Текст книги "Лунная Ведьма, Король-Паук"

В уме у Соголон отыскивается название всем этим сморщенным ведрам дерьма, которые снисходительно называют ее «девочкой».

– Нет, ваши сиятельства. Я ничего не замечала.

– Отправить ее к Аеси! – теряет терпение выходец из Малакала. – Пускай сам выбивает из нее ответ.

Горбун кивает в знак согласия.

Ее оставляют в комнате храма за королевским подворьем. В помещении туманно и бело, и вместе с тем это зеленое царство с растениями, которые тянутся, разрастаясь, вьются и переплетаются, а в их гуще солнечно желтеют чашечки раскрытых цветов – буйство лесной зелени, застывшей неподвижно. Окон здесь нет, но внутри светло как днем. Потолки из стекла покоятся на деревянных рамах. Соголон прежде не видела ничего подобного – не как пестрые навороты бус, что носят здесь женщины, а скорее как окна, по которым она вначале робко постукивала, думая, что там в оконных проемах ничего нет. До слуха Соголон доносится шорох, и вот Аеси уже в комнате, хотя не было видно, как он зашел. Дверей здесь тоже не видать, но ясно, что он вошел в одну из них.

Он указывает на два табурета посреди этой полянки и велит ей сесть.

– Ты как думаешь, нынче вечером будет дождь? – интересуется он.

– Я…

– Отвечай, дитя, да или нет?

– Не знаю.

– Не знаешь? Но ведь даже торговка с рынка читает по облакам, прежде чем выйти из дома.

– Не имею привычки глядеть в небо, – говорит она.

– Девочка, мы оба знаем, что это неправда. Ты же родом из селения? Как там еще можно отличить начало дня от его конца?

Соголон не отвечает.

– Какая милая в тебе грубоватость, – склабится он. – Глуповатая, но освежающая.

Входя в комнату, Соголон ожидала чего угодно: вопросов, которые врезаются в плоть, или ножей. Она не знает, о чем всё это, но ощущается оно движением по кругу. «Преврати его во что-нибудь у себя в голове; уменьши его, спроси себя, зачем на нем только красное с черным, как на дурачке», – звучит голос, похожий на ее собственный. «Я ничего не видела», – молвит она про себя. Вот что она скажет. Не то чтобы она была предана этой Сестре Короля; безусловно, он знает о том, как та с ней обошлась. Затем Соголон прикидывает, а что ей действительно известно? На самом деле не так уж много; ничего вне пределов, отводимых низкородным для выполнения их задач. Чего бы ей действительно хотелось, так это покоя. Хотя и этого не надо.

– Ну-ка, молви, дитя, – говорит он и изгибает бровь, потому что знает: ответ готов сорваться с ее губ.

А затем он одной рукой хватает обе ее руки; Соголон от неожиданности дергается. Другая его рука у нее на подбородке; он заставляет ее развернуться к нему лицом, пристально вглядываясь в глубину ее глаз. Отвести голову нет возможности: его пятерня по-прежнему на ее лице. Соголон пытается не моргать, но глаза начинает жечь. Непонятно, что он делает, но что делает именно это, сомнения нет. «Твой разум не смещается» – ей памятны эти его слова. Соголон пытается в ответ смотреть прямо, но зрачков в его глазах нет, они исчезли; осталась лишь призрачно-фосфенная зеленоватость.

«Отвечай мне, девочка: нынче вечером будет дождь?» – спрашивает он. Точнее, она слышит и даже знает, что он задает именно этот вопрос, хотя его губы не движутся. Он вглядывается глубже, придвигается ближе, и она пытается смотреть в ответ, но тут начинают меняться растения: желтые цветы становятся пурпурными, затем сереют, стебли извиваются змеями и тянутся к ней, а он всё сжимает ее руки и шею. Руки уже саднит. Она пытается вырваться, но хватка слишком крепка. Стенаний, криков и слез ему от нее не дождаться. Она чувствует, как жар на затылке смещается в сторону, обжигая левое ухо. Растения снова зеленеют, а Аеси хлопает ее по лбу – раз, и два, и три, и четыре! Хотя нет, одна его ладонь по-прежнему стискивает ей руки, а вторая у нее на шее. И вот оно: острый спазм боли во лбу, пронзающий голову до затылка. Теперь слезы текут безудержно, по-настоящему, но Соголон упорно молчит. Внутри ее всё вопит дурниной. «Ошеломительно, просто ошеломительно», – доносится голос Аеси, который тоже начинает ощутимо дрожать. Вот он – брови сведены к переносице, глаза напряженно сощурены, в уголках оскаленного рта скопилась слюна. «Запираясь от меня, ты только делаешь себе хуже!» – кричит он, хотя рот не шевелится. Судя по виду, хуже становится как раз ему. Затем он спихивает Соголон с табурета, и она падает на пол.

– Встать! А ну встать! – орет он. Соголон подтягивается на каком-то стебле, подальше от него, но он хватает ее за шею и припирает к стене. При этом его колотит дрожь; начинает дрожать и всё вокруг. Табуретки ходят ходуном и в какой-то момент отрываются от пола. Гримаса хмурости так стягивает ему лицо, что из правого глаза скатывается слеза. У Соголон горят уши, но лоб при этом холодный и онемевший. Затем они оба поднимаются, и ей кажется, что их захватывает вихрь. Аеси теперь то ли воет, то ли ревет, как зверь.

Соголон думает убрать его руку со своей шеи, вырваться, но вместо этого просто отстраняет лицо. Непонятно, почему такое происходит; почему разгар драки выглядит, как ее полное отсутствие, но она без труда высвобождает свои скулы, подбородок, брови и глаза. У Аеси глаза закатываются под лоб, и вопит он так громко, что они оба падают на пол, подминая ближние растения.

Соголон, запыхавшись, поднимается с пола. Аеси стоит, согнувшись, и тяжко переводит дух.

– Убирайся, – выдавливает он.

– Здесь нет двери.

– Убирайся! – повторяет он с болезненным надрывом.

Дверь за ней, и она открыта.

Сестра Короля не сознается ни в чем. Тогда Кваш Моки заявляет, что его единоутробная сестра стерла имя Акумов с этого света, а с ним и всю честь, всё достоинство, всё, что есть божественного, и всё это ради того, чтобы захватить власть в свои руки и удушить корону. «Не было предначертано мне быть вашим Королем, – возглашает он. – Я не тот, кого желали боги, но я буду вашим лучшим Королем до тех пор, пока те же боги не ниспошлют нам благочестивую сестру, чистую сердцем и разумом, дабы произвести на свет жизненно важного наследника, а не какого-то бастарда, которым можно помыкать. О сколь преступно попрала она священное место Сестры Короля, высшее изо всех титулов и званий, ибо из ее чресел должен был произойти Король! Может, теперь я произведу на свет дочь-первеницу, а от нее родится сын истинный. Я не был взращен для этого, как и мои сыновья, но времена призвали меня к служению, и я буду служить. Во благо Фасиси и всего Севера».

Во всеуслышание он ничего этого не говорит, потому что обвинения против Сестры Короля не вынесено. Все это звучит из уст посланцев, разлетаясь молвой о том, что он мог бы предъявить суду, если бы тот имел место, а его слова имели вид официального обращения. Но когда Король готов будет изречь свое слово официально, то, видят боги, он его изречет.

Створки дверей открываются навстречу взрывной тишине; ни людей, ни слуг, ни львов, ни роскошных птиц, ни обезьян, ни двора. Вначале Соголон слышатся болтовня, смех, приглушенные говорки сплетен, шепотки слухов, и лишь затем до нее доходит, что это не более чем прогулка по собственной памяти. Сквозняки и ветерки не доносят до ушей ничего, кроме оттенков своего шума. Холодны и голы каменные стены, потому что нет на них больше гобеленов Кваша Калифы; они исчезли. Ожидание, что к ней подойдет хотя бы один лев, тоже не оправдывается: никто к ней не подходит.

Добравшись по анфиладе до последних дверей, Соголон обнаруживает, что их тоже нет; не осталось даже петель. Здесь она вспоминает, что двери были лиловые, эта мысль заставляет ее оглядеться, и теперь она видит, что лиловые стулья тоже исчезли. Исчезли и все занавеси, в которых есть хотя бы оттенок пурпура; ни единой вышивки с пурпурным цветком, ткани с пурпурным рисунком, даже самого маленького. А заодно и всех ковров, гирлянд и шелковых драпировок вокруг золотых колонн, этих символов державной власти.

Всё снято, содрано, унесено. Сгинуло.

В тронном зале никого, и от караульни до этого места никакой охраны, некому сопроводить или указать, куда ей идти. Но именно сюда ее отправили дожидаться королевского волеизъявления они, Совет тех заседателей. Ждать дальнейших указаний от Короля или его правой руки, то есть Аеси. Соголон выбирает комнату близ кухни, где раньше было зернохранилище, и там сбрасывает единственное запасное платье, которое у нее есть. Слуг вокруг не видать, а значит, ее, скорее всего, прислали сюда прислуживать; не исключено, что и назло Сестре Короля, которая ее изгнала. Поскольку нет никаких указаний о том, куда идти, она отправляется наверх.

– Что, всё высматриваешь? – встречает ее на входе голос Сестры Короля. Эмини сидит на подоконнике, глядя в проем смежной комнаты, где, помнится, раньше стояла кровать. Смятые простыни на полу вызывают догадку, что она теперь здесь живет, а не бывает с визитами.

– Здесь оскверняла наш слух одна из давалок моего отца. Она же была кормилицей у моей матери. Такие бабы бывают две в одном лице, – говорит она с невнятным смешком.

Соголон едва успевает войти, как Эмини, спрыгнув с подоконника, направляется к ней походкой нетвердой, как у пьяной. Не успевает Соголон спросить, чем может помочь, как та бесцеремонно хватает ее за горло.

– Кто тебя послал, сучка? Кто против меня замышляет? Говори! Никто по своей воле сюда бы не явился.

Соголон напугана, но хватка королевой сестры непрочна. Глаза у нее тяжелые, веки припухли, а дыхание ну очень несвежее.

– Совет, ваше высочество. Меня послал Совет.

– Чтобы сделать что? Вы все там сговорились меня проклясть, да? И тебя послали за мной пошпионить?

– Не знаю, ваше высочество.

– Она не знает. Ее спрашивают, шпионка ли она, а она, видите ли, не знает. Нет, вы поглядите! Кто хоть когда-либо говорил подобные вещи принцессе?

– Меня просто послали сюда во дворец, ваше вы…

– Ну конечно! Как всё замечательно сходится. Я посылаю тебя на конюшню, а они отправляют тебя обратно ко двору. Ты, должно быть, вне себя от счастья?

– Да лучше б я была с лошадьми, чем с кем-либо из вас! – немея от собственной дерзости, выкрикивает Соголон.

– Гляньте на нее! И всё это исходит от маленькой Соголон? Девчонка с конюшни – и та полагает, что может позволять себе вольности с принцессой!

– Простите, ваше высочество.

– Не извиняйся. Это первые честные слова, сказанные мне более чем за четверть луны. Кроме того, я больше не принцесса, не Сестра Короля, и даже не Эмини. Я меньше чем ничто.

– Ваше высочество…

– Знаешь, кем ты себя ощущаешь, будучи ничем? Ты гол, но ты не чист. Пергамент, на котором ничего, кроме намерения. Лист с его белизной.

Одеяло на ее плечах всего лишь коврик, который она скидывает, являя взору свою тонкую белую рубашку, сквозь которую тело просвечивает подобно дыханию на стекле. Сквозь ткань видны кожа и плоский живот.

– Моя старшая. Я даже не знаю ее имя. С того момента, как ко мне ее приставили, она всегда значилась «старшей», даже не дамой, а просто старшей женщиной. Может, именно поэтому.

– Что «поэтому», ваше высочество?

– Поэтому она и послала весточку Королю насчет потайного хода. После того, как помогла мне проделать то самое, о чем затем послала сообщение.

«Она тебе не помогала. А просто повиновалась твоему приказу», – думает Соголон, но вслух не произносит. Она потрясена, но всего на мгновение, прежде чем в голову вторгается мысль: всё, что кажется внезапным и случается в одночасье, на самом деле, если приглядеться, имеет свою весьма продолжительную историю. Кроме того, поступки Сестры Короля кажутся благодеяниями просто из-за ее незлобивости – и всё же это предательство потрясает. Некоторые из челядинцев понимают свою роль так, будто их направляет не иначе как десница божия, а в символы трона они подчас верят сильнее, чем те, кто на нем сидит. Вот и старшая женщина, похоже, из их числа, даром что тайком притаскивала ей в конюшню еду. От этого сердце сжимается тонкой и острой жалостью к Эмини; настолько, что горчит во рту.

– Я… я не знаю, то ли мне тошно от богов, то ли это утренняя хворь, – говорит та, потирая живот, и вновь захлебывается смехом, который постепенно переходит в стенание. Эмини пошатывается, едва не падая, и Соголон подбегает, чтобы успеть схватить ее за плечо.

– Не смей меня касаться! Я королевской крови. Я всё еще… всё еще…

Ноги принцессы подкашиваются; хорошо, что за ней у окна стоит табурет.

– В полу тронного зала застрял лоскут пурпурного шелка. Так они вырубили перед троном пол, только чтобы вытащить этот обрывок, представляешь? Один мелкий лоскуток. Сначала мне внушали, что я пыталась отравить корону. Это я-то – единственная, кто пытается ее спасти! Какой выбор они мне оставили, а? Я тебя спрашиваю: какой выбор они мне оставили?

– Ваше высочество, вам следует отдохнуть.

– Покажите мне принцессу, которая б сама выбрала себе мужа. Покажите мне такую женщину! Этот принц без гребаных владений, принц без мужеского семени – Кагар выбрал его, а не меня. У этого козлища тридесять наложниц, и ни одна из них не принесла ребенка, но именно принцесса Эмини, видите ли, бесплодна! Что же до заговора, то единственный, кто их плетет, это Ликуд. Он так старается запихнуть на трон своих тугодумов-близнецов, что единственная отрада, которая мне остается, это наблюдать, как они поубивают друг друга в этой возне.

«Заговоры плетете вы оба, – думает Соголон. – Оба не прочь урвать себе трон, думая каждый, что боги благоволят именно ему».

– Ты вот взгляни на себя, – говорит ей Сестра Короля. – Как и ты, я теперь женщина без имени.

– У меня имя есть, – отвечает Соголон. Принцесса горько усмехается.

– Они, наверное, говорят тебе, что я теперь никто, потому ты и смеешь безбоязненно мне грубить. Своего деяния я не оправдываю, но мой сын был бы воином, выращенным Королевой. А вместо этого у нас на троне будет сидеть аспид, который никогда не бывал в сражениях, не участвовал ни в одном походе, даже никогда не видел крови, но хочет ввязаться в войну с Увакадишу, потому что, видите ли, любит побеждать и должен хоть раз возвыситься. Не важно, каким образом.

– А воитель Олу?

– Старик не может отличить свою правую руку от левой ноги, однако они считают, что я возлежала и с ним.

– Он пропал без следа.

– Здесь ты его не отыщешь.

На следующий день казнят генерала Асафу и берсерка Канту.

– Чтобы совершить такой грех в Фасиси, разве я не должен был в Фасиси хотя бы находиться? – спрашивал генерал вплоть до самой своей казни. Стражники раздевают его и берсерка донага; из своего окна Соголон наблюдает, как женщины с интересом изучают, за что же его именуют «генералом Третья Нога». Вся экзекуция совершается непосредственно под окнами Сестры Короля. Посредине двора рабы устанавливают два больших бревна, к коим стражники привязывают генерала и берсерка. Генерал подчиняется безропотно, не теряя достоинства и чести, а вот берсерк шаркает и горбится. С расстояния видно, как к воротам скачет кавалькада во главе с Квашем Моки. Процедурой казни заведует Аеси, что-то выкрикивая о том, что нынче будет явлен новый способ свершения правосудия, которого прежде еще никто не видел.

Придворные, числом не меньше двух сотен, как по команде, начинают озираться, глядя то друг на друга, то на небо и наземь в поисках того самого «нового способа», пока от толпы не отделяется какой-то мальчонка, направляясь к приговоренным. Глаза генерала Асафы молитвенно закрыты, берсерк же, наоборот, дико их пучит. Между тем мальчонка останавливается от него в рискованной близости. Высвободив руку, Канту хватает ребенка за шею. Мужчины кричат, женщины поднимают визг. Волнуется даже Аеси. Канту со смехом, похожим на рев, стискивает мальчонку, отчего тот вцепляется ему в руку – мол, не трожь! – но при этом безропотно дает поднять себя вверх; в рокочущей толпе никто, кроме Соголон, не замечает, что мальчик застыл как-то неестественно. При этом он начинает странно меняться; вначале медленно – так медленно, что кажется, будто он потеет и блестит, пока не становится ясно, что он не отражает света, а излучает его. Это тот самый лучезарный мальчик из ночи, которого таскали на поводке принцы-близнецы. Коричневая кожа светлеет до оранжевого, затем желтого, затем уже почти белого, и рука берсерка начинает дымиться. Он вопит и пытается стряхнуть мальчонку, но тот не дается. Канту взмахивает рукой изо всех сил, но маленькое чудовище впивается как клещ, пока рука берсерка не вспыхивает пламенем, и оно охватывает следом грудь, живот, голову и ноги. Берсерк ревет, как буйвол, с которого сдирают кожу, пока огонь не поглощает его целиком и не сжигает дотла, а то, что осталось, рассыпается хлопьями сероватого пепла. Аеси поднимает глаза к окну, из которого, судя по всему, всю эту сцену наблюдает Сестра Короля. Затем он кивает раскаленному, как солнце, мальчику, и тот послушно перебирается на генерала Асафу. Под исступленные вопли о том, что к принцессе он шел лишь по приказу Короля, зеленый гвардеец расстается с жизнью за измену и клевету.

Тянутся дни, нескончаемые и жаркие, а ночи проносятся, едва наступив. Молодая служанка, присланная против своей воли в замок, замечает, что весь Фасиси провонял умерщвленной плотью. Отступники и предатели, изменники короне и Королю, распутные вельможи, вонзавшие свои похотливые жала королевской блуднице; новоявленные ведьмы и ведуны; женщины и дети, сопричастные их козням. Соголон спрашивает, когда Кваш Моки издал указ об очищении земель от ведьм и книгочеев, и женщина смотрит на нее так, словно она говорит на языке речных племен. Ведь всем известно, что таинственный недуг Кваша Кагара – прежде могучего воина во главе всех атакующих ратей – это плод колдовских чар и злоумышлений. Ну а что же другие болезни и несчастья, под которыми стонет Фасиси, от утратившего прочность Дома Акумов до хижины в конце самой бедной улицы? Это всё тоже от колдовской ворожбы. Младенцы, покидающие утробы вперед ножками и уже мертвые; гибельные неурожаи сорго; жены, что смеют прекословить мужьям.

Правда в том, что зловещесть этого колдовства была как-то незаметна до тех пор, пока ее не раскрыл Аеси и не наказал первых виновных. Ну а после провозглашения об этом на рынках, площадях и в палатах знати стало уже и не нужно приглядываться к ведьме или той, что в этом заподозрена, дабы ее изобличить. Нынче ненависть в людях уже настолько наготове, дрожа натянутой тетивой, что унять ее потребуются луны, года или даже поколения. Поэтому, когда Аеси впервые приводит в Фасиси сангоминов, он говорит, что вот они, одаренные дети из-за речных земель, ученики великого Сангомы и заклятые враги всех и всяких ведьм. Теперь эти сангомины кромсают тела и жгут пожары, люто набрасываясь на всё, что есть ересь и ведовство.

Но этих детишек видит Соголон, а также то, что за них, похоже, никто не отвечает – ни Король, ни Аеси, которые дали им разгуляться либо просто не могут их остановить, даже когда те указывают на любую женщину и называют ее ведьмой. Аеси дает им власть судить, которую они воспринимают как силу преследовать и карать. У Соголон к ведьмам ненависти нет; если на то пошло, она их ни разу не встречала.

– Они воняют горелыми волосами, – морщится служанка, потроша рыбу к ужину Сестры Короля. Получается ответ на вопрос, который Соголон не озвучивала вслух.

– Оно и понятно. Когда женщина горит на костре, горят и ее волосы.

– Да не только когда горят. Они вообще так в основном и пахнут.

Соголон замолкает, надеясь, что умолкнет и служанка, но та всё лопочет. Даже не слушая, можно по тону определить, что язык у женщины развязан, потому что в ее словах нет ни измены, ни богохульства. При этом Соголон задумывается о Сестре Короля и о том, что минуло уже несколько дней с тех пор, как она видела ее в последний раз. Причин идти к ней у Соголон нет, а у Сестры Короля нет причин звать кого-то к себе, то есть в огромном доме находятся двое, живущие порознь по нескольку дней.

В Соголон растет беспокойство, даже некая участливость, и, о боги, она себя за это ненавидит. Печься о том, кто никогда и не посмотрит в твою сторону, – занятие для глупца. Что же до «посмотреть», то, глядя на свое отражение в серебристом круге зеркала, Соголон проникается мыслью, от которой ее обдает ознобом и жаром. Если на нее никто не смотрит, то, значит, ее никто и не видит, а если она скрыта из виду, то ей ничто не мешает уйти. «Если я женщина без имени, так дайте мне ею быть. Если никого не волнует, что я здесь, то, клянусь богами, никого не должно волновать, что я ухожу».

Вернувшись в комнату Кваша Кагара, она даже не пытается прятаться, пока где-то в углу не начинает скрестись дитя тьмы. Она та, кто может стоять где угодно, и никто не увидит, потому что ее вид не приносит никому ни радости, ни пользы. Как ни странно, эта мысль отнюдь не огорчает, а лишь озорно щекочет, побуждая чуть ли не хихикать. «Захочу и сбегу – надо только выйти за ворота».

Так что всё, решено: в следующую луну. В кухонном чулане Соголон находит мешок и каждое утро перед восходом присматривает что-нибудь, что можно пригреть: орехи, бурдючок с вином, кусок вяленины, бесхозная драпировка, сорванная со стены, случайно обнаруженные золотые кольца. В ее распоряжении целый дворец, безо всякой стражи – та только снаружи, с арбалетами наготове. А из головы у Соголон не выходят те подземные ходы: если кто-то из мужиков, что осеменяли принцессу, прибывали издалека, то ходы наверняка идут дальше, чем королевская ограда; даже дальше чем Фасиси. Четкой уверенности нет, но эти ходы там есть, а «там» это не «здесь», и этого достаточно.

– Она желает тебя видеть! – слышится за стеной голос служанки, и девушку подбрасывает точно пружиной. Мешок она торопливо убирает за спину, но служанка к ней не заглядывает. Так что Соголон ждет, пока та отдалится, и уже затем его прячет. Едва войдя в комнату Сестры Короля, она получает пощечину. Соголон отшатывается, но не из-за потери равновесия, а потому что отталкивает себя, чтобы не залепить пощечину в ответ.

– Ты ведь сейчас хотела, скажешь нет? Думала, что сможешь? И не просто сможешь, а сделаешь!

– Вы меня звали, госпожа?

– А ты ведь можешь, если захочешь. В этом опрокинутом мире каждый волен делать всё, что взбредет.

– Если вы готовы ужинать, я схожу принесу.

– Ты тоже способна на жестокость. Ну скажи мне, чтобы я шла за едой сама!

– Если вам холодновато, я могу закрыть окно. На улице ветрено.

– Ты можешь мне сказать: «На тебе нет пурпура. Никаких свидетельств того, что ты королевской крови».

– Чем я могу помочь госпоже?

– Ах, значит, госпоже? Я вроде была Сестра Короля! Позволь мне кое-что тебе сказать. Последние дни я впервые вижу свое собственное дерьмо. Можешь себе это представить? Это же доподлинно приговор знатной особе! Скажешь, нет? Из всего, что мне талдычат о королевской крови, из всего, что говорят о королевских знаках отличия, это не мантия, и не корона, и не долбаный пурпур, а то, что за тобой выносят твое дерьмо до того, как ты с утра встаешь. А за мной вот нет, и теперь я его вижу. Вот что значит «быть королевой». Это значит быть той, кто никогда не видит своего собственного дерьма.

– Я не знаю, о чем вы, ваше высочество.

Сестра Короля подходит к Соголон и снова дает ей пощечину.

– Я хочу, чтобы ты со мной подралась. Мне нужен бунт, непокорство, чтобы кто-нибудь сказал мне, что я теперь ничто; чтобы мне хоть раз, проснувшись, поверить в это.

– Нет, ваше высочество.

– Не перечь моим желаниям. Я хочу, чтобы ты со мной сразилась.

– Нет.

Та снова шлепает Соголон по щеке.

– А ну дерись!

– Не буду.

– Дерись сейчас же, ты, ошметок крысиного дерьма, резаная ку, мерзкая сука!

– Нет.

– Почему нет?

– Потому что, если я буду драться, я вас убью. Я схвачу скипетр, который спрятан у вас под кроватью, и буду молотить вас по голове, пока не брызнут наружу мозги. Но и тогда я не остановлюсь, а переломаю вам все кости и засуну скипетр вам в дырку. Но и тут я не уймусь, а буду топтать вас до тех пор, пока у вас кости не измельчатся в труху. А тогда я притащу с кухни масло, оболью им труп и подожгу, и смрад от того горения будет для меня слаще всех благовоний.

– Остановись!

– Останавливаться я не стану. Пока не сожгу дотла весь этот замок и…

– Соголон!

– Что?

– Ты меня превосходишь, девочка. Все, что ты скажешь дальше, будет изменой. Уймись.

Соголон стоит, переводя дух, и дивится, сколько ж у нее на это израсходовалось сил.

– Ну а влепить кому-то пощечину? Это разве, в каком-то смысле, не измена?

Сестра Короля думает что-то сказать, но сдерживается; ее рот кривит улыбка.

– Гляди-ка, ты начинаешь походить на меня. Как будто это не те времена, для которых ты рождена. И…

– Где она? Где эта великая блудница Севера?

Он влетает в комнату, все еще крича, как будто не может ее доискаться, хотя она стоит тут на виду. Принц Мажози, ее муж. Сестра Короля оглядывает его со вздохом – колючка, которую она позабыла вытащить.

– Великая блудница Севера? Мог бы придумать что-нибудь поинтересней, – говорит она.

– Мерзостная помойка Фасиси.

– Я эти образы буду собирать. Чего тебе надо?

– Я лишь затем, чтобы сообщить тебе новость. Понимаю, у тебя здесь никого, кто бы мог ее передать. Кроме разве нее.

– Кроме Соголон? Поверь, мой муженек, если она кому-то что-то и передает, то не мне.

– Я теперь не твой и не муженек. Наш брак расторгнут. Как я уже сказал, я думал сообщить тебе эту новость, раз уж больше некому.

– Нет, ты думал сообщить мне ее потому, что она доставляет тебе удовольствие. Мстить – это твое. Так ты выглядишь не таким увальнем.

– А ты бы хотела, чтобы я воспитывал ублюдка?

– Воспитывал, ты? О нет, муженек.

– Я тебе не муженек!

– Да уж куда тебе. Ты просто болван и рогоносец.

– А ты всего лишь шлюха.

– Уж лучше бы я ею была! Тогда б я хотя бы знала, зачем терплю на себе такого слизняка, как ты, ту жалкую минутку, что ты там пыхтишь. Будь я шлюхой, я бы знала, что моя дырка – просто еще одно место, которое тебе не получить за бесплатно. Уж лучше б я и вправду была ею! Но вместо этого я была дурой, пытавшейся спасти мое королевство.

– Ну и как оно, это самое королевство? Спасено?

Сестра Короля скорбно молчит. Соголон читает принца по лицу. Он весь из ярости и презрения, в нем их столько, что мешки под глазами набрякли, а лицо вконец обрюзгло. Всё это снедает его изнутри. А еще он хочет ее ударить, это видно по его сжатым кулакам.

– Ну так что, спасено? А, жена?

Оконное стекло чуть дребезжит под крепчающим снаружи ветерком. Кронпринц поворачивается уходить.

– Расторгнут на каком основании? – спрашивает вслед Сестра Короля, но он не останавливается. – Отмена брака – твоя затея или Короля?

На это Мажози оборачивается:

– Язви богов, да какое это имеет значение! Мы более не супруги, и этого достаточно. Все кончено!

– Для тебя, надеюсь, да – если ты такой дурень, что не провел официальную процедуру развода. За нее, мой принц, тебе полагалась бы любая провинция к западу от Луала-Луалы, а также мера золота, равная по весу всей твоей семье. Ну а просто упразднить брак значит сказать, что его никогда и не существовало, и ты, дуралей, не получишь ничего – с чем тебя и поздравляю! В самом деле, принц, ты просто глупец в чистом, незамутненном виде. Эталон тупицы, созданный идиотом, придурковатое ничтожество. Твоя глупость настолько непроходима…

Принц Мажози с натужным ревом бросается к ней. Сестра Короля встречает его бестрепетно, зная, что от этого никуда не деться. И тут принца сбивает с ног порыв шквалистого ветра. Неуловимо проносясь вблизи от Эмини, он подбрасывает Мажози в воздух как пушинку и буквально выбрасывает наружу вместе с брызгами стекла. Соголон от неожиданности вскрикивает. Комната находится в нижнем этаже, так что падать невысоко. С минуту обе женщины тревожно наблюдают, как он там лежит неподвижно, но вот Мажози дергается, возится, вскакивает и со слезливым криком припускает бежать; руки окровавлены, по всей видимости, оконными стеклами. Бежит он, петляя как пьяный, на неверных ногах, и по пути еще дважды падает.

– Не самое время для ведьм, – тихо замечает Сестра Короля.

– Я не ведьма, – говорит Соголон.

– Но в тебе определенно что-то есть. Может, тебе бы стоило примкнуть к сангоминам.

– Ни за что. Уж лучше обратно в Миту.

– А что там в Миту?

– Погибель.

Принц Мажози уже скрылся из виду. Окно заделывать явно никто не будет. Ни одна из них не произносит этого вслух, но обе понимают.

– А ведь воителя Олу до сих пор нет, – сообщает Соголон.

– Кого?

– Воителя Олу.

– Кого-кого?

– Ладно, не важно.