Текст книги "Никита Хрущев. Реформатор"

Итак, в 3 часа началась встреча с венгерскими журналистами, но не с Хрущевым, как предполагалось, а с двенадцатью членами и кандидатами в члены Президиума ЦК. Такое ничем не объяснимое «нашествие» членов высшего руководства изумило венгров.

Долго рассаживались, мест интервьюируемым не хватило, пришлось принести стулья из соседних кабинетов. Первый вопрос задали о росте сельскохозяйственной продукции. Отец держал все цифры в голове, но не торопился отвечать, предоставил слово Булганину. Отца столько раз обвиняли, что он не дает Булганину рта открыть, вот пусть и поговорит. Булганин стал озираться, ожидая, что отец (или кто-нибудь другой) придет ему на помощь. Помощь не пришла.

– В результате принятых нами мер мы ожидаем существенное продвижение вперед, – промямлил он и, посмотрев на отца, вдруг произнес, – об остальном нам расскажет товарищ Хрущев.

Отец удовлетворенно обвел взглядом членов Президиума. И начал сыпать цифрами, приводить примеры. Журналисты, уткнувшись в блокноты, строчили перьями. Члены Президиума сидели молча, скучали. С самого края, у двери устроились «новички» Брежнев и Фурцева. Фурцева шепотом передала Брежневу просьбу Микояна связаться с Сабуровым, Кириченко, Серовым и еще с кем удастся из сторонников отца. Леонид Ильич кивнул головой и, приоткрыв дверь, выскользнул в коридор. Тут Брежнев, по собственным словам, «припустил» к ближайшему свободному кабинету с телефоном.

Брежнев обожал «висеть» на телефоне, так он ощущал себя в центре событий. Не теряя времени, Брежнев заказал по спецсвязи Варшаву, вызвал Сабурова с совещания Исполкома Совета Экономической Взаимопомощи (СЭВ), сказал: «С Хрущевым беда, бросай все и возвращайся в Москву». Леонид Ильич звонил не тому и не туда, он не знал, что Сабуров уже не с ними, а с «молотовцами».

Сабуров, вопреки ожиданиям Брежнева, выслушал его спокойно, на эмоциональный призыв «спасать Хрущева», никак не отреагировал, коротко поблагодарив за информацию, сказал, что немедленно вылетает в Москву. Максим Захарович торопился, если Хрущева снимут уже сегодня, он может опоздать к переделу власти. Своему заместителю по делегации, Косыгину, Сабуров сказал, что летит домой по семейным делам, что-то там случилось. Косыгину Сабуров не доверял, считал, что тот встанет на сторону Хрущева.

Затем Брежнев позвонил Кириченко. Последний в этот момент выступал на Пленуме ЦК Компартии Украины и подойти к телефону никак не мог. Брежнев настоял, чтобы Кириченко передали записку, пусть объявит перерыв, дело не терпит отлагательства.

– Чего тебе? – не здороваясь, пробурчал в трубку Кириченко, Брежнева он недолюбливал, считал вертопрахом.

– Алексей, тут такое началось, не могу тебе объяснить по телефону, – заторопился Брежнев, – бросай все и вылетай немедленно, а то поздно будет.

– Ничего не понимаю, – рассердился Кириченко.

– И понимать нечего, вылетай, а то поздно будет, – настаивал Брежнев.

– Ладно, буду, – согласился наконец Кириченко. Не столько слова, сколько панические интонации в голосе Брежнева подсказали ему, что следует торопиться.

«Я вылетел через час-полтора после звонка», – рассказывал впоследствии Кириченко.

Оставались Аристов и Серов. Аверкий Борисович пообещал приехать в Кремль, но посетовал, что на заседание Президиума его могут просто не пустить, не положено, но он постарается держаться поблизости. Генерал Серов в ответ на взволнованное сообщение Брежнева только хмыкнул. Он не сомневался: что-то подобное вот-вот должно случиться. Мухитдинову Брежнев не позвонил, скорее всего, просто забыл. Они друг друга почти не знали. Беляеву с Поспеловым он тоже звонить не стал, с одной стороны – толку от них немного, а с другой – еще неизвестно, какую позицию они займут.

Покончив со звонками, Брежнев, как ему казалось, незаметно протиснулся в комнату, где уже заканчивалась встреча с журналистами.

Но это только ему казалось, что незаметно. В четыре часа, распрощавшись с венграми, все направились в зал заседаний Президиума. В коридоре Каганович легонько взял под руку Брежнева и с любезной подозрительностью в голосе осведомился:

– Куда это вы, товарищ Брежнев выскакивали? Где мотались?

Внезапное исчезновение Брежнева, всегда стремившегося не пропустить ни одного сколько-нибудь важного события, его насторожило.

– Извините, Лазарь Моисеевич, живот схватило, жуткое расстройство, целый час просидел в туалете, – соврал Брежнев.

Каганович недоверчиво покачал головой, демонстративно втянул ноздрями воздух и недобро хохотнул:

– Медвежья болезнь.

У Брежнева засосало под ложечкой и на самом деле резко и неожиданно прихватило живот. Не обращая больше внимания на Лазаря Моисеевича, он припустил по коридору в сторону кремлевского туалета. Каганович недоверчиво следил за ним, пока Леонид Ильич не скрылся за белой, крашенной масляной краской, дверью.

Если верить Леониду Ильичу, не один Каганович заметил его отсутствие, Молотов и Первухин тоже попытались выяснить, где он пропадал во время встречи венграми.

– Я ответил им на это должным образом, сказал, что у меня внезапное расстройство, и я все это время просидел в уборной, – через несколько дней рассказывал Леонид Ильич.

На самом деле Кагановича Брежнев не особенно беспокоил. Бог с ним, кому-то наверняка звонил, все это не важно, твердое большинство на их стороне. По мнению Кагановича, плохо другое: с этими журналистами потеряли целый час, а дело надо решить, как и уговаривались, сегодня до шести часов вечера, по крайней мере, до половины седьмого. В семь они идут на прием к египтянам. Оставалось два часа. Для соблюдения процедуры все члены Президиума должны выступить, иначе нельзя, какое же это тогда коллективное руководство? Они все так скрупулезно рассчитали: оперативно обсудить и проголосовать смещение Хрущева, заменить его Молотовым, одновременно в КГБ сменить Серова на Булганина. В течение последующих дней основательно «почистить» кадры в Москве и через пару недель на Пленуме ЦК утвердить все изменения. И вот с первого же момента план забуксовал на венграх. Они впустую растратили время, потеряли темп.

Когда после группового интервью члены и кандидаты в члены Президиума ЦК переместились в зал заседаний, отец, как обычно, занял председательское место.

– О чем будем говорить? – властно произнес он. Такая расстановка в планы оппозиции не входила.

– Я выступаю по поручению группы товарищей, членов Президиума, – первым, как они условились заранее, начал говорить Маленков. – Мы предлагаем до разговора о поездке в Ленинград обсудить вопрос о товарище Хрущеве, и, поскольку речь идет лично о Хрущеве, я предлагаю, чтобы на этом заседании Президиума ЦК председательствовал не Хрущев, а Булганин.

– Правильно, правильно, – загалдели Молотов, Каганович, Булганин, Ворошилов и Первухин.

Микоян, Жуков, Фурцева и другие сторонники отца возражали, согласно протоколу председательствовать – обязанность Первого секретаря ЦК, то есть Хрущева, но их не слушали.

«Молотовцы» предложили голосовать. Так они тоже заранее условились. Проголосовали: шесть «молотовцев» – «за», двое, отец с Микояном – «против».

Отец молча пересел с кресла председательствующего на одно из свободных мест. На председательское кресло сел Булганин, выглядел он не очень уверенно: медлил, озирался по сторонам. Его замешательством воспользовался отец, сказав, что негоже обсуждать его, Первого секретаря ЦК, при неполном кворуме Президиума и в отсутствие других секретарей. Снова заспорили.

– Кворум есть: восемь членов Президиума плюс четыре кандидата. Что еще требуется? Текущие вопросы можно решать и в таком составе, – горячился Каганович.

Он лучше кого бы то ни было понимал, какую опасность таит в себе любое промедление.

– Ничего себе текущий вопрос, – возмутился отец. Его поддержал Микоян. Они настаивали: обсуждение, касающееся Первого секретаря ЦК, первого лица в государстве, требует не просто кворума, а присутствия абсолютно всех членов высшего руководства. Препирались почти два часа, время подходило к шести, а в семь надо быть на приеме. Кагановичу стало ясно, что сегодня судьбу отца уже не решить, а как дела сложатся завтра, одному Богу ведомо.

– Если вы отказываетесь вызывать остальных, мы вообще откажемся принимать участие в заседании, попросту уйдем отсюда, – вмешался в спор молчавший до того Жуков. «Молотовцы» могли проголосовать и без Жукова, к тому же, согласно уставу, он вообще не имел права голоса, и, тем не менее, его угроза, пустая по своей сути, возымела действие. Булганин дрогнул, повисла пауза, и ею немедленно воспользовался отец. Он повторил, что заседание необходимо перенести на следующий день, Президиум «далеко не в сборе, не все его члены присутствуют при обсуждении столь важных дел», а судя по постановке вопроса, придется принимать решения, голосовать. Отца поддержали его сторонники, вновь возникла словесная перепалка, все пошло по второму кругу.

– Кандидаты в члены Президиума пусть голосуют за отсутствующих членов, – цеплялся за соломинку Каганович.

Он твердо считал, надо проголосовать сегодня, и в этом варианте на их стороне большинство. Все четыре кандидата: Брежнев, Жуков, Фурцева и Шепилов стояли за отца, но голосов они могли отдать только три, взамен Кириченко, Сабурова и Суслова. Получалось пять против шести. «Молотовцы» выигрывали вчистую. Слова Кагановича потонули в шуме протеста, говорили, вернее, кричали, все разом, сторонники Хрущева требовали переноса совещания на следующий день и никакого голосования сегодня.

– Напоминаю, сегодня в семь вечера утвержденное Президиумом ЦК, – воспользовавшись паузой, вмешался в перепалку отец, сделав акцент на слове «утвержденное», – посещение приема в египетском посольстве по случаю Дня независимости. Президиум предписал, – отец снова подчеркнул «предписал», – появиться там мне, Булганину, Микояну и Шепилову. Наше отсутствие на приеме вызовет ненужные кривотолки. Час начала приема определен: 7 часов вечера.

– На сегодня назначено торжественное заседание, посвященное 75-летию Георгия Димитрова, – поддержала отца Фурцева.

Уже было объявлено, что она его откроет и останется в Президиуме.

«Молотовцы» заколебались, сор из кремлевской избы им выносить не хотелось, к тому же время позднее, а выступить должны все. Булганин, человек на их несчастье мягкий и нерешительный, казалось, с облегчением воспринял идею отодвинуть все неприятности на завтра, объявил перерыв в заседании Президиума ЦК до полудня 19 июня. Каганович попытался возразить, но, взглянув на часы, только махнул рукой.

Поручили Общему отделу ЦК вызвать на завтра отсутствовавших членов и кандидатов в члены Президиума, а также пригласить секретарей ЦК. До двенадцати они все должны успеть добраться до Москвы.

«Молотовцы» ничем не рисковали, Сабуров на их стороне, с его появлением их преимущество только укрепится, счет станет семь против четырех. Для удобства арифметических подсчетов напомню: на 18 июля 1957 года кандидатами в члены Президиума ЦК являлись секретари ЦК КПСС Брежнев, Фурцева, Шепилов, министр обороны Жуков, секретарь ЦК Компартии Узбекистана Мухитдинов и Председатель КПК Шверник. Секретарей ЦК, не членов и не кандидатов в члены Президиума насчитывалось всего три: заядлый рыболов Аверкий Борисович Аристов, «сельскохозяйственник» Николай Ильич Беляев и один из соавторов Сталина по «Краткому курсу истории ВКП(б)» и одновременно составитель записки о преступлениях Сталина академик-идеолог Петр Николаевич Поспелов. На Президиуме никто из них не голосует, а их присутствие, по мнению «молотовцев», придаст заседанию больше веса.

Около шести часов вечера Кремль опустел. Отец с Булганиным, в сопровождении Микояна и Шепилова, отправились в Египетское посольство на прием, Фурцева – в Большой театр, остальные… Что делали остальные, собрались ли обговорить стратегию поведения на завтра или попросту поехали на дачи ужинать, я не знаю. Скорее, первое.

А тем временем в Москву начали прибывать участники завтрашнего заседания. Первым из Киева прилетел Кириченко.

«18 июня идет Пленум Центрального Комитета Компартии Украины. Вдруг тревожный звонок: немедленно в Москву. Через час – максимум полтора, вылетаю. Прилетаю в Москву, еду в ЦК к товарищу Хрущеву, – делится своими воспоминаниями Алексей Илларионович. – Он на каком-то приеме. Я – в Секретариат. Все секретари ЦК в сборе.

– В чем дело, товарищи? – спрашиваю. Они мне все рассказывают о заседании: Хрущев не председательствовал и прочую “технологию”. Говорят, что Хрущева хотят отстранить, Серова – освободить.

У меня волосы дыбом. Снова звоню Хрущеву. Нет его ни дома, ни на даче. Звоню Булганину, знаю, что он друг товарища Хрущева, они всегда обнимаются: “Никита”, “Коля”.

– Николай Александрович, в чем дело? – спрашиваю его. – Говорят, Хрущев не председательствовал на Президиуме?

– Не председательствовал, – отвечает Булганин, – потому, что мы его обсуждаем. Завтра все узнаете. На завтрашнем заседании все решим.

Вот такая ситуация».

Сабуров прилетел из Варшавы поздно ночью, около двух часов, и сразу поехал домой. Звонить он никому не стал. Его разыскал Микоян. Анастас Иванович не знал, что Михаил Захарович свой выбор уже сделал, и рассчитывал склонить Сабурова на сторону «хрущевцев». Договорились встретиться следующим утром. Они встретились в кабинете Микояна в Кремле, но разговора не получилось. Сабуров отвечал Микояну уклончиво: он против изменения состава Президиума, но в то же время…

Выйдя от Микояна, Сабуров бросился к Первухину разузнать, что происходило вчера и какова последняя расстановка сил, ему он доверял больше других. Благо кабинеты Микояна и Первухина располагались по соседству. Но Первухина на месте не оказалось, секретарь сказал, что он с раннего утра сидит у Булганина. Сабуров пошел к Булганину, но его на месте не нашел. Николай Александрович совещался с товарищами в «ореховой комнате», предбаннике зала заседаний Президиума ЦК. Там Сабуров обнаружил кроме Первухина еще Молотова с Маленковым и Кагановича.

Разговор шел о предстоящем заседании Президиума ЦК.

– Максим, если мы не уберем их сейчас… – без обиняков обратился Маленков к Сабурову.

Сабуров отметил, что он впервые за все эти годы назвал его Максимом, как бы подчеркивая наступившее между ними равенство. А то все: «Товарищ Сабуров, товарищ Сабуров». Он быстро сориентировался, на чьей стороне большинство и без колебаний подтвердил свою позицию: он с ними. От Хрущева следует избавиться.

В этот момент в «ореховую комнату» заглянул Микоян. Он перепутал время начала заседания Президиума, посчитал, что все должны собраться не к двенадцати, а в одиннадцать. Сейчас же уже 11.15.

Появление Анастаса Ивановича застало собравшихся врасплох. Булганин занервничал, спросил: «Откуда ты узнал, что мы здесь? Тебе Серов сказал?» Микоян в свою очередь ничего не понял и поинтересовался, не опоздал ли он. Продолжать разговор при Микояне «молотовцы» не сочли возможным, и Булганин предложил перейти в зал Президиума ЦК.

– Это было как раз в 11.30 утра. Мы все пошли на заседание, – спустя несколько дней Сабуров рассказывал Пленуму ЦК.

Мне непонятно, почему отец рассчитывал на поддержку Сабурова. Даже не зная о его договоренности с «молотовцами», после провала плана 6-й пятилетки и освобождения Сабурова от должности председателя Госэкономкомиссии, он к тому не имел серьезных оснований. Скорее всего, отец слишком понадеялся на антисталинизм Сабурова. Но властные амбиции оказались сильнее, сталинисты-«молотовцы» обещали Михаилу Захаровичу возвращение в реальную власть, а Хрущев… Сабуров выбрал власть.

Суслов прилетел из Крыма рано утром, чуть ли не на рассвете. Поспать ему удалось всего часа два-три, в девять он уже появился в ЦК, как обычно собранный, сухой, неулыбчивый и сразу прошел в кабинет к отцу. Разговаривали они недолго, Суслов прекрасно разбирался в обстановке в Президиуме ЦК. Он с порога заверил отца, что тот может на него всецело рассчитывать, он не подведет. Собственно, выбора Суслову судьба не предоставила, в случае поражения отца его тоже прочили в министры, но не сельского хозяйства, а культуры. И тоже на первых порах, а там…

Утром 19 июня на «Красной стреле» из Ленинграда приехал Козлов. Чуть позже возвратился из Уфы Шверник.

А вот как Нуритдин Акрамович Мухитдинов описывает обстоятельства своего прибытия в Москву. «18 июня на рассвете позвонил Малин, заведующий Общим отделом ЦК, и передал поручение: срочно, сегодня же, прилететь в Москву, спецсамолет из правительственного отряда уже должен быть в Ташкенте. Помощник выяснил в аэропорту – действительно, самолет готов. Думая, что речь идет о торжествах в Ленинграде, я поручил управделами погрузить в самолет подарки».

Нуритдин Акрамович ошибся на один день. 18 июня, да еще на рассвете, с учетом того, что ташкентское время на три часа впереди московского, звонить ему никто не мог. В Москве тогда еще все спали, и ни отец, ни «молотовцы» не знали, что произойдет через несколько часов в кремлевской столовой. Такие ошибки естественны, в памяти сохраняются более или менее четко события, а уж даты приходится восстанавливать по архивным источникам. По себе знаю, насколько это кропотливое и трудное занятие. «Точно помнится», а начинаешь проверять… Так что ошибка в один день простительна.

Мухитдинову звонили из Москвы 18 июня, но поздно вечером или ночью, с учетом трех часов сдвига, в Ташкенте уже вполне мог забрезжить рассвет следующего дня. Перелет на Ил-14 из Ташкента в Москву занимал часов шесть-восемь.

В тот вторник я ничего не подозревал. В шестидесяти километрах от Москвы, в Загорске, жизнь текла как обычно – наспех позавтракали стаканом кефира с хлебом и поспешили на завод. Там нас, практикантов, старались распихать по цехам так, чтобы мы своими паяльниками ничему не навредили, позволяли практиковаться на уже испорченных другими блоках. Вечером пообедали в привокзальном ресторане с нересторанными, божескими ценами.

19 июня 1957 года в 11.30 утра, с опережением на полчаса против объявленного вчера срока, теперь уже все участники действа собрались в зале заседаний Президиума ЦК, и все началось сначала. В качестве «разминки» снова заспорили, кому председательствовать.

«Булганин и другие товарищи пришли на заседание, но ни товарищ Хрущев, ни товарищ Булганин не садятся в кресло председателя. Маленков предлагает поручить ведение заседания Булганину, так как обсуждать предстоит Хрущева. Секретари ЦК кричат: “Почему Булганину? Почему обсуждать Хрущева? Давайте поговорим о Молотове”. Тут поднимается товарищ Молотов, он привык свысока смотреть на «молодых» и выговаривает Аристову: “Вы, товарищ Аристов, – не член Президиума. Президиуму решать, кого обсуждать, а кого нет”.

– Нам решать, – поддержал Молотова Сабуров, – ваше дело руки по швам и выполнять.

Скандал грозил разразиться не на шутку. Булганин стоял растерянный, явно не знал, как угомонить страсти.

– Голосуй, Николай, – пришел ему на помощь Каганович.

Проголосовали. Хрущев, как и вчера, оказался в меньшинстве. Булганин сел в торце стола».

Так как обсуждали персональный вопрос, постановили никаких записей не делать. На заседания Президиума ЦК стенографисток никогда не пускали, так повелось еще со Сталина, мало ли о чем зайдет речь в высшем ареопаге страны. Роль секретарей у Сталина по очереди выполняли Молотов или Маленков, в зависимости от того, кто в данный момент пользовался большим расположением. Они по знаку Сталина записывали то, что он считал возможным и необходимым доверить бумаге. После смерти Сталина заметки по ходу заседания Президиума ЦК на маленьких, похожих на библиотечные, бумажных карточках, делал так, как он сам считал нужным, Владимир Малин, заведующий Общим отделом ЦК КПСС, хранилища самых главных государственных и партийных секретов. На сей раз Малин по болезни в зале заседания отсутствовал.

Наконец Булганин официально объявил заседание Президиума ЦК открытым. Аристов тут же выбросил вверх руку и почти крикнул: «Прошу слова». Вслед за ним подняли руки и другие сторонники отца, так они рассчитывали перехватить инициативу. Рассчитывали напрасно, Булганин в их сторону даже не глянул и, как еще до заседания договорились в «ореховой комнате», глухо произнес: «Слово предоставляется товарищу Маленкову, – чуть помедлил и зачем-то добавил: Прошу». Чувствуя за своей спиной большинство, Маленков, как это присуще слабохарактерным людям, повел себя более чем агрессивно, обвинил отца во всех смертных грехах, сопровождал слова энергичными жестами и даже несколько раз стукнул кулаком по столу. Одним из «грехов» Хрущева Маленков считал то, что тот не согласовал заранее с Президиумом ЦК свои ответы Даниэлю Шорру в телевизионном интервью 28 мая. (Но как можно согласовать ответы на не согласованные заранее вопросы?) Обвинения строились по принципу: чем больше, тем лучше. Разбираться будем после. Более всего Маленкову не понравилось, что отец позволил себе заявить, что мир на планете зависит от договоренности между СССР и США. Это, по мнению Маленкова, противоречило марксистской установке о росте противоречий между капиталистическими странами в эпоху империализма. В полемическом задоре Маленков немного ошибся, отец действительно так считал и сказал нечто подобное, но не 28 мая Шорру, а 10 мая главному редактору «Нью-Йорк Таймс» Тернеру Кэтлиджу. В мае же они успели поцапаться по этому вопросу с Молотовым. Маленков тогда промолчал, но суть разговора сохранилась у него в памяти. А вот когда, кому и какие отец давал интервью, он подзабыл. Отец тогда давал по два-три интервью в месяц. Не мудрено и запутаться.

Где-то в это время, около полудня, в Москву прилетел Мухитдинов. Напомню, Мухитдинов считал, что летит на празднование 250-летия Ленинграда. Приземлился самолет на Центральном аэродроме, расположенном напротив Путевого Петровского дворца на Ленинградском шоссе. Там тогда базировался правительственный авиаотряд. У трапа самолета Мухитдинову передали, что его ждут в Кремле, ехать надо незамедлительно.

«Это было не совсем понятно, – с восточной вежливостью отмечает Мухитдинов, – но я решил не уточнять, только попросил подарки для Ленинграда отвезти в Управление делами ЦК. В Кремле захожу в зал заседаний Президиума. За столом председательствующего – не Хрущев, а Булганин. Никита Сергеевич сидит в общем ряду, справа. На мое приветствие не ответили, сел на свободное место за длинным столом. Огляделся вокруг: кроме членов Президиума, кандидатов в члены Президиума и секретарей ЦК в комнате никого нет.

Когда я вошел, говорил Маленков, он обвинял в разных грехах персонально Хрущева: он-де извращает и дискредитирует политику партии, игнорирует правительство».

Затем Маленков обвинил Хрущева в том, что он разгласил перед беспартийными писателями «секрет» о своих разногласиях с Молотовым, что призвав «догнать и перегнать США по производству молока и мяса на душу населения… Он вступил в противоречие с линией партии на преимущественное развитие тяжелой промышленности». Последнее из уст Маленкова прозвучало пикантно, всего года тому назад, в январе 1955 года, освобождая Георгия Максимилиановича от поста Председателя Совета Министров СССР, ему предъявляли эти же претензии. Дальше Маленков обвинил отца, что он-де «подавляет своей энергией других членов Президиума ЦК и у нас уже нет коллективного руководства.

– Если бы дело обстояло так, то сегодня мы не собрались бы, и ты бы ничего, как было при Сталине, не говорил, – перебил Маленкова Хрущев.

Георгий Максимилианович ему не ответил и продолжил перечислять прегрешения по заранее заготовленной бумажке: он слишком много разъезжает по регионам, слишком часто выступает, газеты переполнены его речами и, тем самым, по мнению Маленкова, Хрущев насаждает свой собственный культ и так далее, и тому подобное».

«В заключение, – как вспоминал Жуков, – Маленков потребовал освободить Хрущева, от обязанностей Первого секретаря ЦК…

После Маленкова взял слово Каганович. Речь его пылала злобой… Он сказал: “Ну какой это Первый секретарь ЦК? Он в прошлом троцкист, боролся против Ленина, политически малограмотен. На одном из недавних заседаний Президиума Хрущев заявил: «Надо еще разобраться с делами Зиновьева – Каменева и других, «то есть, троцкистов. Сделанное Хрущевым заявление – рецидив”».

Каганович говорил, вернее, читал, свое выступление по заранее заготовленному тексту и обвинял отца в троцкизме не в полемическом задоре, а на полном серьезе и не без формальных оснований. В 1923–1924 годах, еще работая на руднике, Хрущев, как и другие молодые романтики, поддерживал идеи перманентной революции Троцкого.

Маленков с места поддакнул Кагановичу, заявил, что Хрущев «сбивается на зиновьевское отожествление диктатуры пролетариата и диктатуры партии», неправильно понимает взаимоотношения партии и государства. Сабуров выразил сомнение: «Кто может подтвердить “троцкизм” Хрущева?» Каганович сделал вид, что слов Сабурова не расслышал.

Смысл обвинений Кагановича и Маленкова прозрачен: Хрущев ставит вопрос о правомочности судебных процессов 1930-х годов, а на самом деле он сам не без греха. Согласно их логике, надо не Зиновьева с Троцким реабилитировать, а осудить, или еще лучше, судить Хрущева. Собственно, к этому они и вели дело.

Отец, по словам Кагановича – я снова обращаюсь к записям Жукова, – «запутал дело сельского хозяйства». В качестве обоснования Лазарь Моисеевич привел уже упоминавшиеся мною факты из выступления отца на открытии ВДНХ, причем цифры Кагановичу запомнились, а вот, что он их цитирует «по Хрущеву», Лазарь Моисеевич забыл. Иначе вряд ли решился бы их произнести.

«Не знает Хрущев и дело промышленности, вносит путаницу в его организацию. На месте ему не сидится, все мотается по стране», – сыпал обвинения Каганович.

Правда, последнего им бы с Маленковым лучше не говорить, – секретарям обкомов, главам республик нравилось, что Хрущев их не забывает.

Следуя за выступавшими, и мне приходится повторяться: все три дня, пока шло заседание, они говорили, за редкими исключениями, одно и то же.

В своих воспоминаниях Каганович посвятил целую главу спорам на июньском заседании Президиума ЦК. Он подробно излагает, кто и что говорил, конечно, так, как ему все это представлялось. Зная Кагановича, считаю, что и в 1957 году он мыслил примерно так же, как в момент написания мемуаров, и эмоции им владели такие же. Отца он к тому моменту уже почти ненавидел.

«Шапка на нем встала торчком, – язвит Каганович в начале своей речи, – я знал Хрущева как человека скромного, упорно учившегося, он рос и вырос в способного руководящего деятеля в республиканском, областном и союзном масштабе…

После его избрания Первым секретарем все больше стали проявляться его отрицательные черты… субъективистский, волюнтаристский подход… Он неоправданно вмешивается в работу Правительства, командует через голову Совета Министров, неэтично ведет себя».

И дальше все в таком же духе. Каганович в своих записках употребляет формулировки осуждения отца: субъективизм, волюнтаризм, позаимствованные из брежневских времен. В документах тех лет, я имею в виду главным образом стенограмму июньского, 1957 года, Пленума ЦК, такие термины отсутствуют.

«Обвинив Хрущева в тщеславии, – вспоминает Жуков, – Каганович присоединился к Маленкову в требовании освободить Хрущева от обязанностей Первого секретаря и назначить его на другую работу». Тогда-то впервые прозвучало: министром сельского хозяйства. Каганович особо подчеркнул: «Президиум ЦК сегодня в сборе, и мы решим вопрос о Хрущеве сегодня». Первым секретарем ЦК Каганович предложил избрать Молотова.

Каганович также потребовал немедленно, прямо сейчас, на этом заседании, решить вопрос и о Председателе КГБ, заменить Серова на Булганина, по совместительству. О том же говорил Маленков, но не очень внятно. Каганович же считал вопрос о Серове чуть не наиболее важным».

Отец яростно оборонялся. Его противники, со своей стороны, старались не позволить ему завладеть инициативой, постоянно перебивали, не давали говорить, но без особого успеха. Ни одного из принципиальных обвинений отец не признавал, свою концепцию реформирования страны считал правильной. Соглашался с мелочами, и то не со всеми. Троцкистские заблуждения отец не отрицал, но напомнил Кагановичу, что еще в тридцатые годы он сам рассказал ему обо всем. Каганович тогда посоветовал промолчать, но отец все же пошел к Сталину, и тот, в 1937-м, в разгар репрессий, не счел эту историю заслуживающей внимания.

После выступления Кагановича в ход пошла тяжелая артиллерия – эстафету принял Молотов. Мухитдинов отметил, что говорил Молотов «в присущей ему четкой, лаконичной манере». Ничего нового к словам Маленкова и Кагановича он не добавил и добавить не мог. Для начала Молотов обвинил отца в некомпетентности во внешней политике, «безответственных» высказываниях, ему особенно досталось за уже упоминавшееся майское интервью «Нью-Йорк Таймс».

Чтобы лучше понять, о чем разгорелся сыр-бор, процитирую отца дословно: «Если говорить более определенно о международной напряженности, то дело, очевидно, сводится, в конечном счете, к отношениям между двумя странами – Советским Союзом и Соединенными Штатами Америки. Если Советский Союз договорится с Соединенными Штатами, то нетрудно будет договориться с Англией, Францией и другими странами».

Маленков упомянул об этом интервью походя, в ряду других претензий, а вот Молотов подошел к нему обстоятельно, он считал заявление отца ошибочным и по существу, и по тактике, не соответствующим одобренной в 1921 году X съездом партии, политике в международных делах. Санкции на произнесение крамольных слов от Президиума ЦК отец не получал, что тоже шло вразрез с резолюцией X съезда.

«Бороться с империализмом и побеждать его мы можем только используя противоречия в лагере империализма, а не воображая, что можно договориться с Соединенными Штатами», – произнося эти слова Молотов даже задохнулся от возмущения.

Особенно резко Молотов прошелся по целине и совнархозам, сказал, что тем самым Хрущев «раздает республикам российские богатства». Мухитдинова слова Молотова резанули по самому сердцу, как будто они, республики, чужие.

Призыв догнать США по производству мяса Молотов, вслед за Маленковым, объявил правым уклоном, «бухаринщиной», игнорирующей преимущественную роль тяжелой промышленности. Обвинения в «правом уклоне» прозвучали зловеще. Их Сталин приклеивал к любому, с кем намеривался расправиться. Так, в 1952 году на первом же Пленуме ЦК после XIX съезда партии он приписал «правый уклон» самому Молотову «за предложение, сделанное в 1946 году, повысить заготовительные цены на зерно до уровня закупочных, то есть вместо 10 копеек платить 15 копеек».