Текст книги "Лунная Ведьма, Король-Паук"

– Уберите его от меня!

– Он похож на того, кого можно сдвинуть?

– Птица давно улетела. Сейчас с этим уже ничего не поделать!

– Зато можешь кое-что сделать ты – рассказать всё как есть. Учти, повторять свое предложение я не буду.

– Один – какой-то толстяк по имени Белекун. Второй отличался молчаливостью. По размышлении мне кажется, что он не походил на старейшину, больше напоминал воина. Одежды всегда черные, никаких синих или синих с черным. Было видно, что толстяк от него нервничает. Тот черный и дал мне ворону, чтобы я, если увижу со стороны женщины, которую вы зовете принцессой, какие-нибудь странности, сразу выпустила птицу.

– Без сообщения?

– Если бы им было нужно сообщение, они бы послали женщину, которая умеет читать и писать.

– Значит, странности? И какие?

– Есть ли что-либо более странное, чем монахиня с огромным животом?

– Ты лжешь.

– Я могу лгать с этой… этим созданием, которое на меня вот так смотрит?

– «Странность» может подразумевать что угодно. Им нужно было бы разъяснение. Ты использовала какое-то слово или символ?

– Я говорю…

– Ворона в Фасиси доберется к исходу ночи. Будешь продолжать в таком же духе – до рассвета вряд ли дотянешь.

– Я нарисовала палку! Палочку с брюшком-каплей и точкой внутри.

Аеси. Возможно. «А если не он, то кто еще?» – спрашивает голос, похожий на мой. Как мы забрели так далеко, не учтя, что за ним может стоять целый легион? Глаза, уши и носы нюхачей повсюду, даже за пределами так называемой священной плевы Манты!

– Я почти и не думала, что она будет с кем-то из нас даже разговаривать, памятуя о чистопородности своей крови перед нами, простолюдинами. Но я всё поняла по тому, как она кричала при родах.

Больше у Летабо вызнавать нечего, хотя она сама постепенно разговаривается и рассказывает, какую беспечную жизнь вела, будучи простой воровкой, до того как к ней заявились этот пахнущий насилием толстяк, а с ним молчун в черном – убийца, пропитанный смертью. А она всего лишь воровка, и всё, чего хочет – держаться подальше от того, что грядет против всех вовлеченных и той вахалы, что вот-вот разверзнется.

– Я даже не знаю имени той женщины! Я не…

Она не замечает, как я незаметно киваю нинки-нанке. Тот изрыгает струю пламени, которая зажаривает мерзавку быстрее, чем она успевает ахнуть. Дракон начинает поглощать свое жаркое.

План действий таков. Мальчика мы отправляем с Нсакой к Басу Фумангуру, который через два дня после того, как мы выпускаем голубя, откликается тайным женским эве, означающим: «Придите, придите сейчас». Но если наш голубь долетает до Конгора за два дня, то их до Фасиси долетает за один. Принцессу мы препровождаем в Долинго, независимую страну синекожих, которая не находится под властью Короля Фасиси, хотя он и любит говорить об обратном. По словам Нсаки, она, Королева Долинго, поддерживает наше дело. «Мы будем женщинами вместе», – заявляет она в послании, отправленном две луны назад с бултунджи, гиенами-оборотнями Лесных Земель.

Только в двух других королевствах есть королевы, и уклад там не похож ни на что, ведомое нам, даже на легенды и слухи об этом, которые бытуют в южном буше. О гигантской стране с цитаделью на вершинах гигантских деревьев, и со всевозможными караванами, фургонами, повозками, дверями, лестницами, лазами, банями и окнами, которые действуют сами по себе.

– Я слышала, до Долинго больше, чем луна пути. А королева и без того в существенной опасности.

– Если по суше – да, но вы отправляетесь по реке, – говорит Нсака.

– Всё равно держаться незамеченными всю дорогу не получится. Вороны летают по любому небу, и голуби тоже.

– Весь путь по реке, Соголон, мы идти не собираемся, – говорит Бунши. – Вниз до Миту нас по Убангте доставит Чипфаламбула.

– Ты, видно, меня не расслышала? По суше слишком долго и опасно.

– По суше мы не поедем, – повторяет она.

Лиссисоло требует себе еще одну ночь со своим ребенком и поднимает крик, когда мы говорим, что ехать нужно сегодня вечером, а когда добавляем, что лучше поторопиться, распаляется окончательно. Она кричит, что с ребенком не расстанется, даже если мы будем один за другим отрывать ее пальцы, но тогда нам придется терпеть ее плевки в глаза или то, как она при каждой попытке будет кусать нам руки.

– Тебе не понять! – сверкает она на меня слезными очами. – Не понять того чувства, когда ты готова за что-то не только умереть, но и убить тоже!

Эта женщина разговаривает со мной так, будто у меня самой не было детей еще до рождения ее бабки.

– Оставишь его и потеряешь еще одного ребенка, дуреха, – говорю я, сознавая, что в глубине каждой такой женщины сокрыта некая другая Сестра Короля, с которой я сейчас на самом деле и разговариваю. Она несет мне что-то насчет того, да как я смею, но я даже не слушаю.

В конце концов вмешивается настоятельница:

– Дайте ей время до рассвета, иначе покоя не будет. Раньше, чем через четверть луны, никто сюда не доберется даже самым быстрым ходом, и то если мы им опустим ремни для подъема.

Чипфаламбула везет нас по Убангте, в обход Джубы, а затем на юг по Нижней Убангте. Уже за Джубой и Конгором наша рыбина открывает рот.

– Эта та же или другая? – интересуюсь я у Бунши, но та не отвечает. Похоже, рыбина действительно другая, поскольку ее половина всегда над водой, а сбоку, сразу над правым глазом, у нее видна перекладина.

– От лестницы? – спрашиваю я.

Вскоре мы оказываемся на спине этой рыбы, и меня ошеломляет то, чего я не разглядела ночью. Под ногами у меня грязь – жирная как на иных сельских пастбищах, а также с травой и даже прудиком, где водится мелкая рыбешка. На спине этой громадины произрастают высокие деревья с толстыми ветвями и пышными листьями, как будто мы вовсе и не на рыбе, а на небольшом острове. Острове, дрейфующем вниз по реке.

Сколько же раз люди проплывали мимо него и задавались вопросом, как давно существует посреди реки этот остров? А затем моргали глазами, куда же он делся на следующий день? Девять ночей спустя мы уже на берегах Миту. Здесь мы снимаем капюшоны с лошадей, которые, безусловно, были бы напуганы, обнаружив, что стоят в гигантском рыбьем брюхе. Еще пара ночей – и рыбина, не исключено, заглотила бы их отдельно или вместе с нами.

Луга и наделы здесь точно такие, какими я их помню на этой земле. Мы едем пыльной тропой, которая выводит нас к более широкой дороге на юг. По ней мы и едем, мимо дремлющих коров и темных хижин, пока не добираемся до другой дороги, которая ее пересекает. Край неба светлеет: над ним скоро забрезжит рассвет.

– Сангомины думают, что этот секрет ведом только им, – улыбается Бунши.

– Не такой уж и секрет знать, что две дороги могут пересекаться, – говорит Лиссисоло. Бунши издает озорной смешок, который меня слегка раздражает.

Прямо у пересечения она складывает руки и что-то шепчет – и тут, о диво, в четырех-пяти локтях над ее головой вдруг загорается всполох, разделяясь и золотистыми искорками рассыпаясь вниз по двум сторонам окружности, пока оба ее конца, сомкнувшись, враз не гаснут.

– Браво, фокус удался, – усмехается Лиссисоло. – И что, мир от этого как-то изменился?

– Не весь, только вот это место посередке, – указывает Бунши на небольшое пространство размером примерно с дверь; пространство, не похожее на наше, где всё еще темнеет сумрак. Сначала через это пространство проходит Бунши. Из любопытства я объезжаю это место по кругу, думая, что всё равно увижу ее силуэт, но вижу там лишь дорогу, чистую до самого горизонта. Лиссисоло проезжает следом. Примеру своих спутниц следую и я, и едва перешагиваю некую черту, пространство само по себе сжимается с тонким секундным «псст». Затем оно опять расступается – и вокруг меня теперь новый, иной воздух. Дорога здесь в пять раз шире, чем в Миту, и из тесаного камня, деревья и трава сочно-зеленые, а не пожухлые от зноя и пыли, как от века бывает вдоль дорог. Новое пространство как будто вымыто, обихожено и простирается настолько, насколько хватает глаз.

– Ого, – оглядывается Лиссисоло, – впечатление такое, будто кто-то разбил здесь сад охватом в пять дней.

– До цитадели нам всё еще один или два дня пути, – говорит Бунши.

Долинго.

Что-то то ли в окружении, то ли в поведении лошадей вызывает у Бунши неуютство. Она не может с этим совладать, и даже на ее непроницаемо-черном лице проглядывает пугливое смятение. Из своего облика она ручейком сливается в кожаный бурдючок на боку у принцессы.

– Вода, гляди-ка, утекла, – смеется Лиссисоло, пришпорив лошадь. Я еду следом, подстраиваясь под нее, и удивляюсь, как Бунши умудряется передавать ей указания. Мы продолжаем путь, въезжая на что-то вроде рукотворного склона горы, когда где-то невдалеке раздается диковатый кудахчущий смех. Я оглядываюсь, но сзади никого нет – наверное, дают о себе знать ветер с усталостью. Я уже нагоняю Лиссисоло, когда хихиканье раздается снова, на этот раз громче. Я останавливаю лошадь и оборачиваюсь. Никого. Вдруг кто-то дает мне пощечину; я так ничего и не вижу, но снова получаю затрещину. Я закрываю лицо, но удар приходится в грудь, и чья-то рука хватает меня и бесцеремонно стаскивает с седла. Я падаю, сильно ударяясь оземь. Ком грязи затыкает крик у меня во рту. Неожиданно я начинаю перекатываться и не могу остановиться, пока меня не стопорит незримая нога – тычком в грудь, от которого я закашливаюсь. Кто-то или что-то хватает меня за волосы и тащит через дорогу. Ему удается меня сцапать, а я, как ни стараюсь, его ухватить не могу.

– Кто… – пытаюсь выговорить я, но мне перехватывает горло и слово застревает в горле – Кто, кто…

Лиссисоло наконец замечает, что что-то не так, и, пришпорив лошадь, направляется обратно ко мне. Я замахиваюсь на воздух и бью в пустое место, зато воздух бьет в меня вполне метко, выбивая из груди дыхание и вдавливая спиной в камень. Крик, наконец, срывается с моих губ.

«Ну как поживаешь, Лунная Сука?» – рычит в моей голове голос. Явно не мой.

Двадцать

Порою дверь – это больше, чем дверь. Дверь иногда – что твоя тайная черная математика: подчас, проходя в проем, думаешь, что открыл ее, а на самом деле это она открыла тебя. Таких дверей много или же всего несколько, но из немногих, кто посвящен, об этом тебе скажут единицы. Некоторые двери ведут наверх – к богам и небожителям, другие вниз – в потусторонний мир. Через некоторые двери проходишь всего раз, другие же превращают полугодичное странствие в однодневную прогулку, а то и вовсе – прыг, и ты уже там. Напряги разум и представь, что одна нога у тебя стоит в Долинго, а другой ты уже ступаешь в Миту. Одна дверь где-то на дальнем Юге, а открывается сразу на Север или в земли восточного света, или куда-нибудь за Песчаное море.

Сколько их, мы не знаем. Некоторые говорят, что это пути богов, коими они вот так мгновенно могут перемещаться из одной страны в другую или из одного мира в другой, когда ты, скажем, взываешь к богу, а он мгновенно появляется и столь же мгновенно исчезает. Далеко за холмами Пурпурного Города вход, который открывается у края Мверу; кто-то говорил, что открыл другой в Колдовских Горах и вышел оттуда к водостоку в Лише, а еще один с края Востока ведет к Долине Увомовомово. Минуло триста лет, так что это может быть и не совсем правдой, но ходит молва, что Кваш в свое время провел через проем возле Ку целое войско, и оно вмиг подавило восстание в Калиндаре. Приходится принимать на веру, но ни одна из тех дверей не открывается надолго. Иногда проем есть, и вход в него уже открыт, а иногда дверь в самом деле похожа на дверь, как та, что, по слухам, имеется в Темноземье. Другая возле Песчаного моря и выводит к самому его краю, а еще одна на дороге в Миту, которая вместо этого выводит в Долинго. Их десять и девять, но это лишь те, о которых мы знаем или слышали; может быть, и больше. Лишь немногие умеют их вынюхивать, и эти немногие либо сангомины, либо богорожденные. А как проем открыла ты? Скажи.

Женщина с наружностью, какой я прежде никогда не видела, наклоняет голову, чтобы лучше слышать, хотя я говорю в полный голос, а она не глухая.

– Вначале нужны какие-то слова на языке долинго. Я его знаю и могу на нем говорить, – отвечаю я.

– Ты родом из этих мест?

– Да нет. Я жила ближе к Миту.

– А как ты выучила этот язык?

– Уж и не помню.

– Не помнишь, но знаешь достаточно, чтобы открывать огненные двери?

– Никаких дверей я не открывала. Это сделала водяная фея.

– Не важно, кто был ключом или кто открыл дверь; ты ни в коем случае не должна была в нее проходить.

Если не смотреть вверх, то мне видны лишь чужие ноги. Я здесь лежу на полу поверх плоских подушек, в помещении то ли из ивняка, то ли из плетеного кустарника, без окон, а свет сюда проникает без тепла. Теперь о тех, кто в комнате. Здесь какая-то молодая, затем пожилая примерно в таком же одеянии; мужчина с иссиня-черной кожей, но в светлой тоге, как у высоких умов; наконец еще кто-то в морщинах, но не от старости, а будто испещренный шрамами – что примечательно, он белый – не бесцветный, как альбинос, а мучнистой белизны. Со мною разговаривает та, что старше; на остальных она даже не глядит, и ей всё равно, слышат наш разговор или нет.

– А где По… Бунши? И принцесса? – спрашиваю я.

– Наслаждаются благорасположением Превеликой.

– А те, кто реально пострадал, этого блага лишаются?

– Я думаю, твой приют ей не по нраву, – обращается пожилая к мучнистому.

Признаться, это правда: от одного его вида мне становится тошно, а голова гудит, как чугунный горшок. О Белых учениках доводится слышать даже в буше. Эти мужчины – все мужского пола – практикуют запретную магию, приносят отвратительные жертвы, смешивают свои познания со всякими мерзостями и варят крепчайшие зелья на сере так подолгу, что выжигают из своей кожи все бурое. Отбеливание для них – своего рода инициация, приобщение к числу себе подобных. Но даже после этого проходит еще три десятка лет, прежде чем такой может назваться ученым. Их путь – путь боли, потому что боль для них – рост, а по жизни нужно только расти. Он откидывает капюшон, и по плечам рассыпаются седые локоны. Кроме плаща единственно, что есть не белого на этом человеке – это глаз, весь как есть смоляной, причем не только зрачок. Слева глаз, а справа повязка. Невольно хочется спросить, как после всех своих лет углубленных штудий он так и не совладал с тем, что по силам любой ведьме, даже молодой: вернуть утраченный глаз.

– Больше света и воздуха, – произносит он, и потолок покорно раздвигается, показывая небо, а стены местами раскрываются и поднимаются будто оконные шторы; похоже на свитки, что скатываются сами собой.

– Что это за место? – спрашиваю я.

– Долинго. Здесь даже маленькие диковинки на диво чудесам всего мира, – отвечает белый не то ученый, не то маг.

– Из твоего рта исходит хоть что-нибудь осмысленное? – говорю я, и пожилая смеется.

Голос в голове говорит, что она моложе меня, но мне не хочется этого слышать. Подобных женщин я прежде тоже не видывала, но, бывало, слыхала о них. Видимо, это женщина Ньимним. Радужный всплеск из перьев – то, что видится первым; среди них выделяется одно, что торчит из затылка – красно-белое и такое длинное, что изгибается дугой будто хвост. Эту корону она может снимать, но перо-лук растет у нее из головы, а с боков головного убора торчат обезьяньи косточки. Широченное платье, всё в каури и мелких горшочках-калебасах, где содержатся всевозможные снадобья и зелья, ниспадает плавными волнами. Лицо разрисовано белым, но не как у народов Ку или Гангатома, а орнаментом ровным и четким, линия к линии, штрих к штриху. Я и не слышала, чтобы женщины-ньимнимы забредали так далеко на запад, хотя кто им, черт возьми, будет указывать, куда ходить, а куда нет? Поговаривают, что их призывают боги неба, потому-то они по возвращении и отращивают себе на затылке это перо. Ньимнимы еще старше, чем древние воители, и никто не смеет их тревожить вызовом, кроме как в попытке одолеть великое зло.

– Тебя кто-то призвал? – спрашиваю я.

– Превеликая собственной персоной. Должно быть, у тебя весьма высокопоставленные друзья.

– Друзей у меня нет.

– Ну тогда просто кто-то влиятельный.

– Как называется это место? Лечебный покой? Я больна?

– Нет, не больна.

– Тогда что я здесь делаю?

– Сейчас самое время, чтобы поговорить без суеты. Тебе нехорошо, женщина, и хорошо не будет уже никогда.

– Вот те раз! Ты ж только что сказала, что я не больна. Какими байками ни сыпь, что-то я в них не слышу ни доброты, ни веселости.

– Я думала, что выражаюсь ясно, но буду еще яснее. Тех, кто умирает неправедно, возможно, и нет на этом свете, но они никуда не делись. Каким бы образом их ни спровадили, их смерть не была ни желанной, ни решенной богом потустороннего мира, поэтому он их не принимает. Но тела у них теперь нет – одна загнивающая плоть, – поэтому среди живых они ходить тоже не могут. Они бродят, безутешно кричат и хватают всё, на что можно наброситься, чтобы как-то уязвить причину своей гибели. Хоть что-то или кого-то. Иногда их ярость сильна настолько, что срывает с человека шапку, роняет кубок или даже задувает под платье, но им нет ни успокоения, ни жизни, и вот они маются безысходно в таком месте, откуда им нельзя дотянуться ни до одного из краев бытия. Отрадная весть для тех, кто стал причиной их неправедной погибели.

– Отрадная для кого? Для жены, которая лишилась подвижности, или для любовника, который стал незрячим? Или, может, для девушки, которая выкинула ребенка оттого, что мужчина пнул ее в живот, потому что вынашивать детей – занятие для его жены, а не любовницы?

– Я не судия, а просто вижу содеянное там, где оно было совершено. Многие, ох многие скитаются из-за тебя без тел, и годы скитаний лишь накаляют их яростью. Все это не имело значения, потому что ни один из них не мог до тебя дотянуться. Но тут ты вошла в одну из дверей.

– Никакой двери я не помню.

– Ты слышала сказанное. Дверь – это не всегда дверь. Она не преграда, а нечто, что занимает пространство и время, расплющив их будто камбалу. То, что она плоская, не означает, что она не широкая. Пойми суть моих слов: дверь – это лишь одно из понятий, обозначающих лаз, «портал» на языке магов. Каждая из них и есть тот портал, где могут состыковываться все виды миров – вот что это значит для тебя. Входя через дверь, ты проходишь сквозь порталы, чтобы попасть на другую сторону. Ты просто этого не знала и не чувствовала. Через все порталы, все миры и даже тот, где обретаются обозленные умертвия, вот в чем правда. Ты стала как свежее мясо для диких голодных псов, и что еще хуже: унюхав то мясо, они увидели, что знают его. Ты спустила собак, женщина.

Меня бьет дрожь, и я кляну себя за это. Я не гневаюсь и не боюсь, так чего же дрожу?

– Это твое тело сотрясается так, как трясется весь мир, – говорит женщина. – Когда в дверь заходишь впервые, может возникнуть ощущение, что ты всё еще там.

– Те умертвия, люди, которых я убила, – где они сейчас находятся?

– Да кто где, ограничений нет. К большинству людей они уже не могут прикоснуться, потому что не знают или не помнят. Некоторые не вспомнят и тебя, или только расплывчато, не по имени. Но они знают о своих вечных страданиях, и им известно, что их причина – ты. Они будут являться за тобой всякий раз, когда ты снова войдешь в одну из тех дверей или окажешься в каком-нибудь месте со следами магии Сангомы. Или в заколдованной стране, или с околдованными людьми. Любое ведовство, которое сотрясает мир таким, каким мы его видим, будоражит и их, понимаешь? Двери – это магия, а магия – это дверь, так что и одна и другая спускают их на тебя. Ты ведьма?

– Нет.

– Но тебя зовут Лунной Ведьмой.

– Так повелось. Вроде прозвища, не более.

– На твоем месте я бы сделалась врагом любого ведовства кроме того, с которым ты родилась. Та сила, вроде напора, принадлежит миру, а они не от него.

– Они что, будут меня вот так истязать до конца моих дней? Что это за месть такая?!

– Ты та, кто прошла через дверь.

– Да нет же! Это Бунши меня провела. Я …

Впрочем, какая разница. Я знаю, что всё это время нахожусь на полу, но кажется, что я на него только что свалилась. Дурные вести сдавливают шею словно вериги. Голос, на этот раз мой, говорит: «Он отшвырнул охранника, и они с Аеси наедине». Но уже одна мысль об этом повергает меня в бессилие. Я выпускаю наружу плач, но слышу его как со стороны. Даже непонятно, мой он или нет.

– Скольких ты уничтожила?

– Ты думаешь, я веду учет?

– А надо бы.

– Я не знаю. Они что, ринутся всем скопом?

– Одним богам известно.

– Боги будто дышат со мной ноздря в ноздрю. Стоит мне подумать, что я одерживаю верх, как они тут же меняют правила игры. Что ж это за бесовщина такая?

Женщина Ньимним кивает, что приводит меня в ярость.

– Зачем вываливать на меня всё это дерьмо, если его невозможно сбросить?

– Ты предпочла бы думать, что сходишь с ума?

– Да! Что схожу с ума. А ты, язви тебя, что думаешь?

– Я думаю, можно сделать еще кое-что, – задумчиво отвечает она.

Первый урок у нас уже назавтра и прямо там, в больничной комнате. Женщина Ньимним берет кусок мела и делает метку на стене: изгиб книзу, под ним изгиб кверху, а на концах оба сходятся, чем-то похоже на наскальный рисунок рыбы. Когда я вслух замечаю, что это похоже на руны, она презрительно фыркает:

– Все руны пишутся людьми, и пять из десяти ничего не значат, а десять из десяти ни на что не влияют. Это не руны, это нсибиди, знаки. Их еще называют «жестокими буквами», потому что когда-то сибиди означало «жаждущий крови». Есть слух, что это был знак палачей, хотя на самом деле первый из них происходит от символа «дженга», то есть «башня». Две «земли», четыре «глаза», «рыба» и «король» вместе составляют символ «мистического видения». Это сила обозначать сущностные вещи; сила, которая длится столь же долго, сколько и сама метка. Их надо проставлять на двери, столе, стуле и медитировать о них так глубоко, пока не оторвешься от пола и пометишь ими воздух. Вот это и надо будет сделать, милая. Чтобы удерживать духов на расстоянии и отсылать их прочь, ты должна запереть их в словах, заточить в знаках и символах. Недостаточно просто творить заклинания, хотя ты непременно будешь твердить и их. Недостаточно их даже писать, поэтому некоторые знаки тебе предстоит носить на себе всегда. Завтра же мы начнем их наносить, запечатлев некоторые шрамиками на твоих руках.

Возьми еще и вот это: ткань укара нгбе, а узоры на ней – письмена нсибиди. Тебе придется быть настороже до конца своих дней, женщина, потому что есть те, кто питает к тебе злобу, и они скрытно близятся.

Все это слишком огромно, чтобы уместиться в голове, а уж тем более убедить, и я этому не верю.

– Наложенные на тебя чары не покидают пределов комнат, – говорит мне женщина Ньимним. – Каждый из дней и каждую из комнат, – уточняет она.

Отныне я должна буду помечать любое помещение, куда вхожу, потому что каждая дверь – это портал. Вот уже две четверти луны с моей головой всё в порядке; никаких странностей не происходит, и этого достаточно, чтобы проклюнулось сомнение, а не глупости ли все эти нсибиди, и не вызвано ли происшедшее со мной обыкновенными старческими закидонами. Ведь что ни говори, а лет-то мне страшно сказать сколько, и деваться от этого некуда. Ну а если кто-то не устрашал меня, пока был жив, то уж тем более не напугает меня в мертвом виде. Все эти значки нсибиди я выписываю снова и снова, пока комната не начинает казаться чужой, принадлежащей какому-то другому человеку, про которого я помню единственно, что он мужского пола. Я пишу, потому что мне продолжает это навязывать Ньимним, но не усваиваю и ничего толком не запоминаю.

– Ты не уйдешь, пока не уяснишь всё, что тебе нужно знать, – настаивает эта доброхотка, хотя я и так торчу здесь уже целую луну. Достаточно для осознания, что она держит меня здесь не из-за обещания, а из-за моего страха и податливости. «Хватит с меня и ее, и этой ее магии», – говорит голос, от которого я вздрагиваю и только тут понимаю, что это произнесла я.

Мне надо видеть Долинго. Я подхожу к двери, но не успеваю дотянуться до ручки, как та приоткрывается сама. Непонятно зачем, но я отступаю на несколько шагов, и дверь опять сама собой прикрывается. Я снова бочком подбираюсь к двери, и та приоткрывается снова; отступаю назад, и то же самое. Сложно сказать, когда я в последний раз испытывала что-нибудь похожее на смех, но сейчас проделываю эти забавные движения дольше, чем хотелось бы, – туда-сюда, стук-постук. Вперед-назад, вперед-назад, вперед… назад! Я резко отскакиваю, но дверь всё равно открывается.

– Ха! – выкрикиваю я.

«Белая наука – штука проверенная, но и она не без изъяна», – думаю я, покидая комнату.

Долинго. Наверное, такое место еще более впечатляет, когда его осматриваешь с земли, но я здесь, наверху с птицами и, по-видимому, в самой высокой башне. Мелелек, Палата белой учености. Отсюда я ожидала увидеть облака, но увидела лиственные кроны. Множество людей здесь селится в деревьях, и некоторые прямо там обустраивают свои жилища, но я никогда еще не видела, чтобы весь город покоился на деревьях. Не видела я и деревьев высотой и шириной с городской квартал, таких высоченных, что вполне могут дотянуться до луны, огромных как сам мир. Смотреть вниз нет даже смысла, потому что расстояние от башни до земли чересчур велико. Лучше смотреть на Небесный караван – небесный фургон; «караван» – это мое словечко – как он подходит к причалу непосредственно через окно от меня; крупный, как доу, и движется на разнообразных канатах. Караваны переходят от одного дерева к другому – «дерево» тоже мое слово, а не их; каждое друг от друга на большом расстоянии, так что всякий караван в день проходит изрядно. Город на дереве, и еще на том, что дальше, а все грузы, повозки и животные в клетках перемещаются на идущих в разные стороны веревках. Голова кружится от разреженного воздуха, а также от вида далеких водопадов и акведуков, которые здесь именуют «блуждающими реками», а еще больших бассейнов. Как, каким образом? Вода течет в эту цитадель и вытекает из нее, но совершенно непонятно, как она могла достичь такой высоты. Всего этого необъятно много, даже чтобы просто оглядеть, так что я выскальзываю из Палаты белой учености и направляюсь к небесным причалам, где сажусь в первый же фургон, который вот-вот отойдет.

У жителей Долинго кожа иссиня-черная. Большинство из них стоят в этих фургонах и держатся за столбики. В основном здесь мужчины в мантиях и шапочках, с книгами и свитками в руках, мучнисто-белых учеников среди них нет. Некоторые друг с другом разговаривают – негромко, без споров, словно они меж собой согласны во всем, но большинство просто стоит, думая о чем-то глубоком. Когда от ветра фургон начинает покачиваться, я здесь единственная, кто вздрагивает. Сейчас я невзначай ухватила за руку мужчину, держащегося за столбик, и он поглядел на меня так, словно вымоет ее первым делом, как только мы доберемся туда, куда я пока не знаю.

Этот фургон-караван пузат как брюхо внутри у Чипфаламбулы, зато с окнами по обе стороны, как в галерее для растений, что держат у себя богачи в Марабанге. Я не могу видеть, но чувствую, как наверху по этим огромным канатам движутся большие колеса, словно по небу ползут гусеницы. Даже с этого ракурса Долинго смотрится так, будто он по-прежнему растет – дом поверх дома, и снова поверх, и так мимо облаков до самого неба. Маховики и шестерни тянут нас к центру – открытой, круглой как солнце площадке с соломенной крышей и колоннами из золота.

– Мунгунга! Сердцевина! – вещает откуда-то голос, словно незримо парящий в пространстве, и я снова единственная, кому это кажется необычным. В этом сердце по центру большие колеса взаимодействуют с теми, что поменьше, а те снова с большими. Всё это часть таинственной магии Долинго, заставляющей вещи двигаться, отталкиваться и притягиваться по своему усмотрению. Фургоны в Мунгунгу приходят и уходят, а у меня при мысли о еще одном путешествии слабеют колени. Это озадачивает, ведь для меня небо и полеты, казалось бы, не внове.

«Страх у тебя не перед полетом, а перед падением», – говорит голос, похожий на мой. «Ты непременно упадешь и прямо на поле из копий, которые в тебя вонзятся и сделают твой конец невыносимым», – вторит ему другой голос, мне незнакомый. Содрогаясь от этой фразы, я тем не менее иду. За пределами центра длинная дорожка из тесаного камня, с широкими стульями для всех желающих присесть, а также фонтанами, которые я видела лишь в Фасиси, только эти крупнее и в виде статуй, похожих внешне на Бунши; из ртов и сосков у них выстреливают водяные струи. Я останавливаюсь на другой платформе, которая тоже причал, и здесь, словно из ниоткуда, раздается громкий голос:

– Центральный Путь!

Мимо неторопливо проезжает старая повозка, которую быстро обгоняет новенькая колесница с двумя седоками. Мунгунга, должно быть, и впрямь находится где-то по центру, поскольку отсюда открывается равноудаленный вид на все стороны. Это поистине деревья богов и великанов, хотя я никогда не слышала историй, где великаны жили бы на Севере. Галерея представляет собой череду гигантских залов, представших взору как выложенные на рынке товары; отсюда видны столбы, колоннады и открытые воздушные пространства, полные людей. Есть и другие залы, похожие на обширные склады или пункты ввоза иноземных товаров. А вот вид за Мунгангой заставляет безмолвно ахнуть: расстояние позволяет видеть большую часть дерева, хотя его низ всё так же окутан туманом, но ближе к вершине громадный ствол разделяется на три части, а на двух выступах там умещаются два людных квартала, района или даже небольших городка.

Справа древесный ствол сменяется крепостными стенами – или, может, они построены вокруг него; стена форта при этом вздымается высоко, а та, что за ней, еще выше. Их можно назвать замками с этажами числом от пяти до шести, а местами до семи и даже восьми. На пятом этаже находится подвесная платформа, которая с толчком – я снова вздрагиваю – начинает опускаться на толстых веревках. За замками еще больше ввысь уходят дороги, мосты, всё те же водные пути и дома, которые идут вверх, а не вширь – еще выше, чем обитаемые обелиски Омороро. Вокруг так много людей, все ходят, разговаривают, сидят кучками и сами по себе – настолько непринужденно, что разбирает любопытство, кто же в этом городе занимается трудом, даже не рабским, а вообще как таковым. Так много длинных одеяний, но ни доспехов, ни туник, ни геле, ни агбад, ни юбок, ни шаровар, ни голых грудей, ни босых ног.