Текст книги "Лунная Ведьма, Король-Паук"

Женщина. Или что-то похожее на женщину. Высоченная – это видно издали, – голая и лоснисто-черная с головы до ног; черная как смоль или деготь. Мне перехватывает голос, а позади испуганно смолкает гриот. Испуг и ярость, раздирающие грудь, лишают меня голоса, чтобы даже вышептать ее имя. Женщина держит мальчика на руках, словно собираясь положить его на стол; мальчик белый с головы до ног и расслаблен, как будто он не мертв, а спит. Его голова приникла к ее груди. Так мы и стоим: она на берегу, глядя на меня со спящим ребенком на руках, а я упершись ногами в дно челнока.

– Ну греби же, греби! – взываю я к гриоту, а тот знай скребет слова на коже так, будто собирается ее продырявить. Вода слепит глаза, обжигая их солью, но я вижу, что смоляная женщина по-прежнему держит мальчика. Он неосознанно тычется головой ей в грудь и просыпается. Моя лодка наконец набирает ход; плечо горит от боли. Мальчик снова смотрит на женщину, а затем поворачивается, глядя на нас, и начинает мреть свечением. Всё ярче, белее, яр…

Тишина в комнате сгущается так, что не хватает воздуха. Мне остается одно: схватить себя за правое плечо и оглядеть шрамы от ожогов, которые я раньше принимала за большое, уродливое родимое пятно. Безмолвие нарушает Попеле:

– Как я говорила, в течение трех лет Короля Севера называли Лионго Добрым. Но уже после трех лет его больше никто так не называл; никто этого даже не помнил, кроме страниц южных гриотов. Потому что в самом начале четвертого года там возник Аеси, уже в совершенно взрослом мужском обличье, и сразу же рядом с Лионго. О, тот Лионго был по-своему хорош; он старался стоять на своем и даже боролся с влиянием Аеси лучше, чем кто-либо другой. Однако он вернул сангоминов ко двору после того, как их изгнал Моки Злой, а в своих войнах и подавлениях бунтов он был более жесток, чем любой монарх до него. Когда его преемником стал Паки, но через год умер, и на трон воссел его брат Адуваре, рядом снова стоял Аеси, наставником и опять же канцлером. Четверть века спустя уходит и Адуваре, а Королем становится Нету – и кто же там подле него? Аеси, по виду не постаревший ни на год, не то что на поколение. Затем Аеси внезапно умирает. Никто не знает как: к тому времени ни один южный гриот ко двору Фасиси на дух не допускается. Но кто-то пишет, кто-то всегда пишет – и тогда происходит то же самое, что и с тобой. Через восемь лет после смерти он рождается заново, а через двенадцать он уже рядом с Квашем Нету – вторые четыре конечности Короля-Паука, – как будто никогда его не покидал, и опять без возраста. Снова никто не обращает на это внимания, причем даже южные гриоты, поскольку к этому времени Кваш Нету и Дара всех гриотов выследили и перебили. И тут вдруг Аеси изгоняет и сангоминов, после столетий раболепного служения. Многие ведьмы, можно сказать, хохочут в голос, а с ними и те, кто поклоняется духам воды. Теперь и в городах и в селениях люди знают, что если у них родится дитя-минги, то лучше его умертвить, иначе его ненароком отыщет Сангома. Нынче на дворе эпоха, когда Нету мертв, а на троне сидит Кваш Дара, и все тот же Аеси…

Я вытаскиваю сразу три стрелы и одну за другой пускаю их в нимфу. Та отшатывается, но не падает. Я думаю вытащить еще две, но тут Нсака Не Вампи выхватывает бог весть откуда два метательных ножа. Попеле поднимает руку и с невозмутимым видом вытаскивает стрелы из своей груди и бока – слышно, как они при этом чмокают.

– Так это ты была там, на берегу! – восклицаю я.

– Нет.

– Здесь же написано! Что-то такое в тебе не давало мне покоя с того самого момента, как я тебя впервые повстречала.

– Зачем устраивать заговор по устранению того, кого ты думаешь спасти?

– Черная проблядь, твое имя на той гребаной козлячьей шкуре!

– Имя Попеле носят многие.

– И это весь твой ответ?

– Хочешь верь, хочешь нет. Называть меня Попеле – всё равно что называть мужчину «господином» или женщину «госпожой». Мое имя Бунши, а Попеле – это то, как я именуюсь среди себе подобных. Так что с этим именем ходят многие и не все из них служат в этом мире благу.

– Значит, доверять из вас нельзя никому.

– Веришь или нет…

– Нет! Я предпочитаю «нет». Говорить людям, что опасность кроется в мальчишке, когда на самом деле она в том, что ты не можешь удерживать даже своих гребаных сродников. Которые выглядят точь-в-точь как ты, о чем тебе не хватило духа сказать.

– Мы не точь-в-точь.

– Не в точь, но все равно похожи, глупая ты нечисть из смолы. Знаешь что?! Мне даже нет до всего этого дела!

– Твоя праправнучка собиралась сейчас тебя уничтожить за попытку убить меня.

– Пускай бы попробовала, – усмехаюсь я.

– Для тебя кровное родство значит то же, что и для меня, – косо смотрит Нсака Не Вампи. – Попеле, мы…

– Перестань звать ее так, будто ты ей поклоняешься. В любом случае, что там дальше? – спрашиваю я.

– Дальше? – подает голос Попеле. – Дальше нам нужно восстановить…

– Я выгляжу так, будто разговариваю с тобой? – бросаю я Бунши и, поворачиваясь к гриоту, продолжаю: – Так что же там?

Гриот пытается, не глядя на фею, как-то поймать по ее лицу направление.

– Она тебе, язви, хозяйка? Я спрашиваю, что там дальше?

– У нас нет главной библиотеки. Один… Давным-давно некто мудрый решил, что если все записи будут храниться в одном месте, то понадобится всего лишь одна головня, чтобы сотни лет просто так сгорели в ничто. Поэтому письмена разбросаны по разным местам, они кочуют с места на место, с бумаги на бумагу, иногда даже на сводах пещер, на козьих или свиных шкурах. У одного из нас это татуировано на всем теле, у другого в виде стиха на груди.

– Выражайся яснее, старик.

– Пятерым гриотам понадобилось около ста лет на выяснение, что одна и та же история состоит из четырех частей. «Однажды утром я просыпаюсь под большим памятником в Омороро и не помню, как я туда попал. Я говорю себе, что это я, Болом. Но отчего я пробудился там с какими-то нищими? Я знаю, что я южный гриот и что козлиная шкура на моей груди исписана, но я не помню, чтобы я ее писал. С той поры, если посчитать, прошло три дня. Я оставляю ее в зале записей Омороро у еще одного гриота, которому нет дела ни до чего, происходящего на Севере». Это последнее, что было написано на той самой шкуре.

– Возродился один человек, и все забыли о существующем мире?

– Нет. Но если он прикоснулся к тебе…

– Ты давай осторожней со словами. «Прикоснулся»…

– Я имею в виду, что если твоя жизнь и его когда-нибудь пересекутся, ты забудешь, что он в ней был. Ум – хитрая штука, а память еще сложнее. Если твоя память находит свободную ниточку, она изыскивает и способ с чем-то ее увязать. Почему ты, например, подумала, что твоего сына убили отловщики, когда его на самом деле убил Аеси?

– Я заплутала в следах, – отвечаю я.

– А окошко к ним открыла я, – говорит Нсака Не Вампи.

– Думаешь, ты такая умная?

– У тебя вид, что тебе нужен воздух. Нам всем нужно…

– Меня не волнует, что нужно вам всем.

– Соголон, я знаю…

– Перестань говорить мне то, что ты, язви тебя, знаешь! Поняла? Меня не волнует, что ты знаешь. Что еще за тайная вечеря ба-а-альших людей, замышляющих ба-а-альшие вещи? Никтошка фея, никакущий гриот и та, кто для меня никто.

– Ты глупа. Мы всё еще можем изменить мир, – настойчиво произносит Бунши.

– Мир, говоришь? А знаешь, чего ты не изменишь? Мой разум.

– Я ж вам говорила, что это будет пустая трата времени, – вздыхает Нсака Не Вампи. – Она уж сто лет живет в лесу и общается с одними обезьянами.

– Да? А почему они не слушают тебя?

– Потому что, по ее словам, ты была там. При королевском дворе. Ты знаешь, что стоит на кону, потому что сама всё это видела.

– Королевский двор? Я что, была при дворе Короля?

– Раньше ты жила во дворце, бок о бок с королем Фасиси. Им есть что тебе рассказать, но ты не… Пойдем, Бунши. Оставим ее.

– Бунши? – спрашиваю я взыскательно.

– Она нам нужна.

– Да нет, не нужна.

– Как мне всё это надоело! – вскрикивает вдруг фея так громко, что дрожат стены.

При этом она безудержно растет и замедляется только тогда, когда голова чуть не упирается в потолок, по которому ползет ее искаженная тень. Из локтей у нее торчат плавники, а руки становятся острыми, как ножи. В ней, однако, есть что-то от акулы.

– Я устала объяснять, – вымученно говорит она.

– А я, между прочим, всё еще могу тебя убить, – стою на своем я.

– До или после того, как я обращусь в туман и воссоздамся в твоих легких или твоем сердце? Думаешь, только ты способна взрывать тела изнутри? Во дворце ты жила, когда была еще совсем девочкой. Более того – присутствовала, когда Кваш Моки разрушил род королей и вверг весь Север в упадок и порочность. Даже Лионго Доброму оказалось не по зубам с этим совладать. Каждый Король уничтожает свою старшую сестру или отправляет ее монахиней в Манту. Это идет так давно, что никто уже не знает зачем. Отец Кваша Моки был последним настоящим монархом, восседавшим на троне в Фасиси, и Север остается обречен, пока престол там вновь не займет настоящий Король.

– Это какой такой Север? Север, что побивает Юг в каждой войне? Север, что разрастается на восток и на запад? Какой такой Север вдруг оказывается обречен?

– О-о. Годы изобилия скоро закончатся, помяни мое слово.

– Ничего я не собираюсь поминать из того, что ты…

– Ничего, еще помянешь. Когда наступят годы запустения, то они охватят и Север и Юг, так что даже боги не смогут заступиться.

– Вон оно что! Значит, вы тут вынашиваете тайный замысел, чтобы жирные свиньи Севера не оголодали?

– Да язви ж богов, ты когда перестанешь быть стервой из сельской глубинки? – теряет терпение Нсака Не Вампи. Ветер – не ветер – взвивается и задувает в комнате все светильники. Не Вампи взмахивает рукой, и они загораются снова. Я стараюсь не показывать вида, что меня это удивляет. «Ты здесь не единственная с дарами», – говорит ее взгляд.

– Она даже не северянка. Была своя, да вышла.

– Не тебе судить, где я своя, а где нет.

– Ты вон говоришь, что не привязана никем и нигде. А когда в Фасиси больше ста лет назад проводилось то «великое очищение от ведьм», ты что-то пыталась предпринять? Траурная песнь об этом передавалась от женщин к женщинам годами. Некоторые из них о ту пору еще даже не стали женщинами, кого-то сожгли потому, что не так накладно было дать короне убить свою жену, чем с ней разводиться. Ты тогда не заботилась ни о ком, кроме себя; зачем тебе, действительно, заботиться о ком-то сейчас? Вся эта нескончаемая жизнь без какой-либо иной цели, кроме как жить себе во благо… Что ж, я-то, надеюсь, умру раньше, чем ты. В писаниях сказано, что это верно. Ты та, кто бросила своих собственных…

– Не думай, что я не закрою твой рот, если ты сама его не закроешь.

– Думаешь попробовать?

– Хватит! Вы обе! – не выдерживает Бунши.

– Надо было посулить ей деньги, или орехи, или что там еще в ходу у обезьян. Не знаю, за каким хреном ты пыталась к ней взывать.

– Укажи мне этого Аеси, чтобы я могла его убить, – бросаю я Бунши.

– Во второй раз ты провалилась, так что…

– Зато удалось в первый раз. Я кому сказала: укажите, где он.

– Значит, ты можешь нанести свой удар? Но ты посмотри, как он вернулся! Ты из нас хоть кого-то слышала? Он возвращается и вернется снова, и не перестанет этого делать никогда. У нас задумка другая, – говорит Нсака Не Вампи.

– Убьем его, выждем восемь лет, найдем и снова убьем.

– Поговори с ней ты, Бунши, я уже притомилась.

– Убить его сейчас, да и дело с концом – говорю я.

– Убить его ты не можешь.

– Кто меня остановит? Что это за дьявол, которого нельзя сразить намертво?

– Он не дьявол, – говорит Бунши.

Я оглядываюсь в поисках чего-нибудь, что можно грохнуть об пол. Мое гневное сверкание глаз задает вопрос без слов.

– Он не дьявол, – терпеливо повторяет Бунши. – Он бог.

Девятнадцать

У Фасиси злобы на меня нет – нет вообще ничего. Не знаю, тосковала я или боялась. Будь я мастерицей в счете, сказала бы, что с тех пор, как моя нога касалась этой земли, минуло сто тридцать шесть лет. Мой нос чует запах реки внизу квартала Ибику. «Задерживаться здесь мы не собираемся», – говорит Нсака Не Вампи. Это всего лишь остановка на пути в Манту, хотя с этой твердыней придется повременить – нечто, понятное нам обеим еще до выхода в путь. Я уже объявила, что не подчиняюсь указаниям моей праправнучки или этой изворотливой смоляной блямбы, которая по желанию превращается в женщину, но чаще всего довольствуется тем, что просто растекается лужей по полу, влезает к людям в жилища и там наушничает. «Они еще легко отделались после того, что мне нарассказывали», – думаю я, но не говорю вслух, когда мы две луны назад покидаем Омороро. «Не приходишь с ожиданиями – не уходишь разочарованный», – внушаю я себе от начала нашего пути с Юга по морю. «А чего мы не выбрали более короткий путь?» – спрашивает у феи Не Вампи, но та не отвечает.

Я хочу вспомнить последние слова, которые они сказали, несмотря даже на то что всё было неприглядно, но я давно это забыла, и оттого у меня странное чувство – не злости, нет. Но и слово «печаль» здесь не вполне к месту. Не знаю, что за слово. Моя семья. Я помню, что они делали и что делала я. Помню, как мои львы стали на меня набрасываться, и ветер – не ветер – швырнул одного из них, кажется, Ндамби, с такой силой, что я слышала, как у нее при ударе о стенку хрустнули ребра. Рев, удар, крики, кто-то умоляет, чтобы «она перестала нас мучить» – всё это приходит на ум и проходит сквозь, но лица не различаются, и время для меня утрачено. «Всё иначе», – как говорит Нсака Не Вампи, хотя что еще она может сказать.

Дом стоит так же, как тогда, когда я видела его в последний раз. «А куда ему было бежать?» – произносит голос, похожий на мой. Наружные стены обмазаны глиной: как раз недавно был сезон дождей. Какая-то женщина лущит горох, девушка мелет зерно, а еще одна шмякает паука, что прокрался в дом и напугал детишек. Я высматриваю что-нибудь в ширине глаз, в остроте скул, в длинных ногах – в чем-то, что, на мой взгляд, присуще мне. Хотя Нсака, казалось бы, тоже отсюда, но я ничего в ней от себя не замечаю. Где здесь мужчины, неизвестно, а она мне даже не удосужилась сказать, по-прежнему ли это семья воинов. Хотя, судя по новому рву вокруг королевской ограды и строю солдат, что недавно протопал по одной из улиц, напрашивается вывод, что Фасиси как на военном положении.

Фасиси изменился. Покрупнел, расширился, стал громче и многолюдней, но дело не в этом. Несмотря на шум, есть в нем что-то тихое, словно затаившееся, и требуется некоторое время, чтобы это распознать. Дело вот в чем: в городе нет музыки. Местами можно расслышать бой барабана, а из соседнего храма доносится хор голосов, но нет ни кор, ни калимб, ни нгони[45]45
  Нгони – струнный инструмент из дерева или калебаса, с натянутой на него высушенной головой животного.


[Закрыть], ни арф, ни смычков, ни балафона[46]46
  Калимба, балафон – африканские ударные инструменты класса ламеллафонов или щипковых язычковых идиофонов.


[Закрыть] – и никого, кто бы на них играл, вторя своему пению. В мою здесь бытность пение исходило от гриотов, я это помню. А ныне, лишенная музыки, я брожу среди людей, которые не слышали ее никогда, и неизвестно, что у богов считалось бы хуже.

Фасиси стал другим. Короли сменяли королей, взимая себе мзду даже с самых малых улиц. Земля, что перестраивается под войну, означает землю, где никто не строит жилищ выше двух этажей, а в основном и того меньше. Земля, созданная под войну, строит вокруг себя стену, на что уходит не менее пятидесяти лет и десятки тысяч рабочих рук. Земля, обустроенная для войны, теперь располагает смотровыми бастионами на вершине каждого района, даже плавучего. Но дом всё еще стоит, и я стою в пределах его внешнего двора и не двигаюсь, пока Нсака не говорит:

– Идем.

– Раньше здесь стоял нкиси-нконди. Больше чем с ребеночка, – говорю я.

Нсака кивает, но ничего не отвечает.

– Куда он делся?

– Тебе придется спросить у… – она осекается.

Я хочу, чтобы она продолжала, особенно если это приведет к драке. А что, было бы неплохо. Не знаю почему; может, потому, что, покидая этот дом, я была готова всех здесь поубивать. По крайней мере, иногда на меня такое находило. Вместо этого Нсака поворачивается ко мне и говорит:

– Я знаю, тебе кажется, что прошло всего несколько лет.

– Я знаю, сколько времени прошло.

– Я не говорю, что ты знаешь, я говорю «кажется».

– Помнится, когда я впервые переступила этот порог, мне сказали, что вид у меня некормленый.

– Вид у тебя до сих пор такой, что тебе поровну, – говорит она и заводит меня в мою собственную гостевую.

Мы проходим мимо комнаты, где я ожидаю услышать львиный рык, а вместо этого слышу детские повизги. Два мальчика и две девочки; нет, три – одну я в полумраке не разглядела, пока ее глазенки не высветились в свете лампы. Из комнаты показывается также растрепанная женщина с толстыми руками.

– Снова ты, сестренка? Каждый раз, когда ты говоришь, что отправляешься искать следы, они снова выводят тебя сюда, – говорит она, при этом не сводя глаз с меня.

– Наверное, это твое фуфу все время заманивает меня обратно.

– Ха! Весь обратный путь ты проделала ради обыкновенного пюре из маниоки. А это кто, твоя попутчица по странствиям? – спрашивает растрепанная.

Нсака хихикает.

– Бери больше. Это твоя прапрабабушка, – говорит она.

Ее сестра выкладывает из рук сверток и подходит ко мне. Сначала она смотрит на мои руки, затем на лицо.

– Неужто правда? Мать, бабушка, прабабушка – они все мертвы, и все трое смотрелись куда старше, чем она. Ты та, от кого ей всё это передалось? Нсаке, еще кое-кому из родни. Я про дар.

Я оборачиваюсь к Нсаке:

– В прошлую луну ты называла это проклятием.

Она разводит руками:

– Есть вещи, которые разом и то и это.

– Прабабушка никогда о тебе не рассказывала, а прожила очень долго, дольше мамы. Но и ее ты, наверное, превзошла по годам, хотя смотришься так, что годишься нам не больше чем в матери. Где же ты всё это время жила? – интересуется сестра.

– На Юге.

– Вот как. Я слышала, там у всех женщин груди плоские, а мужики совокупляются друг с другом. Дети, идите скорей сюда! Познакомьтесь со своей прапрапрабабушкой!

Мальчики и девочки налетают гурьбой. Один спрашивает, а кто старше – я или дерево? Второй – а что такое «пра-пра-пра»? Младшие – двойняшки, девочка с мальчиком – оба трогают ладошками мое лицо и хватают за волосы. Мальчик хватает и за грудь, за что едва не получает затрещину. На меня они смотрят как на неведомую зверушку, которая сейчас станет их собственностью. Я оглядываю их, ища что-нибудь в глазах, а может, в голосе или в том, что они чувствуют, прикасаясь ко мне в попытке распознать, настоящая ли я. Не знаю, чего я ищу, но не нахожу этого.

– Ты умеешь готовить?

– Осейе, перестань искать себе работницу, – говорит Нсака.

– Она выглядит так, будто ей нужна работа, хотя бы едоком за столом. Никто ни разу не помещал тебя в дом для откорма?

– Чтобы она ходила вразвалку, как ты?

– Там есть и другие вещи, которым обучают. Например, как расчесывать волосы и держаться как женщина.

– Она твоя прапрабабушка, – напоминает Нсака. Я поворачиваюсь к ней.

– А кто еще из родственников до сих пор живет…

– В Ибику?

– На Севере, – говорю я.

– Их там столько, что хоть отбавляй! – вскидывается Осейе. – И хоть бы от одного был прок в работе по дому. Это в них тоже от тебя? Наши бестолочи-братцы либо торгуют контрабандой в Баганде, либо служат в королевском полку, как до них отцы. Есть пара двоюродных братьев, один из них жрец фетишей в Джубе, а другой, я слышала, преподает во Дворце Мудрости. Ну а если ты еще не наслышана о своем родственничке Дансими, то считай, повезло: он изнасиловал одну из знатного рода и убил ее мужа, который лет десять назад состоял при дворе. Женщины у нас скрепляют семью, которую мужики все пытаются развалить на части. У прадеда есть на королевском кладбище именной камень. Он, кажется, дослужился до звания почетного стража короля. Его даже поминают официально в числе больших людей. Вот какая у нас родня по твоей линии.

– Ох неуемная, – качает головой Нсака.

– А тебя далеко отсюда занесло? – любопытствует сестра.

– Отсюда не видно.

– А заходишь с таким видом, будто живешь тут по соседству.

– Я б сюда и не пришла, кабы она не притащила.

Я хочу увидеть комнату, где мы когда-то спали с Кеме. Чувствуется, что это мой дом, и в то же время понятно, что не мой. В этом доме, с этими женщинами, я не могу вспомнить своих детей. Они отказываются являться перед моим внутренним взором. Зато я вспоминаю, как Кеме подходил ко мне на заднем дворе и как наши разговоры перерастали в бурные совокупления, такие, что я вся содрогалась внутри себя, но никак не могла насытиться в этом тесном пространстве, где кроме нас за стенкой обычно был еще кто-нибудь. Как я сжимала его член, и мы громко, шумно жахались и в этой комнате, и в другой, когда детей уносило куда-нибудь гулять, и как от него пахло, когда он был полульвом, по-другому, чем когда он был целым. Эта мысль должна вроде бы стыдить, но нет. Это было жизнью – всё, как мы жили, потели, метили это место своей мочой, моей лунной кровью и его семенем.

– Надо же. Я была готова поклясться, что прапрабабушка у меня умерла много лет назад.

– Осейе.

– А что? Я руководствуюсь только тем, что знаю, и тем, что помнила бабушка. И могу поклясться…

– Осейе!

– Ну что? Ох…

– Она была… милой? Вторая жена Кеме, – спрашиваю я.

– Она здесь жила. По крайней мере, так рассказывала прабабушка. Хотя Матиша была не из тех, кто любит рассуждать о прошлом. Вы пришли на ужин или так, просто шли мимо?

Никто из нас не отвечает.

– Ты все туда смотришь. Если хочешь пойти взглянуть, пожалуйста, я не мешаю, – говорит Осейе, после того как я в третий или четвертый раз бросаю взгляд в коридор, ведущий в спальню. В той комнате я ничего не забыла и даже не знаю, чего я от нее жду. Да, они родня, но это другие люди, живущие по-другому, что делает чужим и этот дом. Детская одежонка, безделушки для маленьких девочек, на полу мешки, которые пахнут зерном. С палки свисают золотые украшения, везде табуреты и стулья: в доме не хватает свободного места.

Вся эта чуждость отнимает силы, и я присаживаюсь на низенький табурет. «Ты ждала теплоты, душевной отрады, – говорит голос, похожий на мой. – Искала кого-нибудь, кто назвал бы тебя мамой, хотя все давно уже мертвы. Но прими правдивость того, что ты чувствуешь. Да, по детям ты скучаешь, но не так сильно, как по твоему мужчине, твоему льву». Я бесприютно горблюсь, словно собираясь заплакать, но слезы не идут.

Осейе пристально смотрит вначале на меня, затем на Не Вампи.

– Я наконец обрела для тебя смысл? – спрашивает Нсака, вынимая эту мысль прямо у меня из головы.

– Смысла в тебе не будет никогда, – говорит ей сестра и пускается вдогонку за мальчиком, который кричит, что он дракон и сейчас полетит вниз к реке. Нсака потирает на шее черный обсидиановый кулон; я его замечаю только сейчас.

– Подумать только, мама назвала ее Осейе. Счастливой.

– А где львы? – робко интересуюсь я.

– Львы? К моему рождению уже ни одна кошка не жила ни в этом, ни в каком другом доме.

– Они просто исчезли из родословной?

– Нет. Они исчезли из этого дома. Просто однажды случилось так, что львы захотели быть львами, и любой, кто родился полноценным львом или оборотнем, отправился жить к ним. Двое из дядьев – твоих внуков – даже взяли в жены львиц. А их сыновья, наши двоюродные братья, теперь заправляют прайдом на лугах к западу от…

– Возьми меня туда.

Туда мы добираемся к следующему полудню. Не Вампи выражает беспокойство насчет Бунши и запаса своего времени, но я отвечаю, что мы забрались настолько вглубь, что она не рискнет меня побеспокоить.

– К тому же, – в десятый раз повторяю я, – приказы Бунши мне не указ.

У травяных пространств к западу от Фасиси нет названия, потому что ни у одного зверя, обитающего там, никогда не возникало необходимости их как-то называть.

– Я здесь нечастая гостья, – говорит Нсака.

Меня это ничуть не удивляет, потому что от львицы в ней нет ничего. Открытая саванна с высокими шелковистыми травами – похоже на львиную шерсть, приходит мне в голову. Река здесь не похожа на ту, что течет за Ибику; она всё еще полноводна, поскольку сейчас лишь начало сухого сезона и воды пока в избытке. Деревья торчат лишь местами, словно боги на них скупы, зато газелей и импал здесь так много, что я бы, глядишь, осталась здесь жить, если бы ела больше мяса. Но жизнь и общение с гориллами и обезьянами на протяжении ста с лишним лет меняют привычки и наклонности. Я всё еще не могу заставить себя их сосчитать. Сто с лишним лет – это число кажется несуразно большим, пока не вспоминаешь, как однажды утром ты проснулась, и вот тебе уже, между прочим, пятьдесят, а ты даже не можешь себе это объяснить. Ну а коли так, то что могут значить сотня или сто тридцать шесть? Мне думается, это оттого, что однажды я просто проснулась и заявила миру, что отказываюсь от этого, да и от всего остального. Отказываюсь от давящего гнета пространства, отвергаю натиск времени. Об отказе от смерти я не говорила никогда: она может нагрянуть когда угодно, от копья, когтей или от яда. А тут эта водяная фея мне говорит, что дело в крови, которая течет во мне, и вообще в женщинах – некоторых, не всех – еще с тех пор, когда люди не начали вести отсчет времени. Во мне, в Матише, и кто знает, в ком еще, когда вся родня нынче разбежалась да рассеялась? Наверное, и во львах, хотя им от природы отведено умирать всего через десять и два, от силы десять и четыре года. Но мои львы прожили дольше, чем, казалось бы, любая кошка, и мне это в радость, хоть и вперемешку с воспоминаниями о том, что они и выгнали меня из моего дома, обозвав чужой. На правой груди у меня три шрама, от трех когтей. Тут до меня вдруг доходит, что это ошибка – я здесь быть не должна.

– Может, пойдем, пока нас не заметили?

– Нас заметили еще до того, как мы привязали лошадей на въезде в долину. Прими это как добрый знак, если они всё еще останутся там к нашему возвращению.

Рев, далекий, но уже достаточно громкий, чтоб сотряслась земля. Вон они, пятеро; нет, шестеро; хотя нет, восемь – трое мужского пола, один белый, как кочевое облако, а остальные золотистые. Пятеро львиц, их круглые ушки подергиваются. Теперь всё, не сбежать. Приблизившись, они скопом окружают нас с рыком, утробным ревом и мурчанием; все как один принюхиваются.

– Опустись, – говорит мне Нсака. – Не важно, считаешь ты их родней или нет.

Одна из львиц подходит к Нсаке и рыкает на нее.

– Да уж не позабыла тебя, сучонка, – незлобиво ворчит Нсака. Львица сталкивает ее с ног, а Нсака чешет ее за ушами. Та лижет ей обсидиановый кулон, и Нсака запихивает его под рубаху, между грудей. Двое львов подходят ко мне, он и она.

– Проявляй почтительность. Это твои…

– Перестань, – отмахиваюсь я, что сбивает с толку льва; он издает рык, не вполне понятно, дружелюбный или нет. Он подходит прямо ко мне и принюхивается. Повадки львов мне известны; иные могут просто вцепиться в шею и оттяпать голову. А он как раз к моей шее и тянется; проводит по ней носом, а затем трется о нее своей гривастой башкой. Я подсовываю свою голову под его, чтобы он погладил меня сзади по шее, затем медленно поднимаю голову и трусь щекой о него. Затем он сам перекатывает свою голову под мою, чтобы я могла потереться о нее шеей. То же самое, подходя, проделывают и львицы. Я изображаю урчание, пытаясь походить на них, и тут одна сзади чуть не сбивает меня с ног – я ее не заметила, поэтому не была готова. Эта, по виду младшая, решила, что со мной можно поиграть.

– Они знают, кто ты, – говорит Нсака.

Я пытаюсь сказать, что знаю, но слова не выходят. Приближаются еще трое, и мы тремся шеей о шею, головой о голову, волосами о гриву, и они мурчат, и улыбаются моему мурчанию, и всё это так трогательно, что наворачиваются слезы, идут и идут. Я стараюсь не плакать, а сама реву. Это, наверное, из-за того, как они опираются лапами и трутся головой о голову. Когда они кладут на плечи лапы, вес у них такой, что едва выдерживаешь, но их доверчивость заставляет забывать об этом бремени.

– Прапрабабушка, – наконец вытесняет один из них – оборотень с лицом льва и телом поджарого мужчины. На пальцах у него когти, но всё равно это пальцы. Этот полулев так поразительно красив, что, наверное, только у богов есть слова, чтобы описать это. Я уж стараюсь не думать о том, как он похож на Кеме.

– Знакомься с плодами твоего дерева, – произносит он.

Нсаке я говорю, что обратно выберусь сама, а отправлюсь, когда захочу. Уходя, она хмурится. В ту ночь я сплю под открытым небом, а моя подушка и тепло – живые шкуры и гривы львов. Поутру я трусь шеей с каждым из них, глажу им головы, чешу загривки, а с оборотнями соприкасаюсь лбами.

На обратном пути к городу я останавливаюсь у реки.

– Я знаю, ты следила за мной, – говорю я. С ответом она не торопится, но вскоре появляется из реки. Бунши. – Расскажи мне всё, что я забыла. Пока ты этого не сделаешь, в Манту я не отправлюсь. Рассказывай всё.

На пути к Манте то, что я вижу, борется во мне с тем, что я помню.

– По рассказам Бунши, это всё твоих рук дело, – говорит Нсака, когда мы проезжаем мимо кратера, но я вспоминаю это по звучанию голоса Бунши, а не по мысленным образам. Ум по-своему хранит память о тех днях – как я прислуживала госпоже Комвоно и как она потом преподнесла меня в подарок принцу Фасиси, ставшему затем Квашем Моки. Эмини для меня лишь имя в свитке, а не лицо, которое я этим именем нарекаю. Но сейчас, по дороге в Манту, обрывки некоторых воспоминаний приходят ко мне независимо от того, хочу я этого или нет. Сейчас Нсака указывает на тот кратер, а в моем разуме слышится раскатистый гул взрыва.

Манта. Семь ночей к западу от Фасиси и всё время вверх. Особенность Манты в том, что для большинства людей такого места как бы не существует; даже для путешественников, что проезжают мимо него девять, а то и десять раз. Ибо они проезжают мимо горы – странной на вид, но тем не менее горы, – вокруг которой всё плоское и уныло голое; похоже не на холм с вершиной, а на гигантскую скалу, торчащую прямо из земли настолько же вширь, как и вверх. До самой вершины ни деревца, ни зелени, зато на вершине целый лес, и между скалой и деревьями никаких признаков того, что там есть хоть одна живая душа. Часть пути мы едем верхом, но к тому времени, как утро сменяется днем, нам приходится спешиваться. Прежде чем мы добираемся до вырубленной с тыла в скале лестницы, ступеней в общей сложности восемьсот и восемь, наступает вечер.

На вершине лестницы крутой склон скалы начинает закругляться, и, чтобы взобраться наверх, приходится хвататься за кусты, корневища и зазоры между камнями. Крепостью это место перестало быть семьсот лет назад, и теперь, вместо того чтобы высматривать врагов, оно служит тому, чтобы их прятать, особенно если это враги в вашем собственном королевском доме. Теперь это место, которое именуют своим домом монахини, служащие богине плодородия и деторождения Ишпали. Эту новость сообщает мне Нсака, а никак не монахини, из которых некоторые ведут себя так, будто ни о какой богине и слыхом не слыхивали. Именно здесь нам назначено встретиться с ней и привести свой замысел в действие.