь тебя от мира духов.

Вот новая ночь. Маленькая девочка вдруг чувствует натяжение веревки на шее. Тяга превращается в рывок, прямо из термитника – настолько резкий и сильный, что девочку буквально выбрасывает через тесный вход, и он превращается в большую дыру. Дерг, дерг, по сухой корке грязи и куриному дерьму, едва не ломая шею, пока девочка со сдавленным хрипом не хватается за свой ошейник, и вдруг видит, что ее кто-то подтаскивает все ближе и ближе к дому. Она дико озирается в попытке увидеть, кто именно ее тянет – вроде бы никто, только слышен вкрадчивый шорох скольжения по земле. Хотя нет: к веревке хвостом прицепился большущий желтоватый питон и скользит к дому, не зная, что тащит за собой маленькую узницу. Девочку охватывает страх при мысли о том, что он может сделать, когда доберется до ее спящих в доме братьев. Но ни крика, ни стона, ни плача не срывается с ее губ.

Однако затем хвост питона выскальзывает из веревки. Впрочем, нет, не выскальзывает: всё это различимо в темноте. Он просто становится меньше и меньше, как будто змея сама себя всасывает. Хвост уменьшается, а она при этом становится все шире и больше, будто кокон, под оболочкой которого происходит какое-то шевеление. Пятна змеиного узора сжимаются и растягиваются, ворочается и перекатывается погрузневшая туша, на которой кожу вдруг прорывают изнутри две невесть откуда взявшиеся руки. Из этого кожаного мешка выпрастывается и гибко встает нагая женщина. Не оглядываясь, она направляется к дому и огибает его сбоку. Девочка крадется сзади в нескольких шагах и видит, как женщина-питон ловко забирается в окно среднего брата. Сидя в пыли и темени, девочка вслушивается в тишину. Вот из комнаты брата доносится крик. Он всё громче и неистовей. Девочка вскакивает на ноги и подбегает к окну, но оно для нее чересчур высоко, и она ищет в темноте, на что бы можно встать; подворачивается только деревянный чурбан, и девочка подкатывает его к окну. Внутри комната освещена тусклым масляным светильником. На полу лежит брат, а сверху его оседлала женщина-питон.

Она подскакивает вверх-вниз, словно в попытке его укротить, а брат под ней дергается и корчится как от побоев. Он кричит, чтобы она его прикончила, что ему уже невмоготу, проще умереть, и, дрыгнувшись, обессиленно замирает. Затем его пробивают рыдания, которые женщину-питона нисколько не трогают. Она сидит и молчит.

– Хоть бы кто-то еще сюда наведывался, кроме этой шлюхи-ведьмы! – тихо стенает он.

– Я не шлюха и не ведьма, – отзывается она. – А ты проклят. Ты и твои братья, твой безумный отец и мертвая мать. Прокляты так, что, кроме шлюх, вблизи вас никто и не ходит.

Женщина-питон смолкает, а затем говорит:

– Ты должен убить девчонку.

– Пробовал уже, да она вернулась, – отвечает брат.

Девочка чуть не падает со своей приступки.

– Через четыре дня после того, как она довела моего отца до безумия, а мать отправила в потусторонний мир, мы с братьями бросили ее в чащобе кустарника, чтобы она оттуда не выбралась. Но ты не поверишь: эта негодница отыскала дорогу домой! Она, которая еще даже не ползает! Люди в деревне говорят, что юмбо, лесные феи, подкармливают ее нектаром и толчеными орехами, называют ее «маленькой волшебницей». Из-за нее вся деревня нас сторонится, винит нас, когда засуха или неурожай. Послушайте, говорю я им: приходите и забирайте ее, если она вам нужна. Мне все равно, что вы с ней сделаете. Но никто не приходит. Мы сами кое-как перебиваемся на еде, что нам оставляют из милости до нового урожая, иначе нам не протянуть. Девчонка – вот причина, по которой люди нас избегают. Она виной, что у меня не будет никакой жены, кроме тебя.

– Я тебе не жена, – бросает женщина-питон.

Приходят и уходят луны, складываясь в годы. Девочка теперь подросла, и волосы ее висят грязными комьями, которые она отрывает с возгласами, которые иной раз сбивают братьев с толку – настолько они похожи на голос матери. Она изучает повадки больших людей, так что ни одно брошенное слово не проскальзывает мимо без толку. Младший то и дело пытается дать ей затрещину, но она перехватывает его руку и не остается в долгу. Песням ее никто не учит, и она придумывает свои собственные, а еще начинает видеть небо за концом своей веревки. Живет она все так же в термитнике, и по-прежнему вспахивает грязь с козьим дерьмом, а на угощение получает хлыста, и младший всё так же норовит пинком сшибить ее на землю, топнуть по спине и затолкать поглубже в грязь. «Чтобы убить нашу мать, ты должна была хотя бы родиться мальчишкой», – попрекает он. Она чувствует, как движется сквозь множество лун и лет, а братья всё так и застыли в дне, когда она родилась; в дне, когда умерла мать.

Всякий раз, когда двое старших отправляются на восток, потому как, по их словам, в своей деревне ни одна женщина их не примет, младший заявляется к ней. По его лицу видно, что он весь день измышлял зловредства.

– Моим братьям повезло, что они до смерти матери прошли обряд, – говорит он. – Они хоть стали мужчинами. А мою удачу ты забираешь всю как есть. Ни один старейшина не сделает мне обрезания, не посвятит в мужчины, ибо все мы прокляты.

Восемь суток он что ни день втаптывает ее в землю, а на девятый так и в терновый куст.

Она знает, почему ее ненавидят, ведь они каждый вечер говорят об этом. «Мелкая бесовка, матереубийца, когда мама перестанет там рыдать?» – вопрошают они. Когда прекратит она вопить в потустороннем мире о маленькой дьяволице, которая режет и жжет ее через ку, убивая из раза в раз? Девочка прислушивается к воплям своей матери из страны мертвых, но оттуда ничего не доносится. Только тишина. И она молчит, когда ее избивают за то, что она просит чуть побольше пищи, в которой бы чуть поменьше гнили. Молчит, когда ей говорят: «Не заставляй нас отправляться в потусторонний мир и молить его хозяина забрать тебя и вернуть нашу мать». Она молчит, потому что знает: они это уже делали. Так однажды вечером признался средний брат женщине-питону.

Три брата, и все, как один, злыдни. От плети старшего у нее на лице две отметины. Средний морит ее голодом, говоря, что раз она вроде женщина, то пусть сама себя и кормит. Но младший, он хуже всех, потому что никто не устраивает ему обряд с обрезанием, чтобы сделать мужчиной, а всё из-за нее. «Я убью тебя раньше, чем ты станешь женщиной», – грозится он ей. А еще говорит: «Вот я возьму нож и сам надрежу твою ку, чтоб ни одна женщина не посмела об тебя оскверниться. С надрезанной щелкой ты ни мальчик, ни девочка. Ты чудовище».

Девочка всякий раз истолковывает это по-своему. В первый раз названная чудовищем, она расцарапывает себе до крови кожу, злясь, что не может найти чешую, которую можно было бы соскрести. Грызет себе ногти, чтобы они не стали когтями. С появлением зуда между глаз она спохватывается, что у нее растет третий. Или что она обрастает черными космами как токолоше[5]5
  Токолоше (или хили) – водяной дух, похожий на карлика, в мифологии зулу. Считается озорным и злым духом, который может стать невидимым, если напьется воды. Злые ведьмы, колдуны и люди призывают токолоше делать гадости другим.


[Закрыть], демон с густой волосяной порослью, который, по словам старшего брата, непременно на нее нападет во время сна. Однажды, высунув голову из термитника, она замечает проходящую мимо дома женщину, которая сварливо высмеивает братьев за их убогий уклад и жестокую бедность: «Кто-то, верно, наложил на вас еще одно проклятие поверх давешнего». Может, она и вправду чудовище? Мелкая бесовка. Матереубийца. Не зря ведь женщина-питон сказала, что она возросла без грудного молока – вон и титочки совсем не растут. Видя с ходом лет, как злые люди используют это слово, девочка приходит к мысли, что она если и не чудовище, то все равно проклятие, которое породила мать. «Выродок», – как говорит средний брат. Девочка оглаживает себя руками, чувствуя, как жестко выпирает из-под кожи каждая кость, особенно на бедрах, где они самые большие и противные, так что уродство переползает из того, чего она боится, в то, что она знает.

Да и братья тоже хороши – лгун на лгуне, гляньте на них. Вот средний ворует у старшего выигранное в донге ожерелье, а сам нашептывает, что это дело рук младшенького. А через две ночи в этом самом ожерелье от дома уползает здоровенный питон. Старший брат задает трепку младшему, а от того перепадает девочке, но ему этого мало. Младший подсыпает отраву в ручей, откуда всегда пьет женщина-питон, и на нее нападает такая дурнота, что с дыханием ветра является вестник смерти. Средний брат испуганно кричит: «Кто эта несчастная незнакомка?» – потому как не может поведать никому, даже своим братьям, что каждую ночь предается порочным утехам, а еще разбивает яйца, которые женщина иногда откладывает в высокой траве возле речного русла. Старший же всегда, когда во хмелю под пальмовым вином, хвастает о каком-нибудь мужчине, которого убил, и о женщине, которую поимел – или же о мужчине, которого отымел, и женщине, которую убил. Проходят луны и годы, прежде чем девочка осознает: ничто из того, что исходит из уст этих братьев, не может сойти за правду, даже если они твердят, что вода мокра, а огонь горяч.

Что ж, решено. Две и еще десять лун назад она принимает решение. К ее ошейнику привязана веревка – достаточно длинная, чтобы она покидала термитник и перемещалась по двору до забора мимо чахлой травы, свиней, кур, мышей и любой другой живности, обитающей в загоне. Так вот, две и еще десять лун назад на каждом рассвете девочка начинает разгрызать у себя на шее веревку, конца которой под шеей не видно, потому как никто из братьев не хочет видеть сестру вблизи. Понемногу, раз за разом по малому кусочку, она жует ее и сплевывает, стачивая зубами. Потом она делает вид, что по-прежнему привязана, и даже морщится, как будто ей невмоготу, что ее так сильно тянут. Близится пора посева, и уже скоро придут братья, понукая:

– А ну, грязная бесовка, давай паши!

Ну уж нет. Пришло время побега.

В день, который она наметила, горизонт обкладывает мглистый сумрак, и солнце в вышине теряет свою лучезарность. Становится темно как перед ночью. Ошейник всё еще на шее девочки. Но она выбирается из термитника, обвившись длинной веревкой как змеей, что набросилась и душит. Обманчивое солнце как будто закатилось, хотя оно по-прежнему висит в зените, где-то возле полуденной черты, а вкруг его черной сердцевины ярится косматое, нестерпимо яркое кольцо. Девочка смотрит на него не отрываясь, а когда пробует бежать, глаза ее ослеплены светом. Яркий, бледный и мертвенный, он заполоняет воздух и отсвечивает от грязи. Всё вокруг сливается, плавясь в белое. Слышно заполошное кудахтанье кур, девочка вслепую распинывает их с пути, спеша к воротам – и утыкается в жесткую грудь.

Голос младшего брата:

– Ты, уродина, часом, не ослепла? Куда это ты со двора?

Он сначала думает, что она просто выбегает порезвиться со свиньями – единственными тварями, более грязными, чем она сама, – но тут взгляд падает на веревку, обмотанную вокруг нее. – Ах ты срань! – хватает он ее за волосы.

От боли девочка невольно вскрикивает, но противится своим слезам. Она кричит и брыкается, как загнанное животное, а он орет в ответ, лихорадочно ища конец веревки, чтобы раскрутить ее, как веретено. В этот миг девочка метко пинает его в голень, и он ее выпускает. При этом он не сводит с нее безмолвно-свирепого взгляда. Отбросив серповидный тесак, младший брат срывает со своей гандуры[6]6
  Гандура – полотняная африканская туника.


[Закрыть] кожаный ремешок, думая отхлестать ослушницу. При этом он склабится так, что его лицо напоминает разрезанную наискось тыкву. Она хватается за одну из вещиц, которые при ней, и в тот момент, когда брат коршуном набрасывается на нее, она швыряет ему в лицо округлый козий пузырь с ее мочой застарелой давности, смешанной с пылью из молотых камешков, которые царапают, когда пытаешься тереть глаза. Младший брат издает вопль, зажмурив вмиг опухшие глаза.

– Ты меня ослепила, мразь! – визжит он, закашливаясь от огненной мочи, попавшей ему в рот. Девочка снова рвется бежать, но в суматохе брат успевает схватиться за веревку и теперь тянет, тянет к себе торопливыми рывками. Веревка разматывается, но девочка чувствует, что ее всё равно неумолимо тянет к нему, и этого не остановить, даже если зарываться пятками в грязь, куриное дерьмо и свиное дерьмо. – Ах ты мелкая тварь, – злорадно, нараспев произносит он, – я всегда беру свое. Возьму и сейчас, а потом тебя убью. На братцев не надейся, они меня не остановят.

Вот как. Страх в ней замирает. Братья если и явятся, то не затем, чтобы спасти ее, а только чтобы его пожурить. Всё равно что видеть, как ты вот-вот наступишь на колючку, и предупредить об этом колючку. Брат, всё еще слепой, продолжает тянуть веревку, каждый рывок на одну длину руки. Девочка не упорствует, но попутно подхватывает с земли тесак.

– Чувствую, уже недалеко! – победно кричит младший.

Она действительно недалеко, стягивающая талию веревка вращает ее как веретено. Они неумолимо сближаются, и братец уже чует исходящую от нее вонь свиного дерьма. И тут девочка изо всех сил замахивается и делает рубящий удар.

– А-а-а! Она отсекла мне руку! Сучка! Мелкая потаскуха! – надрывно стенает младший брат, с проклятиями разыскивая свою руку. Девочка наконец-то бежит. Позади нее змеей танцует веревка с рукой брата, по-прежнему ее сжимающей.

А затем еще больше яростного солнца, опаляющего кожу и слепящего глаза, и тропа шириной в две колесницы, и ноги, онемелые от нескончаемо долгой ходьбы. С перебежками от сарая к сараю, от тропки к тропке, от куста к кусту и от дерева к дереву, пока девочка наконец не оказывается в лесу, где можно спрятаться от братьев, которые наверняка будут ее искать и просить об этом других. Четыре дня от обретения прибежища, и еще больше дней без еды, и еще одна луна до того, как она свалится без чувств.

Девочка способна чувствовать сон, хотя сновидений в нем нет, а когда пробуждается, то ощущает движение, хотя ее ноги остаются неподвижны.

– Веревка была такой тугой, что душила тебя, как змея, – произносит хрипловатый голос, явно женщины, склонившейся над ней. – Где твоя мать? – спрашивает она, и девочка крупно вздрагивает, как будто колыхание воздуха выводит ее из забытья. Еще один день, и из сна ее вытряхивает колыхание повозки. Женщина спрашивает: – Куда ты собиралась, девонька?

Но у девочки ответа нет.

– Ладно, не важно, – вздыхает женщина.

Они едут в Конгор.

Вот она, та девочка. Женщина с повозки живет в доме на улице, где всё синее – и дом с двумя этажами и двумя лестницами, и десять женщин внутри. «Женщины с колдовскими ку» – как их называют мужчины. Женщина с повозки, именующая себя мисс Азора, кличет их своими шлюхами, из отсутствия привычки прятаться за красивыми словами.

– Зачем было тащить сюда еще одну деваху? – спрашивает одна из женщин, которая за семь дней, прошедших с поступления девочки, так ни разу и не оделась.

– Верное дело не терпит спешки, – произносит мисс Азора, глядя на нее так, будто сама удивляется, зачем, в самом деле, было подбирать лишний груз.

– Это самое местечко ей скоро предстоит заполнить.

– Я с глиной не работаю, – вскидывается девочка. Остальные смеются, а мисс Азора проговаривает что-то беззвучное, как будто считает.

Год перепрыгивает в другой, пока девочка считает свои дни с мисс Азорой, иной раз думая, чтоб уж лучше они прыгали назад. Год сменяет год, вырисовывая ей талию, наливая спелостью бедра. Годы ломают ей голос, а затем разглаживают его по новой, так, что иногда она сама себя не узнает. Годы заставляют одни и те же глаза видеть одно и то же, но читать уже по-новому. Читать по-новому мужчин, читать по-новому мисс Азору. Хотя нет, читать ее всегдашнюю, но уже через то, как она видит девушек. «Мы здесь все женщины, но не сестры», – говорит одна из них. В тот первый год две женщины уходят, спустя год одна возвращается. В доме умирают трое мужчин, один внутри Динти. За двумя приходят другие мужчины, а третий был проезжим караванщиком, и пришлось заплатить торговцу, чтобы его сжечь. У девочки-подростка, которую привезла в дом мисс Азора, нет имени, но так как она среди женщин единственная юная, ее зовут просто Девчушка. Именно Девчушку посылают к мяснику за требухой и хвостами, потому что он сжалится и даст ей больше. Девчушка зависит от доброты одних женщин и держится подальше от злобности других. Девчушка прячется, когда та или иная женщина говорит ей «спрячься и не выходи», потому что следом приходит определенный мужчина с определенным желанием, а мисс Азора хотя и любит своих чад, но деньги ей нравятся всё-таки больше. В чуланчике на земляном полу Девчушка играет с палочкой, которую зовет своей сестрицей; эту сестрицу она с приходом дня оставляет там лежать на полу. На глазах у Девчушки женщины занимаются всевозможным трудом, шлюхами становясь лишь ближе к ночи. Тем временем на нее посматривает мисс Азора.

– Годки твои идут, – говорит она Девчушке, – а личико у тебя всё еще жесткое, как будто все встречные для тебя – люди, что тебя обижали. Подбородок у тебя чересчур остер, глаза не в меру глубокие, нос торчит, грудь мелковата, ноги, ишь, какие длинные, руки умелые, язык шустрый.