Текст книги "Лунная Ведьма, Король-Паук"

Замысел новый, поскольку Аеси не демон, а бог. Больше, чем полубог, но меньше, чем боги неба и земли, и при каждом своем перерождении он становится всё менее на них похожим. «После смерти он возвращается быстрее, но более ослабленным», – говорит Бунши. А когда я замечаю, что тем проще было бы его именно убить, она отчитывает меня как девчонку. Видят боги, не мешало бы отвесить ей оплеуху, но трех пущенных в нее стрел, вероятно, уже достаточно. Об этом новом Аеси открывается, что он может помыкать бесчисленными телами, заставляя их делать то, чего они не хотят, а вот разум подвластен ему меньше, что для него не очень-то хорошо, но еще хуже для людей, которые теперь видят, как их собственные руки-ноги действуют против них. Он морочит умы и заставляет исчезать женщин, но теперь люди помнят, что теряли рассудок, даже когда исчезновение по какой-то мутной, запутанной причине всё же произошло и никто не знает, где искать тело. Вороны по-прежнему у него в подчинении, как и отдельные голуби у сангоминов. Что же до игр разума, то он приходит во сне и играет в них, даже управляет ими. Он по-прежнему в силах вами завладеть, когда вы еще в полусне. Но если раньше он вполне обходился за счет собственной силы, то теперь ему приходится хитрить. Это Нсаке рассказывает всё та же Бунши, когда они обе думают, что я сплю: что Аеси изыскивает способ черпать силу у богов, и, возможно, именно поэтому всё больше и больше людей теряют веру, а поскольку боги, в свою очередь, сами черпают из веры, то всё сильнее ослабевают и они. «Значит, тем больше причин его убить», – решаю я про себя. Убить однозначно. На этот раз я знаю, что покончить с ним надежно – значит прикончить его дважды. Это я тоже обеспечу. «Взорву его сейчас, а там уж пускай сидят и ждут». Всё. Решено.

– Чтобы туда попасть, ты должна вступить в «Божественное сестринство», – говорит мне Нсака.

– Никуда вступать я не собираюсь, – отвечаю я.

– Был ли такой прапрадедушка, который тебя хоть раз укрощал? – недоумевает она.

– Ни среди львов, ни среди людей.

– Но ведь что-то хоть раз бывало?

– Словеса не считаются мудрыми только потому, что их произнесла ты, девочка.

Она хочет что-то сказать, но тут мы натыкаемся на узкую тропку, где справа нет ничего, кроме обрыва, местами такой узкой, что приходится пробираться поступью, царапая спинами каменный склон. Нсака ступней обшаривает место, куда ступить.

Карниз обламывается. Нсака оступается и падает, но не успеваю я прибегнуть к своему ветру – не ветру, – как она взмахивает ладонью, и всё меняется: она подскакивает назад спиной, подвернувшийся камень прирастает обратно к месту, а она убирает с него ногу. На этот раз камень Нсака перешагивает, и я за ней делаю то же самое.

– Что это за дар, девочка?

– Дар? Ты называешь это даром? Помню, когда мальчишки набросились на меня среди улицы просто ради забавы, как у них заведено, я отослала их назад – это у меня так и называется, «отсыл», – и они влетели прямехонько в отряд скачущих всадников, которые разметали их в пух и прах. Всё это видела одна старуха и пришла в дом моей матери, предупредить, что ее маленькая девочка – некромант, который причиняет смерть, как и некоторые другие женщины в нашем роду. «И пусть Король пока не принял решения насчет ведьм, но не удивляйся, если однажды мы придем и спалим весь твой дом вместе со всеми вами». Так что не сочти меня за стерву, если я тебе скажу: да пошла ты со всеми своими дарами!

– Но девочка, ничего из этого не было ответом.

– Ты серьезно? – смотрит Нсака и хохочет. – Всё – ну, почти всё, что происходит со мной, если я это схватываю, я могу обращать вспять. Большинство вещей. В первый раз это было не больше чем простое желание, чтобы от меня отстали. Мне тогда даже не поверилось, что всё это проделала я, что бы ни говорила та старуха.

– Я в самом деле не думала…

– Что другая женщина окажется такой же, как ты? Прабабка да, но ни про кого другого я не слышала. Было бы проще, если б мы знали, чего ожидать. Но всё в порядке, я с этим освоилась. Это не делает меня счастливой, если ты об этом, но и несчастной тоже.

– Я как-то никогда об этом не задумывалась.

– О чем?

– Испытывала ли я в связи с этим грусть или счастье. Оно как-то было, и всё.

– Ты, должно быть, одна из тех, кто уже испокон старый, – вздыхает она и указывает на груду камней, похожих на гигантские ступени, сквозь которые проросли кусты. – Смотри под ноги, старуха.

Вот как можно узнать, что ты находишься в преддверии Манты. Вначале ничего нет, каменная стена – это просто каменная стена. Но вот ты останавливаешься у обочины, помеченной тремя красными кругами, и ждешь. И тут, посреди ожидания, сверху неожиданно спадают две кожаные лямки, и прежде чем ты успеваешь воскликнуть: «Что это еще за хрень?» – твой попутчик уже карабкается. В данном случае карабкается Нсака, а я вспоминаю, что она назвала меня «старухой»: это, в общем-то, не грешит против истины, но не мешало бы на всякий случай отвесить ей тумака. Однако не до этого. Я хватаюсь за вторую лямку и лезу, не сразу сообразив, что в одном месте куски лямки связаны между собой узлом, а значит, хотя бы раз под кем-то она лопалась. Поднявшись на вершину и пройдя через что-то вроде склепа, я попадаю в распахнутый, воздушный простор с окружающим тебя близким небом и горами, а еще высеченной из камня аркой и крепостью, которую я впервые должна была увидеть более ста лет назад.

– Похоже на дворец Кваша, – замечаю я.

– Потому что оно им и было, – говорит женщина во всем белом, монахиня. Как она подошла, я даже не заметила. – В своей прежней жизни оно было и дворцом, и крепостью, и темницей.

Монахиня ведет нас внутрь, мимо нескольких комнат, своды которых расписаны возвышенными мужчинами и несколькими женщинами в белом, которые вместе ходят, вместе ведут беседы, совершают возлияния на открытом дворе, ухаживают за богатым садом или сидят в одиночестве, закрыв глаза или возведя их к небу. Одна из женщин подходит к нам, и Нсака встречает ее приближение полупоклоном, а я просто смотрю. На вид женщина как женщина, пока сюда не подбираются еще трое и не замирают подле нее в молитвенных позах.

– Как мне быть единой со всем сестринством, если сестринство относится ко мне как к какой-то особенной? – вопрошает она. – Не Вампи, ты слышала обо мне последние слухи? Будто бы я хожу ночами по коридорам и шепчу богам, что проклинаю их! Можешь себе такое представить? Найдется ли хоть одна столь храбрая или безрассудная?

– Если и да, то не вы, ваше высочество.

– Прекрати. Сейчас единственно высокого во мне – это мое местоположение. А это кто?

– Моя прапрабабушка, ваше высочество.

– Прапрабабушка? По виду не тянет даже на мать. Ну а ты? Какая польза от тебя?

– Вернуть принцессе ее королевское предназначение, – отвечает Нсака.

– Она немая, Не Вампи? Нет? Тогда пусть говорит.

Принцесса подается ко мне, словно ожидая что-то услышать. Нсака смотрит на меня с напряженным ожиданием, а я отвечаю ей непонимающим взглядом, хотя сама всё прекрасно понимаю. Если эта особа такая же, как и все другие монахини в Манте, я не собираюсь ее чем-то выделять, а уж тем более благодетельствовать. С низкопоклонством перед царственными особами я покончила навсегда.

– В моей цели нет ничего королевского, к тому же я больше не принцесса, – говорит между тем женщина. – Зачем здесь какие-то прапрабабки? Тем более что она наверняка не верит в праведность дела.

– Речная богиня…

– Фея. Она зовется феей.

– Бунши подумала, что она будет полезна.

– Полезна? Чем именно?

– Я убиваю людей, – говорю я и подмечаю длительность возникшей паузы. – Меня называют Лунной Ведьмой.

– Ведьма. Мир к ним неоднозначен.

– Он неоднозначен и к женщинам.

– Ну а как в него вписываешься ты?

– Вписываться я никуда не думаю, – отвечаю я.

На закатной стороне Манты бьет источник, из которого вода стекает в водопад, под ним чаша бассейна, а в нем купаются божественные сестры, всего сто двадцать и девять душ. Именно из этого бассейна выпрыгивает Бунши, распугивая тех, кто помоложе.

– Мы пошлем человека. Всё будет улажено, – увещевает Бунши принцессу Лиссисоло в ее обители.

– Я истосковалась по сладостям. Ты что-нибудь принесла? – хмуро спрашивает та.

– Ваше высочество…

– Нет ответа проще: да или нет?

Бунши, черная как смоль, выглядит даже слегка растерянно.

Принцесса поворачивается к Нсаке:

– Ни услад, ни сладостей, ни песен, ни радостей, ни стихов, ни хренков, ни книг, ни… Неудивительно, что здесь даже в полдень полумрак!

– Я… Ваше высочество, мы старались как могли.

– Они старались! Но все эти старательства проходили без моего малейшего касательства.

– Так было благоразумнее всего.

– Кто сказал? Благоразумие – моего ума дело. Моего разума, моего тела, даже моей, извините, ку, потому что это я из нее ссу.

– Ваше высочество, нам нельзя рисковать. Мы…

– Не перебивай меня, Не Вампи. Посмотри на мою жизнь. Она вся вокруг дыры, занятой, принадлежащей и обустроенной мужчинами. Теперь я должна перенять то же самое, только под именем сестринства? Да вы ничего о нем не знаете. Вы всего лишь слабое подобие мужчин.

– Она пыталась довести, ваше высочество, что мы не можем рисковать никаким следом, который может каким-то образом вывести к вам. У Аеси по-прежнему тьма лазутчиков – на земле, в воде, даже в небе.

– Значит ли это, что вы нашли человека, который не вызовет никаких нареканий? Нельзя же, чтобы мой сын стал бастардом от какого-то простолюдина?

– Никак нет, о великая. Мы нашли принца в…

– В Калиндаре? Еще одного? Они как будто везде, словно личинки, все эти безземельные наследники из Калиндара.

– Этот из Миту. От него дитя удостоится всех законных прав. Когда истинный род королей восстановится, он сможет заявить о своих притязаниях на Север перед всеми вельможами.

– Да к бесам тех вельмож! Все те монархи тоже пошли из чрева женщины. Что остановит этого мальчика-мужа от тех же деяний, которые до него вершили и все прочие? Вырезать всех своих соперников, и дело с концом!

Я смеюсь, хотя я единственная, кто это делает.

– Так правь же ими, принцесса. Правь ими через него.

– Правь. Через него. И почему только он?! А что, если это будет девочка? Почему никто из вас не удосужился даже подумать, что, может быть, мы нуждаемся в Королеве? Окруженная женщинами и даже одной богорожденной, я слышу только то, что вы имеете виды на еще одного мужика, который придет и будет править вами. Вам нечего на это сказать?

Даже ветер издает больше звуков, чем они. Нсака смотрит куда-то вдаль, вместо того чтобы посмотреть на меня и увидеть в моих глазах тот же вопрос.

– Вот ты, – указывает принцесса Лиссисоло на Бунши, – ты хочешь что-нибудь сказать?

– Все будет так, как угодно богам, ваше высочество, – говорит Бунши примирительно. – Распорядитесь своей судьбой и покиньте это место.

– А что, если мне нравится здесь? В Фасиси против тебя злоумышляют даже ветры.

– Если хотите, оставайтесь. Но пока Королем значится ваш брат, бедствия над землей и под ней будут отзываться даже в этом, с виду надежном месте.

– До сих пор большие напасти нас миновали. Шесть королей – ну, пять с четвертью. А империя за это время расширилась до Увакадишу с Пурпурным Городом, до Мверу на западе и до Кровавого Болота на юге – не говоря уже о том, что даже речные племена шлют нам дань и платят подати. Так когда ж произойти этой напасти? Почему бы не сейчас?

– Наверное, боги дают вам время, чтобы ее предотвратить, ваше высочество, – предполагает Нсака.

– Ох и спорый у тебя язык! Я не очень ему доверяю. И твоя прапрабабка похожа на тебя?

– Совсем не похожа, ваше высочество.

– Значит, она мне уже нравится, – улыбается Лиссисоло.

Кваш Дара хоть и упек Сестру Короля туда, где она для него во многом мертва, но всё равно хочет, чтобы она умерла по-настоящему. Всё это ясно как вонь дерьма, исходящая от цветка, и всё же ей непросто в это поверить – ведь изгнание уже само по себе равносильно смерти; зачем еще и убивать мертвых?

– Потому ты и здесь, – говорит мне Бунши, когда Лиссисоло по наивности всё еще думает, что сердце брата со временем оттает, а ее любовь к нему преодолеет ненависть, и однажды, пусть нескоро, он всё же приедет сам просить прощения и вернет ее на законное место, то есть на престол. А он вместо этого каждую вторую луну подсылает убийцу, чтобы с ней расправиться. Он, то есть Король-Паук, а с ним и Аеси. Сначала они насылают стаю ворон, которые кружат над нами однажды вечером на прогулке. Принцесса даже не замечает алых капелек крови, забрызгавших ее белую мантию, когда я поочередно взрываю своим напором каждую птицу. Второму убийце Бунши входит через ноздрю и сваривает его изнутри; еще четверых я убиваю сама. Один прыгает на меня с дерева в лесу между Мантой и Фасиси, чуть не перерезая мне горло. Другой, сбив меня с ног, сдуру решает, что меня лучше сначала отделать. Отделываю его я – кинжалом, вспарывая ему ку до самой шеи. Иногда убийство приходит в виде еды или питья, приканчивая иную жадную сестру, урывающую с голодухи кусочек. Иногда присланные плоды валят с ног коров, которым мы их скармливаем, или рис, который мы даем козлу, сжигает ему язык.

– Кто знал, что женская компания может быть такой утомительной? – говорит мне Лиссисоло жаркой ночью, под прохудившимся серпом месяца. Последнее время она взяла за правило брать меня с собой в качестве охранника. Сначала я думала, что это и вправду для защиты от угрозы, которая может прийти в Манту, а затем поняла, что это просто для отпугивания других монахинь. Хотя в основном она брала меня в качестве слушателя.

– Здесь наслышаны о твоей силе. О том, что ты однажды надула Аеси как рыбу-шар, пока он не лопнул, – говорит она, а затем предлагает: – Ты не покажешь? А то мне, знаешь, так скучно.

Я не заставляю ждать. Желание появляется в моей голове, и всё происходит в пространстве. Ветер, сила, напор сгущают воздух настолько, что я всхожу в воздух как по ступенькам и забираюсь настолько высоко, что распугиваю птиц. Когда я спускаюсь, принцесса хлопает в ладоши:

– Ты ближе всех к нескучной женщине из тех, какие у нас здесь есть.

Мы на бастионе самой высокой башни Манты. По двум углам здесь возвышаются высокие столбы с корнями, ветвями и листьями, вьющимися вокруг вершины, а наверху застыли две массивные статуи драконов со сложенными крыльями и две женщины с копьями, стоящие на страже у основания. Я здесь уже две луны, но еще никогда не видела эту часть крепости, с бездонным небом сверху и отвесной пропастью внизу.

– Мне сказали, он придет переодетый евнухом. Если он мне приглянется, то мы найдем и старейшину, который радеет о нашем деле.

– Старейшина? Значит, мы обречены на предательство, – говорю я.

– Думаю, ты здесь для того, чтобы этого не произошло наверняка, – говорит принцесса.

Вдруг в секунду происходит это. Монахини на фоне заката воздевают копья, а драконы мощным выдохом огня их воспламеняют. Я от неожиданности вскрикиваю. С места я не срываюсь, потому что бежать не в моих правилах, но если бы дала стрекача, то вряд ли б кто-либо догнал. За сто тридцать шесть лет я, казалось, повидала всякое, но эти взмахи крыльев и снопы пламени свидетельствуют об обратном.

– Это еще малыши, как мне сказали, но еще несколько лет, и их будет ничем не удержать, – говорит Лиссисоло.

– Нинки-нанки? Но как, язви богов?

Я моргаю и снова оглядываю столбы. Никаких толстых корней, только длинные чешуйчатые хвосты, обернутые вокруг основания. Головы как у лошадей, с веероподобными ушами, маленькими рожками надо лбом и двумя большими сзади. Шеи над плечами длинные, как у жирафов, а конечности с острыми, как клинки, когтями. По всему позвоночнику идут волосы, словно только что опаленные, а спины кожистые, как у крокодилов. И, конечно же, крылья. То немногое, что я знаю о нинки-нанках, упоминания ни о каких крыльях не содержит. От этих драконов и женщин-воинов возле их ног, словно защищающих друг друга, я не могу отвести глаз. Сразу вслед за этим нинки-нанки отталкиваются от своих оснований и улетают, сначала держась в вышине, а затем ныряя глубоко в долину. В длину от головы до хвоста они как шестеро мужчин, а ведь это еще лишь малыши. Я даже забыла, что говорила мне принцесса и что я собиралась сказать ей.

– Можешь остаться и вволю на них наглядеться. Но с наступлением ночи жду тебя в своих покоях, – говорит Лиссисоло.

– Речная фея говорит, приготовления уже идут, – сообщает Лиссисоло в своей комнате, похожей и на мою, и на комнаты всех других монахинь – на полу топчан с постельным бельем и подушкой, кувшин для питья, горшок для отправлений. Что примечательно, в разных комнатах разные амулеты для разных богов; судя по всяким синим каменьям, бусам, фигуркам и статуэткам, эта комната посвящена богам озер и моря. Реки, наверное, были бы зелеными.

– Может, именно здесь мне и место, кто-нибудь об этом подумал? Нет! Хоть бы один! От всех этих размышлений об истории у меня болит голова. И твоей прапраправнучке, и твоей речной фее дела до этого больше, чем мне. У меня уже был сын. Твоя сродница и богиня, они как-то связаны в интимном смысле?

– Что? Да ну! Никогда об этом не слышала.

– Да уж откуда тебе об этом слышать. Вы двое друг от дружки далеки.

– Но она говорит о некоем мужчине. Называет его своим.

– Как будто в нашем мире это что-то значит. Отец отца моего мужа заявил на меня права еще до моего рождения. Та же Бунши здесь, потому что божественному духу нужна цель; нечто, что принесло бы ей славу, иначе мир ее забудет и она исчезнет, как меловая пыль. А так она обретет бессмертие в умах людей, а не только в шепоте речных духов – даже при том, что ни единое слово, слетевшее с ее губ, не принадлежит ей. Если откровенно, то что этой глупой русалке известно о естественном порядке девяти миров? Она и в этом-то до сих пор путается. Слова ей в уста вкладывают боги, потому что все деяния этого Аеси направлены против них.

– Каким, интересно, образом?

– Этого тебе не скажут ни жрецы фетишей, ни тем более сами боги, ибо тогда человек постигнет причины их уязвимости.

– До этого никому и дела нет.

– Что тоже одна из причин их слабины. Нынче как раз два года, когда я готовила церемонию дня рождения моего сына. А теперь мне, наоборот, приходится думать о его…

Голос Лиссисоло дрожит и срывается. Мне кажется, что она молчит, но тут я вижу, как она беззвучно плачет. Комната словно замирает в ожидании, пока она исторгнет свои чувства и восстановится. Но она продолжает плакать, не отирая лица, и в ее слезах отражается свет лампы.

– Последнее время я ловлю себя на мыслях о разных, не вполне уместных вещах. Почему никто никогда не заговаривает со мной о таких понятиях, как жизнь или смерть? Или отчего мне свойственно вспоминать давно минувшие странности – например, как мы с моим мужем любили друг друга. Ведь принцессам любовь как таковая не нужна, во всяком случае любовь мужчины; но я действительно любила его, и что-то в этой любви делало меня сильнее. Пожалуй, даже слишком. Я чувствовала в себе смелость. Из-за нее я, пожалуй, и оказалась в этом месте.

– Расскажи мне об этом, – прошу я.

– Чтобы я могла избыть всё это из себя и сделать свою голову на целый жернов легче? Чтобы я впервые за много лет запорхала по воздуху, воркуя как горлинка? Чтобы я обрела немного душевного покоя? Ты про это?

– Я просто хочу знать.

Она пристально изучает мое лицо, спрашивая глазами, действительно ли я хочу это знать. Я отвечаю глазами.

– Мой отец, Кваш Нету, который, по сути, ничем не отличался от своего деда. Он не издавал указа о том, что первородная сестра должна вступить в «Божественное сестринство», но думал его соблюсти и просто повторил, что дело не во мне, а в букве указа. После того как мне исполнится десять и три, но до того, как исполнится десять и восемь, я должна буду посвятить себя «Божественному сестринству» – звучало так, будто у меня есть хоть какой-то выбор. Дескать, пускай дурнушка, которой не добивается ни один мужчина, станет лучше божественной сестрой. Хотя чего ради мне, казалось бы, променивать вкусное мясо, супы и белый хлеб на пшено, хлебать воду из чашки с собаками и носить до скончания дней белую мантию? Именно об этом я спрашиваю всех тех мудрецов, включая моего отца. Даже этого подлеца Аеси, который так плотно лепился к моему отцу, что однажды я его спросила, не ночной ли он горшок с угодливо распахнутым ртом, чтобы сглатывать дерьмо моего отца? Видела бы ты, как хохотал двор – вот уж действительно выдался праздник! Но он не ответил ни мне, ни кому-либо другому из мужчин. Вместо этого мужчины занялись тем, чем, по их словам, занимаются женщины: начали обо мне сплетничать. Эта принцесса забывает про то, что она принцесса, и ведет себя как принц, причем наследный. Гляньте, как она скачет верхом, фехтует на мечах, стреляет из лука и играет на ко€ре, потешая своего отца и тревожа мать!

Моя мать сказала:

– Что сталось с девочкой, которая жила лишь своими новыми нарядами да дарами садов и моря?

Как будто это имело какое-то отношение к тому, чего я хочу!

Я сказала своему отцу:

– Отправь меня к тем женщинам-воительницам в Увакадишу или отправь заложницей ко двору Юга, и я буду там твоей шпионкой.

– Что мне не мешало бы сделать, так это отправить тебя к принцу, который бы хорошенько вправил твою тупую башку, – отвечает он.

Я щекочу его пальцы своими и говорю:

– Отец, я ведь дочь Кваша Нету. Ты готов к войне, которая начнется после того, как я убью того принца?

Он смеется, а потом вспоминает, что я единственная из его детей, способная влиять на его нрав и вызывать веселье в сердце. К тому же он не хотел отпускать меня ни в какую страну Юга, так как знал, что я в конечном итоге могу укрепить ее против него.

– Ты слишком прытка умом, – сказал он мне, а также, что боги обделили его детей, дав всю их мудрость только одному, точнее одной; слова, уже и без того мной хорошо усвоенные. – Возвращайся к своему брату, – сказал мне он.

А брат всё охотился на женщин и забавлялся со свиньями, охотился на кабанов и забавлялся с женщинами. Он знал, что делает, когда однажды утром зашел ко мне в опочивальню и сказал, насколько я больше похожа на отцовского сына, чем он. Помнится, его голос звучал при этом печально, но в мгновение ока он скрыл эту свою скорбь за напускной улыбкой.

Брат, брат… Ох уж этот брат! Сказать по правде, несмотря на всю его ревность, я различала, что он не глуп. Злой, легкомысленный, мстительный и настолько мелочный, что чуть не убил слугу за то, что тот подал ему недостаточно горячий кофе, но глупцом он не был. Стратегом, честно сказать, тоже. По его рассказам, это якобы он посоветовал моему отцу подумать, прежде чем сделать Калиндар нейтральной землей со свободной торговлей, после того, как все старейшины сказали ему сохранить добычу от Девятидневной войны с Югом и не оставлять ничего недругу, который любую поблажку истолкует за слабость. Особенно когда у него больше не было прав на Увакадишу. Известно, что Калиндар – пятно дерьма на лике империи. Нет там ни хороших урожаев, ни чистого серебра, ни сильных рабов, а король Массакен настолько безрассуден, что считает дарованную ему свободу торговли личной победой. Само собой, едва мой брат стал Квашем Дарой, как он всюду об этом раструбил, умолчав лишь о причине, по которой он всё это знал. А она в словах моего отца, сказавшего мне то же самое, что я сейчас говорю тебе: что настоящим сыном ему была я, а не он. Он лишь стоял за занавесью и всё подслушал.

Вот идет тридцатый год его правления. Карра, день луны в Абрасе. Я до сих пор помню то утро. Фрейлины врываются ко мне в опочивальню, раздергивают занавеси, а я им говорю, что не знаю, кто досаждает мне сильнее: они или этот солнечный свет, который они сюда напускают. Тут одна из них говорит: «Госпожа, вам надлежит встать и умыться, ибо нужно поторопиться к Королю». Созвано заседание, и все должны явиться ко двору до того, как перевернутся часы. Отец позвал меня очень уж поздно. «Как ты смеешь опаздывать, дочь, когда дело касается тебя?» Конечно, я любила своего отца, но и побаивалась тоже. А он лишь сказал:

– Да будет то, чему надлежит.

Даже указ за него зачитал Аеси. О мой отец! Моему любимому Нету было невыносимо видеть, как я покидаю его, поэтому он сказал:

– Ты, дорогая моему сердцу Лиссисоло, не будешь вступать в «Божественное сестринство». Но ты должна найти себе мужа. Вельможу или принца, но не вождя.

И о да, я нашла себе принца. Редкого принца среди принцев, от коих, знают боги, Север так и ломится. Предложить мне ему было нечего, кроме приятной компании и обещания, что, когда Север освободит Увакадишу из-под Юга, он снова получит свои земли во владение. На зато за семь лет супружества он подарил мне четверых детей, и мне даже нравилось, как мы их зачинаем. Моя мать в этом отношении примером была прескверным и моя бабка тоже, так что для них не было удивления большего, чем когда обнаружилось, что я люблю своего мужа больше, чем саму себя. Никто не мог желать лучших дней, ты меня понимаешь? Никто не мог желать дней лучших, чем те.

Так длилось до тех пор, пока мой брат не застал моего отца мертвым, прямо там, в королевском походном шатре посреди лагеря. «Подавился куриной косточкой», – пояснил брат. Мне надо быть ему благодарной за то, что он хотя бы пытался изображать скорбь, потому что в лагере он вел себя совсем уж беззастенчиво. Тело отца еще не успело остыть, а он уже обратился к генералам, что теперь он Король, а все должны ему поклоняться. Среди них нашелся один, который заметил: богом он станет, когда умрет, а не когда сядет на трон. Можно только представить, как мой брат встретил такое замечание.

Так он стал Королем с именем Кваш Дара. Что до того генерала, то его доспехи позднее нашлись на западе, в брюхе у крокодила на Кровавом Болоте. Такова судьба того безвестного дерзеца. А свою годовщину мой братец уже праздновал в качестве Короля, хотя прошло всего-то шесть лун. Весь двор трескал козлятину и кур, запивая их вином под дешевые фокусы. Вдруг среди показного веселья мой брат поворачивается ко мне и спрашивает, кто из нас умнее, он или я. Он думал, что я не отвечу и что этим вопросом он меня срежет; я же посоветовала ему расспросить об этом нашу мать или учителей. Ты бы видела, как он играл всем своим лбом, глазами и щеками, пытаясь скрыть свое негодование! Но затем бросил свою рисовку и сказал, что «у божественного Короля повсюду уши, сестра».

– О каком Короле ты говоришь? Новоявленный божественный Король – это наш отец, который сейчас с предками, – отвечаю я с улыбкой. Сижу и смотрю на него как на эдакого дитятю, что забрался порезвиться на родительское ложе и заявляет оттуда, что мое – это мое, а твое – тоже мое, и тогда меня разбирает совсем уж безудержный смех. Смеюсь я так долго, что он становится слышен между игрой музыкантов и привлекает внимание сидящих. Когда все оборачиваются ко мне, брат дает мне пощечину – точнее, не пощечину, а такую зуботычину, что я слетаю со своего места, и никто не смеет помочь мне подняться. Тут он решает всё высказать, этот человек, провозгласивший себя Королем, выпускает наружу всю свою суть.

– Твой заговор раскрыт! – возглашает он. – Как раз нынче же, дражайшая Лиссисоло, в эту мою светлую годовщину. Неужели ты думала, что сумеешь проскользнуть мимо Короля и бога?

Всё, что мне остается, это только таращиться на него как коза на столб, потому что я никак не возьму в толк, что он такое несет.

– Какой же ты бог? – невольно говорю я и опять смеюсь, ибо что это всё, как не вздорная шутка? А он разражается какой-то путанной тирадой о том, что я всегда была любимицей у своего отца, и будь у него такая способность, он бы приделал ко мне свой собственный член, чтобы сделать из меня сына. Мне только и остается, что представлять, как бы он воткнул в меня член моего отца с такой нездоровой целью. Затем он говорит, что все эти годы я занималась колдовством, чтобы отец раздумал отправлять меня в «Божественное сестринство», и что я нарушила волю богов, а моего мужа и детей впору назвать исчадиями, но он этого не сделает, потому что он король доброты, Король Дара Добрый. Это не он так со мною строг, но боги, а если воле богов вынужден покоряться он, Кваш Дара, то что уж тут говорить обо мне?

– Я служу тем, кто заслуживает служения, – говорю я.

– Почтенные придворные, вы слышали это? – переспрашивает он. – Кажется, что все короли и боги должны еще удостоиться служения принцессы Лиссисоло!

Тут меня по темени шарахнула догадка. Прихватки своего брата я знаю. Он не дурак, но в своих путях весьма ограничен; узок по умолчанию, ибо к чему здесь широта? Он Король. Люди учатся всю жизнь карабкаться на вершину, но зачем учиться, если ты на ней родился? Нет, мой брат не был умным никогда, но кто-то давал ему разумные советы. Я говорю во всеуслышание, что мое сердце ведомо только богам.

– Что ж, мы согласны. Хотя я твое, сестра, вижу насквозь, – говорит мой брат и велит всем есть, но и здесь, будучи собой, не может удержаться от церемониала. В какой-то момент он требует молока с небольшим количеством коровьей крови, чтобы походить на речной народ. Мед с молоком, баранина отварная и сырая, цыплята, павлины и фаршированные голуби – я даже сейчас чувствую тот запах чеснока и специй, – раковые шейки и жареная саранча, и вино, просто реки вина и пива. Всё это за огромным столом, вокруг которого снуют разряженные слуги, как на каком-нибудь представлении. На моих глазах один слуга не успевает быстро сменить бурдюк и из-за этого не доливает вино в кубок брата, за что стражники тут же волокут раззяву на улицу, высечь. Весь этот двор и его вельможные персоны, вся эта падаль обоих полов. Речной народ был у них всегдашним предметом насмешек – в том числе, признаться, и у меня. Но вы бы видели, как они набрасываются на стол, чисто гиены, ворующие еду у льва! Так и вижу, как они жрут, пьют, объедаются, жируют, все эти расфуфыренные дамы, по нарядам которых течет кровь, потому что сырая козлятина через руки Короля, должно быть, благословлена богами; ей-ей, не иначе как самими богами! Всё это время я просто стою и наблюдаю, чувствуя, что без высочайшего соизволения лучше не садиться. Наконец он жестом приглашает меня сесть, и я собираюсь занять свое место через три стула слева, где сижу с начала пиршества, но он говорит:

– Сестра! Сядь в изголовье стола, ибо мы с тобой одна кровь и плоть. Кого еще я хотел бы лицезреть, отрываясь от своего куска мяса?

Вся эта публика всё так же жадно, ненасытно жует, глотает и пьет, пьет. Хватает мясо, хватает фрукты, хватает выпеченный хлеб, хватает лепешки, требует медовых вин и пива, в то время как музыканты, уже не обладающие прежним мастерством, играют на коре с барабанами и поют о том, как великий Кваш Дара за год правления еще более возвысился.