Текст книги "Лунная Ведьма, Король-Паук"

– Даже ночь не терпит торопливости, офицер, – говорит она.

В потаенном углу стоит старшая женщина, движением головы пресекая попытку Соголон выйти. Гвардеец отрешается от доспехов и исподнего. Принцесса уже готова, а он все стоит у кровати, не смея пошевелиться. Он пребывает в нерешительности. По нему видно: для него она не женщина, а королевская особа. Ну а Эмини затягивает его на ложе и укладывает на спину, после чего воссаживается на его могучий как у мула сук и начинает скачку. Делает она это деловито и обстоятельно, сама отмеряя темп своей езды, а также местечки, коих дозволено касаться, глубину проникновения и звуки, которые при этом следует издавать. На память приходят слова Олу о том, что скоро можно будет ждать восстановления родословной.

С той поры проходит изрядно времени. Сейчас Соголон ловит себя на том, что сидит и смотрит на себя. Это происходит, когда у окна принцессиной спальни она вспоминает о своем первом знакомстве со стеклом. Сказать по правде, она даже не подозревала о нем до того, как однажды попыталась просунуть руку в окно под струйку дождя, и чуть не вывихнула себе палец. Вещество, похожее на янтарь, который ловит мошек и мух, но такого же цвета, что и воздух. Помнится, как она по нему постукивала, терлась ладонью о державшую его железную раму и даже пробовала лизать языком. Днем она через него наблюдает, как служанки облачают принцессу к выходу. Ближе к ночи, когда лампы дают больше света внутри, нежели снаружи, она смотрит на стекло и видит в нем себя. Соголон слегка отступает, обнаружив там образ не девочки, а скорее мальчика. Туника на талии подпоясана ремешком, на котором стилет в ножнах; волосы топорщатся кверху и в стороны, но никогда книзу. Иногда ей думается спросить, воспитывает ли из нее принцесса мальчика, но знает, что услышит в ответ: она ее не воспитывает. Сейчас в соседней комнате служанки заняты ее омовением. «Ты ей кто, игрушка-зверушка?» – спрашивает голос, который она не узнает. Этот вопрос он настырно задает снова и снова, пока до Соголон не доходит, что это голос среднего брата. От этой мысли ее буквально вскидывает. В поисках его она тревожно оглядывает комнату. Впрочем, это смешно: такого, как он, не подпустили бы не только к королевской опочивальне, но и вообще к стенам дворца. У Соголон перед взором прокручивается вся ее жизнь – на первый взгляд чередой бессмысленных картинок, но в совокупности они, вероятно, составляют ее путь сюда; эдакие вехи в виде ее братьев, мертвой мисс Азоры, каких-нибудь духов неупокоенных мертвецов. Детишки, плотоядно взрезающие пальцами кожу; мальчики с руками вместо ног; девочки, что обращаются в прах; черный ночной ползун-паучище, с такими же лапами. А она? Всего лишь девчонка, которая не просит и не хочет внимания. Нынче она при дворе и в фаворе у принцессы, но дальше что? Вокруг сплошные угрозы. Принц потребует, чтобы ее снова переправили к его двору, как пить дать, где близнецы опять потребуют ее голову и станут добиваться этого если не так, так эдак; может, через посредство сангоминов.

– Мы теперь ждем дня без лунной крови, – отвечает старшая женщина на вопрос Соголон о предстоящих делах.

– Вы ведь знаете, что я имею в виду, – говорит Соголон.

– Ты не слышишь, что имею в виду я. Уж что она в тебе нашла, но ты теперь впущена в ее внутренние покои. Дело даже не в месте, а в том, что ты теперь больше видишь и меньше говоришь.

– Но почему я?

– Ты просишь королевскую кровь объяснять свои поступки? Если бы это зависело от меня, я б тебя вообще не выбрала.

– Я и не напрашивалась.

– Ты здесь вообще никто. От людей я слышала, что ты найденыш. Здесь всем есть что терять, но что есть у тебя?

– Я б сама себя тоже не выбрала.

– Ее высочество обладает мудростью богов, хотя божья мудрость многим видится благоглупостью. Но повторяю: смотри, чтобы твоя голова не завела тебя сдуру куда не следует. Ты теперь среди женщин будуара, то есть среди тех, кто больше видит и меньше говорит. Если семя не приживется, мы повторим это снова. Что всё это значит, не твоего ума дело, не говоря уже о языке.

Но, похоже, разговоры с пересудами – это единственное, чего от нее хочет принцесса. Принцесса Эмини спрашивает, что Соголон думает о других придворных дамах, а также является ли Миту страной людей речных или озерных, или как, на ее взгляд, выглядел бы тот или иной стражник, если без одежды. Эмини смеется смятению на лице Соголон, когда спрашивает, каково может быть на вкус семя вон того генерала или вот этого гвардейца.

В другой раз принцесса задает вопрос, на который требуется пространное объяснение – например, зачем Соголон родилась женщиной именно в этом веке, а не в другом. Но это не затем, чтобы выслушать ответ – он занимает слишком много времени, и Эмини за это время дважды зевает, – а чтобы слышать говор этой девчонки из дальнего буша Миту, что принцессу, видимо, веселит.

– Ты загадка, Соголон, – говорит ей Эмини. – На твоем лице написано, что ты как будто повидала всё, но нет и намека на то, что у тебя есть. Научи меня, девочка. Научи, как быть годовалой и одновременно столетней.

В другой раз, при выходе к народу, она неожиданно хватает Соголон за руку и шепчет:

– Тебя никто не растил и не воспитывал, а значит, никто не сможет тебя обдурить.

Через четверть луны как-то в одночасье умирает Король. Уходит к предкам безмолвно, словно запоздалая мысль.

Восемь

Про Кеме Соголон успевает забыть так основательно, что даже не узнает, когда он в строю проходит мимо нее в погребальной процессии; спохватывается, только когда мимо шагает уже другой воинский ряд. К тому времени он уже далеко, и на ее улыбку реагирует немигающим взглядом уже совсем чужое лицо. Кваш Кагар со своей смертью становится предком, ведь мертвых королей в природе быть не может. Не возвращается он и к имени, что было у него до восшествия на престол, ибо оно утрачено для всех, кроме гриотов, а гриоты нынче в большинстве своем скрываются, поскольку уличены в союзе с ведьмами, об этом глашатаи объявили всенародно. Один лишь Алайя из плавучего квартала осмеливается появиться на улицах со своими песнями правды, за что ему в голову тут же прилетает камень, заставляя смолкнуть, а затем люди с палками прогоняют его взашей, чтобы он забыл сюда дорогу. Его песни о возрасте и болезнях, о немощи и смерти здесь никому не по нраву; никому не хочется рассуждать о том, что и без того у каждого на уме. Что бы там ни послужило причиной смерти Короля – будь то болезнь или зов предков, – но зло и бесчинства в королевстве продолжаются. Потому почившего именуют Пращуром Кагаром в надежде, что, достигнув своего последнего приюта, он составит там союз со славными предками и чем-нибудь да поможет миру живых.

Траурные обряды по Пращуру Кагару должны продлиться семь четвертей луны, но принц Ликуд своим указом урезает это время до трех. Это не нравится многим, кто считает, что Кваш Кагар, объединитель десяти и одного королевств, великий и грозный лев, повелитель войны и мира, властелин Юга, заслуживает всех семи лет плача и стенаний, а тут двор не дает ему даже положенных семи четвертей луны. Но свое недовольство люди высказывают в спальнях, шепчут в полумраке таверн или вверяют своему отражению в воде или зеркале, потому что в наши дни слова часто разносятся по ветру, а секреты перестают быть секретами, даже если единственный человек, кому вы их поверили – это вы сами. Всё это Соголон узнает от принцессы в ночь перед погребением ее отца. Когда она спрашивает у брата, какой такой властью он сокращает время траура, принц Ликуд с диковатым смехом говорит, что Короля больше нет, а есть только дух, ожидающий, когда его поименуют предком; а до этих пор Кагар, получается, ни человек, ни дух – он ничто. Принцесса Эмини покидает зал; от такого вопиющего богохульства ей перехватывает горло. Ну а Ликуд остается обсиживать отцов трон и орать, что, дескать, похороны, как и войны, тоже стоят немалых денег.

– Должно быть, обезумел от горя, – говорит принцесса своим женщинам.

Принцесса, когда не плачет, то воет, а когда не воет, то шипит на любого встречного; когда же ей надоедает и то и другое, она усаживается у окна и смотрит, как в темнеющем небе начинают мерцать серебристые капли звезд. Одна из камеристок шепотком разглашает: плачет-де Эмини оттого, что ее время притворяться Королем кончилось. Соголон подмечает ее лицо и имя. Монарх неизменно является первенцем королевской сестры, и это неспроста: внешние знаки королевской власти это одно, но исконные сила и мудрость, необходимые для несения бремени престола, исходят именно от сестры. А вот Кваш Кагар своей единственной сестры Локжи лишился из-за малярии, унесшей ее всего девяти лет от роду, и больше сестер у него не было. Такого мнения придерживаются все, кроме Соголон.

Она гонит от себя эту Йелезу, которая не более чем имя, что ночами выстанывает Олу. Но случается так, что за две ночи до монаршего погребения Соголон оказывается в джунглях сна. Якобы она в каком-то дальнем буше, который выводит ее к обширным владениям дома Акумов. Здесь возвышается замок или что-то вроде него – точно неизвестно; остается лишь догадываться, потому что иных замков не видно. Соголон следует за невесомо скользящим шлейфом белого тумана, который растворяется в звуке, подобном горестному воздыханию, и звук этот неотлучно сопровождает ее в пути через весь дворец, библиотеку, архив, пиршественный зал, еще один дворец и какие-то руины, за которыми взору открываются львиные клетки. Тут Соголон становится ясно, что всё это юдоль несказанной, скорбной печали. А еще взору предстает одинокая львица. Она не одна, а рядом со львом, что распростерся слишком широко и плоско, чтобы быть живым. Еще слышнее, чем тот одинокий пронзительный плач, зудящее жужжание мух. Однако лежащего льва львица вряд ли замечает, поскольку сама смотрит вниз, на свою утробу, где ничего нет – ни кожи, ни плоти, ни внутренностей, ни даже воздуха. Там просто брешь, хотя и брешью это едва ли назовешь.

Мысли роятся, но нужные слова никак не отыскиваются. Львица с дырой в животе, и понятно, что там что-то есть, но непонятно, что именно. А затем взмах огромных крыльев, ослепительно-красный всполох, и Соголон просыпается. Прежде чем открыть глаза, она натягивает на лицо простыню, а затем стягивает медленно и тихо, сквозь приоткрытые веки высматривая на потолке возможное движение желтых глаз.

«Это женское дело; королева ли ты, принцесса, вольноотпущенная или рабыня, не имеет значения».

Таков ответ, который она получает трижды, когда задает один и тот же вопрос. Вопрос всё еще вертится на языке, хотя уже и закончились люди, к которым можно было с ним обратиться – не принцессу же об этом спрашивать. Этот вопрос занимает ее всю дорогу по коридорам и переходам, на пути мимо развалин Кваша Абили и надменной башни Кваша Конга. Он полонит ум и мешает разглядывать всё, чем отличается дворец Кваша Кагара: караульня шириной с тронный зал, колоннада парадного входа, золотые столпы в залах и сторожащие покои львы – оборотни и рожденные зверьми. Все фрески, рельефы и гобелены здесь подернуты пурпурной тканью и не пропускают света. Когда в покой медленной траурной поступью вступает сначала старшая женщина, а за ней две доулы смерти, принцесса, шестеро камеристок и Соголон, вопрос предстает прямо там, на одре. Она спрашивает себя, зная, что ответа не последует: «Почему омывать его тело должны именно мы?» Но вопрос никак не оставляет ее в покое, и сейчас, находясь в опочивальне великого льва, гробовым своим молчанием взывающего к тишине, она тем не менее шепчет это на ухо юной камеристке, примерно одного с ней возраста. Вопрос из уха в ухо переносится от одной служанки к другой, пока не достигает принцессы.

– Соголон, поди сюда, – не оглядываясь, бросает она. Соголон едва успевает подойти, как мощная оплеуха заставляет ее пошатнуться. Слезы безудержно струятся по щекам.

– Ты, значит, слишком хороша, чтобы омывать тело своего Короля? Так, стало быть? Королевская кровь не столь благородна, как твоя? Или, может, ты прошлой ночью стала Королем, и это Король, превратившись в безродную шлюшку, совокуплялся при свете лампы с тронувшимся умом старым воякой? Стало быть, так? Ответствуй мне, потому как слышать хочу я тебя, а не ты меня! Говори же!

Соголон стоит свесив голову.

– Ты, призванная убирать королевские нечистоты, должна была пасть на колени и спрашивать у богов, за что тебе такое благословение! Каждая женщина в этой комнате родилась, росла и готовилась к этому дню, включая и твою принцессу. Ты здесь единственная, кому выпало застать меня в благом расположении тем днем, когда я впервые увидела тебя. Теперь же всё, что ты делаешь, доказывает, что вся моя доброта – подарок недостойному, глупому существу. Иди и стой там! Я не допущу, чтобы ты даже притрагивалась к моему отцу.

И вот Соголон стоит в самом темном углу опочивальни, наблюдая за женщинами. Ей дурно, голова идет кругом, а еще хочется плакать при мысли о себе и о том, до чего довел ее беспутный язык. На труд женщин она взирает как бы сторонними глазами. Вот две из них в изголовье ложа заводят хвалебную песнь, вначале чуть громче шепота: «Богов, богов благодарим, за нторо их благодарим, благо через него Король со своим народом, а народ со своим Королем». Две женщины по бокам кровати откидывают к центру ложа по одной простыне, а принцесса и остальные женщины стоят у ее изножья. Все женщины если не поют, то подтягивают голосами: «Богов, богов благодарим, за могьо их благодарим; за кровь королей, что исходит лишь от женщины, ибо через сестру и происходит Король». Двое женщин откидывают к центру вторую простыню. «Богов, богов благодарим, за сунсум их благодарим, коим является и да пребудет наш Король, что призывается ко древу предков». Две женщины откидывают третью простыню. «За окра мы богов благодарим; за душу, данную богами, коя к богам и воротится, ибо не может умереть, но вознесется на древо предков и решит нашу судьбу». При этих словах принцесса заходится воем, а две женщины, когда она начинает пошатываться, бережно ее подхватывают. «Если есть зло, если есть бесчестье, если это не его время, то направьте его ко древу предков, дабы дух его не бродил по миру в ярости и не тревожил живых».

Затем вперед выходит женщина, которой Соголон прежде не видела. Это двоюродная сестра Короля по отцовой линии; женщина старинного и знатного рода, сыгравшая роль в становлении империи, но затем их пути с Королем разошлись. Она стоит по левую сторону тела, рядом с родней отца. Справа должны быть родственники со стороны матери, но двоюродные братья Кваша Кагара уже в престарелом возрасте, а сестер у него нет, поэтому обязанность возлагается на его дочь. Соголон пытается представить – хотя это, собственно, вот-вот произойдет, – как принцесса омывает тело своего отца. Все женщины сходятся у ложа и, поднатужась, поднимают тело, которое выносят в центр опочивальни и укладывают на расстеленную по полу простыню. С него снимают посмертную маску, тунику, исподнее белье и тапки без задников. Обзор застит колыхание женских одежд, но вот они расступаются подобно раскрывающемуся цветку. Монарх лежит землистый и безжизненный, с выпирающими из-под кожи костями, с поникшей головой он больше напоминает пьяного, чем мертвого. Принцесса опять заходится воем, а старшая женщина касается ее плеча – единственная из слуг, кому это дозволено. Женщины слева и справа обмакивают в чаши тряпицы и подают двоюродной сестре слева и принцессе справа. Двоюродная сестра протирает левую сторону лица Кваша Кагара, а принцесса Эмини правую.

Под пение женщин они смещаются вдоль тела. «Мы род твой, смерть твою смывающий, все хвори и злосчастья изгоняющий, здоровье и детей нам приносящий». Принцесса омывает правый сосок, двоюродная сестра левый. Женщины продолжают петь, чтобы его окра принесла им здоровье и послала детей, а две усердно его натирают. Принцесса Эмини первой доходит до монаршего пениса и роняет тряпицу.

– Вы как дитя, ваше высочество, – ласково выговаривает ей старшая, но подбирать тряпицу принцесса отказывается. Тогда руку запускает двоюродная сестра и обрабатывает монарший член с мошонкой так, будто подмывает ребенка. Затем мужской орган прикрывается кусочком меха, и принцесса продолжает свое занятие. А когда доходит до ног покойного, на них проливается слёз не меньше, чем воды. По окончании принцесса и сестра моют руки ромом; остаток напитка выливается в рот Короля.

– Это возвеселит дух твой, Кагар, – говорит Эмини и опять заходится стенанием, теперь насчет того, что со смертью он перестает быть Кагаром.

– Он утратил имя свое! – возвещает принцесса сквозь слезы.

Особая женщина наряжает его в черно-белые одеяния с золотыми прожилками и корону из золотых крокодилов и черепах. На ложе расстилается погребальный саван, куда на левый бок помещается монарх, словно любовник, пытающийся вести с вами в постели беседу. Под шею подкладывается подушка; левая ладонь раскрыта для получения всего, что ему понадобится в путешествии к предкам. Затем почившего безмолвно покидают все, не глядя на Соголон, которая стоит в углу так тихо, что никто и не замечает, как она остается в комнате одна, наедине с мертвым Королем. Почему она не дала о себе знать криком, возгласом или хотя бы шепотом, бередит ее весь остаток ночи. Что-то в голосе принцессы наталкивает Соголон на мысль, что рот – это последнее, что следует открывать перед любой из женщин. День продолжается без нее, и Соголон не знает, как быть: вроде бы никто ее не держит, но она здесь в углу по велению принцессы. Если сейчас уйти, то кто-то может ее увидеть и обвинить в воровстве или еще в чем-нибудь, уж что там совершают люди наедине с мертвым Королем, а принцесса вернется к себе в замок, более не заботясь о делах этого дома. Или еще хуже: ее могут обвинить в чем-то еще более худшем, в каком-нибудь предательстве или непотребстве, потому что она девушка без имени; а единственные, кто ее знает за пределами принцессиного двора, – это близнецы, только и ждущие ее смерти, и принц, который может исполнить это их желание. Впрочем, есть еще воитель Олу или Кеме, но разве они защита для девочки в опочивальне мертвого Короля – уже омытого, наряженного и готового к встрече со всеми, кто придет отдать последние почести?

И она остается на всю ночь. Поначалу ее охватывает замешательство, а затем горечь от того, что она даже не пытается прятаться в углу, а ее всё равно никто не спохватывается и не видит. Она стоит там просто так. Ближе к вечеру в опочивальню входят двое мужчин в пурпурных тогах; с собой они несут блюда с едой, которые ставят от монарха на расстоянии вытянутой левой руки. После этого визитеры уходят. Соголон устраивается в углу неизвестно на сколько. Солнце опускается всё ниже и ниже, пока проникающие через окно лучи не падают на лик Короля.

Глаза его закрыты, но он хмурится из-за того, что с ним в комнате посторонние; Соголон это чувствует. Лежащий на боку с блюдами, уставленными едой, он вельможа, отвлекаемый от пиршества. В какой-то момент снаружи громом гремят барабаны, пепепугав Соголон так, что она выскакивает из своего угла и некстати поскальзывается на пятнышке воды, оставленном приборщицами; удар приходится на плечи и затылок. Она едва успевает приподняться на локтях, когда прямо за дверью раздаются громкие шаги. Соголон подползает к кровати, но там нет щели, куда можно было бы угнездиться, и ей остается лишь ненадежное прикрытие в виде коврика из леопардовой шкуры. От открываемой двери ноги обдает легким ветерком. Слышен перестук шагов, но к кровати подходит только один человек.

– А хер, когда я вздумаю поссать, вы мне тоже будете держать скопом? – слышится резкий голос принца Ликуда. Движение ног к кровати прекращается. – Ну-ка, все вон отсюда!

– Ваше высочество, согласно традиции, никто из лицезрящих Короля не…

– Нет здесь никакого Короля. Здесь только труп.

– Да, ваше высочество, но при всем почтении…

– Почтение? Да вы относитесь ко мне с почтением не большим, чем я к вам или любой из вас – к короне.

Она слышит его еще раньше, чем видит: смоляной уродец с желтыми глазами, светящимися даже при дневном свете; проклятущий дитя-паук, карабкающийся по потолку. Укрывая лицо леопардовой шкурой, на своих открывшихся ногах Соголон чувствует холодок.

– Вы, сиятельства, знаете, где здесь выход, или мне сделать, чтобы вам его показал он?

Снова суета – на этот раз торопливая ретировка царедворцев из комнаты. Всё тихо. Дитя тьмы дважды пробегает по потолку, после чего устраивается где-то за ее ногами. В опочивальне снова тишина, пока не становится ясно, что принц сидит на кровати и, судя по сплевыванию на пол косточек, ест принесенную Королю еду.

– Сюда, – командует он.

Быстрый шорох сползания по стене и прыжок по полу. Затем визгливый смех и ширканье обратно к потолку. Чуть сдвинув шкуру с одного глаза, Соголон видит, как дитя-паук свисает с потолка на ногах, руками держа жареную птицу, которую сжирает в считаные секунды.

– Ох, что ж за дырища тебя выродила, – говорит принц и хохочет смехом, переходящим в тягостный вздох. Чувствуется, как он смещается по кровати.

– Ну что, Кагар из дома Акумов, где ты теперь? – обращается он. – Посмотри на себя. Взгляни.

Еще один вздох. И тишина.

– Отведай вот козлятинки. Сырой, как ты любишь, – глумливо посмеивается Ликуд. – Да знаю, знаю, тебя от нее воротит. Здесь на блюдах только то, чего ты терпеть не можешь. «Чем можно услужить твоему отцу?» – спрашивают меня, как будто я знаю, что моему отцу нравится. И тут я вспомнил, как тебя однажды от нее стошнило. «Эти, здешние, думают, будто я спустился с гор», – сетовал ты. Ты, благонравный, манерный монарх. Цивилизованный настолько, что не чувствовал разницу между «будто» и тем, что есть на самом деле. Так что, дражайший родитель, изволь есть то, что есть: сырую козлятину. Таково мое тебе подношение.

Никто, кроме тебя, и не думает, что мне твоего трона даром не надо. Я тогда удрал аж в Омороро, лишь бы не быть тобой. Память об этом для меня словно дурной сон; то был единственный раз, когда ты меня хватился. «Всё, что ты пытаешься из себя изгнать, мои генералы вобьют в тебя обратно розгами. А надо будет, так вколотят и палкой». Вколотят, палкой!

Он снова смеется, так долго и громко, что закашливается.

– И вот ты лежишь, упокоившись, на том самом ложе, где я имел девять твоих последних наложниц. Хотя две последние, признаться честно, меня не приняли – пришлось их брать силой. Хочешь правду, отец? Эта кровать так же мокра от меня, как и от тебя. Вдумайся и ужаснись, старик. Скажи мне, что удручает тебя больше: то, что я не почтителен по отношению к тебе или к твоему ложу? Я изливал линию дома Акумов на твое постельное белье, которое рабыни потом застирывали. Ты-то, должно быть, не видел собственного семени никогда, да, отец? Всегда присовывал свой царственный жезл куда надо, никогда не брызгал мимо. Ни капли семени, растраченного впустую нашим славным венценосцем, Квашем Кагаром! Нынче поутру я даже задался мыслью: «А есть ли у кого-то из людей столько внебрачных братьев, сколько у меня?»

Ликуд подбрасывает к потолку кус мяса, где дитя тьмы хватает его зубами. При этом уродец поводит носом, словно что-то учуяв. Соголон под ковриком тревожно замирает.

– По мнению старейшин, говорить напрямую с мертвыми сродни проклятию, это, мол, сбивает их с толку. Они думают, что все еще живы, и начинают через это вторгаться в дела живых. Вторгаться? Какая интересная мысль. Это было бы началом, не так ли, отец? Вмешательство подразумевало бы, что отцы, разговаривающие с сыновьями, неравнодушны к их деяниям, что один заботится о делах другого. Но когда хоть что-либо подобное существовало между нами?

А пока вокруг только и разговоров, что о королевской линии, и исходят они от моей сестрицы; ты разве не знаешь, отец? От твоей блистательной дочери, от женщины, которая выпульнет у себя между ног следующего Короля. Ты бы слышал разговоры на улицах: «Ликуд то, Ликуд сё. Ликуд неправильный; он не король, а подставное лицо. О сестра короля! Роди сына не зазря!» – так поют даже уличные мальчишки. Ее величают Сестрой Короля еще до того, как королем поименован я. Если у нее когда-нибудь родится первенец… Тебе надо было тщательней относиться к тому, кому ты вставляешь, и тогда я бы сейчас не был обременен этим проклятущим троном!

Ты думаешь, он мне нужен? Я ведь слышал, что ты говорил старейшинам, тебе всё казалось, что ты знаешь о моих желаниях. А желаю я и в самом деле многого. Например, чтобы при виде меня люд восклицал «вот оно, солнце!» – но не более того. «Этот Ликуд, этот глупец, о если бы он любил долг столь же сильно, как любит власть!» – это то, что ты сказал старейшинам всего за три дня до смерти. Вообще, ты говорил много такого, чего, по-твоему, я не услышу. Но я должен кое-что тебе сказать, отец.

Ты знаешь, что я воспитываю своих сыновей не для того, чтобы они стали королями? Мои сыновья-близнецы, мои ибеджи. Напроситься с ними к тебе на аудиенцию хотя бы раз, и то было несбыточно. Мои сыновья смотрят на львов, смотрят на тебя и не могут уловить разницы. Нет, это не похвала, отец, и это не то, что я хотел тебе сказать. А расскажу я вот что.

Твоя дочь. Благородная Эмини, моя дражайшая сестра. Она против меня злоумышляет, в этом нет сомнения. Ты того не знал, и как бы тебе ни хотелось, чтобы она правила, но даже ты не хотел нарушить традицию. А потому слушай, старик, и никому не проболтайся. Как я уже сказал, она замышляет заговор. В это самое время она сговаривается кое с кем из старейшин, обещая им до сезона дождей мальчика, и когда этот ребенок родится, его поименуют Королем, а ее назначат регентом, до исполнения ему десяти и еще пяти лет, о да. Ну так знай, отец: это меня не оскорбляет. Потому что я разрушу ее замысел и самонадеянность, хотя я ими и восхищаюсь. Но даже это не то, что я пришел тебе сообщить.

Я пришел рассказать тебе о принце. Твой зять из Калиндара, этот принц-побродяжка, которому негде править. Эмини – его третья жена, а что до наложниц, то их у него еще больше, чем у тебя. Но послушай вот что, отец, вдумайся: после стольких времен года, стольких лет, у нее всё еще нет ни одного ребенка. Даже девочки. Ни од-но-го. Однако твоя дочь хитра, отец; можно сказать, вся в тебя. Тебе бы, наверное, и в голову не пришло, что ночами она может совокупляться с мужем, а затем уныривать в некое потайное место и там заставляет какого-то солдата скачивать в нее свое семя. Твоя дочь хитра, отец. У нее будет ребенок. Сын. Но никто даже не узнает, что на трон Акумов скоро воссядет бастард. Эти грязные соития она совершает каждое новолуние, более того, даже сегодня вечером.

Так пошли же свой дух; я знаю, он всё еще способен передвигаться. Иди полюбуйся сам, как эта шлюха приканчивает дом Акумов; приканчивает так, что никто и не узнает о его скончании, убивает лишь затем, чтобы заполучить трон, не нужный даже мне. Да, я его не хочу, но в отличие от нее и от тебя, отец, я способен думать не только о себе. Не важно, что ты меня исконно недолюбливал; так даже справедливо, потому что и я ненавидел тебя. Но лучше я увижу, как ты гниешь на этой кровати и крысы кормятся твоими губами, чем допущу, чтобы следующим Королем на троне стал выродок-бастард. Твое молчание я принимаю как напутствие. Кто б знал, что настанет день, когда твой недостойный сын спасет твой долбаный трон? Удальца, что ублажит ее нынче ночью, я выбрал сам. Он уже испробован на одной из твоих наложниц, и та нашла его самым что ни на есть подходящим. А, отец? Даже Сестра Короля достойна такого удовольствия.

Он встает; чувствуется, как кровать высвобождается из-под его веса. Возле двери принц Ликуд приостанавливается и говорит:

– И кстати, о генералах, что лупили меня по твоему наущению. Завтра все они будут обезглавлены. Я устрою, чтобы их головы закопали вместе с тобой. Чтобы ты на самом деле распробовал вкус козлятины.

На этом он уходит. Соголон порывается встать, но тут слышит на потолке шорох. Под шкурой леопарда она вынуждена пробыть до темноты, а в комнате – до рассвета.

Ощущая страх перед дитем тьмы, она тем не менее представляет себя им, и это помогает ей бежать из королевского дворца. От стены к стене, царапаясь спиной о камень, она скользит из тени в тень, хоронится по углам и простенкам, пережидает за портьерами, когда люди покинут ту или иную комнату; уподобляется скульптурам и статуям, прячется в местах, куда не заглянет ни один высокородный.

Затея с побегом почти удается, пока она не выходит на первый караул, стоящий у дверей. Здесь ей не остается ничего иного, кроме как изображать деятельность. Возле гобелена она хватает какую-то мелкую урну и несет с собой, будто по чьему-то поручению. Один из караульщиков ее останавливает.

– В этом помещении слуги не ходят, – говорит он. Соголон сказать нечего, поэтому она молчит и так же молча протягивает ему урну, как будто это что-то объясняет.

– Зачем она мне? – сухо спрашивает он.

В это мгновение Соголон чуть не роняет ее из-за оглушительного рыка. Часовые замирают навытяжку. Ее лев. Он подходит к ней сбоку, и вместе они покидают дворец.

Во дворце принцессы она на цыпочках проходит через кухню. Когда поговорить с принцессой? Или лучше все рассказать старшей? Первый вопрос, который зададут обе: «Откуда ты знаешь? Как ты всё это услышала?» Может, лучше рассказать им, что всё это ей привиделось во сне? Удивительно, что на кухне никого нет. В эту секунду прямо впереди появляется чья-то нога, о которую Соголон спотыкается и падает.

– Ты куда, мелкая сучка? – спрашивает старшая, выходя из-за угла. – Взять ее.

Соголон поворачивается, думая закричать, но крик вырывается от удара стражника. Ее, лежачую, хватают за руки и волочат по полу, а затем вверх по каменным ступеням. Первые пять Соголон еще сопротивляется, но затем прекращает, низко опустив голову и уже ничего не говоря. Старшая что-то рассказывает насчет прошлой ночи, но до Соголон не доходит, что она имеет в виду. У себя в комнате, на постели, с кислым видом сидит принцесса.

– Я сказала меня разбудить, как только ты проскользнешь в любую дыру, через которые лазают мерзавки, как ты, – говорит она, не вставая. – Ты сейчас откуда?

– Ваше высочество, я…

– Что ты взяла?

– Ваше высочество, я не…

– Я спрашиваю, что ты взяла?

Соголон опускает голову. Стражники взнуздывают ее на ноги, но по-прежнему крепко держат за руки.