Текст книги "Лунная Ведьма, Король-Паук"

– Если ты думаешь…

– Я не думаю. Ведь я тебя, пожалуй, так и не знаю. И никогда, наверное, не знал.

Знает ли он, что иногда слова могут быть остры, как нож? Впрочем, лица Кеме я не вижу, и сложно сказать, режет ли он по-настоящему. Я так долго держала закрытыми окна, потому что темнота никогда не бывает просто черной. Всё черное, что таится по углам, перемещается на тебя и, отрастив ноги, руки и кинжал, бросается, чтобы тебя прикончить. Но этой ночью я открываю окна настежь, и ночной воздух освежает комнату прохладой. Я лежу под мехами, когда Кеме укладывается рядом.

– Двор обезумел, – говорит он.

Примерно две луны назад. Кеме слышит это от кого-то, кто слышит еще от кого-то, кто посещает Короля. По его словам, обычай был таков: как только Король просыпается, особенно если он это делает на постели, в которой засыпать ему не полагалось, Аеси уже тут как тут, желает ему доброго здравия, докладывает, который нынче день – потому что вино затем всё равно затуманит монаршую голову. Аеси велит кому-нибудь из слуг омыть высочайшее лицо, освежить дыхание, расчесать и смазать волосы теплым маслом, помочь подобрать одежду для облачения, подержать ночной горшок для королевских отправлений и бережно вытереть сиятельную задницу – неизменно в таком порядке. Но тем утром Аеси не приходит. Кваш Моки просыпается в незнакомой комнате, которая ведет в незнакомый коридор, к окну замка, которое он не может вспомнить. Слова – пыль, но и правда: Короля охватывает ужас, потому что первым делом ему приходит мысль, что его похитили. Сзади в комнате вповалку спят женщины и мужчины, которые тоже ни за что не ожидают проснуться в присутствии Короля. По крайней мере, одному из тех мужчин известно, что в какой-то момент среди ночи возникает Аеси, который будто там всегда и был, и выгоняет всех прочь, чтобы монарх затем проснулся, полагая, что восстал от тихого, чистого сна. Поэтому, когда Король просыпается обнаженным, да еще под чужими руками и бедрами, с незнакомыми лицами, телами поверх тел, между ними и внутри их, ужас сжимает ему сердце. Он высвобождается из путаницы всех этих конечностей и кожи, оскверняющей его своими прикосновениями, шаткой поступью подбирается к первой двери, которую ему в кои веки приходится отворять самостоятельно, и бежит по коридору, который приводит его к окну, за которым висит солнце. Король будит весь замок криком, чтобы его немедленно выпустили. Первой его видит служанка, вторым стражник. Оба невольно отводят глаза, так как никто еще ни разу не имел смелости видеть короля голым.

– Ваше величество, вы находитесь в Красном замке, прямо напротив вашего собственного, – говорит стражник, но Кваш Моки не привык, чтобы кто-то обращался к нему напрямую, поэтому не слышит.

Наблюдение за нескончаемой тирадой Короля дает наконец понять, что он делает Аеси внушение за его вопиющую халатность. Стражник, естественно, мчится в замок Кваша Моки, и в мгновение ока все пятеро сопровождающих Аеси Белых гвардейцев прибегают оттуда к высочайшей особе и окружают ее шквалом своих белых одежд, неуклюже и наперебой пытаясь действовать так, как поступал Аеси. Из комнаты они пытаются выдворить всех заспанных мужчин и женщин, но Король кричит, что хочет в свою собственную, язви ее, опочивальню. Тогда гвардейцы впопыхах ищут его мантию, а монарх грозится выпороть каждого из присутствующих по числу раз, которые он насчитает, пока длятся поиски. Наконец Короля всё же удается препроводить в его замок, где ему невзначай под ягодицы ставят умывальный тазик, а омыть лик пробуют из ночного горшка. Король опять бурно негодует, желая знать, почему никто не вызвал нужных слуг, из-за чего он вынужден теперь всюду ходить немытым, нечесаным, полным дерьма остолопом с дурным запахом изо рта. К вечеру троих Белых гвардейцев наказывают плетьми за непочтительное обращение с монархом, а еще двоих за то, что им неизвестно о местонахождении Аеси.

Так продолжается на протяжении пол-луны. Король просыпается не иначе как в ужасе; Белые гвардейцы не знают, как поступать правильно; придворные не знают, где и когда им собираться; дворяне подают прошения Королю, не зная, как и к кому обращаться; приемная переполнена людьми, ожидающими королевской аудиенции, перед которой необходимо пройти через встречу с Аеси. Пятый в цепочке, увязший в наказах и исках, отчаянно ждет наказов от четвертого, который их ждет от третьего, а тот от второго, который дожидается Аеси. Это означает, что никто не знает, готовить баранину или козлятину, повышать ли минимальную или максимальную цену на рабов, поступающих с реки, говорить сначала с послом Увакадишу, а затем Омороро, или же наоборот. Никто не знает, как совладать с непокорными сангоминами, потому что управы на них нет ни у кого, кроме, опять же, Аеси.

Первое, что делают солдаты, это обходят дома поголовно всех девственниц. По домам ходят вперемешку воинства Зеленое и Красное, потому что нет никого, кто бы распределил людей сообразно их званию или навыкам. Так говорит Кеме, а значит, именно так он слышит то, что подается как королевский указ. Никаких объяснений к указу не прилагается, ибо зачем Королю снисходить до объяснений? Но все в Фасиси знают – а если не знали, то узнаю€т сейчас, – что у Аеси есть тяга к молоденьким девушкам. Может, какая-то из девственниц решила, что не даст ему того, чего он попытается взять, а вместо этого возьмет у него сама? Кеме сам участвовал в трех таких выходах – то есть о трех рассказал, на самом же деле их было больше, но он предпочел умолчать. Первый был к девочке, которой не исполнилось и десяти, но ей достало ума запереть на ночь окна и двери. Вторая испытуемая заявила, что она не девственница, но затем призналась, что разорвала себе девственную плеву пальцами, а ее мать много лун назад надрезала себе палец и накапала кровью на простыни, чтобы другие этому поверили. Третья не разговаривает, но зато отец ее кричит, что не посмеет испортить еще одну свою дочь после того, как первую отделал настолько, что ее не взяли бы даже монахини Манты. Я не говорю Кеме, что разгуливаю по Тахе, скрытно приманивая своим ветром – не ветром – людские разговоры, и вот что они говорят. Что Аеси наведывается в дома к девочкам по ночам, и это становится заметным сразу после. Если до этого девочка была сама нежность, заботилась о своих младших братьях и готова была выйти замуж, то после этого она становится отстраненной, с глазами всегда открытыми, но смотрящими в никуда, а ртом всегда отверстым, но навсегда молчащим – или же она сходит с ума, а красное рядом с черным заставляет ее кричать. Когда солдаты узнают об этом, они меняют тактику: оставляют непорочных девочек любителям нести чушь и переливать из пустого в порожнее. Между тем Аеси всё нет и нет.

– Быть может, он просто с вами расстался, ваше величество? – осмеливается предположить один из гвардейцев.

– Как поступают со шлюхой, которая надоела? – хмурится Король.

– Никак нет, ваше величество!

– Может, и я тебе наскучил?

– Что вы, ваше величество! Как можно!

– Уж будь добр, сообщи, когда почувствуешь, что твой Король нагоняет на тебя сон.

Не успевает и струйка в часах просыпаться, как Кваш Моки велит отрезать наглецу язык.

Примерно в это же время ползет слушок, что лучше б не говорить Королю о безвестной пропаже еще и десятка человек Зеленой гвардии. Все знают, что слушок этот идет от генералов, которые перемолвились со старейшинами, но ответственность на себя никто не взял. Все хранят тайну, пока один из Белых гвардейцев, у которого, видно, амбиций малость больше, чем у других, решает, что Аеси – это должность, а не человек, и говорит Королю:

– О могучий Кваш Моки! Ходит слух, что десятеро и еще один наш солдат пропали без вести. Это люди из Зеленого воинства, о великолепный.

– Мой канцлер и мои солдаты. Ты хочешь сказать, что пропал целый воинский строй? Что же говорят их жены?

– Чьи, ваше превосходительство?

– Тех солдат.

– Я… я не спрашивал, ваше величество.

– А мои генералы? Что говорят они?

– Тоже не спрашивал, ваше величество.

– Итак, вместо фактов ты приходишь ко мне как какой-то мелкий евнух и разводишь сплетни. Да ты небось евнух и есть?

– Никак нет, о великий.

– Вот как? Ну так это можно исправить. А посему, не закончится и четверть луны, как ты станешь одним из них.

Вслед за этим он созывает своих генералов, которые признаю€т, что данное число солдат в самом деле не являлось в свои казармы вот уже почти луну. Куда они ушли и зачем, не смогла сказать ни одна из их жен или любовниц. Это рассматривается как дезертирство, но не более того – в конце концов, столь высокочтимая и высокопоставленная особа, как Аеси, не имела никакого касательства к Зеленому воинству.

Затем Король созывает всех местных жрецов фетишей, посылая сообщение в Джубу, Конгор и за их пределы. Королева-Мать – теперь опять Королева – сомневается, разумно ли разглашать весть о пропаже Аеси, ведь многие смогут расценить это как его уязвимость.

– Уязвимость? Это кто здесь уязвимый? Он здесь король или я? – вскидывается Король, и хотя язык ей отрезать не приказывает, но дает понять, что не прочь выместить это хорошей пощечиной. Таким образом, Король отчаянно пытается найти Аеси, но в то же время отчаянно пытается не казаться отчаявшимся.

– Вы думаете, я этого не слышал? – обводит он глазами собравшихся в тронном зале. Мужчины, женщины, звери, оборотни – никто не знает, как держаться без указаний канцлера. На поставленный вопрос никто не отвечает, даже сам Король, но о чем он спрашивает, понятно всем. Конечно же, он всё это уже слышит, ибо кто может заслонить его при отсутствии щита, который куда-то пропал? «Король-Паук лишился ног», – вот о чем идет шепот. Пока шепот. Шепчут в Углико, на улицах Тахи так и говорят вслух, а в плавучем городе уже вовсю поют и пляшут. Песенка отзвуком проникает и ко двору; кто-то слышит, как ее напевают две мойщицы в банном зале, который кажется им укромным.

Тем самым вечером Кваш Моки вызывает их в тронный зал.

– Я слышал, у вас там есть новая песня. Так соблаговолите же порадовать нас ее звучанием, – говорит он.

Девушки не знают, что делать, и даже в задней части зала отчетливо видно, как они дрожат. Они пускаются в слезы, но Кваш Моки говорит:

– Что ж за песня такая ужасная? У вас вид как у побитых собак. Вон ты – а ну пой!

Та, что повыше, робко заводит детскую песенку о волшебной ягоде, которая, если надкусить, делает всё, что ты ешь, слаще меда, даже если оно кислое или горькое. Пением бедняжка пытается прогнать слезы, но от этого только дрожит и заикается. Все оторопело наблюдают, как Кваш Моки поднимается со своего тронного места, берет у одного из стражей нгалу[34]34
  Нгала – африканский изогнутый меч.


[Закрыть], семенит к девушкам и сплеча рубит певунье шею. Судя по всему, он рассчитывал смахнуть ей голову одним ударом, но не вышло. Тогда он принимается исступленно рубить, пока не добивается своего. Затем он направляет окровавленный клинок на вторую девушку, ослепленную собственными слезами.

– Пой!

Та сбивчиво поет:

Король-Паук лишился ног – куда они девались? Эх, нет Аеси под рукой, чтоб быстро отыскались. А те, кто видел, как убёг, догнать и не старались…

Кваш Моки тычет в ее сторону кривым острием. От ужаса несчастная подскакивает, а кто-то из женщин едва не лишается чувств.

– Голос у тебя просто золотой, – склабится Кваш Моки и велит гвардейцам увести певунью. Той же ночью в темнице ей в горло заливают меру расплавленного золота.

Народу жестокость Кваша Моки не сказать чтобы в диковинку, но без присутствия Аеси все настолько распоясываются, что, выражаясь людским языком, «не держат себя» – в смысле, свое настроение. Тем временем жрецы по фетишам не находят ничего. Кто-то приходит с чашами, многие с мешками, полными гадательных причиндалов, накопленных за долгие годы ремесла, двое прибывают с дальнего запада, из Пурпурного города посреди озера Аббар. Все, кроме одного, утверждают, что Аеси мертв; и с первых шестерых, кто это сказал, плетьми чуть не сдирают шкуры.

– Мне до этой смрадной кучи дела нет, но надо отдать им должное: петь Королю то, что ласкало бы его слух, они не стали, – говорит Кеме.

Жрец из Конгора полагает, что канцлер сейчас бродит по улицам Тахи неким мелкотравчатым зверьком – крысой или диковатым котишкой.

– Почему вторая по важности персона в империи поселилась в столь ничтожном животном? – спрашивает другой жрец. Вслед за ним этот же вопрос задает и Король, потрясая копьем, которое думает метнуть, хотя меткостью бросков никогда не отличался. Все, кроме одного, сходятся в том, что Аеси действительно мертв. Но никто не берет смелости согласиться, что его смерть окончательна, хотя он всего лишь человек, ну может, с некоторыми задатками в области магии.

– Нужно спросить человека, разговаривающего с предками, о великий.

– Я думал, этот человек ты. Мне казалось, мой двор полон таких мужей, – пожимает плечами Кваш Моки.

Все, за исключением двоих, говорят, что Аеси мертв. Все, за исключением двоих, оказываются в подземельях. Людям известны две вещи. Первое – что тюрем, ям и темниц существует в избытке, но еще никто не видел, чтобы кто-нибудь оттуда возвращался. Второе – что без жрецов фетишей, несмотря на их занудство, многие святые места приходят в запустение, заполоняясь нищими и обезьянами, ибо там больше некому поклоняться мудрости богов и направлять заблудших. Происходит так, что дома, поселки, кварталы и целые города начинает трясти трясом. А те двое, что утверждают, будто Аеси не умер, говорят не о том, что он жив, а что они чувствуют его сильное присутствие, которое ощущается где-то в Ибику.

Видя, что мертвого Аеси отыскать не удается, а в успехе гвардейцев Кваш Моки не уверен, он отправляет на поиск сангоминов.

Тот день в моей памяти неизгладим.

Ибику – это не Таха и не плавучий квартал. Здесь многие живут вместе, семьями, но дома стоят не впритирку, а вразброс, поэтому поблизости никогда никого не слышно, и никто не слышит нас – во всяком случае, мне так думалось. Если один дом не знает о делах другого, то и новости расползаются медленно, если расползаются вообще. Однако тот день я вижу ясно, хоть это было луну назад. Вот она я, в доме, расхаживаю из комнаты в комнату, хотя мне кажется, что я не хожу, а перебегаю, и стены на меня вопят. Я спотыкаюсь о маленького Кеме, который лежит на полу и смотрит в потолок, и чуть не пинаю Абу, которая стоит у двери и говорит, что хотела поиграть с Эхеде, но его на улицу просто не вытащить. Мои руки отталкивают ее с дороги, а ноги выносят меня из дома под небо, которое отчего-то выглядит иным, не таким как раньше. Небо говорит мне идти следом, и я иду – по единственной улице, ширины которой хватает, чтоб не петлять змеей, вписываясь в извивы переулков. А на улице люди.

Мужчина, которого я прежде никогда не видела, говорит, ни к кому не обращаясь, что дверь у него вышибли, а жену схватили, спрашивая, где он. Он выбежал из дома и думал, что за ним бегут его дети, а это, оказывается, земля: она дрожит, а дом чуть дальше по улице раскачивается, буквально распадаясь по кускам. Изнутри доносятся грохот и вопли. Мужчина бежит, а с ним некоторые из соседей. Другие стоят неподвижно и смотрят, но один дуралей подходит ближе. Я.

Улицы в Ибику не мощеные. Я спотыкаюсь о камни, но не останавливаюсь, а голос, похожий на мой, говорит: «Все это утро – противоречие здравому смыслу». Но мой разум возгорается в ту же секунду, как я слышу сангоминов. Дом впереди всё так же дрожит и трясется, наружу выбегает женщина, прижимая к себе ребенка, но не успевает добежать до улицы, как за ней вылетает гладкая розовая веревка, обвивается вокруг икры и подсекает снизу, а спеленатый ребенок вылетает у нее из рук. Женщина кричит, а я подбегаю к младенцу, который лежит себе и улыбается в своем свертке. Розовая веревка начинает тянуть женщину обратно во двор, пока из двери не показывается источник. Это не веревка, а язык, сматывающийся обратно в желтую образину, которая зеленеет в тот момент, что выпучиваются лиловые глазищи. Возле своих ног женщину он отпускает. Этого я раньше еще не видела, как и мальчика рядом с ним, черного как смоль, а вся его голова – один огромный рот с торчащими щербатыми зубами. Рядом с ними девочка, прозрачная и бесформенная, как вода, а следом выходит тот сангоминский охотник за ведьмами.

– Куда несешься, глупая? Бежит всё равно что краб. Я же сказал: мы тебе верим, – говорит он глумливо.

Мальчик-хамелеон шипит смехом. Тот, который весь из себя рот, щерится улыбкой:

– Ты глянь на себя. Сисястая коза вроде тебя, да разве ты сгодишься хоть чем-то моему хозяину?

Покидая дом, они проходят мимо меня, всё еще держащей на руках младенца той женщины. Сердце готово вырваться из груди, но успокаивает то, что меня они узнать не должны. Стирая из людской памяти Сестру Короля, Аеси стер и всех остальных, кто был на той горе. Значит, я им теперь не по глазам. Тем не менее, когда мимо проходит охотник за ведьмами, я улавливаю исходящую от дома дрожь напряжения.

Дом всё еще грохочет, как будто пытаясь что-то из себя вытряхнуть, и вот, спереди выбрасывается нечто, слишком большое для дверной рамы, и я чуть не роняю ребенка, судорожным вздохом сглатывая крик. Сначала выпирают две зазубренные, черно-мохнатые лапищи, а за ними еще две, ворочаясь как у какого-нибудь краба. Все проползающие мимо лапы выше меня и становятся еще длиннее, когда он обозначается в полный рост. Он – дитя тьмы, теперь исполинский паучище, выше жирафа и в обхвате как четыре буйвола. В последнюю нашу встречу у него были две руки и две ноги, но теперь их по четыре, включая две уродливые маленькие ручонки с боков. Голова, шея и грудь всё те же мальчишеские – но это обман, стоит лишь заглянуть ниже и узреть там толстое, луковицей, кожистое брюхо насекомого.

«Он меня не помнит, – шепчу я сама не своя. – Уже не вспомнит. Не помнит, не помнит, не помнит».

Дитя тьмы пролезает мимо меня и ребенка, но тут что-то улавливает носом, отчего припадает к земле, а луковица брюха подергивается, подвешенная как люлька между согнутых ног. Он замирает и принюхивается. Поворачивается ко мне и принюхивается снова. Я явно выбиваю его из колеи. Крепче прижав к себе ребенка, я стараюсь не смотреть в его красные глазные щели, в то же время стараясь держаться непринужденно. Запах действует на него как приманка.

Если вот так стоять, это может пробудить в нем бешенство из-за того, что он не может ничего вспомнить. Взять того же Олу: даже не помня, он ощущает какое-то мучительное, не дающее покоя шевеление памяти. Аеси мог полагать, что его магия забвения действует на всех, но ведь бывали и исключения. На таких, как я, это вообще не действовало. Слышится голос охотника за ведьмами – он что-то раздраженно выкрикивает, должно быть, имя или кличку – и дитя тьмы спешно уползает. Они вторгаются в другой дом, на некотором отдалении, и тот тоже начинает ходить ходуном.

В Ибику Аеси ни в какой своей форме не обнаруживается, даже после того, как многие женщины и мужчины подвергнуты пыткам, а трое погибают. Поскольку все, кто не угождает монарху, в конечном итоге умирают, становятся калеками или загнивают в тюрьме, все ждут, что же будет с сангоминами. Но с ними ничего – то есть всё то же. Поиски Аеси разжигают в них хищную жажду сеять ужас, и с этим Королем они творят всё и над кем им заблагорассудится. Народ Углико привычно принимает это за шалости, пока те не набрасываются и на Углико. Люди двора всё еще воспринимают это как чудачество, до той самой луны, пока сами не становятся добычей. Тогда глухой ропот превращается в крик, а крики в призывы к Королю. Но Кваш Моки не делает ровным счетом ничего.

Мы рассказываем друг другу всякие истории, и это привносит к нам в комнату больше света, чем когда-либо за все луны. Мне немного не по себе, когда я смотрю на Кеме в его мужском обличье. Я знаю, оно при нашей встрече было первым, но оказалось фальшивым, точнее, наносным. Окунаясь в простыни, он непринужденно принимает форму истинную, натуральную: волосы плавно отрастают и становятся золотыми, могучий нос растет между глазами, над губами белые усы и желтая борода под подбородком, а на груди курчавится мохнатый лес. И львиная улыбка с двумя плотоядно торчащими наружу клыками.

Кваш Моки интерес ко львам утрачивает и отдаляет их от себя. Кеме не ропщет и не называет это понижением по службе, ведь у него теперь есть свобода быть со всеми своими детьми, число которых мы уже перестаем считать.

Советников себе Кваш Моки набирает из Белой гвардии; даже по отзывам придворных глупышек, эти приверженцы Аеси весьма скудоумны; из всех черт своего хозяина они переняли лишь его слабость к совсем юным созданиям. На Фасиси словно сезон дождей обрушивается сезон изнасилований, а всё потому, что Король к этому абсолютно равнодушен. Мы запрещаем Матише гулять вечерами по улицам одной, а вскоре запрещаем и днем. Матиша на это обиженно пыхтит, а затем вдруг фыркает так, что через всю комнату отлетает табурет. После этого я за нее уже не боюсь.

Если посчитать, то на тот день, когда Аеси приходит за мной, но забирает моего сына, мне уже полных двадцать и два года, хотя женщиной я была и до этого. Женщиной без имени, женщиной с одним именем, женщиной с детьми, живущей со львом. Вот проходит еще четыре года, и как-то утром после того, как каждый горшок, кастрюля, урна и кувшин подлетают и опускаются, я говорю Кеме, что до конца у нас всё так и не улажено. Наш сын всё еще не окунулся в покой, чтобы затем проснуться среди предков, и он не заснет, пока мы не предадим его земле по-настоящему. Кроме того, он не единственный, кому не спится вот уже четыре года: наша Ндамби, проходя по коридорам и двору, тоже чувствует смутный непокой. И вот однажды, под покровом ночи, Кеме приходит домой с какой-то женщиной, которой я прежде не видела. Старая она или молодая, сказать сложно, потому что в лунном свете шрамы и морщины на женском лице выглядят одинаково. А еще она черна, эта женщина; вся в черном, будто готова раствориться в темноте, и нам она велит облачиться таким же образом. «Всего-то-навсего, – говорю я себе. – Нужен всего один свидетель не от семьи, чтобы сделать обряд прилюдным». Bezila nathi, они скорбят вместе с нами, наконец.

Нашего львенка мы не выкапываем, а лишь ворошим грязь и делаем свежие возлияния. Женщина на неведомом языке творит заклинание и пишет в воздухе руны, которые тлеют несколько мгновений, а затем их уносит ветром. Я плачу громко и долго, как в ту ночь, когда Эхеде не стало, но этот плач другой – он больше похож на стенание, когда из тебя наружу толкается младенец; плач по тому, что бремя наконец уходит и ты этому радуешься, но вместе с тем и печалишься, потому что нести становится больше нечего. Я смотрю на Ндамби, которая тихонько подвывает, и знаю, что этой ночью она будет спать спокойно. Я смотрю на своих детей и тихо, одно за другим, называю их по именам, потому что знаю: мое дыхание привносит в их жизни добро, и чем бы это ни было – скажем, семьей, – оно должно, непременно должно держаться. Даже если вся эта Северная империя рассыплется в прах.