Текст книги "Избранные работы (сборник)"

Сразу скажем, что в форме протоколов в современном российском досудебном производстве по уголовному делу опосредуются не только следственные действия, но еще, как минимум, восемнадцать иных весьма различающихся между собой по содержанию процессуальных решений и действий следователя, которые в точном смысле понятия «следственное действие» к таковым не относятся.

В число таких, «не следственных», входят протоколы: принятия устного заявления о преступлении; явки с повинной; задержания подозреваемого; наложения ареста на имущество; наложения ареста на ценные бумаги; наложения ареста на денежные средства и иные ценности, полученные в результате преступных действий либо нажитых преступным путём; о принятии залога; о нарушении участниками уголовного судопроизводства процессуальных обязанностей и (или) невыполнении обязательств, связанных с внесённым залогом; ознакомления (потерпевшего (ей) и (или) его (ее) представителя) с постановлением о назначении судебной экспертизы; ознакомления (обвиняемого (подозреваемого), защитника) с постановлением о назначении судебной экспертизы; ознакомления с заключением эксперта; предъявления для ознакомления защитнику материалов уголовного дела в ходе предварительного расследования; уничтожения вещественных доказательств; уведомления об окончании следственных действий; ознакомления (потерпевшего., гражданского истца, гражданского ответчика, их представителей) с материалами уголовного дела; ознакомления обвиняемого и (или) его (ее) защитника с материалами уголовного дела; ознакомления законного представителя и (или) защитника лица, в отношении которого осуществляется производство о применении принудительных мер медицинского характера, с материалами уголовного дела; ознакомления обвиняемого и (или) его (ее) защитника с обвинительным актом и материалами уголовного дела[454]454
  См. Костенко Р. В. Доказательственное значение протоколов, составляемых в ходе уголовного судопроизводства // Использование достижений иных наук в криминалистике. Краснодар, 2008, с. 170–176.


[Закрыть].

Каждый из этих процессуальных актов специфичен, что естественно, и по содержанию и по форме составления. На практике это приводит к тому, что одни и те же действия (следственные, иные процессуальные), которые в соответствии с законом фиксируются в виде протокола, отражаются в материалах разных уголовных дел различно. Более того, при этом далеко не всегда соблюдаются все необходимые параметры и требования, предъявляемые Уголовно-процессуальным законом к соответствующему протоколу.

Конечно же, из всех видов протоколов, составляемых в соответствии законом на досудебной стадии уголовного судопроизводства, наибольшее значение имеют протоколы следственных действий, ибо они представляют собой не просто некие документы, лишь фиксирующие процесс и результаты их проведения. Они, как известно, являются доказательствами, посредством которых устанавливаются значимые для производства по уголовному делу обстоятельства (п. 5 ч. 2 ст. 74 УПК). «Протоколы следственных действий и протоколы судебных заседаний, – указано в ст. 83 УПК, – допускаются в качестве доказательств, если они соответствуют требованиям, установленным настоящим Кодексом».

А каковы же они, эти требования?

Лаконично и выразительно общие требования к содержанию протоколов следственных действий были, думается нам, обозначены еще в УУС: «Протокол, – гласила его ст. 468, – составляется так, чтобы из него было ясно видно: кем, когда, где и какие именно произведены были следственные действия; кто при том находился в качестве сторон, понятых и сведущих людей; что этими действиями обнаружено и какие были замечания и возражения участвующих в деле лиц или понятых».

Один из судий конца 19 века (иные сведения о нем нам неизвестны) А. А. Соколов, на работу которого мы уже ссылались, весьма точно прокомментировал эти требования применительно к протоколу, видимо, наиболее сложного следственного действия – обыска следующим образом: «В протоколе (обыска – авт.) по возможности подробно и соответственно обстоятельствам дела должно означать, в каких местах дома или частях усадьбы производился обыск; производился ли он на чердаках, в подвалах, в печах, в сараях, за обоями и т. д., а нельзя ограничиваться одной общей фразой о том, что по розыску ничего не оказалось, так как такая фраза сама по себе еще ровно ничего не доказывает; для суда весьма важно составить себе убеждение по вопросу о том, почему по обыску ничего не оказалось. Потому ли, что плохо искали, или же потому, что в обыкновенных помещениях действительно в определенный момент не было того, чего искали. Обыск должен быть произведен с тщательностью, исключающей возможность каких бы то ни было предположений, и протокол обыска должен быть составлен в таком содержании, чтобы ясно было видно, что всякие сомнения в достоинстве обыска будут неуместны» (выделено нами – авт.)[455]455
  Соколов А. А. Указ. Соч., с.. 514.


[Закрыть].

Эта рекомендация, увы, повышенно значима и поныне, ибо и в настоящее время, как показывает практика, многие протоколы обыска содержат лишь ту же сакраментальную фразу: «нечего не обнаружено и не изъято».

Кроме того, «такое объективное описание, – писал по этому же поводу Л. Е. Владимиров, – составленное без всякой наперед составленной идеи или тенденции, дает возможность тем лицам, которые впоследствии будут пользоваться этим протоколом, обладать материалом, из которого могут быть сделаны самостоятельные заключения»[456]456
  Владимиров Л. Е. Учение об уголовных доказательствах, СПб, 1916, с. 101.


[Закрыть].

В сути своей, статья 166 УПК представляет лишь более подробную и современную редакцию этих же требований к протоколам следственных действий: «В протоколе описываются процессуальные действия в том порядке, в каком они производились, выявленные при их производстве существенные для данного дела обстоятельства, а также излагаются заявления лиц, участвовавших в следственном действии» (ч.4).

Не касаясь здесь содержательной части протоколов, составляемых следователем, отметим, что российское Уголовно-процессуальное законодательство всегда повышенное внимание уделяло их языку составляемых протоколов, в первую очередь, протоколов допроса. Это вполне объяснимо, ибо адекватность воспроизведения в них показаний допрашиваемых лиц во многом позволяет судить об их объективности, о самом качестве производства допроса.

Особо это значимо, как известно, для оценки достоверности тех показаний, от которых допрашиваемые по тем или иным причинам впоследствии отказались (либо в существенной части их изменили). Данный наш вывод обусловлен тем, что следственная и судебная практика убедительно показывает, что наиболее распространенным объяснением этому данные лица называют то, что следователь «не так записал» их первоначальные показания.

И потому, оговорив, что показания свидетелей излагаются тем же порядком что и показания обвиняемых, в отношении составления протокола допроса последних неслучайно УУС указывал: «Показания обвиняемого записываются в первом лице собственными его словами без всяких изменений, пропусков и прибавлений. Слова и выражения простонародные, местные или не совсем понятые объясняются в скобках» (ст. 409).

«Показания и обвиняемых (и других допрашиваемых лиц – авт.) заносятся в протокол в первом лице и, по возможности, дословно», – указывалась в ст. 138 УПК РСФСР 1923 г, в ст. ст. 151, 160 УПК РСФСР 1960 г.; это же требование содержит и ст. 190 действующего УПК.

И здесь, о чем также наглядно свидетельствует следственная и судебная практика, возникает ряд прикладных «языковых», лингвистических проблем, несомненно и в высшей степени, отражающихся на качестве самих допросов.

Первая из них связана с весьма сложным вопросом о соотношении объема информации, исходящей от допрашиваемого, с объемом информации фиксируемой в протоколе допроса.

Основываясь на известном в языковедении постулате об избыточности информации, содержащейся в устной речи по сравнению с речью письменной (а это обусловливает практическую невозможность, либо, как минимум, нецелесообразность дословного воспроизведения в протоколе излагаемого допрашиваемым сообщения), Н. И. Порубов пришел к совершенно верному следующему выводу: «Протокол допроса, составленный следователем, представляет не стенограмму допроса, а его конспект, при котором словесная информация не теряется, а лишь уплотняется»[457]457
  Порубов Н. И. Допрос в советском уголовном судопроизводстве. Минск, 1973, с.249.


[Закрыть].

А потому протокол допроса всего есть результат «коллективного творчества» следователя и допрашиваемого. Излагая в протоколе показания допрашиваемого, практически всегда следователь их редактирует с учетом своего жизненного опыта, образования, интеллектуального развития, привычных для себя словесных штампов, бюрократизмов и т. п. Как сказано, во многом это и гносеологически, и филологически, и психологически объяснимо.

Главное же при этом то, чтобы показания были записаны «во-первых, так, чтобы прочитав их, допрашиваемый убедился, что записаны действительно его слова; во – вторых, чтобы показания отражали индивидуальность личности допрашиваемого» и, – третьих, могли быть поняты и правильно истолкованы всеми, кто с ними знакомится»[458]458
  Там же, с. 247. Об этом см. также: Белоусов А. В. Процессуальное закрепление доказательств при расследовании преступлений. М., 2001; Михайлов А… И., Подголин Е. Е. Письменная речь при производстве следственных действий. М., 1980.


[Закрыть].

Комментируя эти условия, особое внимание необходимо обратить на следующее.

Если сообщаемые сведения изложены в протоколе несвойственным допрашиваемому лицу языком, то его последующие объяснения о причинах изменения показаний приобретают определенную убедительность.

В протоколе допроса подозреваемого, имеющего семиклассное образование, его показания были изложены в такой редакции: «Я признаю себя виновным в том, что, действуя из хулиганских побуждений и проявляя явное неуважение к обществу, имея умысел на совершение убийства с особой жестокостью и особым цинизмом, совершил …».

После того как подсудимый отказался от своих «признательных» показаний, суд, проанализировав этот протокол допроса, исключил его из числа доказательств обвинения, указав в приговоре, что в нем показания допрашиваемого изложены очевидно несвойственным подсудимому языком, а потому вызывают обоснованные сомнения в своей достоверности.

В тоже время, «указание о дословной записи не является категорическим. …Требование дословной фиксации в первую очередь имеет ввиду слова и выражения, несущие особую смысловую нагрузку и характеризующие особенности восприятия и уровень развития допрашиваемого»[459]459
  Шейфер С. А. Следственные действия. Система и процессуальная форма. М., 2001, с. 191.


[Закрыть]. С этим утверждением С. А. Шейфера по названным выше причинам в принципе нельзя не согласиться.

Однако есть один весьма серьезный довод о необходимости по возможности дословной записи содержательной части показаний допрашиваемого в протоколе. Дело в том, что (и в этот нет сомнений) при «переводе» показаний в протокол допроса всегда существует опасность потери «информации ввиду не всегда правильного определения ее относимости к делу»[460]460
  Соловьев А. Б. Система следственных действий как средство Уголовно-процессуального доказывания. М., 2006, с. 123.


[Закрыть].

Это замечание особенно верно относительно допросов, производимых на первоначальном этапе расследования, когда в силу естественной неопределенности последующей значимости отдельных нюансов в сообщаемой допрашиваемым лицом информации, в этом отношении существует повышенная опасность ошибки, упущений в их фиксации.

Давая «признательные» показания, Сухоруков показал, что, когда он доставал труп убитого им Ершова с места первоначального захоронения с целью более «надежного» его сокрытия, на кисти левой руки убитого сидели мыши и «глодали ее».

Следователь (а им был автор настоящей работы) не счел, что эта деталь может иметь какое-либо значение для дела, и в силу ее некой, как ему казалось, излишней патологичности, в протокол допроса Сухорукова не занес.

Впоследствии Сухоруков от вышеприведенных показаний отказался, заявив, в частности, что после первоначального сокрытия трупа Ершова (смерть которого он стал объяснять не убийством, а результатом совершенного им ДТП), он его не перезахоранивал.

Данное упущение в оценке относимости названных Сухоруковым сведений в существенной мере усложнило следователю доказывания этого, несомненно, влияющего на степень ответственности обвиняемого обстоятельства.

Казалось бы, рассматриваемую проблему легко разрешить, законодательно заменив «бумажный», письменный протокол допроса его аудио (видео) протоколом. Тогда, пишет Н. А. Колоколов, традиционная для нашего уголовного судопроизводства игра в «первое слово дороже второго» (увы, этот исход данной игры трагически постоянен для обоснования принимаемых судом решений по существу дела – авт.) закончится, ибо техника бесстрастно фиксирует каждый звук, а потому на недобросовестность следователя «свалить свою вину не удастся»[461]461
  Колоколов Н. А. Есть ли альтернатива бумажному протоколу? // Мировой судья, 2006, № 12, с.


[Закрыть].

Нам же это, на первый взгляд, вполне респектабельное предложение (даже если оно и обоснованно ссылками его автора на уголовное судопроизводство такого правового государства как Канада), как минимум, в настоящее время, представляется излишне радикальным и вряд ли рациональным даже с сугубо прагматических позиций.

Каждый практикующий в области уголовной юстиции юрист (следователь, адвокат, судья и др.) знает, что любой допрос, особенно на предварительном следствии, занимает значительное время.

А что говорить о допросе лица, подозреваемого в совершении тяжкого преступления? – Он иногда длится часами. Более того, по истечению временной продолжительности его в день (как известно, она составляет 8 часов, а для допроса несовершеннолетнего – вдвое меньше – ст. ст. 187, 425 УПК), он может быть продолжен на следующий день. А содержательная часть данных показаний, в конечном счете, при этом может уложиться в десяток минут, в «бумажном» варианте протокол допроса потому займет всего несколько страниц текста.

В такой ситуации при отсутствии письменного протокола для того, чтобы эту, содержательную часть показаний допрашиваемого «выловить» из массы «информационного шума», которым, как сказано выше, сопровождается любая устная передача информации (даже условно абстрагируясь от времени вербального «управляющего», тактического воздействия следователя на допрашиваемого; оно же в таких допросах занимает весьма значительное время), адресату доказывания (прокурору, суду) и другим изучающим материалы дела лицам (адвокату, обвиняемому, потерпевшему) предлагаемый аудио (видео) протокол будет необходимо прослушивать (просматривать) точно столько же времени, сколько занял сам допрос данного лица.

Тут же оговоримся. Мы, конечно же, по изложенным выше причинам ни в коей мере не преуменьшаем целесообразности и значимости фиксации всего хода допроса техническими средствами[462]462
  Особо остро проблема «бумажного» или аудио-протокола обсуждается применительно к судебному производству по уголовному делу, а потому эти проблемы будут более подробно рассматриваться в заключительной главе нашей работы.


[Закрыть]. Сопровождающая его аудиозапись может быть в случае необходимости (например при отказе допрашиваемого от ранее данных показаний) прослушана в суде для оценки обоснованности выдвигаемых им объяснений о причинах дачи первоначальных показаний. Она же может использоваться самим следователем, так сказать, «для внутреннего потребления» – для анализа всех нюансов данных допрошенным показаний.

Кстати сказать, в приведенном выше примере из следственной практики незанесенная в протокол допроса Сухорукова деталь его показаний, была следователем «выловлена» после неоднократного прослушивания им аудиозаписи проведенного допроса, а затем успешно использована на одном из последующих после изменения Сухоруковым показаний его допросов[463]463
  Более подробно об этом см.: Баев О. Я. Магнитофонная запись показаний обвиняемого помогла суду в установлении истины // Следственная практика. Вып. 80., М., 1968.


[Закрыть].

Но есть и другой аспект этой же, можно сказать, лингвистической проблемы.

В следственной практике встречаются дела, допрашиваемые по которым лица для сообщения своих показаний пользуются ненормативной лексикой, либо дословно воспроизводят нецензурные выражения, звучавшие при событии, об обстоятельствах которого они дают показания, либо в силу своих личностных особенностей просто не умеют иными словами выразить свои мысли.

«К нецензурной лексике в современном русском языке относятся четыре слова – нецензурные обозначения мужского и женского половых органов, нецензурное обозначение процесса совокупления и нецензурное обозначение женщины распутного поведения, а также все образованные от этих слов языковые единицы, то есть содержащие в своем составе данные корни»[464]464
  И.А.Стернин. О понятиях «неприличная форма высказывания» и «нецензурная лексика» // И.А.Стернин. Теоретические и прикладные проблемы языкознания. Избранные работы. Воронеж: «Истоки», 2008. – С.236.


[Закрыть].

На первый взгляд, кажется очевидным, что протокол допроса таких выражений содержать не должен, а потому, казалось бы, эту лингвистическую проблему легко разрешить, императивно законодательно запретив использование в материалах уголовного судопроизводства ненормативной лексики в принципе. Но все, думается нам, несколько сложнее. В обоснование своей позиции, как и ранее, воспользуемся материалами следственной и судебной практики.

Давая «признательные» показания о совершении ряда убийств пожилых женщин, сопряженных с изнасилованиями, умственно отсталый Сопов эти показания давал примитивным языком, потерпевших называл «бабушками», привычными для него словами он называл половой акт, семяизвержение, половые органы.

«Все это, – пишет следователь, расследовавший данное уголовное дело, – нашло отражение в протоколе. Было ясно, что он говорит не по подсказке»[465]465
  Следственная практика. Вып. 3 (160), М., 2003, с. 28–29.


[Закрыть].

В тоже время, практика сталкивается и со случаями, когда оценка того, относится ли то или иное слово (или выражение) к нормативной (или ненормативной) лексике достаточно сложна и вызывает у правоприменителей острые, можно сказать, филологические дискуссии. Для иллюстрации этого положения воспроизведем полностью следующее судебное постановление (опустив, разумеется «установочные данные» конфликтующих по этому поводу должностных лиц).

«г. …

04.02.2008 года

ПОСТАНОВЛЕНИЕ

Судья … районного суда Воронежской области …, рассмотрев кассационное представление государственного обвинителя … на частное постановление суда по уголовному делу по обвинению Безрукова В.И. по ст. ст. 318, ч.1, 319 УК РФ,

УСТАНОВИЛ:

23.01.2008 года в адрес … межрайпрокурора и начальника … МРСО СУ СК при прокуратуре РФ по Воронежской области по данному уголовному делу было вынесено частное постановление, одним из оснований которого было изложение следователем … в протоколе допроса свидетеля Мазницына И.В. (л.д. 44) показаний в нецензурной форме.

В своем кассационном представлении государственный обвинитель указывает на то, что все выражения в данном протоколе допроса являются цензурными и ссылается при этом на Большой словарь русского языка составителя Кузнецова.

Между тем, суд в своем частном постановлении не счел возможным указать нецензурное выражение, употребленное следователем в протоколе допроса, в соответствии с общепринятыми допустимыми выражениями, т. е. литературными словами, которые изложены в Словаре русского языка С.И.Ожегова.

Государственный обвинитель в своем представлении утверждает, что данное слово является литературным, употребляемым для эмоционального усиления сказанного, но при этом, государственный обвинитель не называет этого слова, и поэтому невозможно понять, о каком слове идет речь, и дать ему оценку с точки зрения допустимости употребления в процессуальных документах. Поэтому считаю необходимым возвратить государственному обвинителю кассационное представление для пересоставления его в соответствии с требованиями ст. ст. 375 ч 1, 3, 363 ч. 2 УПК РФ, и предложить государственному обвинителю указать в кассационном представлении, с его точки зрения, литературное, допустимое в процессуальном документе, слово, о котором идет речь.

Руководствуясь ст. 375 ч.1, 3, 363 ч.2 УПК РФ,

ПОСТАНОВИЛ:

Возвратить кассационное представление государственному обвинителю Галкину СВ. на частное постановление суда по уголовному делу по обвинению Безрукова В.И. по ст. ст.318 ч. 1, 319 УК РФ для пересоставления… Судья…».

Практика сталкивается и с ситуациями, в которых необходимость использования в протоколе допроса ненормативной лексики как бы обусловливается задачей объективизации показаний допрашиваемого, связанных с обстоятельствами совершения им преступления. А это, в свою очередь, предопределяет необходимость отражения этих обстоятельств в других процессуальных документах (в протоколах осмотров, заключениях экспертиз и т. п.).

Так, при осмотре кассового помещения по делу о краже со взломом был обнаружен закрепленный в пишущей машинке лист бумаги, на котором преступник напечатал различные непристойные выражения. В протоколе допроса признавшегося в совершении кражи подозреваемого следователь записал: «Я напечатал на стоявшей в кассе машинке нецензурную брань».

«В данном случае, – пишут И. И Михайлов и Е. Е. Подголин, проанализировавшие этот пример, – существенное значение имела бы дословная передача в протоколе непристойных выражений»[466]466
  Михайлов А. И., Подголин Е. Е. Указ. Соч., с. 51.


[Закрыть].

В следственной практике автора был случай, когда убийца «расписал» развешенные на стенах квартиры потерпевшего фотографии ряда известных людей с их посвящениями погибшему своими нецензурными комментариями.

Эти комментарии были подвергнуты сначала диагностическим, а затем и идентификационным почерковедческим экспертным исследованиям. Очевидно, что в заключениях экспертиз содержание исследуемых текстов воспроизводилось дословно.

Возможно это и было, как то считают выше названные авторы, неким тактическим просчетом (однако, к счастью, не сказавшимся на результатах судебного рассмотрения данного дела), однако, допрашивая признавшегося убийцу, следователь также не счел уместным в протоколе полностью воспроизводить эти надписи на фотографиях, а ограничился записью, что он (допрашиваемый) «на развешенных по стенах фотографиях написал разные нецензурные выражения, отражающие мое к убитому отношение».

Иногда эта же проблема усугубляется самой конструкцией диспозиции нормы Уголовного Кодекса, по признакам нарушения которой возбуждено, расследуется или рассматривается уголовное дело, а потому производятся допросы тех или иных лиц (потерпевших, свидетелей, подозреваемых/обвиняемых).

Наиболее ярким примером этого является ст. 130 УК РФ, в которой непременным признаком оскорбления признается не просто унижение чести и достоинства другого лица, а лишь выраженное в неприличной форме (выделено нами – авт.) [467]467
  Такое же содержание законодатель вкладывает и в понятие «оскорбление военнослужащего» (ст. 336 УК РФ). Эта трактовка следует из того, что если «оскорбление нанесено на личной почве без всякой связи с исполнением служебных обязанностей, то виновный может быть привлечен к ответственности по правилам ст. 130 УК РФ, т. е. на общих основаниях» – Комментарий к Уголовному Кодексу Российской Федерации. Особенная часть / под ред. С. И. Гирько. Т. 2, М., 2005, с. 947.


[Закрыть].

В ходе судебного разбирательства по уголовному делу по обвинению Нечаевой в совершении преступления потерпевшая Настина пояснила, что Нечаева публично грубо оскорбила ее. При этом на вопрос мирового судьи, какие выражения при этом употребляла обвиняемая, Настина заявила, что по этическим соображениям не может повторить их в зале суда. Тем не менее, судья настоял, чтобы Настина воспроизвела дословно то, что ей говорила Нечаева, разъяснив частному обвинителю указанное нами выше юридическое значение этих сведений. Ответ Настиной был точно зафиксирован в протоколе судебного заседания. Аналогичные показания по данному обстоятельству были получены впоследствии от свидетелей обвинения.

И, тем не менее, мы полагаем, что во всех приведенных, и аналогичных им случаях в протоколе допроса ненормативные, тем более, нецензурные выражения допрашиваемого следует «перевести» на нормативный русский язык, особо оговорив это обстоятельство в протоколе.

Однако если сообщаемые таким языком сведения имеют повышенную значимость для расследования, то тактически целесообразно, чтобы допрос этого лица сопровождался аудио/видеозаписью, сохраняя тем самым «оригинал» осуществленного в протоколе «перевода». Сам же «оригинал» дословных показаний в случаях крайней для того необходимости может быть воспроизведен в судебном заседании; при этом данная часть судебного заседания должна быть, думается нам, проведена в закрытом режиме.

Отменяя в порядке кассации приговор по конкретному уголовному делу по причине того, что суд первой инстанции не исследовал все представленные доказательства, Судебная коллегия по уголовным делам Верховного Суда РФ указала: вещественными доказательствами по делу были признаны аудиокассеты – носители информации устной речи Новикова и Мартемьянова, они исследовались при производстве фоноскопической экспертизы. Эти аудиокассеты из числа доказательств не исключались и признаны судом допустимыми доказательствами.

Однако вопреки требованиям закона в судебном заседании они не прослушивались, содержащиеся в них записи по существу не исследовались. После обсуждения вопроса о прослушивании записей на аудиокассетах председательствующий вынес постановление об оглашении заключений фоноскопических экспертиз и об отказе в прослушивании аудиокассет, «поскольку они содержат большое количество нецензурных выражений» (выделено нами – авт.).

Между тем в законе не содержатся основания, исключающие возможность непосредственного исследования доказательств, признанных допустимыми. Отказ от прослушивания аудиокассет, т. е. от исследования приобщенных к материалам дела доказательств, повлиял на вынесение присяжными заседателями справедливого вердикта[468]468
  БВС РФ. – 2005. – № 8.


[Закрыть].

Подведем итог рассмотрению этого аспекта качества составления протоколов.

Протокол любого следственного действия (как, впрочем, и любые другие процессуальные документы) должен не только, что естественно, объективно и полно отражать ход и результаты проведенного действия (следственного, судебного следственного характера), но быть написан грамотным литературным языком. В нем недопустимо использование вульгарных и, тем более, нецензурных выражений даже в тех случаях, если они и звучали в ходе производства этого действия.

С этих позиций этически безупречным нам представляется кассационное определение Судебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда Российской Федерации, отменившей обвинительный приговор по конкретному уголовному делу, по единственному приводимому ниже основанию в то время как представитель прокуратуры просил оставить приговор без изменения, а защитник ходатайствовал лишь о смягчении наказания, назначенного осужденному:

«Проверив материалы дела, обсудив доводы кассационной жалобы, судебная коллегия находит, его незаконным и подлежащим отмене.

Приговор является официальным документом, в соответствии ее ст. 304 УПК РФ, постановляемым именем Российской Федерации. В соответствии со ст. 310 УПК РФ, он провозглашается публично. Копии приговора вручаются участникам процесса, направляются в различные государственные учреждения для исполнения. По смыслу ст. 303 УПК РФ, приговор должен быть составлен в ясных и понятных выражениях, В нём недопустимо употребление неприемлемых в официальных документах слов и выражений.

В приговоре в отношении Пониткова А.И. приведены дословно стенограммы аудио записей разговоров Пониткова А.И. с Зайцевым С.А., в которых содержатся не нормативные, неприемлемые для официальных документов выражения.

Документ, с такими выражениями, не может быть постановлен от имени государства и рассылаться для его исполнения. В связи с чем приговор подлежит отмене …»[469]469
  Кассационное определение СК по уголовным делам Верховного суда РФ от 7 ноября 2005 г., дело № 14-005-32 2005 г.


[Закрыть].

Во избежание возникновения подобных ситуаций нам представляется разумным изложить первое предложение ч. 2 ст. 190 УПК в следующей редакции: «Показания допрашиваемого записываются от первого лица и по возможности дословно; использование в протоколе допроса ненормативной лексики не допускается. Если таковая содержалась в показаниях допрашиваемого, к протоколу прилагается их аудио-видео запись, которая при необходимости в исключительных случаях может быть воспроизведена в закрытом судебном заседании».

Ради объективности, нельзя не сказать, что ряд коллег, с которыми автор обсуждал эти проблемы на приведенных здесь примерах из следственной и судебной практики, сочли нашу позицию несколько ханжеской. Доводы оппонентов сводились к тому, что в настоящее время ненормативная лексика звучит не только с кино и телеэкранов, но и с театральных подмостков (и что же, в таком случае, говорить об уголовном судопроизводстве?) … Спорить с этим утверждением, к сожалению, увы, не приходится.

Но нет ли здесь и обратной связи: и мат значительно чаще, чем ранее, используется в массовых произведениях искусства в силу криминализации и, скажем так, вульгаризации, нашего общества, и в протоколы уголовного производства он проникает, также значительно чаще, чем ранее, в силу того, что он регулярно доносится с кино и телеэкранов?

И в этой же связи. Когда-то Сергей Довлатов писал, что «Язык – это только зеркало. То зеркало, на которое глупо пенять». С этим мы согласны. Однако его связанное с этим положением утверждение, что «Язык не может быть плохим или хорошим. Качественные и тем более моральные оценки здесь неприменимы»[470]470
  Довлатов С. Собр. Соч. В 4 т. СПб, 2006, т. 4, 416.


[Закрыть], вызывает у нас резкое неприятие.

Если не предъявлять к языку, качественные и моральные оценки (как это сделано в приведенном судебном решении Верховного Суда РФ), то зеркало уголовного судопроизводства долгие годы так и будет вынужденно отражать опухшую (либо истощенную), сильно пьющую, не всегда адекватную к реальности, физиономию нашего соотечественника.

Но современная следственная и судебная практика выявила еще один, очевидно негативный, аспект проблемы качества составления протоколов в досудебном производстве по уголовному делу, если необусловленный, то усугубленный, скажем так, достижениями научно-технического прогресса.

И ранее, к сожалению, отдельные протоколы по уголовному делу, в сути своей, содержательно дублировали друг друга. Здесь же мы, имеем в виду предоставляемую персональными компьютерами (а ими располагает все увеличивающееся число следователей) возможность копировать текстовые файлы и полностью переносить их содержание во вновь открываемый файл.

Освоив эту нехитрую премудрость, следователи для «облегчения» своей работы, зачастую, просто «перекидывают» текст первоначального протокола допроса в содержание повторного допроса этого же лица необходимость производства которого обусловливается либо изменением его процессуального положения (например, он ранее был допрошен в качестве подозреваемого, затем ему предъявляется обвинение), либо уточнением редакции ранее предъявленного этому лицу обвинения.

В таких случаях, лицо, в сущности, повторно не допрашивается (хотя оно и подписывает соответствующий протокол), что в ряде следственных и судебных ситуаций (конечно же, в первую очередь, когда это лицо отказывается от своих предыдущих показаний) ставит под обоснованное сомнение доказательственную значимость подобных «клонированных» протоколов.

Еще более, категорически недопустимым является, когда текст допроса одного лица практически без изменений «перекидывается», с помощью компьютера воспроизводится в протоколе другого допрашиваемого (лишь соответствующим образом изменяются фамилии «действующих» лиц: фамилией якобы допрашиваемого сменяется фамилия и другие установочные данные лица с показаний которого этот протокол «скачен»). Мы убеждены: нет ни малейших сомнений в том, что протокол допроса второго таким образом «допрошенного» лица – доказательство недопустимое.

Заметим, что такая практика особо характерна для допросов свидетелей – сотрудников милиции, которые производили захват подозреваемого или участвовали в проведении одного оперативно-розыскного мероприятия.