Текст книги "Никита Хрущев. Реформатор"

Утро 30 сентября у отца начинается с встречи с Сукарно. Сначала в течение часа они беседуют один на один, потом беседа продолжается в присутствии официальных лиц обеих стран. В полдень отец распрощался с Сукарно и уже через час улетел в Крым. Вести за себя заседание Президиума ЦК он поручил Подгорному. Накануне отлета он попросил Микояна встретиться с Галюковым, обо всем его расспросить, а потом пересказать ему. Анастас Иванович тоже собирался в отпуск.

«Думаю, Брежнева и Подгорного к этому делу пристегнули. А в отношении Шелепина и Семичастного не могу судить, я их не знаю», – вяло заметил в своих мемуарах Микоян.

Отец эту тему развивать не захотел, как я уже отмечал, он Шелепину и Семичастному верил.

Самолет отца приземлился в Симферополе 30 сентября 1964 года ближе к вечеру. Вместе с отцом в Крым прилетел Поляков, секретарь ЦК, отвечавший за сельские дела. На аэродроме их встречал Петр Ефимович Шелест и другие руководители Украины. Шелест все знал, первый разговор с ним Брежнев провел еще в марте. Именно потому он вел себя подобострастно, демонстрировал, я бы сказал, особую услужливость. Пока доехали до дачи в Ливадии, стемнело, от общего обеда отец отказался, попросил его извинить, он очень устал.

На следующее утро все вместе поехали в птицеводческий совхоз «Южный», затем на бройлерную фабрику соседнего совхоза «Красный». Судя по дневниковым записям Шелеста, отец вел себя как обычно, вникал в суть, интересовался, как содержат птиц, чем кормят. Кормили кур как придется, в американские инструкции и не заглядывали, а потому в весе они прибавляли плохо. Отец расстроился. «Мы потерпели там поражение, – признается он. – Купили в США технологию производства куриного мяса. Построили фабрику в Крыму. Не умеем мы, к сожалению, даже перенести к себе то, что имеется в капиталистических хозяйствах».

Шелест ожидал разноса, но разноса не последовало. Впервые за много лет доклад крымских птицеводов оставил отца если не равнодушным, то почти равнодушным. Он выговорил им за нарушение американской технологии, но формально. Шелест отметил, что отец казался ему подавленным, менее уверенным, чем обычно, пожаловался на Брежнева, назвал его «пустым человеком». О Подгорном сказал, что пока большой отдачи от него не видит, ожидал большего.

«Крепко ругал идеологов, называл их “начетчиками”, оторванными от реальной жизни, Суслова назвал “человеком в футляре”», – пишет Шелест.

«Президиум наш, – Шелест цитирует отца, – сообщество стариков. Надо думать. В его составе много любящих поговорить, а работать – нет. Вот соберем Пленум и там поставим каждого на свое место, укажем, кому и где надо работать. Мне перевалило за семьдесят лет, бодрость и энергия уже далеко не та, надо думать о достойной замене. Мы не вечны, пройдет пара лет, и многие из нас уйдут на покой. Я стою за то, чтобы на руководящую работу выдвигать молодых, лет эдак в сорок – сорок пять».

В тот же день Шелест о разговоре с отцом доложил Брежневу и Подгорному.

«Брежнев предчувствовал, что если допустить вопрос до ноябрьского Пленума, – отмечает Шелест, – то ему первому “укажут место”. Он смертельно боялся предстоящего Пленума, и ему оставалось – либо форсировать “дело” с Хрущевым, или сдаться. Последнего мы опасались больше всего и настаивали на скорейшей развязке “дела”».

Тем временем в Москве в приготовления к «делу» вовлекались все новые и новые люди. Особую роль в сколачивании антихрущевского большинства на предстоящем внеочередном Пленуме ЦК сыграл Николай Романович Миронов, с 1959 года заведующий Отделом административных органов ЦК. Отец его хорошо знал, при нем он работал секретарем Кировоградского обкома, оттуда, после ареста Сталиным очередной команды чекистов-абакумовцев, его перевели в госбезопасность начальником Управления военной контрразведки. Позднее он возглавил управление КГБ по Ленинградской области. В ЦК его привел Козлов, но в душе Миронов оставался человеком Брежнева, до войны они вместе работали в Днепродзержинске на Украине, где и сдружились. Миронов, убежденный сталинист, не любил Хрущева и с готовностью принял предложение Брежнева о сотрудничестве. По долгу службы он общался с секретарями обкомов, министрами, высшими генералами, теми, кто входил в номенклатуру ЦК и, не вызывая подозрений, мог прощупать любого из них и при положительной реакции вовлечь в заговор.

Обработкой «промышленников» занимался Устинов. «В сентябре 1964 года, как-то вечером меня пригласил к себе Устинов, – вспоминал Владимир Николаевич Новиков. – Я отвечал тогда за СЭВ… и мой кабинет, как и кабинет Устинова, располагался в Кремле в одном коридоре. Я зашел к нему. У него сидел Александр Михайлович Тарасов, его заместитель по ВСНХ (в правительстве Косыгина он станет министром автомобильной промышленности). С места в карьер пошел разговор о предстоящем, причем не в ноябре, как намечалось, а на днях, Пленуме ЦК. Меня попросили подготовить два выступления, разоблачающие безобразия, “вытворяемые Хрущевым”, одно – Устинову, другое для себя.

– Хрущева снимают? – спросил я. Устинов подтвердил.

– Какая позиция военных и КГБ? – уточнил я расклад сил.

– Все в порядке, они с нами, – получил я ответ. Я согласился. Читатели могут по-разному меня судить, но так было. В течение трех дней мы с Тарасовым все подготовили. Устинов внес поправки, теперь оставалось ждать приезда Хрущева.

Каково мое мнение о Хрущеве? Ему был присущ природный ум. Считаю эксперимент с совнархозами не ошибкой, а порождением требованиями жизни. Хрущев очень быстро решал оперативные вопросы».

Среди «комсомольцев»-шелепинцев особой активностью отличился Егорычев. По его собственным словам, он склонил на сторону заговорщиков «президента Академии наук Келдыша, министров Вячеслава Петровича Елютина, Анатолия Ивановича Костоусова, Евгения Федоровича Кожевникова, председателя исполкома Ленсовета Василия Яковлевича Исаева, первого секретаря Ленинградского горкома партии Георгия Ивановича Попова, вице-президента Академии наук Владимира Алексеевича Кириллина».

А вот Суслов – с ним Егорычев заговорил в июне 1964 года в Париже, где они оказались вместе в составе советской делегации, – от разговора уклонился. Так же, как и первый секретарь ЦК партии Литвы Антас Юозович Снечкус, – с ним Егорычев безрезультатно пытался установить контакт в августе 1964 года в Паланге, куда специально приехал для «наведения мостов».

Не повезло Егорычеву и с секретарем Ленинградского обкома Василием Сергеевичем Толстиковым, тот, по словам Николая Григорьевича, так и не понял, о чем идет речь, и убеждал его, что «Хрущев – молоток!». «К моим доводам Толстиков остался глух», – заключает Егорычев.

«Откровенно негативно к планам смещения Хрущева отнесся Михаил Авксентьевич Лесечко, заместитель Председателя Совета Министров СССР, – продолжает Егорычев, – я его хорошо знал еще по работе в райкоме партии, он у нас в районе директорствовал на Заводе счетно-аналитических машин. В беседе со мной он сказал: “Имей в виду – лучше после Хрущева не будет”».

В Крыму отец задерживаться не стал. Посетовал Шелесту на погоду, она действительно не радовала, постоянно дул холодный ветер, а когда стихал, начинал моросить дождик. И на душе отца было под стать погоде – угрюмо, и на месте ему не сиделось.

2 октября Шелест провожал отца в Симферопольском аэропорту, тот решил перелететь в Пицунду. Там 3 октября отец принимает очередную группу японских парламентариев во главе с господином Айитиро Фудзиямой. На следующий день он встретился с парламентариями из Пакистана.

Микоян пригласил к себе Галюкова 2 октября после работы в резиденцию на Воробьевых горах. Вечер запомнился мне своим холодом, а на следующее утро в Москве выпал снег. Я сидел в уголке кабинета и по просьбе Анастаса Ивановича записывал их беседу. Разговор оставил у меня неприятный осадок, поведение Микояна показалось мне неискренним. Он явно страховался… то ли на будущее, то ли просто по давней, усвоенной со сталинских времен привычке. Галюков тоже почувствовал его незаинтересованность и, уезжая, выглядел расстроенным и, казалось, жалел, что ввязался в такое опасное дело. И не напрасно, мы оба крепко сидели на крючке у Семичастного, каждый наш шаг фиксировался.

Микоян улетел в Пицунду на следующее утро. Я оформил на работе отпуск и через неделю последовал за ним.

Приехав в Пицунду, я застал там почти идиллическую обстановку, отец гулял с Микояном по парку, плавал в бассейне, а вечером смотрел кинофильмы.

Тогда с отцом поехал единственный помощник Владимир Семенович Лебедев. Редакционная группа, стенографистки оставались в Москве, ждали вызова со дня на день, но вызов не последовал. Отсутствовал в Пицунде и начальник охраны отца полковник Литовченко, Семичастный его «отпустил отдохнуть». Вместо него временно назначили майора Василия Бунаева.

Из Москвы я захватил с собой первый номер нового журнала «Химия и жизнь». Он получился красочным, привлекательным, именно таким, как хотел отец, когда предлагал запустить популярное издание, доносящее до рядового читателя информацию о привносимых в нашу жизнь достижениях химии. Я думал, отец обрадуется, но он перелистал журнал и оставил его лежать на обеденном столе.

Утром 12 октября 1964 года в трехместной королёвской капсуле «Восход» вывели на орбиту космонавтов Владимира Комарова, Константина Феоктистова и Бориса Егорова. Днем отец с Микояном говорили с ними по радио, а вечером последовал звонок из Москвы: отца настойчиво «приглашали» приехать, так как при подготовке к ноябрьскому Пленуму возникли не разрешимые без него вопросы. Что это за вопросы, сомнений не возникло ни у отца, ни у меня, ни у Микояна.

Все три недели, прошедшие с нашей первой встречи с Галюковым, меня грызли сомнения, правильно ли я поступил, откликнувшись на его звонок, а затем пересказав сообщение отцу? Ведь это был чистой воды донос на старых товарищей отца. Отец мне не очень поверил. Если бы поверил, то и действовал бы иначе, не уехал бы из Москвы, собрал вокруг себя верных людей, а их нашлось бы немало. Теперь, после звонка из Москвы, сомнения отпали, донос обернулся правдой, а товарищи отца оказались не такими уж и товарищами. Сомнения отпали, но недоумение, почему отец поступил столь нелогично, осталось. Только значительно позже я понял истоки его поведения.

Итак, поверил ли отец сообщению Галюкова? Теперь мне кажется, скорее да, чем нет. Возможно, не до конца. Сомневался. Хотелось ошибиться. Ведь все они не только соратники, но и друзья. С отцом связаны их приход во власть, первые назначения, они вместе работали до войны, вместе прошли войну, вместе вернулись к мирному труду. Он их перетащил с Украины в Москву, видел в них твердую опору, людей, которым можно доверять. И тут такое… Но они же политики!.. Так почему же отец даже не попытался всесторонне проверить информацию, полученную от Галюкова? Беседу с Микояном нельзя принимать всерьез. Такое поведение совсем не в характере отца, человека энергичного и решительного.

В 1957 году в аналогичной ситуации он оперативно привлек на свою сторону армию и госбезопасность, правда Галюков сообщил, что Семичастный в стане противника. Ну а Малиновский? Отец имел все основания на него рассчитывать. Позволю себе напомнить читателям, что в 1943 году после самоубийства члена Военного совета армии Ларина, когда Сталин уже занес топор над головой ее командующего Малиновского, отцу с большим трудом удалось отвести удар. Малиновский об этом знал и, надо отдать ему должное, в ответ на предварительный зондаж Шелеста, ответил однозначно, что «вмешиваться в решения внутриполитических проблем он не станет».

Однако отец даже не позвонил ему… Он уехал из Москвы, предоставляя своим противникам свободу действий. Такому поведению можно дать единственное объяснение: он просто не хотел сопротивляться.

Но почему?

Видимо, дело в том, что после своего семидесятилетия отец всерьез собрался уходить. Тогда все сходится. В такой ситуации отцу приходилось выбирать между никому неизвестным бывшим охранником и своими много раз проверенными товарищами. О его психологическом состоянии можно судить по такому, на первый взгляд, незначительному эпизоду. Дмитрий Степанович Полянский, заместитель председателя правительства, замещавший отца на время отпуска, в одном из своих интервью вспоминал о разговоре с Хрущевым по телефону. Отец из Пицунды позвонил исполняющему обязанности Председателя Совета Министров по какому-то сиюминутному делу. В заключение разговора, прощаясь, он задал, казалось бы, нейтральный вопрос:

– Ну как вы там без меня?

– Все нормально, – ответил Полянский, – ждем вас.

– Так уж и ждете? – с грустной иронией переспросил отец.

Интуиция политика взывала к борьбе, но отцу очень не хотелось полагаться на интуицию.

А теперь допустим, он отбросил бы сомнения и ввязался в драку. Обстановка в 1964 году коренным образом отличалась от 1957 года. Тогда он сражался с открытыми сталинистами, речь шла о том, по какому пути двигаться дальше: сталинскому или общечеловеческому. От исхода битвы зависела судьба страны. Отец принял бой и победил.

Сейчас же в Президиуме ЦК сидят его соратники, люди, которых он сам отбирал все эти семь лет. Нет, он не считал их идеальными, на ближайшем Пленуме собирался кое-кого заменить, но тем не менее… Они вместе делали одно дело, хуже или лучше, но одно и вместе. Теперь их обвинили в том, что они решили поторопить естественный ход событий, получить сегодня то, что и так предназначалось им завтра. И сразиться с ними?! Со своими?! За что?!

Я не принимаю во внимание, что в 1964 году отец победить не мог. Его не поддерживал ни аппарат, ни армия, ни КГБ – реальные участники спектакля, ни народ, которому отводилось место в зрительном зале, отгороженном от сцены глубокой «оркестровой ямой». Время отца прошло. Но он-то об этом не знал.

А что же ожидало отца и страну в случае победы?

Логика борьбы бескомпромиссна. Победитель обязан устранить с политической арены побежденных. Сталин решал вопрос «кардинально», в цивилизованном мире поражение означает отставку, переход в оппозицию. Итак, победителю-отцу предстояло бы отстранить от дел своих ближайших соратников, тех, кого он подбирал последние годы, тех, кому собирался передать власть.

А дальше? Дальше пришлось бы искать новых все там же, вблизи от вершины властной пирамиды. Снова искать там, где он уже отобрал, по его мнению, лучших. Взбудоражить страну и после всего этого уйти в отставку, оставив страну на этих, на новых. Неизбежно возникала мысль: «А будут ли они лучше старых? Стоит ли игра свеч?» Видимо, отец посчитал, что лучше положиться на судьбу и не вмешиваться в естественное течение событий.

При таком предположении отъезд в Пицунду – логически объяснимый шаг. Как и оставленный без последствий разговор Галюкова со мной… И Подгорный, наделенный на эти дни всей полнотой власти… И телефонный разговор с Полянским, которому он издали погрозил пальчиком… Отец не хотел действовать. Если Галюков ошибся – тем лучше, не придется возводить напраслину на друзей. Если нет, то пусть будет что будет. Он готов уйти…

Я никогда не говорил на эту тему с отцом. Слишком болезненными для него оставались воспоминания об октябрьских днях 1964-го. Но сам я много думал о событиях тех недель. Иного объяснения я не нахожу. Возможно, кто-то думает иначе. Его право. Нам остаются только домыслы, догадки, логические построения. Правда ушла вместе с отцом.

Закончив говорить с Москвой, отец попросил Бунаева подготовить самолет на после полудня следующего дня, утром он обещал принять Гастона Палевски, французского государственного министра по делам научных исследований. Газеты об этой встрече уже не напишут. В половине третьего 13 октября Ил-18 с отцом и Микояном на борту приземлится во Внуковском аэропорту, откуда отец прямиком отправится в Кремль на последнее в своей жизни заседание Президиума ЦК. Заседали два дня. Все завершилось 14 октября. Заявление об отставке по причине «преклонного возраста и слабого здоровья» от имени отца составили Гришин и Ильичев. Последний – уже сам приговоренный к тому же. То ли это иезуитская месть Суслова, то ли сам Ильичев таким образом попытался выслужиться перед новой властью. Отец подписал подсунутый ему листок и нашел в себе силы напутствовать бывших соратников: «Если дела у вас пойдут хорошо, я буду только радоваться, следить за ними в сообщениях газет».

В тот день я поджидал отца в резиденции на Ленинских горах. Нервно гулял во дворе, благо пришло тепло, светило солнце, наступило бабье лето. Наконец тяжело раскрылись массивные железные ворота, в них вполз черный ЗИЛ. Отец вернулся. Я вздохнул с облегчением, ведь мог и не вернуться. Сталинские методы и приемы тогда еще не растворились в дымке истории.

Я поспешил навстречу отцу. Он же тяжело вылез из машины и, держа в руке свой черный портфель, подарок каких-то аргентинских визитеров, направился не в дом, а в противоположном направлении, пошел по асфальтированной дорожке, обрамленной молодыми березками, поблескивающими в лучах солнца своими золотистыми листочками. Когда я догнал отца, он сунул мне в руки портфель. Какое-то время мы шли молча.

– Всё, в отставке, – нарушил молчание отец, а затем произнес: – Если бы в своей жизни я сделал только одно, изменил нашу жизнь так, что стало возможным отстранить первое лицо от власти без крови, простым голосованием, я бы мог считать, что прожил свою жизнь не напрасно…

«Когда в редакцию газеты, где я (журналист Анатолий Стреляный. – С. Х.) работал, пришло сообщение о переменах в Кремле, был праздник, Тамара Г. плясала на столе, мы дружно и уверенно ждали лучшего…»

Избранный Первым секретарем Брежнев вместе с Подгорным, Полянским и новым главой правительства Косыгиным отпраздновали освобождение Хрущева от должности или, скорее, свое освобождение от Хрущева грандиозной охотой в Завидово с последующим застольем. К ним в компанию напросился и Шелепин, до того на охоту никогда не ездивший. Он подобное времяпрепровождение не уважал, но и боялся оставлять «союзников» без присмотра.

В ноябре собрали Пленум ЦК, но не реформационный, как намечал отец, а «реставрационный». Пленум восстановил единые обкомы, упразднил межрайонные производственные управления и вернул всевластие сельским райкомам. Бюрократия возвращалась к привычно-спокойному существованию.

В благодарность за поддержку Брежнев перевел в члены Президиума Шелеста и Шелепина, кандидатом стал секретарь ЦК Петр Нилович Демичев. Последний – человек Шелепина. В заключение Пленум вывел из ЦК Аджубея, а Полякова лишил звания секретаря ЦК. Ильичева пока не тронули. Отец остался в рядовых членах ЦК, правда, посещать Пленумы ему «не рекомендовали». Он возмущался, но поделать ничего не мог.

Семичастный наконец-то получил вожделенные лампасы, его единым росчерком пера произвели из лейтенантов запаса в действующие генерал-полковники.

Перераспределив портфели, «новая власть», как это заведено, взялась за «исправление ошибок» предыдущей администрации, как истинных, так и мнимых. Благо, никакое правительство не обходится без просчетов. Тон задавали, как и прежде, украинцы. 6 ноября 1964 года Шелест в «правдинском» подвале, озаглавленном «В борьбе за подъем сельского хозяйства», объявил, что на днях ЦК КПУ и СМ УССР приняли решение, отменявшее ими же установленные несколько лет назад необоснованные ограничения, накладываемые на личное подсобное хозяйство колхозников, и рекомендовали восстановить размеры приусадебных участков, разрешить содержать в личном пользовании колхозников скот и птицу. Местные органы обязывались содействовать хорошо работавшим в артели труженикам в приобретении кормов.

В общесоюзном масштабе никаких ограничивающих приусадебные участки постановлений не принималось, поэтому ничего и отменять не требовалось. Как я уже писал, отец говорил о целесообразности объединения в единый массив разбросанных по деревне огородов. Тогда и технику можно применить, и агротехнику улучшить, но только с согласия и по воле самих колхозников. Дальше разговоров дело не пошло и, соответственно, на местах, за исключением Украины, тоже ничего не предпринимали. Там не в меру ретивый Шелест приказал приступить к обмеру индивидуальных наделов, чем не на шутку переполошил селян. К счастью, обмерами все и ограничилось. Теперь Шелест исправлял собственные «необоснованные» перегибы.

11 декабря 1964 года отца освободили от председательства в Конституционной комиссии и одновременно поставили крест на самой Конституции с ее альтернативными выборами, ограничением пребывания на высших государственных постах, профессиональным парламентом… В марте 1966 года ХХIII съезд КПСС отменит записанные в Устав партии два срока для членов партийных комитетов, переименует «Президиум» ЦК в «Политбюро», а «Первого» секретаря ЦК – в «Генерального» и, естественно, не выберет Хрущева в новый состав Центрального Комитета.

Брежнева, человека слабохарактерного и во всем обязанного отцу, по всей видимости, мучила совесть, постоянно напоминая ему о совершенном предательстве. В силу той же слабохарактерности, он нуждался в допинге, постоянном подтверждении собственной «правоты», что вело к демонизации образа Хрущева. Однако начать открытую антихрущевскую кампанию, к чему призывали Шелепин и Семичастный, он так и не решился. Фамилию Хрущева просто перестали упоминать ни по-плохому, ни по-хорошему. В Крыму село Никита, в котором расположен одноименный ботанический сад и мимо которого Брежнев проезжал по дороге на государственную дачу в Ливадии, чтобы не раздражать Леонида Ильича, переименовали в Ботаническое. Дошло до того, что даже в изданной архивным управлением МИДа переписке отца с американским президентом Эйзенхауэром отправляемые с нашей стороны письма «подписывались» бесфамильным титулом Председателя Совета Министров СССР. Абстрактно судачили о волюнтаризме и субъективизме. Что само по себе, как я уже писал, лишено какого-либо содержания. Волюнтаризм – по существу, способность руководителя принимать решения и брать на себя ответственность, а субъективизм означает, что этот субъект имеет собственное мнение. Другое дело, применяются эти качества во благо или во вред, но к самому «волюнтаризу-субъективизму» последнее отношения не имеет. Однако эти бессмысленные по своему содержанию ярлыки привились и вошли в повседневный обиход.

Пошли под нож многотысячные тиражи написанных, вернее надиктованных, отцом сборников выступлений, в том числе и восемь томов о сельском хозяйстве. Выступления отца мне тогда, как и большинству россиян, казались скучными. Я их оценил, только занявшись написанием этой книги.

Да что книги? Их в России, как только автор впадал в опалу, уничтожали всегда. Пропало большинство подарков, преподнесенных отцу, в основном иностранными визитерами. Все, что, по мнению мамы, представляло ценность, она отправляла в ЦК на сохранение. Там под них даже выделили специальное помещение. Когда же отец стал отставником, что-то «прилипло» неизвестно к чьим к рукам, остальное отправили в музеи. Вскоре музейщикам приказали подарки списать «как не представлявшие художественной и исторической ценности».

Но «вычеркнуть» Хрущева из собственной памяти Брежнев так и не смог, до самой смерти продолжал искать оправдание себе и своему поступку, не находил и внутренне все сильнее ненавидел отца.

Серьезно за «доставшееся от Хрущева наследство» взялись весной 1965 года. На открывшемся 24 марта 1965 года Пленуме ЦК Брежнев докладывал о сельском хозяйстве. Выступление получилось бесцветным, без диалога с сидевшими в зале, без привычных для Хрущева примеров и цифр, которые он то и дело, отвлекаясь от текста, извлекал из своей памяти. Читал Леонид Ильич по написанному, не отрываясь, но с выражением, слова произносил четко, не шепелявил. Докладчик напирал на «негатив». В сельскохозяйственном производстве, за семилетку намечали рост на 70 процентов, а получилось только 10. Темп годового прироста валовой продукции в семилетке упал с 7,6 процента (в 1955–1959 годах) до 1,9 процента (в 1959–1964 годах). В 1964 году поголовье крупного рогатого скота по сравнению с прошлым пятилетием сократилось в два раза, уменьшилось поголовье свиней, овец и птицы, удои сократились на 370 килограммов на среднестатистическую корову. Если в 1955–1959 годах урожайность увеличивалась на 1,7 процента с гектара, то в 1960–1964 годах – только на 0,8 центнера.

– После 1959 года рост прекратился! – патетически восклицает Брежнев.

Собственно, ничего нового он не сказал, о том же перед отставкой постоянно твердил и отец. Однако с цифрами Брежнев кое-где напутал, а скорее, чуть подтасовал.

Согласно статистическому сборнику «Сельское хозяйство СССР» (М.,1971), поголовье рогатого скота за 1959–1964 годы не уменьшилось, а возросло с 70,8 миллионов голов до 85,4 миллиона, то же самое и с овцами (129 миллионов в 1959 году и 133,9 миллионов в 1964-м). Количество же свиней действительно уменьшилось с 48,7 миллионов в 1959 году до 40,9 миллионов в 1964 году. Именно в 1964-м! Из-за неурожая в 1963 году их в тот год пустили на мясо. В предыдущем, 1962 году свиное поголовье достигало 70,0 миллионов, потом резко упало и снова начало расти, в 1965-м – поднялось уже до 52,8 миллиона. Свиньи размножаются быстро.

Что касается урожайности зерновых с гектара, то без достаточного количества удобрений она зависит от Бога да от погоды – прольется во время дождик, урожайность подрастет, посушит суховей – упадет… В большинстве примеров Брежнев отталкивался от 1959 года, первого года семилетки, а по урожайности за исходный взял 1960 год. Все просто: в 1959 году собрали 10,4 центнера с гектара, а в 1960-м – 10,9. Если сравнить 1964 год с 1959-м, прирост получится больше, а с 1960-м – меньше. На самом деле обе приведенные Брежневым цифры от лукавого: за 1955–1959 годы урожайность возросла с 8,4 центнера до 10,4, то есть на 2 центнера, а с 1959 по 1964-й – на один центнер. Но если сравнить данные 1956 и 1959 годов, то прирост получится всего в полцентнера, а за 1959 и 1965 – она упадет почти на центнер. Так что по делу они не говорят ни о чем.

А вот замедление темпов роста валовой продукции действительно сигнал очень тревожный. Они сократились не только в сельском хозяйстве, но и в промышленности, правда, не столь заметно. Для того чтобы переломить негативную тенденцию, отец и затевал новую реформу.

Однако Брежнев не заикнулся ни о передаче власти на местах директорам-менеджерам, ни о сокращении вмешательства государства в их дела, не упомянул он и о ведущемся уже третий год эксперименте. Во всех бедах докладчик винил «волюнтаризм и субъективизм», обещал, что теперь, когда с этим покончено, дела выправятся.

Зерновую проблему Брежнев решал по-простому: начиная с 1965 года и на следующие пять лет до 1970 года предложил снизить лимит закупок зерна государством с 64 миллионов тонн до 54,4 миллиона тонн. И это при том, что по расчетам Госплана для обеспечения нужд населения страны, возрастающего с 229 миллионов в 1964 году до 250 миллионов человек в 1970-м, требовалось собирать 224–256 миллионов тонн зерна и, соответственно, отдавать государству 40 процентов от общего сбора – приблизительно 90 – 100 миллионов тонн. Недостачу в 35–45 миллионов тонн к 1970 году Брежнев предполагал покрывать за счет закупок зерна за границей. В этом – принципиальная разница между отцом, нацеленным на развитие собственных сельскохозяйственных ресурсов, считавшим импорт зерна в 1963 году позором для себя и для страны, и Брежневым, не видевшем ничего зазорного в закупках зерна по миру.

Далее Брежнев предложил увеличить централизованные капиталовложения в сельское хозяйство. Тут он следовал в кильватере за отцом. Это при Хрущеве государство увеличило прямые инвестиции в сельское хозяйство с 985 миллионов рублей в 1953 году до 5 миллиардов 100 миллионов в 1963-м, денежные доходы колхозников за тот же период, соответственно, возросли с 3,8 миллиарда рублей в год до 16 миллиардов, а неделимые фонды колхозов – с 5 миллиардов 444 миллионов до 29 миллиардов 900 миллионов рублей. Все эти цифры в пореформенных, 1961 года, рублях.

Правда, по словам Брежнева, основной рост пришелся на 1954–1958 годы, когда сельскому хозяйству доставалось 11,3 процента централизованных капиталовложений, а в семилетке 1959–1965 годов ему выделялось всего 7,5 процента. Отсюда и все беды.

Отец считал сокращение дотации принципиальным, хватит уповать на государство, пришла пора крестьянам научиться зарабатывать самим. Ведь и в бюджете деньги не дармовые, чтобы кому-то приплатить, приходится у кого-то отбирать. Свое мнение отец основывал на результатах эксперимента Худенко, его совхозы процветали и без дотаций.

Брежнев также посчитал необходимым простимулировать производителей дополнительным повышением закупочных цен на пшеницу и рожь, примерно на рубль за центнер, а в случае продажи зерна сверх плана – еще плюс на 50 процентов. При плане заготовок в 50 с лишним миллионов тонн этот рубль или рубль с полтиной оборачивались в расходной статье бюджета более чем полумиллиардом. Закупочные цены на мясо тоже возрастали на 55–70 процентов. Мера, что и говорить, действенная.

И отец повышал цены – с 97 копеек за центнер пшеницы в 1952 году до 7 рублей 56 копеек в 1963-м, с 2 рублей 3 копеек за центнер говядины до 79 рублей 90 копеек, а за свинину с 6 рублей 72 копеек до 98 рублей. Затем он остановился. (И здесь все цены исчислены в новых рублях.)

Дополнительные деньги брались, естественно, из бюджета, за счет увеличения цен на другие товары. В результате такой чересполосицы производители уже давно не понимали, что на самом деле им выгодно, а что убыточно. Именно поэтому еще в 1959 году договорились переходить на прозрачные цены единого уровня. К 1962 году стало окончательно ясно, что бездумное субсидирование не столько помогает сельскому хозяйству, сколько развращает, запутывает и без того непростые отношения в социалистической экономике. Однако вернуться к естественной схеме взаимоотношений продавца и потребителя оказалось непросто. Всем хорошо запомнилось, что произошло в 1962 году в Новочеркасске, когда Хрущев попытался майское повышение закупочных цен на мясо и молоко сбалансировать июньским повышением розничных цен на те же товары. С событий в Новочеркасске и начался поиск иных форм повышения эффективности ведения хозяйства на селе. Собственно, после них и развернулась дискуссия вокруг прибыли, приступили к подготовке к новой реформе.