Текст книги "Лунная Ведьма, Король-Паук"

2. Девушка, гонимая охотой
Bingoyi yi kase nan

Двенадцать

Давайте на скорую руку: Кваш Моки, стремясь доказать, что он тоже Лев Севера, а не его Кобра, вторгается в Увакадишу, независимую страну. «Там вновь вступили в сговор с Югом, замышляя бесчинства и разрушения многие», – вещают окьеаме. Силы из Омороро и Веме-Виту сговариваются с Увакадишу пересечь реку Кеджере и вторгнуться в земли Севера. Калиндар. Король Юга войны не объявляет, не приходит и на помощь Увакадишу. Делами войны Южный король себя не утруждал, так как из пальцев ног у него росли лилии, высочайшее дерьмо почиталось священным и запрещено было к выбросу, а его бабушку не мешало б спалить заживо, потому что она была не бабкой и не дедом, а гремлином токолоше. «Надо бы спросить, неужто никому на Юге никогда не приходило в голову зачать новую династию? Ведь эта уже сотни лет не в своем уме», – судачит и посмеивается люд Фасиси. Увакадишу теперь под пятой. Но огонь Борну – страны, некогда стертой Квашем Кагаром из памяти, – вновь начинает мерцать своими зловещими проблесками, со случайными нападениями без вылазок, поджогами без пламени, пробоинами без таранов и убийствами без яда и стрел. Опять же мелькают слухи, что не обошлось без ведьм.

Кеме и Красное воинство движутся обратно в Фасиси – последнее место, куда я хотела бы ехать, но я еду и не ропщу, твердя себе, что буду держаться подальше от этого человека, едва мои ноги коснутся земли Фасиси, и никогда больше не увижу его лица. Но заканчивается тем, что я живу с этим человеком вот уже пять лет. Посмотрите, как я стряхиваю пыль со своих сандалий всякий раз при входе в его дом; дом, в который я неизменно возвращаюсь после каждого своего ухода. Гляньте, как мои руки хотя и жаждут лука, дубины, кинжала или меча, но вместо этого хватаются за метлу, подметать пыль, поднимаемую бегущими, орущими и смеющимися детьми, которые выходят из моей утробы от его семени. Мои руки жаждут схватить кинжал и вонзить его в глаз какому-нибудь мужчине, просто чтобы видеть, как его кровь брызжет мне в лицо, но вместо этого они заглаживают глиной наружные стены после сезона дождей, лущат горох, перемалывают зерно и раздавливают паука, что влезает в дом и пугает детей, вышедших из моего чрева от его семени. Руки, так жаждущие схватить нож и перерезать чье-нибудь горло или прикоснуться к голове и заставить ее лопнуть, вместо этого потирают больные животики и вытирают сопливые носы детей, что выходят из моей утробы. Каждую ночь, когда огромный крокодил почти доедает луну, я смотрю на себя в воде и дивлюсь, как моя жизнь закрутилась и превратилась в это.

Вот как всё было. Красное воинство скачет быстрее, чем плетется караван женщин, поэтому Фасиси достигает всего за два дня. Когда мы добираемся до главных ворот, опускается ночь, но я всё еще не чувствую себя в безопасности. Голос, похожий на мой, говорит: «Глянь-ка: девушка без имени, а всё, что ты знаешь в Фасиси, это королевский двор. Как будто по положению ты была выше слуги, рабыни или кого еще». Эту мысль я стряхиваю и наполняюсь следующей: как бежать от всей этой солдатни и от человека, который меня забыл. К тому времени как они добираются до королевской ограды, я соскальзываю со своей лошади, что следовала за ними, и пытаюсь раствориться в толпе, но натыкаюсь только на рычащего льва.

– Тебя что, в самом деле взять в оковы? – кричит Кеме, хватая меня. А дальше вот что.

Кеме с маршалами отводят меня в караульную и оставляют там, потому что начальство, пославшее их разобраться в причинах дыма на горе, наверняка захочет получить показания от кого-то, кого они там найдут.

– И особенно от этой девчонки, которой явно есть что рассказать, – добавляет Кеме. А потом оставляет меня с тремя скучающими караульщиками, которые указывают на камеру, в которой я должна буду находиться. – Меня нельзя в одну комнату с мужчинами, – говорю я, а они смеются.

Смеются и двое мужчин в камере. Наутро караульщики потрясены: один из них мертв со сломанной шеей, а другой почти мертв с двумя сломанными руками.

– Всю ночь они ссорились, кому я достанусь первой, – всё, что я говорю.

Проходит две ночи, прежде чем караульщики говорят, что дознание проводить некому. Все более-менее заметные особы либо в Вакадишу, либо плывут сейчас туда на дау[28]28
  Дау – общее название традиционных парусных судов Востока.


[Закрыть]. Король отправился на южную границу праздновать свою победу, а это значит, что с ним отправились и канцлер, и командиры, и советники, и виноделы, и Белые гвардейцы, и несколько наложниц. Так что допрашивать некому, никаких обвинений против меня нет, а значит, меня отпускают. Один из караульщиков спрашивает: «А что же маршалы?» На что второй, отмыкая камеру, отвечает, что если они так уж жаждут ответов, то им бы следовало допросить арестантку самим. И вот я снова в Фасиси, но место это совсем иное, когда ты не ходишь по улицам как член королевского дома. Стоит убрать защиту, которую дает тебе статус, а также охрану, и перед тобой распахнется город, который не будет скрывать, что хочет до тебя добраться. Город, что кичливо размахивает перед твоим лицом цветастой тканью, скрывая кинжал, готовый исподволь в тебя вонзиться. Люди за пределами Фасиси полагают, что этот Король держит свою землю такой железной хваткой, что любые преступления здесь немыслимы, если только не с его ведома. Люди за пределами не знают вообще ничего.

Вечер. Матери, жены и девушки из благопристойных семей – все чуть не бегом торопятся по домам. Улицы патрулирует Зеленая гвардия, что заставляет меня искать первый же проулок, чтобы укрыться, и я сворачиваю в тот, где вход перегорожен колесницей с усталой лошадью без седока. День еще не закончился, но сумрак приходит в эти улочки раньше, и тогда свет свечей и ламп тихонько выплывает из задних дворов гостиниц и таверн. А в одном месте за распахнутой дверью обнаруживается дом терпимости. Оттуда нетвердо выбираются двое, напряженно сдвинутые так, будто и впрямь родились сросшимися близнецами, которыми по сути стали непосредственно перед тем, как выкатиться за дверь: мужчина в задранной до груди тунике и женщина, которую он вприсядку наяривает сзади. Я прижимаюсь спиной к стене по другую сторону улочки и тихо прохожу мимо, но женщина меня видит. Это лицо мне знакомо. Точнее, не лицо, а тот взгляд, который я годы назад ощущала в себе самой. Внутри дома мисс Азоры, где женщины стонами и хныканьем напоминали мужчине, что они здесь, рядом, а на самом деле витали где-то далеко. Выражение этого лица говорит: «Что, не присоединишься? Тогда уведи меня за собой». Однако я продолжаю идти.

Три ночи спустя меня перестает удивлять, что я подыскиваю себе укрытия в проулках, уличных закутках или на деревьях. Мысли о кроватях, топчанах или даже о холодных чистых полах я просто гоню. На вторую ночь я пытаюсь заснуть в кроне большого дерева, а просыпаюсь задолго до рассвета оттого, что на меня пускает струю обезьяна. Та с визгом уносится, но мой ветер берет ее в незримый кулак, сдавливая как змею, и та растерянно умолкает, повисая в воздухе, а затем ветер швыряет ее в дерево. На четвертую ночь я подхожу к западной окраине города – во всяком случае, так она выглядит: насколько хватает глаз тянется низкая стена, а за ней горы. Здесь на земле собрались бродяги и бездомные, протиснувшись всюду, куда только можно влезть, а те, кто не вместился, лежат, просто свернувшись калачиком. Я заворачиваюсь в свою потертую меховушку и так засыпаю, сжимая в руках посох и кинжал.

Что-то или кто-то грубовато трогает меня за плечо. Я стряхиваю это как сон, но вот мои волосы на шее обдает чье-то дыхание, и я вспоминаю, что сны вижу редко. Кто-то пытается приткнуться рядом со мной; кто-то большой, грязный и мокроватый. Когда чужая рука касается моего бедра, я пробую приложить силу, чтобы ее оттеснить, но ничего не выходит. Я напрягаюсь сильнее, сжимая лицо и стискивая зубы, а рука между тем начинает потирать мне ягодицы. Ни силы, ни ветра, ничего. Ругнувшись, я рывком разворачиваюсь и приставляю палочку-кинжал к шее того приставалы. Он отшатывается, и в рассеянном свете становятся заметны две груди. Женщина. Я кричу ей, чтобы проваливала, но та стоит на месте и даже снова нагибается, как будто имеет на то позволение. Нажатием на рукоятку я выстреливаю наружу лезвие. Баба вначале подпрыгивает, а затем смеется, обнажая пеньки гнилых зубов. Она хватает меня за плащ и получает удар ножом в руку, насквозь. Взвизгнув, баба отскакивает, затем плачет, затем хихикает. При следующем выпаде я замахиваюсь на ее голову тяжелой палкой. Баба пятится, а затем кидается наутек.

Белый цвет особо ничего не значит, но обретает значимость, когда его носят. Вторая половина дня, который я забываю посчитать. Я бегу по переулку из-за того, что за мной погнались уличные мальчишки, хотя после ночей, проведенных в грязи, я уже не выгляжу как девочка.

– Прибить нищенку! Воришку на ножи! – звонко орут они, преследуя меня. Я припускаю бежать, а они по недомыслию решают, что это из-за страха, хотя на самом деле мне просто не хочется калечить кого-нибудь из этих недоумков. Погоня происходит в квартале Ибику, куда меня занесло накануне вечером, и я решила, что пристроюсь здесь где-нибудь на ночлег. И не пожалела – во всяком случае, земля здесь оказалась в меру теплой, а за ночь меня ни разу не побеспокоили ни собака, ни какой-нибудь попрошайка или насильник.

Кто-то однажды сказал, не мне, что в Ибику ступить некуда от шлюх, но, гуляя и даже пробегая по его улицам, как сейчас, я не замечаю ни одной. Как и ни одной телеги, на которую можно взобраться, или козы, которую можно перепрыгнуть, или лошади, чтоб под ней пролезть, или людей, кроме этих вот мальчуганов. Сжав кинжал, я решаю все же остановиться: хотят недоумки драки – пускай ее получат. Но тут невдалеке распахиваются две двери, и наружу в полной тишине устремляется белый, как пена, поток. Храм. Паломники и прихожане. Уж не знаю, что там за бог или богиня требуют для себя белых одежд и безмолвия, но я невольно пристраиваюсь к этим мужчинам и женщинам, хотя мой плащик от грязи стал рыжим как ржавчина. Я следую за тремя женщинами с длинными кудрями, похожими на пчелиные соты, а когда те отделяются по направлению к дому, пропускаю вперед побольше людей, все таких же тихих, и держусь позади четверых мужчин. Они чинно и тихо перешептываются, но ветер доносит их тайные слова до моего уха. А в них чего только нет: «Плавучий квартал… Делать ставки надо перед переворотом часов… Ставим на красных… Донга…»

Первые три ночи приходятся на конец базарных дней, так что еду найти не сложно, если только забыть стыд и отбивать ее у нищих, сумасшедших и собак. На четвертую, разогнав скопище крыс, я вижу, что они там просто жрали другую крысу. Еда начинает поедать еду, а живот пронзает коликами, буквально сбивая с ног. Холстина, превращенная в мешок, из раза в раз показывает, насколько там пусто, хотя я в неустанном поиске. Пучок горьких листьев, которые я заглатываю, лезет изо рта обратно, что лишь усиливает голод. Я так голодна, что в плавучий квартал, где перед боями, бывает, подкармливают, мне просто не дойти. Кроме того, чтобы туда попасть, мне ведь нужно нечто большее, чем эта палка. На пятое утро я прохожу мимо продавца яблок и пробую умолять глазами, потому что онемелый рот не шевелится. Тот грозится мне накостылять и позвать стражу, а затем велит своему мальчишке-подручному просто гнать меня взашей, и тот гонит вплоть до лавки торговца бататом. Торговец кричит двух своих ручных обезьян, и те задиристо скачут за мной несколько улиц. Там я набредаю на продавца манго и гуавы, который кричит, что у него здесь не раздача, и грозится метнуть в меня дротиком; я убегаю и падаю возле лотка зеленщика, который замечает меня только по громкому урчанию живота и тут же натравливает свою белую собаку, а уж та гонится за мной по всей торговой дороге, мимо телег и под лошадьми, без передышки, пока не сдирает с меня мой плащик, принимая его за зверя, и растерзывает его в пух и прах. Я бегу и бегу, пока не натыкаюсь на прилавок продавца жареной козлятины, что неподалеку от ворот королевской ограды. Продавец меня не видит. И тут голос, похожий на мой, ехидно спрашивает: «Зачем быть грязным попрошайкой, когда можно быть мерзким воришкой?»

Дюжий, мордатый жарщик бросает три куска мяса на лист железа, похожий на нагрудник. Удивительно, как мне до сих пор не приходило в голову что-нибудь украсть. Фасиси ломится от золота и соли; неужто кто-то в нем хватится трех пропавших фиников? Я пытаюсь остановить убегающую из головы мысль: как в месте, отнявшем у меня всё, я до сих пор не подумала отнять что-то у него? Жарщик посыпает мясо солью, перцем и зирой, а затем поворачивается нарубить еще кусков.

Я наблюдаю. Жарщик не торопится, стоя спиной и не глядя, а как бы прислушиваясь к мясу. Мимо проходит человек десять, прежде чем он оборачивается и переворачивает куски. Жир при вытапливании с сырой стороны издает звук, похожий на хлопки, и возносит к небесам волшебные запахи. От этой немыслимой вкусноты живот мне сводит и пронзает такой болью, что с губ срывается невольный стон. Жарщик стоит ко мне спиной.

Если схватить кусок сейчас, то мясо, наверное, будет еще полусырым, а масло сильно обожжет пальцы. Но если мешкать, он всю эту роскошь соберет и сунет вон в ту корзину, справа от себя и мимо моего живота.

«Не рассусоливай», – командую я себе, подскакиваю к прилавку и хватаю двумя пальцами ближний кусок мяса; роняю его из-за нестерпимого жара, подхватываю снова, обжигая всю пятерню, снова роняю и снова хватаю как раз в тот момент, когда жарщик оборачивается и видит, как я вожусь с куском, обвалянным пылью будто мукой.

– Ах ты подлая ворюга!

Я бросаю мясо и даю стрекача. Теперь этот бугай гонится за мной; единственное, что мельтешит в голове, когда я запрыгиваю на телегу, качусь кубарем и несусь, это: «Кто там следит за огнем, пока он за мной несется?» Я проскальзываю под лошадью, обегаю осла, распинываю голубей и мчусь по какому-то узкому проулку, который ведет в еще более узкий, а тот в еще более, чем предыдущий. Жарщик всё так за мной и бежит. Он уже так близко, что слышен его крик: «Ну всё, теперь тебе конец!» И запускает свой тесак в стену, из-за чего я на бегу оборачиваюсь и спотыкаюсь. Жарщик сбивает с ног старика и отталкивает с дороги двух женщин. Я срываюсь с места, толкаюсь в первую открывшуюся улочку и теперь уже сама сбиваю с ног стариков и распихиваю женщин. Лотки с фруктами, прилавки с овощами и мясом – я проношусь мимо них как в тумане, видя, как все они один за другим опрокидываются и осыпают улицу красным, зеленым и желтым. «Наконец-то мой ветер», – мелькает у меня. Зеваки подскакивают, нищие хватаются, двое продавцов вынимают ножи, а один кнут. Я всё бегу, но бежит и жарщик, прыгая через фрукты и разбрасывая овощи. Один раз я оборачиваюсь и вижу, как к нему в погоне присоединяются двое мальчишек. Слышно, что они криком зовут стражу. Врываясь в развешанные ткани, я срываю их вместе с веревкой, из которой пытаюсь выпутаться, а торговка хлещет меня каким-то опахалом. Под моим взглядом мой ветер – не ветер – сбивает ее с ног, и я проклинаю его за неразборчивость. Те трое уже за моей спиной, я их слышу. И тут откуда-то сверху ржет вздыбленный жеребец, это я тоже слышу, но смотреть не смею, потому что ни одна лошадь не может скакать по небу. Тут мой затылок взрывается от боли, и я падаю. Земля на ощупь твердая, но она колышется и дыбится, как волны. Все трое смотрят на меня, но их лица вытягиваются, сжимаются и кружатся, и мне не слышно, что они говорят. И вдруг как-то разом все отступают и разбегаются проворнее, чем тараканы на свету. Земля всё еще враскачку клонится – так низко, что я выкидываю руки, чтобы не разбиться. Где-то под шеей тепло и влажно, и я знаю, что будет на кончиках пальцев, если я там прикоснусь. Раскинувшись, я отстраненно размышляю, что делать мне теперь и нечего, кроме как глазеть на небеса и ждать, пока теплая влага вытечет из меня и небо померкнет перед глазами. Они спешиваются – это можно разобрать по тому, как при ударах о землю погромыхивают доспехи. Я остаюсь на земле, чувствуя, как мои плечи теплеют, и всё смотрю в небо, а те трое всадников склоняются и закрывают мне обзор. Лиц я разглядеть не могу, но знаю, что они из Красного воинства.

– Я думал, ты родом из Фасиси, – говорит он.

– Откуда я родом, кроме меня, никто не знает.

Он и его люди хихикают надо мной как маленькие зловреды.

– Благие боги, никогда еще не видывал, чтобы хоть лев, хоть гиена или волк закидывали вот так в себя целый хлеб и половину птицы, – поводит головой солдат. Он, видать, еще не видывал меня. Вся комната снова хихикает и выбешивает меня так, что я чуть не кричу, чтоб они хоть смеялись как мужчины, а не как, язви их, гиены. Но тут мне приходит в голову, что один или двое из них могут и впрямь ими быть, поэтому торопливо набиваю рот еще большим количеством мяса и хлеба.

В затылке у меня жарко пульсирует, стоит об этом подумать, но один из мужчин говорит, что там просто шишка. Мы за огромным столом под сводами каменной крепости. Дверей нет, только арки. Обтесанный камень, каждый больше колеса повозки, со строительным раствором, который всё еще пахнет сыростью. Я хочу сказать, как удивительно, что здесь не холодно, но из лиц ни одно не выглядит так, чтобы можно было позволить лишние слова.

– Тогда зачем было оставаться в месте, которого не знаешь? У тебя здесь никого?

– Никого.

– В смысле, совсем?

– Зачем рабу кто-то?

Двое старших подмечают мой тон.

– Конечно. Напомни, как тебя зовут? – задает вопрос Кеме.

– Соголон.

– Ну вот, Соголон. Какими бы теплыми ни были эти стены, оставаться здесь тебе тоже нельзя. В нашем… жилище таким, как ты, не место.

– Мужчины меня не пугают.

– Людям там всё равно, боишься ты или нет.

Тут я сглатываю. А он замечает.

– Что же с ней делать? – спрашивает он остальных, но лев игнорирует, другой говорит, что у него не богадельня, третий – что жена не поверит, даже если он скажет, что это новая рабыня, а другие просто кивают и расходятся. Кеме и сам думает уходить, но тут входит зеленый гвардеец. Судя по черной меховой оторочке плаща, из караула дворца.

– Слушаю, солдат, – бросает Кеме, чем вошедшего слегка удивляет. Видно, он не привык, чтобы его звали «солдатом».

– Маршал, приказ из дворца. Сопроводить Королеву-Мать…

– Королеву.

– А, ну да, Королеву. Персональный эскорт к озерным храмам, чтобы она могла поклониться своим богам. Отправляетесь на лодке.

– Вообще-то, эскортирование на Зеленой гвардии. Зачем привлекать нас?

– Королева покидает пределы ограждения. Приказ напрямую от Аеси.

– Это что же, он теперь просит маршалов подрядиться телохранителями?

– Это не просьба, маршал, – отвечает охранник, – а распоряжение.

Он говорит и не только это; я вижу, как шевелятся его губы, затем губы Кеме, затем снова охранника, но из их разговора я не слышу ничего. Аеси. Его имя из чужих уст я слышу впервые с тех пор, как нас отправили в Манту. Наблюдаю за этими двумя, а сама надеюсь, что они не обернутся и не посмотрят в мою сторону. Смотрю, а сама пытаюсь унять суматошное завихрение мыслей, от которого голова разлетается на части. Смотрю, а сама вижу лицо Эмини – улыбающееся, в бисеринках пота, кричащее, охваченное пламенем.

Уже поздним вечером, на пути к дому Кеме, когда он правит лошадью, а я сижу сзади, он мне говорит:

– Значит, Соголон? А ведь всего четыре дня назад ты назвала себя Чибунду.

– Я…

– Лучше определись с именем прежде, чем познакомишься с моей женой.

Они живут в квартале Ибику, выше Углико и к востоку от Тахи. Дверь у них не на замке. Кеме спешивается и входит, оставляя мне привязывать лошадей, на что я тихо ругаюсь.

Изнутри доносятся голоса, один из них незнакомый. Женский. Я оборачиваюсь и вижу только открытую дверь, а внутри полку со светильниками, ткани на стенах и нкиси-нконди размером с небольшого ребенка.

– Ну что, милости просим.

Ростом она ниже, чем можно было предположить по голосу; на голове убор с синим рисунком, размером почти со нкиси-нконди; тело обернуто такой же тканью и завязано на груди. Обнаженные, сильные руки скрещены.

– Худосочная. Видать, не кормленная, – говорит она.

Мне почему-то казалось, такой, как Кеме, может составить картину о возможном облике своей женщины уже по тому, как он ходит, говорит, выходит голым из реки, даже ест. Но эта явно не та, какая мне представлялась, хотя теперь и не вспомнить, как именно она выглядела. В глубине дома визжат дети, возбужденно, восторженно. Женщина вздыхает, но не от презрения ко мне; такого выражения у нее на лице нет. Скорее всего, она просто устала. Тут она и сама признается, что за день намаялась и с ним, и с ними, так что сейчас и мне предстоит с ними играть.

Я всё еще пытаюсь украдкой ее разглядеть. Среди речных некоторые женщины вставляют себе в нижнюю губу блюдечки; у этой же в ушах две серьги – большущие, с мою ладонь, – обтянутые мочками прямо по кругу. Кожа темнее, чем кофе глубокой обжарки, а на лбу линия узорчатого шрама; это всё, что можно разглядеть в свете лампы. Женщина поворачивается и идет в дом, ожидая, что я последую за ней. Я прохожу мимо комнаты, где Кеме на четвереньках изображает собой большую кошку, которая с рычанием терзает детей, а те восторженно визжат, прыгают по нему и тоже по-детски рычат. Жена недовольно шипит. Кривляния взрослого мужчины мне, честно сказать, тоже не вполне по нраву, но я себя сдерживаю, тем более что эта женщина всем своим видом показывает, что мы с ней не друзья и никогда ими не станем.

– Мне просто некуда податься, – поясняю я. – Это единственная причина, по которой он меня привел. Дайте мне немного еды, и я уйду.

– Вздор. Идти ей, видите ли, некуда, – сердито говорит она и идет на кухню, всё же ожидая, что я пойду следом.

– Как так, дожить до таких лет, а от тебя до сих пор никакой пользы? – восклицает жена Кеме, имя которой Йетунде, «Женщина, которую он выкрал из Увакадишу», колдуя сейчас среди кухни над дымящимся котлом с эва аганьин[29]29
  Эва аганьин – нигерийское блюдо из разваристых бобов с добавлением специй.


[Закрыть]. Мне она рассказывает, что у них в Увакадишу каждая женщина научается готовить к девяти годам. – Иначе как она в десять обзаведется мужем? – спрашивает она и смотрит испытующе на меня. – Да ладно, шучу, – снисходит она. – Никакой отец не отдаст свою дочь на растерзание какому-нибудь вонючему мужику, пока ей не исполнится хотя бы десять и два года.

Кухня сотрясается от ее смеха, а шлепок рук по ягодицам его завершает. Незадолго перед этим мы обе кашляли: она наказала мне смотреть за бататом, и я отвлеклась всего на минутку, как он уже начал чадить и задымил половину комнаты. И теперь ее занимает вопрос:

– А что, женщины в Миту разве не готовят?

– В Миту я и женщиной не успела стать, как пришлось перебираться, – отвечаю я.

Вот уже две луны как я гощу под этой крышей, а шесть лун спустя «гостить» уже перерастает в «жить», когда я слышу, как жена говорит Кеме: «Ты столкнул эту лодку на воду уже так давно, что она плывет себе и плывет, а она у нас уже прижилась». Это был ее ответ на какой-то вопрос, который я не расслышала. На кухне от меня толку мало, и поломойщица из меня никудышная, оставляю после себя половину грязи; не знаю, что мне делать с водой и грязной одеждой, которую нужно вычистить. Зато я могу толочь зерно, а если сижу или лежу, то детишки, все втроем, могут на меня забираться, ползать, прыгать и ходить. Куда бы я ни шла, они все наперебой галдят, чтобы мы непременно гуляли вместе, и тогда выстраиваются за мною в рядок, как утята, и чинно идут следом.

– Глянь, как они к тебе тянутся, – замечает Йетунде при каждом нашем возвращении. Всё время говорит мне: «Посмотри, ты словно создана воспитывать детей». А когда я спрашиваю, что это за воспитание такое, которого я сама в упор не вижу, та просто смеется. Всякий раз, когда дети спрашивают, откуда я родом, я отвечаю, что взялась из середки желтой лилии, что растет в буше.

Кеме я иной раз не вижу по четыре ночи, а он вдруг появлялся в комнате, где я сижу на закате дня, или там, где я играю с детьми, или на полянке за домом. Потому он проживает в Ибику, хотя Красное воинство квартирует по большей части в Углико, ближе к королю.

– Чибунду, – окликает он.

– Меня звать иначе.

– Но ведь ты сама это имя избрала.

– А тебя две луны звали Маршалом, но ведь я тебя этим не донимала.

– Мне рот растягивает улыбка, даже когда ты меня не смешишь, – говорит он, чтоб сбить меня с толку, не иначе. Свои красные доспехи он куда-то убирает и остается только в красной тунике, а я чуть не упрашиваю его оставить на голове шлем – уж так мне нравятся его крылышки. Он сидит на траве, а я мелю кукурузу. Мне даже не нужно поднимать глаз, чтобы видеть, как он за мной наблюдает.

– Чи… Соголон. Новый жрец по фетишам отправил нас всех по домам с тотемами, наказав им поклониться. Говорит, мы должны молиться и просить у богов изобилия. Я спрашиваю у своего генерала: «При чем здесь еда, которую мы едим, или число детей, которые у нас есть?» А Берему мне говорит: «Генерал хочет, чтобы мы помолились об изобилии солдат, с которыми отправимся на войну». Я чуть не первый готов согласиться, что мир между Югом и Севером дурная затея, но война? Опять? Так быстро?

– Показ армий не обязательно означает подготовку к войне.

– Разве? А что же он еще означает?

– Мужчинам нравится бряцать своим оружием напоказ, просто чтобы покрасоваться, – говорю я.

– Ха. Я бы принял твои слова за чистую монету, если б твое лицо не говорило об обратном.

– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я, но знаю, что он имеет в виду. Кеме мне не отвечает, а затем спрашивает:

– Ну так что, хочешь фетиш?

– Нет.

– Почему?

– Я к ним не расположена.

– Ты не веришь богам?

– Боги сами не доверяют богам.

– Неужели это так? Кто из них нашептал это тебе на ухо?

– Если б я была богом, знающим повадки других богов, то как бы я могла им доверять?

– Девочка, ты говоришь так, будто долго думала об этом.

– Что это за бог, когда ты должен тратить время на раздумья о нем?

Кеме закатывает глаза к небу.

– Санго, если ты сейчас востришь молнию, то пожалуйста, пощади мой дом и порази только ее, – говорит он со смехом. – Что ты имеешь против богов?

– А что ты имеешь за них?

– Девонька, не отвечай на вопрос вопросом.

Кеме вольготней располагается на траве; ясно, что он доволен собой. Он манит меня сесть рядом. На своем собственном дворе он выглядит по-другому, как хозяин, а я пока не уверена, кто здесь я.

– Молить богов у меня причины нет, – говорю я.

– Вот как? Послушайте ее! А о еде? О прибежище, о хорошей одежде? Успехе в войне? О дожде? И это лишь то, что нужно лично тебе. А как насчет того, чтобы поблагодарить богов за все хорошее и за то, что они сами благие?

– Благих богов не бывает.

Он хмурится, затем улыбается, а затем говорит:

– Оставь ступу и продолжай, премудрый мышонок.

Я подавляю в себе раздражение:

– В свое время я слышала, как госпожа Комвоно…

– Кто?

– Да не важно. В общем, от нее я слышала: «Доверься богам, потому что в конечном итоге боги добры». А ее всё равно изгнали. Мне кажется, что боги говорят о своей благости только потому, что они боги и никто не посмеет бросить им вызов, даже если они на самом деле злы. Или же добро есть добро, а зло есть зло, независимо от того, есть бог или нет. А если это так, то и называть бога добрым тоже бессмысленно.

Кеме смотрит на меня так, будто я произнесла невесть какую ересь, и я отворачиваюсь с видом, что наговорила непотребно много.

– Извини, – бросаю я.

– Не извиняйся за свой поток. Извинись только, если он прервется.

Я отношу молотое зерно на кухню, а он идет за мной, как бычок на веревочке.

– Ты напоминаешь мне кого-то… или что-то. Что-то, чего я не знаю…

Раньше я думала, что есть вещи, которые делаются сами собой, или же есть способ, каким их нужно делать. Даже если я не знаю, как принято поступать в тех или иных случаях, то есть обычай, и кто-то – возможно, более умудренная старшая женщина, – кто должен мне его по уму растолковать. Но что, если сама женщина родилась в хижине с мальчишками и наперечет знает только женщин, которые стремятся ее использовать? И что сказать, когда единственная старшая женщина, которую ты можешь спросить о том, как быть, – это жена того же мужчины, член которого ты не прочь заполучить сама? И мы молчим, потому что мне не у кого спросить, а он не делает никакого выбора. Сколько раз я думала и представляла, как такое может произойти; оказывается, я думала вообще не то. Он вроде как собирается выйти из комнаты, но вместо этого подходит впритирку, хотя между мной и дверным проемом места хоть отбавляй. Я чувствую от него легкий запах железа – от кольчуги, которую он носит поверх красной туники, – а он сейчас обнюхивает меня как голодный. Мой нос нежно проводит дорожку по его шее, а руки мои смелее, чем у него; они проникают под тунику и, шаря под тканью, хватают его член и обжимают, двигая на нем кожицу вверх и вниз, до самых орехов, которые я хватаю так крепко, что он с протяжным стоном начинает дрожать. Я толкаю его в одну сторону от дверного проема, а он меня в другую; краем уха я прислушиваюсь к детскому визгу, но только на мгновение, потому что его пальцы водят у меня между ног, а затем входят в меня, затем снова кружат вокруг, а затем мой халат слетает так быстро, что я и не помню, когда в нем была. Он втягивает губами мой сосок, да так сильно, что в упоении мычит; я срываю с него красную тунику, но она пристает к его шее, и через ткань он снова ищет губами мой сосок, а я смотрю, как меня снаружи сосет ямка в ненасытном красном покрове. Я хочу открыть его для себя, так как мне еще лишь предстоит познать мужчину, и провожу рукой по жилистой стиральной доске между его грудью и членом, который я теперь не могу выпустить, потому что он разбухает в моей руке. И растет всё больше и больше. Будь я женщиной с головой, я бы заметила, каким он становится большим, ой как разросся, даже боязно. Большой не в том смысле, что я прикидываю, что же он со мной сделает, если я это позволю, а в том, что хочется о нем пошептаться с другой какой-нибудь женщиной – когда вы, например, обе скабрезно визжите где-нибудь на рынке, где она взахлеб исподтишка рассказывает, как он, мол, засадил ей так, что чуть не треснула дыра, достал аж до горла и брызнул семя ей через ноздри. К действительности меня возвращает шум – что-то вроде рычания, как у животного, но он исчезает, когда я, теряя себя, горячечно шепчу: «Прочь из моей головы, женщина без имени!» – а он поднимает меня, и я обхватываю его ногами, и чувствую в его дыхании запах пира; трапезы, которую я в кои-то веки помогаю готовить, и это дает ощущение, что я готовлю его к этой ночи, и он держит меня одной рукой, а другой вправляет свое копье прямо в меня.