Текст книги "Лунная Ведьма, Король-Паук"

Эти слова меня потрясают, хотя она еще ничего не произнесла. Должно быть, минуло уже лет десять, если не больше, когда я слышала знакомый мне язык. Они не слышали, как я подхожу сзади, пока я не чувствую дыхание той, что пониже ростом. Та оборачивается и подскакивает.

– Igkwirha! Igkwirha! – кричит она в испуге.

– Akuho igkwirha, дуреха, – говорит старуха. – Я говорю ей, что ты не ведьма.

– Даже на Юге для женщин не так уж много слов, – усмехаюсь я.

– А как тебя называют, если не ведьмой?

– Принцессой, – отвечаю я.

– Забавно.

– Чего ж тут забавного. Что вы хотите?

– О тебе идет молва. Она ширится среди женщин, потому мужчинам невдомек. Ты та, о ком рассказала маленькая девочка, мать которой думает, что мужчины пытались ее обесчестить. Говорят, ты отрубаешь мужчинам головы и маринуешь их кеке.

– Если все женщины такие взбалмошные, может, мне стоит помогать мужчинам? – спрашиваю я, просто чтобы увидеть, каков будет ответ. Женщина вздрагивает, но старуха, видно, повидала многое, и ее не пронять. Она рассказывает, как две луны назад у той женщины похитили сестру; похитил мужчина из Гепардовой Стаи, воинственных наймитов Огненного Буша, самой южной части Южных земель. «Спаси мою сестру или убей, если она испорчена», – просит она.

Я не говорю, что женщин не убиваю, и не собираюсь вызнавать, испорчена женщина или нет, потому что испортить женщину нельзя. Старуха смотрит на меня так, словно читает мои мысли.

– Просто верни девушку, – говорит она.

Старуха рассказывает, что девушку Гепардовая Стая умыкнула к северу от Марабанги, но ждет, пока я приму половину уплаты, и уже тогда разглашает, что случилось это в Маси, городе воров. Там, где нет ни одного дома выше одного этажа, потому что нет и отродясь не было людей, которые захотели бы там что-то строить или создавать, будь то дом, торговля или семья. Ни один мужчина или даже женщина – потому что кто может сказать, будет ли этот мужчина назавтра всё еще жив, а женщина превратится из шлюхи в воровку или наоборот. Все проезжают то место без остановок, но оно всё прирастает людьми, так что Маси город многолюдный, хотя назвать его городом язык не поворачивается. И если Гепардовая Стая повезет девушку туда, а не обратно на юг, то оставлять ее у себя они не думают.

– Мать у нее женщина бедная, и чтобы заработать серебро, продала четыреста своих дней.

– Изъясняйся проще, женщина.

– Она продала свою свободу. Здесь можно продавать себя в рабство и выкупать свободу обратно. Люди соблюдают соглашение.

– Если ты покупаешь человека в рабство, у тебя нет чести. Скажи ей, чтобы она вернула работорговцу деньги.

– Но он хочет поиметь мзду.

– Скажи ему, что Ведьма Серебряного Полнолуния скоро придет с ним рассчитаться.

Я выслеживаю их до подземного хода, ведущего к Зеленому озеру – не то чтобы кто-то из них пытался прятаться. По запаху можно понять, почему здесь никто не плавает и не ловит рыбу. Никто из тех людей не был оборотнем, а шкуры гепардов не единственное, что они носили, хотя убийство кошки-оборотня считается на Юге преступлением равным убийству. В целом их было не так уж мало – я насчитала по меньшей мере десять и три, – а ветер – не ветер – местами, подчас невпопад, всё еще хорохорился, что я ему не хозяйка. Из-за известкового налета и грязи этот лаз и вход в сердцевину города были так завалены мусором, что одновременно по нему мог пробираться только один человек. Идти приходится поступью, так как ноги вязнут в противно чавкающей грязевой каше, где вместе с илом намешано дерьмо всех зверей, какие только водятся. К середине узкий вход расширяется довольно существенно, так что идти можно почти не сгибаясь. Задувающий с озера ветер пробирает до костей, но он же приносит желанный свежий воздух.

Иногда выигрыш не в твоем положении, а в том, как ты им распорядишься. Я в подземном ходе со всеми этими громилами – или, наоборот, они со мной. Всего два направления, куда двигаться мне, и два пути для бегства у них. У них дубинки и кремневые ножи, острые, как кинжалы, у меня – кинжал и одна из их дубинок, подобранных в грязи. У них семь факелов, чтобы освещать путь, мне же свет не нужен, я вижу в темноте. Ветер – не ветер – слышит мой призыв и небольшим порывом задувает все факелы.

Девушку я возвращаю. Когда с Гепардовой Стаей покончено, те, кто еще жив, шарят в темноте по сломанным костям в поисках конечностей, пришить которые, впрочем, не поможет никакая наука. Те, кто издох, лежат, застряв в грязи, и их кровь смывается в озеро, отчего устье хода выглядит так, будто кровоточит. Волосатые ручищи я отпихиваю в стороны, косматые головы срывает и раскалывает ветер – не ветер. Кинжал выпадает из чьей-то руки, которую я пинком ломаю в локте. Нанося удары, рубя, пиная и кромсая всё, что подворачивается, я топаю к окраине подземного хода. Ветер – не ветер – довершает остальное. Когда я добираюсь до девушки, она даже не видит, кто ее хватает. Рот у нее еще пахнет скормленной ей дичью, а рука на ощупь оказывается не такая уж девическая.

– Сдается мне, ты у них куда дольше, чем две луны.

– Мы уже говорим на одном языке.

– Я помогу тебе вырваться на волю.

– А кто сказал, что я с ними против воли? – отвечает она, и я едва успеваю увернуться от ее вжикнувшего клинка. Ярость при ней есть, сила тоже, иначе ни один из Гепардовой Стаи не стал бы ее у себя оставлять. А вот навыки слабоваты: кто из мужчин стал бы ее обучать преимуществам над собой? Видно, она с ними уже долго, даже слишком, и действительно испорчена – но не так, как думала ее сестра.

– Твоя родня хочет, чтобы ты вернулась назад, – говорю я.

– В зад уже поздно, – дерзко хохочет она и набрасывается.

Ночь сгущается, а в какой-нибудь питейной меня ждет пиво, вино или чего покрепче. Или, по крайней мере, драка, которую выиграть хоть сколько-нибудь занятней. Эта мысль меня отвлекает, а зря: девица успевает резануть мне руку и настолько горда собой, что стоит и хохочет, беспечно раскрывшись. Тоже зря. Один удар ей дубиной в живот, чтоб согнулась, а при падении еще один по затылку, чтоб забылась.

После этого старуха приводит женщин одну за одной, большинство из которых она толком и не знает. Я их предупреждаю, что я безжалостна, и если меня послать куда-то, где речь не идет о спасении женщины или ребенка, живой оттуда возвращаюсь только я одна.

Некоторых женщин это останавливает, других, наоборот, подстегивает.

– Я могу узнать твое имя? – спрашивает она меня в одну из ночей.

– Нет.

– А мое ты узнать не желаешь?

– Тоже нет.

– Женщинам свойственно вставлять имя там, где его недостает. Тебя они называют Ведьмой Серебряного Полнолуния.

– Не берусь это оспаривать.

Старуха смеется.

– Шибко уж вычурно. «Ведьма Полной Серебряной Луны» – у кого ж найдется время всё это выговорить? На сосоли ты бы значилась просто как «Лунная Ведьма».

Однажды старуха перестает появляться. «Наверное, померла», – полагаю я, но не спрашиваю. Это не останавливает женщин, которые либо приходят с кем-то еще, кто говорит на наречиях Севера, либо оставляют записки – на пергаменте, если у просительниц есть деньги, либо на листке, если их нет; иногда даже не слова, а символы, карты или руны. Одна оставила рисунок человечка с головой, вырастающей в облако, что повергло меня в смех. Вот уж и вправду знаменитость.

Но нет никакой другой женщины по имени Соголон. Никому в этих местах такое имя не нужно, поэтому оно не в ходу. Лунная Ведьма обманывает смерть более раза, более двух, более десяти раз, поэтому она не может умереть. Смерть ее не берет, потому что Лунная Ведьма – это сама смерть, и она бродит по Южным землям вплоть до смерти Кваша Моки, пробывшего Королем двадцать пять лет. Продолжает скитаться и после того, как его сын принимает имя Лионго и занимает престол семьдесят один год, пока тоже не умирает. Так что да, ведьма, хотя ни разу и не прибегнула к злым чарам, и да, призрак, хотя и не преследует живых. «Зачем вообще женщине жить так долго? По какой такой причине?» – недоумевают многие. Женщины, что вдруг взывают о помощи со своими неразрешимыми затруднениями, или же мужчины, дрожащие как лист, когда узнают, что затруднение в них.

Вот то, что говорят женщины: что она, мол, помогает только женщинам – несмотря на мужчин, которые просят, молят, приказывают или подкупают. Каждая из них добирается до кого-то, которая говорит другой, а та божится третьей, что знает ее, или что, по крайней мере, в Затонувшем Городе можно оставить послание, которое получит она. А те, кто не может оставить записку, шепчут свое пожелание и оставляют задаток серебром. Золото или каури она не берет. «Надо быть конченым глупцом, – говорят другие, – чтобы нашептывать свои прошения в пустоту, будто вы сознаетесь в каком-то злодеянии». А вот серые попугаи, те, наоборот, слышат и воспринимают слова, обращенные к ней, в точности такими, как вы их произносите. Ибо если вы приходите к Лунной Ведьме, то это потому, что идти вам больше некуда и некому помочь. Это потому, что любой другой исход лучше того, в котором вы сейчас маетесь, и настолько велика нужда в избавлении, что даже перемена в ничто – это уже что-то. Так что да, женщины приходят к ней с горою невзгод, и в девяти случаях из десяти эта невзгода – мужчина.

А вот как ведут себя мужчины. Пью ли я вахабу в таверне Маси или наблюдаю их в отключке, потягивая вино в опиумном притоне Омороро, они судачат об одном и том же. Первая луна – ни о чем. Спустя шесть лун один или двое рассказывают о череде убийств в Маси и Марабанге и о том, что сыщики никак не могут изловить убийцу, хранящего от них тайну. Год спустя двое пьяниц задаются вопросом, а чего это боги мстят некоторым мужчинам, но не женщинам? Мужчины теряют сон и теперь боятся ходить в одиночку по определенным улицам, а женщинам, гляди-ка, всё нипочем. Теперь они уже запросто разгуливают ночами в одиночку или с себе подобными. Через пару лет мужчины узнают, что их женщины таят некие секреты – будто это какая-то новость. Лет через пять или шесть семеро мужчин из Веме-Вуту сколачивают шайку с целью выяснить, что это за «убийца в новолуние», которого ни один сыщик не считает реально существующим. «Он среди нас», – говорят они. Он.

По прошествии восьми лет это превращается в песню-побасенку о том, что, дескать, по улицам, проселкам и склонам холмов повадился ходить некий не то дух, не то зверь, или же это непомерно раздобревший токолоше или Элоко, набравшийся хитрости. Я не отказываю себе в шалости забирать некоторые частицы их тел просто затем, чтобы мужланы поразмыслили, что ж это за существо, взимающее части как дань или трофей. Выясняется, что любому мужчине требуется десять и один год, чтобы заметить: женщины что-то знают. Когда наконец один из мужчин об этом говорит, я спрашиваю, значит ли это, что ему понадобился десяток лет, чтобы наконец прислушаться к своей женщине.

– Не-не, она мне сроду ничего не говорила! – возмущается он.

Кое до кого из них начинает доходить, что женщины что-то знают, но слишком мало. Даже не так – их это слишком мало заботит, хотя главной заботой женщины должна быть опека своего мужчины. Некоторые жены даже начинают использовать это как угрозу, дерзко говоря: «Ну? Бей меня, хлещи, даже обманывай! А я буду молиться, чтобы пришла Лунная Ведьма». Так что я перестаю быть женщиной, перестаю быть орудием мести и становлюсь чем-то вроде мифа. Дни приходят и уходят, живут и умирают короли, но женщины так и считают это своим, женским делом. Не секретом, но просто чем-то не для мужского разумения. Для всех, кроме двух, чьи отец и муж выбивают это силой.

Муж отправляется в Затонувший Город, но гориллы расправляются с ним еще прежде, чем я успеваю его увидеть. Отец приходит в лес, переодетый женщиной, и даже нашептывает свою просьбу попугаям. Он упорно требует встречи со мной, чего никогда себе не позволяла ни одна женщина. Его я оставляю в живых, но при виде могучих горилл, одна из которых поигрывает гниющей головой того мужа, он дает дёру, безудержно испражняясь и пуская струю.

Вот что говорят женщины: Лунная Ведьма бродит по Затонувшему Городу уже более ста лет, так что, возможно, когда-то и она была настоящей женщиной, но сейчас она нечто другое. Соголон бы над такими разговорами посмеялась, ибо ничто в этом мире не стоит того, чтобы жить в нем так долго, но под именем Соголон я не хожу. Все в этом лесу обходятся без имен. Женщина без имени – то, чем я была до того, как всё это сложилось, и то, к чему я возвращаюсь, хотя голос, звучащий как мой, говорит: «Послушай-ка, Лунная Ведьма, какой о тебе разговор ведут люди. Вслушайся, что они о тебе говорят. Что она, мол, носится по верхушкам деревьев, спит на дне озера, а усыпляя всё речное племя, насасывает кровь из их коров. Говорят и другие вещи: что она, мол, сырыми ест юмбо, а там, где положено быть грудям, у нее со временем стало две дыры. Своих детей она всех умертвила и использует грязь и чары, чтобы из земли выманить член, который ее ублажает, потому как ее болотная ку любого мужчину сразу убьет. А тот ветерок в кустах, который слышат люди, – это ее остережение подумать как следует, прежде чем подходить чересчур близко».

Но приходить они всё так же приходят. А через какое-то время приходит весть со всего Юга – от Нигики, от Лиша и даже с Севера. «Мы все в таком положении, когда нам нужна ты. Есть у нас нужда чрезвычайная и во многом небывалая. Мужчина, который убил свою жену до смерти, а теперь насилует дочерей своих. Еще мужчина, что продал свою сестру работорговцу, который покрасил ее в красный цвет и продал торговцу слоновой костью и солью. Потом женщина, брат которой ослепил ее, а затем бросил в проулке. А еще десять и семь богатых мужчин, жены коих проснулись рядом с ними на ложе, а они мертвы и рты их заткнуты своими же удами. Мужчина, который выбросил жену свою из окна, а потом сам неведомо как оказался сброшен с крыши. Еще мужчина повесил дочь за ее грубость, а потом нашелся на рыночной площади повешенным за муде. А другой, который убил семью своей сестры, дабы завладеть их землею, найден был кверху ногами с головой, зарытой в грязь и нечистоты. И еще многие с размозженными головами и разодранными животами, а трое, по словам видевших, просто лопнули и обратились в сплошной красный туман. И всегда она приходит по темноте и уходит без следа, точно так же, как ночь покидает день. Слышали мы, что тебе надобно оставлять серебром и никогда золотом и что потребен тебе перед этим полный мех вина. Еще слышали, что ты – это не только ты сама, но целое воинство, иначе как ты можешь быть в Веме-Виту и Гремучих Ключах в одну и ту же ночь?» Ты – то есть я.

Итак, хвост скорпиона и кровь женщины в ее третью луну, которые можно взять только на определенном рынке, кроме того, яд кустарниковой гадюки, сок пальмиры и семена онайе, а к ним стебель и корень зимней сладости. Сбросить одежду, надеть набедренную повязку из шкуры животного, убитого двумя ножами, растереть в однородную массу, смешать с водой и варить от восхода до заката, пока из горшка не выпарится всё, кроме черного и липкого.

В этот взвар я затем обмакиваю стрелы и три небольших кинжала, а остальное закупориваю в мелкий бутылёк. Кто-то оставил на поляне серебро, а с ним записку о человеке в Го, до которого пешего пути одна луна и несколько дней. Этот мужчина забирал по кусочку от каждой женщины, к которой прикасался – сначала шлюхи, затем дочери торговца, а потом монахини и еще одной монахини, немногим позже. «Знамо, каков бы ни был посыл монахинь, их не требовалось лишать ни пальца, ни уха», – говорится в записке. А в словах о том, что «надобно не убить его, но восстановить благодать» видится явный намек: заказ убийства исходит от монахинь. А еще, что этот человек разжился чем-то куда большим, чем палец или ухо. Кроме того, божьим сестрам не хочется крови, поэтому я беру с собой яд. Стрелы мне на случай, если он решит не умирать благообразно, или если я скажу: «Да катитесь вы к бесам! Лунную Ведьму вы призвали, ибо вам нужно пустить кровь». Тропой я огибаю горы Уагоно и через луну оказываюсь на входе в Го.

Солнце уходит прежде, чем я добираюсь до ворот, и от города исходит гул. Это впервые, когда я слышу утробный стон земли перед тем, как город вот-вот от нее оторвется. Те, у кого дела внутри, уже за стенами, а у кого снаружи, давно вышли. Город, тяжело вздрогнув, вздымается на высоту высокорослого человека. Снизу под ним уже видны грязь и камни, которые поднимаются, а некоторые опадают; снизу это выглядит как дерево, которое кто-то просто выкопал, чтобы пересадить в другое место. Теперь снизу уже не допрыгнуть, а Го плавно поднимается всё выше. Я бегу, пытаясь найти что-нибудь свисающее, и надеюсь, что мне подсобит ветер – не ветер, – но, конечно же, ничего не происходит. Мою досадливую брань слышит сверху какой-то бородач.

– Lingqe kembe ezimbini zegolide, – говорит он. – Unyuka ileli[37]37
  Всего два золотых. И это очень неплохо.


[Закрыть].

– Я вашего языка не разумею.

– Вот те раз. Какой же тебе язык подавай – северный? Так здесь на нем не разговаривают.

– Но мы же сейчас говорим.

– Два золотых – и будет тебе лестница.

– У меня только серебро.

– Тогда пять, – подмигивает он.

– Да язви тебя с твоими пятью! Тебе не любопытно, чем кончилось между мной и последним вором?

– Решай быстрей, – отвечает он. – Ты у меня не одна.

Город и вправду поднимается. Я одну за одной кидаю рвачу три монеты, а он сбрасывает мне веревку. Я проворно взбираюсь, а когда он требует остального, то показываю кинжал и говорю:

– А этого не хочешь?

Он отмахивается и спешит куда-то, где снизу тоже требуют лестницу.

Что правда, то правда: никогда до конца нельзя поверить, что город взлетит, пока ты сам не стоишь и не чувствуешь, как он поднимается. Иногда он вдруг резким толчком сбивает тебя с равновесия, при этом вокруг не видно, чтобы кто-то сбился с шага или запнулся; никто не выдает волнения, что земля, на которой люди стоят и ходят, плавно поднимается в заоблачную высь. Не знаю, в каком квартале нахожусь я, но мужчины и женщины здесь, судя по одежде и манере держаться, совсем не думают ни о какой защите, или их заботят размышления о глубоком. Своими башнями, устремленными ввысь, Го напоминает Марабангу.

«Зачем тянуться к небу, когда ты и так к нему всплываешь?» – думаю я, пока взгляд не находит святилище, и я вспоминаю, что жилье, возводимое человеком, извечно тянется вверх. Здесь святилище похоже на обелиск, что клонится к земле, но упрямо над ней держится. Я слышала, его здесь называют «опавшим хером». В отличие от Марабанги, Го набит до отказа; дороги здесь узкие как проулки, проулки узкие как тропинки, а тропинки такие, что пройдет разве что кошка. Этот город распирает от нехватки места, а заколдованная земля подбирает всякую дрянь, сделанную человеком. В прошлый раз я наведывалась сюда из-за мужчины, похитившего дарственную на собственность одной вдовы, хотя жестокости он к этой женщине не применял.

«Ищи белый дом с красной крышей», – указывалось в пергаменте, но не было сказано, что большинство домов в этом квартале выглядят белыми, а в темноте черные узоры на всех стенах отсвечивают огнисто-красным. Такое я прежде уже встречала. Сейчас Го парит выше самого плотного облака, а я мысленно проклинаю всех и вся, так как воздух здесь сплошная холодная морось, а податься отсюда некуда, пока город не опустится обратно. Нет даже таверны, исходя из того, что вид и нрав у здешних жителей чинный, даже набожный. Видать, люди противоположного склада в свое время перебрались отсюда на север и нынче проживают над Фасиси. Вскоре до меня доходит, что на этой улице среди всех белых строений с черными отметинами, отливающими в темноте красным и с красными же крышами, обитаемым является только одно. Только в нем горит свет, а наверху из дымохода струится дым. Ветер – не ветер – удивляет меня своей неожиданной услужливостью. Он возносит меня прямо к окну, которое открыто и будто ждет наготове. Всё даже как-то слишком, слишком уж просто и явно. А у меня единственное, что есть, это записка, которая могла прийти от кого угодно, в том числе и от возможного ненавистника, который выбил секрет из какой-нибудь женщины и завлек меня в ловушку. В пальцах я зажимаю три стрелы и одну кладу на тетиву. Между тем в смежной комнате, откуда исходит свет, кто-то заваривает чай. А в этой возле большой гравюры, изображающей то ли леопарда, то ли львицу, стоят два табурета и набросаны подушки для преклонения колен – получается, что-то вроде молельни. Это лишь подтверждает мое подозрение, что Го – один большой, сплошной культ. Тут из-за стенки слышится женский голос, и я ему внимаю.

– О, эта женщина выглядит подлинной воительницей, – говорит она прежде, чем я успеваю ее разглядеть. – Мстительная, того и гляди убьет.

– А ты укажи мне мужика, который должен умереть, – говорю я, по-прежнему скрытая темнотой. – Если только сама с ним не заодно.

Женщина смеется:

– Среди нас мужчин нет. А впрочем, один затесался. Хотя сомневаюсь, чтобы кто-то когда-либо называл его «мужиком». Разве нет? Покажись, Лунная Ведьма.

– Нет, ты покажись первой, – требую я.

– Изволь, – раздается голос, и я невольно подпрыгиваю: теперь он доносится у меня из-за спины.

В темноте шевеление. Чернота с легким шумом обретает вкрадчивую подвижность. Я на рывке пускаю стрелу, и та увязает в темноте, как палка, воткнутая в мед. Постепенно из изменчивой толщи выплавляются две руки и голова, словно вздымаясь из озерной глади. Черная, текуче-аморфная форма принимает обличье женщины – длинная шея, одна грудь, затем другая, изгиб бедер, округлость колен. Вот вперед вышагивают ноги – черное отделяется от темноты, мелькнув бликами в свете тускло-желтой лампы.

– Ты какое-то божество? – интересуюсь я, как будто водить знакомства с богами для меня в порядке вещей.

– Боги меня божеством не называют, но некоторые люди зовут меня Попеле.

– Как ты зовешься, мне без разницы.

– В вежливости тебя упрекнуть сложно.

– Я, должно быть, зашла не в тот дом.

– Ты пришла убивать, но ошиблась дверью? Как же не повезет тому, кого ты убьешь по ошибке. Хотя ноги привели тебя куда надо, Лунная Ведьма.

– Это какой-то дом странностей, – говорю я и поворачиваюсь уходить.

– Соголон, – окликает меня Попеле. – Представь себе, твое имя я знаю. А еще знаю, что с тех пор, как тебя им нарекли, прошло уже сто тридцать шесть с небольшим лет.

– Если это ловушка, то долго ж ты меня в нее завлекала.

– Это не ловушка, а просто уловка, – доносится голос из соседней комнаты.

Еще одна женщина. Попеле направляется туда, кивком указывая мне идти следом. Странноватый у нее образ: то ли из тени, то ли из смолы, а от макушки вниз по спине спускается плавник. Кроме того, при ходьбе в воздухе звучит влажное шлепанье и всплески, будто на реке или на болоте.

– Чему ж ты обязана таким своим долголетием? Колдовству?

– Я просто перестала считать годы.

– Так просто? Рассказала бы, какие у тебя есть заклинания, чары.

– Ты к Лунной Ведьме что-то уж слишком дотошна.

– Ну если не заклинания, тогда, наверное, заклятие.

– С чего? Потому что долгая жизнь – проклятие для тебя?

Она не отвечает. Видно, что вопрос пронзает ее насквозь, но она пытается это скрыть.

– Как я уже сказала, годы теряют значение, когда перестаешь их считать. Один день точно такой же, как прошедший или наступающий. Природа человека не изменилась за сто лет и не изменится через пятьсот, – говорю я.

– Ты перестаешь считать, но по-прежнему ждешь, – говорит Попеле.

– Кого?

– Я не назвала, кого. Может, ты и сама забыла.

– Ты, я вижу, считаешь себя знатоком моей персоны.

– Знаю достаточно.

– Ладно. Тогда ты знаешь, и зачем я отсюда ухожу, – говорю я, направляясь к двери.

Воздух вокруг разом густеет, обретая влажность вначале тумана, затем дождя, а там и вовсе пучины, в которой я утопаю.

– Я тебе сказала, фея: или она приходит добровольно, или мы оставляем ее с миром, – властно доносится из комнаты другой голос. Вода становится взвесью, а затем исчезает. Попеле отступает, потупившись, будто пристыженный ребенок. В той комнате стоит женщина, и не одна, а еще с каким-то стариком. Высокая, худая и тоже черная, волосы заплетены в косы, дикие как лианы на безумном дереве; тело запахнуто в нагольный халат с разрезом чуть ли не до ку. Старик держит масляный фонарь, высвечивающий медную пыль у него под носом. На спине у него сума, из которой торчат около десятка свитков. На вид он как будто из речных племен: луала-луалы или гангатомов.

– Кто кому даст по сусалам, ты пыли или она тебе? – спрашиваю я.

Старик улыбается.

– Ты даже знаешь наши прихватки, – говорит он, причем утвердительно.

– Я пришла сюда покарать обидчика и забрать остаток платежа. Первое я сделаю, даже если не получу второго.

Женщина с безумными дредами смеется:

– Ты мне скажи: это южное житье лишило тебя благоразумия? Ты ведь сейчас в тылу у врага.

– Врагов у меня нет, – говорю я, что опять же вызывает у нее смех, да такой громкий, что я спрашиваю, чего здесь смешного.

– Узнавание, – отвечает женщина, кивая меж тем на Попеле. – Эта вот сказала, что я не поверю, даже если увижу тебя.

– Я, например, не верю, что до сих пор торчу в этой комнате.

Женщина снова готова рассмеяться, что меня раздражает.

– Извини. Но когда мы отправлялись на твои поиски, я не рассчитывала, что мы тебя найдем, – говорит она.

– А ты, человек из Луала-Луалы? Ты тоже меня ищешь?

– Как раз он первым и начал, – отвечает за него женщина. – Меня зовут Нсака Не Вампи. А тебя? Ты, должно быть, моя прапрабабушка.

– Что?

– Матиша, та, что с силами ветра, была твоей дочерью и моей прабабушкой.

– У меня нет родни.

– Я знаю, что с тобой произошло.

– Ты, девушка? Ты не знаешь ничего.

– Матиша оставила меня со словами. Многими, многими словами.

– Не знаю я никакой Матиши.

– Она знала тебя. «Я единственная, кто помнит», – так она говорила.

– Убирайтесь.

– Не мы у тебя, а ты у нас в гостях.

– Ну так я пойду.

– Соголон.

– Что за злыдень с Севера всё это подстроил? Вы так со мной играетесь, прежде чем убить?

– Попеле узнала о тебе еще до того, как вы отправились в Омороро.

– Я ни с кем никуда не отправлялась.

– Да нет. Я именно о твоем первом путешествии, которого ты не помнишь, – впервые открывает рот старик. – Ты ж не думаешь, что боги вот так запросто взяли тебя и отправили в тот город?

– Язви богов, ты кто такой?

– Зовусь Икеде. Я…

– Гриот. Гриот с медным ртом. Знаю я вас. Адово семя, все как один.

– Я тоже знаю о том первом путешествии в Омороро. Оно всё сказано в тексте. Гриот, который плыл с тобой, был моим дедом.

Я надрывно смеюсь, а затем яростно откашливаюсь, чтобы хоть этим прогнать со своего языка горечь.

– Каждая из моих стрел напитана ядом; достаточно, чтобы утихомирить хоть одного такого вруна.

– Однажды утром ты очнулась в Омороро, и с того дня память отказывает тебе в ответе, как всё складывалось. Скажешь, нет? – пытливо спрашивает Попеле.

– Ну если и так, то что?

– А то, что когда ты наконец идешь, едешь, летишь и приплываешь обратно в Ибику, там никто тебя не помнит.

– Вспоминает одна Матиша, – уточняет Нсака Не Вампи.

– Закрой свой рот.

– Прабабушка была единственной, кто помнил, что она тебя знает; что вы, кажется, были близки, может, даже кровные родственники.

– Кровные? Я, язви меня, еще и кровная! Все они пошли от меня, вся кровь от моей собственной треклятой крови! – кричу я. – Да ни одного, ни единого…

Я проклинаю слезы, что жгут мне глаза, и вытираю их прежде, чем они потекут по щекам. Кляну я их еще и потому, что они высвобождают место для какого-то потока чувств, который, как ожидают эти мои хозяева-гости, того и гляди прорвет и хлынет. Ну уж нет! Я никому не дам видеть, как разлучаюсь сама с собой – и уж точно не этим троим, которые думают, что знают меня как облупленную.

– Ты хочешь всё узнать сама? – спрашивает Нсака.

– Я хочу уйти.

– Но не можешь. Пока не можешь, – говорит гриот.

– Это горе я затоптала в себе сто тридцать шесть лет назад. Сто тридцать шесть, ты же так сказала? Непонятно с какой попытки. Тогда я распрощалась с тем домом и двинула на все четыре стороны. А тут являетесь вы трое – фея, гриот и ты, невесть что за птица.

– Ты думаешь, мы встречаемся впервые? – усмехается Попеле. – Как бы не так. Я разговариваю с тобой уже в десятый раз и в четвертом городе. Что до его деда, то его звали Болом, и он был с тобой до того самого дня, как ты очнулась без памяти.

– Истинно так, – хмуро кивает старик. – Он очнулся прямо рядом с тобой, но счел тебя за нищенку. Он тоже тебя не вспомнил. Никто никого не помнил, ты понимаешь? Но доверься богам. Поверь богам, что меня вправду звать Икеде и я южный гриот.

Он повторяет это еще четыре раза, пока до меня не доходит, о чем он. Южные гриоты – единственный клан, который запечатлевает свои истории на пергаменте и бумаге.

– Бумага и чернила не забывают ничего, – говорит он. – Бумага – это как раз то, где я нашел тебя. И где ты найдешь себя сама.