Текст книги "Лунная Ведьма, Король-Паук"

– Часть меня всегда чуяла в тебе это. «Следи за этой пакостницей, – твердила я себе. – Она что-то замышляет».

– Ваше высочество, я никогда ничего не замышляла.

– Представить только! Все женщины входили в ту комнату, исполненные трепета и благодати, чтобы выполнить божеское дело.

– Я…

– Молчать! Как ты смеешь разевать рот, когда говорю я? Все женщины в комнате готовили его к встрече с предками, но ты? Что ты вообще там делала, ведь у тебя нет никаких женских навыков!

– Ваше высочество, но разве не вы…

– В опочивальню ты проникла для воровства. Обокрасть Короля, мертвого, в его собственной опочивальне! Да что ж за сука выродила тебя на свет?

По кивку принцессы стражник, что справа, молниеносно бьет ее в живот. Соголон сгибается пополам, ноги под ней подламываются, а колени ударяются о пол. Она надрывно, не переставая, кашляет, пока стражники не поднимают ее с пола.

– Что ты украла, воровка? Ты провела всю ночь в опочивальне моего отца или влезла в какую-то другую комнату? Я, кажется, тебя спрашиваю? Не заставляй меня бить по каждому твоему месту, пока краденое не выпадет. Какой позор!

– Ваше высочество, я ничего не брала!

– Обкрадывать покойника! Или ты ведьма? Только ведьмы такое себе позволяют.

– Говорю же, я ничего не брала.

Принцесса опять кивает, и стражники в три рывка срывают с Соголон одежду.

Бдительное вытряхивание ничего не дает, наружу ничего не выпадает. Стражники разводят руками.

– Что ты взяла, негодница, – безделушку? Амулет? Перстень? Что за бесовщина творится у тебя в голове, что ты ускользаешь от меня обшарить спальню моего отца? Ну какая же наглость, честное слово. Сколько я всего ей дала, а она только одно – брать, и брать, и брать!

– Я ничего не брала, ваше высочество.

– Так-таки ничего и не взяла? – подает голос старшая.

– Там ничего, – отвечает Соголон с тихой холодностью.

Принцесса смотрит на нее болезненно-пристальным взглядом.

– Обыск не закончен, дурни, – обращается она к стражникам. – У маленькой ведьмы есть еще три дырки. Убрать ее с глаз моих.

Идти самостоятельно у Соголон нет сил, и ее тащат волоком по коридору. Когда стражники докладывают, что при пленнице ничего не найдено, принцесса заявляет, что мерзавка либо ленива, либо дерзка, либо она вообще что-то сделала с телом отца. При этом Эмини вновь впадает в ярость. Она приказывает стражникам выпороть нахалку и оставить на конюшне, где ей теперь самое место, пока всё не закончится и сердце малость отойдет.

Всё это время Соголон не издает ни звука. Стражник над ней уже готовится взмахнуть кнутом, когда старшая со входа в конюшню кричит, что принцесса передумала. Девчонку не пороть, а просто оставить в конюшне на сене. Стражники думают уходить, когда она замечает:

– Я сказала не пороть, но я ж не говорила «не трогать».

Не успевает узница и вскрикнуть, как один сбивает ее с ног, а другой лупит ногой, все это на глазах у старшей. Губы Соголон приоткрываются, рот передергивает подобие улыбки.

Соголон в конюшне удивляется, почему совсем не дует ветер. Иногда задувает, но как бы невзначай, словно спросонок, и впечатление такое, будто кто-то нехотя, вполсилы потакает ее желанию. Хотя какая разница? Ветер, даже когда просыпается, ведет себя капризно и непредсказуемо, как зигзаг молнии. Наверное, Соголон похожа на тех глупых старых прорицателей, вечно выискивающих какие-нибудь знамения и чудеса, хотя единственное чудо здесь – какой-нибудь ветреный юный бог, норовящий с ней поразвлечься во второй раз или в третий; теперь уж и вспоминать неохота. Думать не хочется в том числе и потому, что глупо полагать, будто ветер ее охранитель и защитник – насколько это отличается от бредней о божьем укоре, что слышится кому-то в раскатах грома? Нет смысла верить в это, да и вообще ни во что. Мир таков, каков он есть, и когда до человека это доходит, он приноравливается существовать в этом мире, полном боли, одиночества и предательств. Две вещи, которые извечно исходят от людей, но приближение которых никогда вовремя не замечаешь, – это удивление и разочарованность. Глядя на сонно пофыркивающих лошадей, Соголон размышляет об этом всю ночь. Удивление и разочарованность приходят из того же места, откуда прилетают внезапный тумак или удар молнии. Превозмогая боль в животе и жжение ссадин на плечах, Соголон делает вывод, что устроено это несколько иначе. Удивление всё же предсказуемо, а разочарование не заставляет себя ждать. Иное дело доброта, сочувствие, верность, порядочность – вот они действительно берутся словно из ниоткуда.

Она чувствует, как в голову ей вступает что-то новое, или же она сама находит там какое-то местечко, которого прежде не замечала. Место, заставляющее ее задуматься о годах, раньше ничем не примечательных; но это не имеет значения, потому что сейчас она входит в ту пору, которая всегда будет иметь для нее значение и никогда не изменится: возраст достаточной зрелости. Еще вчера она думала, что у нее для принцессы есть важные новости, но у девчонки из буша Миту нет и не может быть ничего, нужного особе королевской крови. Принцесса так рассудила сама. Мир таков, каков он есть, и эта конюшня такая, какая она есть. Соголон вспоминаются минувшие сутки, и как всего лишь прошлой ночью она мучительно раздумывала, что бы такое сделать для возвращения к принцессе, от которой ее затем жестоко и бесцеремонно отрезали. Последующей ночью она вспоминает, кто стоял за этой жестокостью. А в конюшнях, между прочим, тепло, и запах конского навоза не такой уж докучливый; лошади же не делают ничего, кроме как стоят и радуют своим великолепием.

Одна ночь перерастает в две, две в три, а три превращаются в число, когда утрачивается счет. Своей протяженностью конюшня не уступает любому дворцу, и лошадей здесь явно за сотню. Той ночью, когда Соголон отправляется гулять и считать, в последнем стойле обнаруживаются ступеньки, ведущие на крышу. А под самой кровлей оказывается закуток с деревянным настилом, кучкой ковриков и подушек, кувшин и чаша для воды; в уголке под сеном припрятано несколько молельных фетишей. Кроме конюхов, никто другой в конюшню не захаживает, а те, что приходят, не заговаривают с Соголон, даже когда ее видят. С того дня как она ночует в этом закутке, никто из мужчин этим местом не пользуется, и она его облюбовывает. Дважды в день кто-то решает проявить к ней доброту и присылает остатки с одного из придворных столов, и дважды в день она стыдится того, что их подъедает. От принцессы ей больше не надо ничего и никогда, с этим всё решено. Больше никаких подачек, сезон ли это изобилия, или недорода – всё едино; добрые люди, жестокие ли – они все на одно лицо. Поэтому, когда мимо нее во время погребальной процессии проходит Кеме, она его не замечает, потому что на каждого воина смотрит с одним и тем же выражением. На всех как на каждого.

Утром в день погребения хозяева конюшни приходят за гнедыми лошадьми, чтобы обрядить их в красное с черным. Идти на похороны Соголон никто не неволит, и она не идет – возможно единственная, кто не болен, не стар и не мертв для того, чтобы выбраться на улицу для оплакивания и празднования ухода Кваша Кагара к предкам. При мысли о мертвом Короле ей на ум приходит единственное слово – «козлятина». Сейчас она лежит на своей постели из сена и ковриков, думая об этом дне и о Кеме, прошедшем мимо конюшни. Вокруг утро, солнце уже высоко, но еще не припекает. Бьющие с рассвета барабаны разносят весть о великом трауре с одной горы на другую. Барабанный бой притягивает взор к широкому выезду с конюшни, откуда процессия, начавшись от королевского замка, пройдет мимо всех дворцов, через большую надвратную башню и ворота, а затем по главной улице Фасиси, с тройной петлей вокруг столицы по всем районам и кварталам, пока наконец не спустится под уклон и не взойдет по подножию горы Сиграй к древу предков, где тело монарха торжественно привяжут к вервям и поднимут богоизбранные носильщики, обитающие всю свою жизнь в горах. Для этого им предстоит подняться по крутому склону так высоко, что облака останутся снизу. Тело носильщики подтащат к горной впадине, уже проделанной богами прямо под древом предков, коему уже больше дюжины веков. Носители будут говорить на языке, ведомом только им и богам, и будут заклинать небожителей, чтобы те приветствовали Кваша Кагара на земле предков. «Я устрою, чтобы их головы закопали вместе с тобой». Слова застревают, и хочется от них отряхнуться, но Соголон смиряется: пусть семена слов падают там, куда их принесло. Всего этого зрелища ей не видеть – просто вспоминается разговор старой кухарки с молоденькой молочницей о том, как хоронят королей.

Обряды начинаются с рассветом, при рождении дня, а заканчиваются монаршим погребением в сумерках, со смертью. Ни принцесса, ни принц мимо конюшен не проходят, зато сверху видно пеструю толпу придворных, шествующих в процессии. Из конюшни слышно, как гул барабанов все нарастает, а затем доносится еще один звук, громче – частый тяжкий топот, от которого гудит земля. Видимо, это неразличимый отсюда маскарад смерти – сотня танцоров в масках, а может, и больше. На неимоверно растянутое мгновение, равное в длительности сезону, Соголон переносится разумом туда, на землю, где ноги взбивают султаны рыжеватой пыли.

На лодыжках звякают бубенцы, и песнопения возносятся на ветру. Вначале проходят носильщики бирики в масках высотой с жирафа, смыкая землю с небом, изначальным жилищем богов. Следом идут носильщики ванага в масках не столь огромных; они ведут душу в загробную жизнь, между тем как тело отправляется в иное место. На верхней части маски две полосы – одна для земли, другая для подземного мира. Стайки из шести или десяти танцоров прыгают, топают, исступленно кружатся, гибко кланяются, покуда их маски не касаются земли, и, распрямившись, вращаются так, чтобы ванага касалась четырех точек вселенной. Семь прыжков, и новый повтор, один за одним, один за одним. Для Соголон это всё едино, ибо утро есть утро, а ночь есть ночь, и человек ничего не может сделать, чтоб воспрепятствовать этому круговороту.

А затем являются ночь и дождь.

Соголон лежит под кровлей, по которой сверху тарабанят водные струи. Звук успокаивает, даже когда становится громче, превращаясь в сотню маленьких барабанчиков. Монотонное гудение накатывает волной, всё глубже погружая тело в сено и ковры; голова при этом всё легче и невесомей, словно кто-то подливает вина. Но всё это обрывает натужный скрип петель снизу. Соголон чутко приподнимается на локте и видит, как дверь конюшни отъезжает вбок, а внутрь врывается веер брызг. Вместе с каким-то мужчиной.

– Соголон, девочка?

Кеме! Перекатившись с краешка постели, она спрыгивает вниз, не успев подумать, а не слишком ли это быстро: еще возомнит чего. При виде такого быстрого и бесшумного приземления Кеме широко улыбается:

– Ого, ты как кошка.

– Не смей меня так называть.

– Но разве это не так? Просто сверхъестественно.

– Что «сверхъестественно»?

– Сигаешь с самого верха. Десять и одна… десять и шесть, семь… Десять и восемь ступенек лестницы – и тут ты раз! Как перышко.

– У тебя всё сверхъестественно.

– Нет, не всё. Только ты.

– Ты, верно, думаешь, что мне нравится всё время слышать, какая я для тебя странная. А я никакая не странная.

– Клянусь богами, девчонка! – Кеме выставляет руки, словно остерегаясь удара, и поворачивает голову прежде, чем она успевает рассмотреть его лицо. – Помнится, я однажды назвал тебя повелительницей лошадей. Но Соголон…

– Да, я выбираю жить в дерьме. Как и каждый волен выбирать себе то, чего захочет.

– Я слышал, тебе недавно не свезло. О, как я тебе сочувствую.

– Не свезло? Словно бы я проиграла в игру? Ну да, если пинок по голове считать за три хода фишки.

– Мне так…

– Твоих сочувствий мне не надо.

– Ну да, конечно, Соголон никогда ничего не нужно.

– Мне нужно одно: чтобы ты прихватил свое зубоскальство и проваливал.

– Да язви ж богов! Что за нрав у тебя!

– Насчет «язви» ты верно сказал.

– Соголон!

– Ну что?

– Я… Ты меня вконец сбила с толку. Даже позабыл, зачем пришел.

– Так уходи.

– Что за странности тебе втемяшились?

– Не знаю. Отличаются ли они от последних, что ты во мне заметил? Единственное, что ты во мне выискиваешь, это странности. Ну-ка, какой бзик Соголон выкинула на этой неделе? Какую новую придурь ты открыл, про которую сможешь поведать своим друзьям в плавучей таверне?

– Клянусь богами, ты несправедливо обо мне судишь.

– Думаю, сужу я обо всех правильно. Впервые за долгие годы.

– На суде Соголон пощады не бывает. Как ты нас накажешь? – спрашивает он с улыбкой.

– Да пошел ты.

– Не говори так со мной.

– А как иначе? По какой щеке ты меня хочешь ударить? Или, может, пнешь? Вот мой живот, на. Или как насчет синяка над левым глазом, чтобы соответствовал тому, что над правым?

– Скажешь тоже.

– Так чего ты хочешь, караульщик? – выкрикивает она.

– У нас пропал Алайя.

– Что?

– Пару дней назад кто-то в таверне обозвал его ведуном за то, что он пишет слова. Мы сказали, что будет безопаснее, если он скроется, а он посмотрел на нас так, будто ведуном его назвали мы, – и вот уже два дня никому не открывает дверь.

– Может, он бежал?

– Такой, как он? На него это не похоже.

– А кто нынче на кого похож?

– Да, сейчас многие таятся.

– Я не о том. Может, на этот раз все подразумевают правду.

– Кто это с тобой сделал? – всматривается в ее лицо Кеме. – Принцесса? За что?

– Да какая разница.

Кеме упорно продолжает смотреть, пока Соголон не отводит взгляда.

– Берему мне говорит, нынче король избавляется даже от львов. Ему нужна собственная императорская гвардия.

– Сангомины?

– Нет. Я. И еще кое-кто, из назначенных Аеси.

– По крайней мере, ты получаешь то, чего всегда хотел. Кланяйся богам.

– Язви богов, Соголон. Я уже просто не знаю, какие нынче времена, – вздыхает он и садится на кучу сена, словно силы враз покинули его.

– Ты по-прежнему считаешь, что сражаешься за правое дело?

– Ты, видно, мало истыкала меня колкостями за одну ночь?

Соголон склоняет голову, но не произносит ни слова. Отчего-то ее притягивает дождь, и она подходит к двери конюшни. Воздух здесь свежий, холодный и густой от брызг. Она закрывает глаза, давая воде омыть ей лицо. За спиной глубоко вздыхает Кеме.

– Боги мудры и боги глупы, – произносит она.

– Звучит как мудрость древней старухи.

– А я знаю, что чувствует старуха в своей древности.

– Наверное, это не приносит тебе счастья?

Соголон смеется.

– Что, угадал?

– Счастливых дней у меня никогда не было.

– Это самое жалостное из всего, что я когда-либо слышал.

– Я не жалею.

– Это ты так говоришь.

– Похоже, мы все здесь по милости принца и принцессы тоже.

– Осторожней. Принц скоро должен стать Королем, а принцесса – Сестрой Короля. Ходит слух, что король уже взял себе новое имя.

«У меня для них таких имен несколько», – думает Соголон, но вслух не произносит.

– Может, те самые люди, что движут тебя на верхи, роют Алайе яму.

– Говори мне, что ты знаешь.

Мысль, вертящуюся на кончике языка, Соголон предпочитает проглотить и не переспрашивать, чего он всё-таки хочет. А голос Кеме по-прежнему подобен течению реки. От дождевых брызг одежда на Соголон намокает, но она по-прежнему стоит там, чувствуя вокруг себя единственный оазис покоя.

– Смотри промокнешь.

– Чего еще ждать от дождя. Только, что он тебя намочит.

– Соголон.

Она вздрагивает. Кеме стоит совсем рядом. Она и не слышала, как он встал. В руке у него шлем, волосы растрепаны. Доспехи делают его более рослым.

– Они ловят ведьм. Ты б знала, сколько женщин строило козни, чтобы Король ушел из жизни раньше срока. Говорят, что…

– Говорит кто? Если есть слова, значит, они от кого-то исходят.

– От людей. Люди говорят, что дни Короля оборвались из-за того, что в королевстве распространилось колдовство. Вчера вот взяли двадцать человек.

– Если тыкать в кого-нибудь и называть ведьмой, он и станет ведьмой или ведьмаком. Видишь тот вон камень? Чем тебе не ведьма. Бери и кидай его в подземелье.

– Я думаю…

– Думы не для тебя, не забивай ими голову. Ты теперь страж. Тебе нужно не думать, а только выполнять задуманное.

– Да ну тебя! Опять ты за свое?

– Ты порепетируй, что скажешь Алайе, когда его поймают и приведут к тебе. «Друг мой, ты знаешь, как я тебя люблю, но самомнение для меня дороже».

– Слушай, я тебя и в самом деле могу ударить.

– Последний раз спрашиваю, караульщик: зачем ты сюда пришел?

– Потому что рядом нет больше никого, с кем я бы чувствовал себя блохой.

– Тебе на это мало жен?

– О жене тебе лучше расспросить моего отца. Он тот, кто у меня ее увел.

– А ты просто брюхатишь ее детьми.

– Не говори о вещах, о которых ты ничего не знаешь. Тебе не понравится, как я могу поступить с тобой.

Бормотать извинения для Соголон свыше сил, и она просто замолкает.

– Здесь никому нет дела до моего самомнения. Я всего лишь крестьянин, пролезший в какую-то щель, которую забыли заделать. Ты это ненавидишь, и это уже кое-что.

Губы Соголон разъезжаются в ухмылке.

– По крайней мере, я вижу на этих губах улыбку, – говорит Кеме.

– Я не смеюсь.

– Это тоже кое-что. Скоро тебя восстановят при дворе принцессы, и тогда она станет Сестрой Короля, вопящей и шикающей на тебя. А ты чтоб помалкивала.

– Помалкивать – это, что ли, и есть вся их воля?

Кеме касается ее плеча. Соголон подскакивает, и он так же быстро убирает руку.

– В тебе есть сила, Соголон.

– Помилуй боги, если ты снова назовешь меня «странной».

– Я не сказал «странная», я сказал «сила». Однажды ты в этом убедишься.

– Ты заделался пророком?

– Может быть. Назови меня глупцом, но передо мной всё время люди, изображающие эту самую силу, и я их вижу. Вижу и знаю, как оно выглядит, когда в ком-то ее нет.

– Мир таков, какой он есть, – говорит она.

Он кивает, и они оба недвижно смотрят на мелькнувшую вдалеке молнию.

Может, сюда никто и не смотрит, за всей этой суетой со смертью и похоронами Короля, и за всей этой охотой на ведьм. Или, может, никто не отмеряет точку, где ночь – это старуха, а день – всего лишь младенец; точку, где боги неба и боги подземного мира являют свою божественную благодать и кладут камень за камнем; глыбы, непомерно тяжелые даже для сотни рабов. Вот что говорит о дворце принца Ликуда старшая женщина, заглядывая однажды к Соголон подкинуть объедков, ну и вообще посмотреть, как там она. Она говорит о том, что боги и божественные мастера уже со дня на день заканчивают замок принца, ибо так уж заведено при создании каждого королевского жилья, и никто из ничтожных смертных никогда бы не смог сложить такие огромные камни в такие высоченные стены.

– Видно, сами боги благоволят нашему новому монарху, – добавляет она к сказанному, а Соголон недоумевает, за каким чертом она всё это рассказывает.

– Не пойму, за каким чертом ты всё это рассказываешь, – говорит она вслух, на что старшая поднимает руку, чтобы ее ударить.

– Опустишь на меня свою руку, и я обещаю: ты лишишься ее безвозвратно, – холодно говорит Соголон.

Старшая ошеломленно замирает:

– Что ты сказала?

– У тебя заложены уши или замедлен разум?

– Какая дерзость! Ты думаешь, я унизилась бы до того, чтобы приходить и давать тебе пищу, которой гнушаются даже собаки? Да тебе неслыханно повезло, что сама старшая женщина пришла сообщить тебе благую весть!

– О чем?

– О том, что ее высочество, которая скоро станет Сестрой его величества, решила простить тебя и явить свою милость. Я должна была сказать тебе, что ты возвращаешься в королевский дом, но, возможно, теперь мне следует передать наверх, что ты ничуть не изменилась; всё такая же строптивая ослушница.

– Поступай как знаешь.

– Вот как? Тебе всё равно?

– Мне будет всё едино, когда ты на обратном пути споткнешься, размозжишь о камень голову и истечешь кровью.

У старшей так отвисает челюсть, что она прикрывает себе рот рукой. Затем она издает смешок, хотя глаза затуманены растерянностью такой тревожной, что видны слезы. Она кусает себе ладонь, но наружу само собой прорывается мелкое хихиканье. Тогда она, дернувшись, закрывает рот, но остановиться уже не может. Так, давясь своими «хю-хю», она и убегает.

В утро дня коронации хозяева конюшни приходят за белыми лошадьми, дабы задрапировать их тканью, белой с золотом. Для коронации народу на конюшне больше, чем для похорон. Соголон предпочитает не путаться под ногами и наблюдает сверху, из своего закутка, а понаблюдать есть за чем. Вот, величаво покачиваясь, вплывают медленные грациозные громады с двумя горбами, правят которыми ездоки, похожие на кочевников, – Соголон таких прежде не видела. Эти громады выше деревьев, их гривы доходят до пола, а копыта представляют собой копны из волос. Колесницы, запряженные двумя, тремя и даже четырьмя лошадьми, в том числе одна из золота и две из слоновой кости. Повозка с музыкантами и еще одна с рогами длиннее самой повозки; они тоже из слоновой кости, и каждый из рогов поднимают и несут по два человека. Пять слонов; какой-то заезжий пророк, которого везет вол; затем воины из Джубы на носорогах, а еще из Долинго в массивной, скребущей потолок повозке-доме, который тянут могучие рабы.

Эскорты, гвардейцы, всадники, воители, служители – эти оставляют своих животин возле караульной, потому как людям двора здесь не место, но кое-кто всё равно спешивается в конюшне, а не у караульной. Мужчины и женщины, не удостоенные чести находиться в сиянии будущего монарха. У себя на верхотуре Соголон слышит их глухое ворчание, ропот и богохульство. Вон два одетых монахами двоюродных брата, ужас как недовольные своим изгнанием, но уже наметившие при дворе какую-то новую девственницу, которой не мешает засадить.

Брат дядиного кузена, что девять поколений назад пытался оттяпать трон у дома Акумов и теперь прозябает в вечной ссылке Пурпурного Города. Какой-то принц на колеснице, великолепный, потому что считает себя таковым, особенно теперь, когда ему светит титул, – должен же быть хоть какой-то ум у этого нового венценосца. Один кузен, который думает, что приглашение на коронацию означает восстановление монаршей благосклонности, и тут вдруг видит, что лошади отвозят его на конюшню, а не в тронный зал. Четверо мужчин и трое женщин, брюзжащие, что родне жены Кваша Кагара место возле трона, а не здесь, с полевыми мышами. Кузнец, зубоскалящий с конюхами, что даже не знает, зачем он здесь, но слышал, что первого правителя дома Акумов прозвали Король-Кузнец.

Около полудня раздается хлопание крыльев, а тело овевает порыв стылого ветра. Соголон гладит шею вороного коня, когда внутрь входит Аеси. Один. Ею враз овладевают два противоречивых желания – скрыться и твердо стоять на месте. Завидев Соголон, он останавливается, явно удивленный видеть ее здесь, в конюшне.

«Так вот до чего ты дошла?» – словно бы спрашивает он, хотя и не вслух.

– Мне подойдет, – кивает он.

Соголон отступает в сторону.

– Честная работа – богам угода, – говорит Аеси.

«Работа, да не моя», – так и чешется у нее на языке, но лучше промолчать.

– Ну-ка седло, девочка.

И эта работа не ее, но руки сами собой снимают с перегородки седло, и на глазах у Аеси она седлает лошадь.

Прежде чем сесть верхом, Аеси внезапно хватает Соголон за щеку и держит – не больно, но цепко. Она хватает его за руку и противится, но пальцы как железные. Он не сводит с нее пронизывающего взгляда, и она смотрит в ответ, думая, что бы еще такое ему сделать. Так же неожиданно Аеси запрыгивает на лошадь и исчезает за воротами прежде, чем до Соголон доходит, что он ее отпустил. Проходит еще какое-то время, прежде чем она перестает ощущать у себя на лице его хватку. Вскоре после этого у нее так начинает разламываться голова, что она валится на кучу сена, сжимая себе виски. Боль пульсирует во лбу так, будто какой-то демон силится вылезти оттуда наружу. Она подползает к ближайшему деревянному столбу и бьется о него лбом, пока не меркнет в голове.

На церемонию ее вряд ли пропустят, а значит, нечего тратить время на злость и переживания, но глупая надежда всё-таки теплится. Когда же становится ясно, что она действительно никому не нужна, Соголон принимается ожесточенно себе внушать, что не должна «ни перед кем пресмыкаться». Она повторяет это как заклинание, снова и снова, пока мысль не отвердевает в слова, а слова не наливаются яростью, такой, что она хватает чашу с водой и швыряет ее о стену. Грохот пугает лошадей, которые с тревожным ржанием начинают метаться; на шум прибегают двое мальчишек-конюхов. Выяснив, что к чему, они хмурятся на эту выжигу, которая здесь по королевскому указу, так что трогать ее нельзя, но затрещину отвесить очень хочется, за зазнайство: раз тебя здесь терпят, то хоть веди себя тихо.

Зато она умеет ездить верхом, понятно? Действительно, просто взять себе здесь любую лошадь и проложить расстояние между собой и Фасиси; если на то пошло, она никогда не стремилась сюда ехать и не горела желанием остаться. Даже принцесса твердила во всеуслышание, что она здесь не рабыня; но тогда, если она не может перемещаться по собственной воле и не является рабыней, то ее можно считать пленницей. Но девочка, ты ведь всю свою жизнь была привязана к чему-то или к кому-то, оковы были на тебе так долго, что кандалы, можно сказать, стали частью твоей шеи. «Может, Кеме на самом деле приходил тебя освободить?» – спрашивает голос, похожий на ее собственный. По правде сказать, лучше бы просто видеть его голым – смотреть, а не желать от него чего-либо. Вот он подходит к ней, обнаженный, неторопливым шагом, широкая улыбка, потные плечи, голова в шлеме – а вот уже без. Жезл загорожен щитом, а вот уже и нет; грудь ловит солнце, мускулистые голые ноги вот-вот метнутся, подобно пружине, толкая тело с берега в реку. Соголон думает себя остановить, но «стой» – лишь слово из ее уст или знак на полу Олу, а не действие, которое нужно совершить, оно привольно кочует по ее сознанию.

Впрочем, нет, Кеме сейчас в конном строю проезжает мимо ее двери. Они с лошадью почти единое целое, поскольку оба в одинаковых одеждах. Лошадь задрапирована в то самое, белое с золотом, золотая полоса идет от пасти к уху, где сверху золотое убранство, а остальная часть ткани обернута вокруг шеи и закрывает всю длину от хвоста до изящных бабок, а на бабках золотисто-белые полоски с блестками алмазов. Кеме такой же бело-золотой под полной кольчугой, шлем из белого серебра настолько широк и высок, что бармица лежит на плечах и доходит до груди. Соголон молча провожает взглядом его плавное исчезновение в процессии.

Соголон срывается на бег. Со внутреннего двора она бежит вдоль дороги, над которой всё еще висит пыль от воинских рядов. Где-то впереди еще призрачно слышится шум давно ушедшей процессии, а на подходе к главным воротам и караульному помещению Соголон видит, что там нет никого, кроме редких часовых, расставленных у ворот и вдоль зубчатых стен. Как раз с ее приближением караульные неожиданно начинают открывать ворота. Изнутри там близятся четверо невольников с крытым паланкином, которые, проходя мимо Соголон, делают остановку. Занавески паланкина раздвигаются, и изнутри на нее смотрит лицо. Это она. Королева Вуту, последняя жена Кваша Кагара. Выглядит на удивление молодой – просто-таки девушка, только обвешанная тяжелым бременем золотых украшений. Ее лицо до сих пор сохраняет девичью округлость, и щеки нисколько не дряблые, только очень уж усталые глаза.

– Я тебя не знаю, – молвит она. – Откуда ты?

– Ваше величество, – спешно припадает на колени Соголон.

– Теперь уж нет. К исходу этого дня я буду уже просто женщина.

Королева Вуту стучит по перильцу, и невольники опускают паланкин наземь.

– Садись, – указывает Королева на подушки рядом с собой. – Давай будем женщинами вместе.

– Я пропахла лошадьми, ваше величество, – виновато говорит Соголон.

– Вот и славно. Единственные животные, которых я в этом гнездилище могу терпеть, – доносится в ответ.

Своими путями невольники добираются к центру города, опережая процессию. Королева, вопреки ожиданию, из паланкина не выходит, а лишь отодвигает занавеску для наружного обзора, оставаясь при этом незаметной внутри. Отсюда виден помост, обтянутый красным бархатом и увешанный шкурами леопардов и зебр. Сейчас там по возвышению расхаживают семеро старейшин и распевают молебны, окуривая воздух благовониями из трав. Один из старейшин метелкой из перьев омахивает в центре какой-то стульчак, поверх которого его помощник укладывает звериную шкуру.

– Обряд леопардовой шкуры, – поясняет Королева. – В Баганде будет еще церемония древесной коры, а в Кузнечном ряду телячьей кожи. После этого состоится коронация Ликуда на отцовском троне, который затем сожгут.

Постепенно близится гул барабанов и рев рогов, сквозь которые прорываются звуки ко€ры и лютен. Тут же и танцоры, уже не в масках, а с талисманами на руках, локтях и шеях; они кружатся и кажутся грибами во вздувшихся шальварах, что наполняются воздухом и приподнимают их над землей, делая затем спуск более плавным. Танцоры прыгают всё выше и кружатся всё неистовей, расчищая путь от пыли и духов. За ними следует двойная колонна воинов в церемониальных доспехах – в красных кольчугах те, что слева, а в зеленых те, которые справа. Строй разделяется и растекается по обе стороны помоста. Сбоку от возвышения располагаются принцесса и ее консорт, а также близнецы принца Ликуда и иные персоны, близкие по крови к дому Акумов. Барабаны перестают греметь, но рога продолжают оглашать площадь своим хриплым ревом.

И вот появляются два жреца фетишей, оба в синей краске; они шествуют впереди, провозглашая священные слова и пуская дымы, а следом молчаливо ступает принц Ликуд, на котором из одежды всего лишь слой пальмового масла. Он стоит у подножия лестницы, выпрямившись и глядя вдаль; кожа его темна, как жженое дерево, и глянцевито лоснится. Он высок и красив своей поджарой статью. Все придворные женщины, тайно стремящиеся к нему в наложницы, сейчас наверняка дают зарок, что будут беречь его именно таким, чтоб не разъелся.

Рядом с близнецами стоит женщина, которую Соголон никогда раньше не видела; по всей видимости, его жена, которая совсем скоро станет королевой. Двое старейшин в головных уборах из золота и перьев берут принца за обе руки и кричат, что сие не принц, не отец, не сын и никто. «Не принц, не отец, не сын и никто» подводится к тому стульчаку, задрапированному леопардовой шкурой. Здесь жрецы долго говорят на языке, которого Соголон не знает.

– Язык жрецов, королей и богов, – поясняет Королева Вуту. – Как на нем разговаривать, знают только они. Меня никто из них ему не обучал.