Текст книги "Никита Хрущев. Реформатор"

Получается, Евтушенко не захотел выступить на собрании и не выступал. «От имени молодежи» осудил Пастернака кто-то еще. Слуцкий с Мартыновым приняли иное решение. Такой разнобой мог произойти только при отсутствии четкой команды из ЦК КПСС. Если бы сверху спустили жесткое указание, то товарищ Мосин не посмел бы самостоятельно «закрыть вопрос». Повторю, после телеграммы Пастернака в Стокгольм верха успокоились, а низы организовывали «проработку» по своему собственному разумению. Писатели в какой-то мере действовали и говорили, соизмеряясь со своей позицией. И позиции эти порой отличались диаметрально.

Приведу еще один характерный пример. Партбюро Литературного института жалуется в ЦК на Союз писателей, что те «не дали возможности студенческой делегации выступить 27 октября на заседании президиума правления Союза писателей, где исключали Пастернака, и огласить текст письма осуждавшего его предательские действия». Одновременно они исключили из института, «по требованию общественности», Беллу Ахмадулину, Юнну Мориц и еще нескольких человек, кто «поддерживал связь с Пастернаком, разделял его взгляды».

Правда, для исключенных история закончилась благополучно, по решению Секретариата Союза писателей СССР их восстановили. Партбюро снова нажаловалось Фурцевой, которая поручила «разобраться и дать предложения». Разобрались и рекомендовали партбюро Литературного института и секретарям Союза писателей к студентам не придираться, «улучшить работу и взаимодействие института и союза».

Начинаешь докапываться, как все происходило на самом деле, и получается, что далеко не все выстраивались по ранжиру.

Однако вернусь к собранию Московских писателей. «Прения» только разгорались, на собрании выступило четырнадцать человек, еще тринадцать ожидали своей очереди, но Поликарпов со Смирновым посчитали, что пора закругляться. Смирнов зачитал полученный из ЦК проект решения и предложил его проголосовать. Но не тут-то было! Текст залу показался недостаточно сильным.

«Наиболее показательным было то, что происходило в конце, во время принятия резолюции, – продолжает делиться своими впечатлениями Лазарев. – В стенограмме эта процедура занимает не так много места, тогда же казалось, что этому не будет конца. Кто-то из дам (больше всего вопили почему-то именно они), кажется, Раиса Азарх, потребовала, чтобы в резолюцию было внесено обращение к Советскому правительству с просьбой лишить Пастернака гражданства».

Критик Лазарев в «Записках пожилого человека» отмечает сам факт, а поэт Ваншенкин воспроизводит этот эпизод в деталях и очень показательных. Вот что он запомнил: «Известная поэтесса, возможно, Раиса Азарх, старенькая, но еще вполне бодрая, востроносенькая, с белыми кудельками, вносила поправку из зала. Смирнов не слышал, переспрашивал.

Она повышала голос: “Там говорится, пускай он будет изгнанником. Но слово «изгнанник» звучит слишком жалостливо, сочувственно. Нужно жестче: пусть он будет изгоем…”».

Оба автора сомневаются, была ли это Азарх. Дмитрий Быков пишет, что высылки Пастернака потребовала не Азарх, а Вера Инбер, тоже поэтесса. Не важно, кто проявил инициативу, важно, что такое требование прозвучало и его поддержало большинство. Смирнов растерялся.

«Этот пункт не был запланирован заранее (я возвращаюсь к тексту Лазарева) Смирнов пытался отстоять первоначальный проект, говоря, что там достаточно ясно выражено отношение к содеянному Пастернаком. Зал, однако, настаивал на своем, ревел, требовал голосования. Несколько раз Смирнов, повернувшись спиной к залу, консультировался с дирижером всего этого действа заведующим Отделом культуры ЦК Поликарповым. Тот, видимо, говорил ему, что не надо этого вносить – из каких соображений, не знаю, может быть, проект резолюции уже одобрили на более высоком уровне. Смирнов опять и опять пытался уговорить зал не настаивать на поправке о высылке, зал же требовал, добивался, вопил. И снова Смирнов вел переговоры с Поликарповым. Продолжалось это бесконечно долго. В конце концов вопящие добились своего, поправку проголосовали и приняли.

– Кто за? Кто против? Кто воздержался? – задавал рутинные вопросы председательствовавший.

За «за» взметнулся лес рук, «против» – осталось без ответа, воздержавшихся тоже не оказалось.

– Принято единогласно, – с облегчением констатировал Смирнов. – Собрание окончено. Прошу расходиться».

Ваншенкину запомнилось, что когда Смирнов произнес «единогласно», «какая-то пожилая женщина закричала из зала: “Неправильно! Не единогласно. Я голосовала против…”

Сергей Сергеевич сначала сделал вид, что не слышит, но она приблизилась к сцене, и он вынужденно спустился к ней. Она горячо ему что-то втолковывала. Он нагибался к ней, оправдывался.

– Кто это? – спрашивали кругом.

– Аллилуева.

– Писательница?

– Да, реабилитированная. Из той семьи…»

Это была Анна Сергеевна Аллилуева, сестра Надежды Сергеевны. Свояченица Сталина. После тюрьмы, Анна Сергеевна опубликовала книжку воспоминаний, и ее приняли в Союз писателей. Не знаю, учел ли Смирнов ее голос «против» или в протоколе собрания так и осталось «единогласно».

Собрание закончилось, на улице вечерело, и Лазарев поспешил в редакцию. Косолапова больше всего интересовала резолюция.

«Как я понял, проект резолюции уже был в газете, – пишет Лазарев, – его набрали, он стоял в номере, и Косолапову надо было решить, в каком виде резолюцию печатать – ведь высокое начальство было против поправки, может быть, не следует ее воспроизводить, не успели, мол, номер уже был подписан, печатался. То ли размышляя вслух, то ли советуясь со мной, он произнес: “Как же поступить?” Мне вдруг пришло в голову: “Позвоните Фурцевой, она же руководит культурой”. Что он и сделал. Разговор был короткий. Положив трубку, Валерий Алексеевич сказал: “Надо давать с поправкой. «Голоса» уже передали”».

Парадоксально, но факт, если бы не «голоса», то…

С другой стороны, резолюция писательского собрания особого веса не имела, высылать Пастернака за границу никто и не собирался.

Еще пару слов о позиции наиболее известных участников тех событий. Александр Трифонович Твардовский, великий поэт и гражданин, в своих рабочих тетрадях обошел расправу с Пастернаком молчанием.

Его верный соратник Владимир Лакшин в написанных позднее «попутных» добавочках к собственному дневнику отметит, что Александр Трифонович в последствие сокрушался: «Меня Поликарпов обманул», – говорил он не однажды, однако Лакшин «так и не понял, в чем заключался “обман” Поликарпова».

Скорее всего, ни в чем, просто Твардовскому, как и Слуцкому, хотелось отвести вину от себя. И детям председателя собрания Сергея Сергеевича Смирнова – кинодраматургу Андрею и журналисту Константину тоже очень хотелось, чтобы злосчастная стенограмма заседания Московской писательской организации вообще куда-нибудь пропала. И мне бы хотелось, чтобы отец оказался ни при чем. Очень хотелось бы. Но, к сожалению, историю не перепишешь. А может быть – к счастью, ибо на ней учатся, правда, только те, кто способен к этому.

Прошли десятилетия, казалось, страна покончила с прошлым, переменились названия не только улиц, новое название и у самой страны. К власти пришли новые люди, те, кто, как они говорят, десятилетиями самоутверждался в борьбе с прошлым. И вдруг все вернулось на круги своя. Наверное, не все помнят собрание представителей «либеральной творческой интеллигенции» 1993 года в Бетховенском зале Большого театра. Говорили о политике. Выступавшие истово выкрикивали: «Канделябрами их, канделябрами»… Кого канделябрами? Своих же собратьев-интеллигентов, но мысливших иначе, несогласных с «генеральной линией». Они, вчерашние «вольнодумцы», с гордостью, причислявшие себя к «совести нации», едва попав в фавор к власти, забыли о своих зрителях, слушателях, читателях и почитателях и в один миг из гонимых превратились в гонителей.

Неужели мы ничему не научились? Получается, князь тьмы Воланд прав: времена меняются, а люди остаются все теми же. Но это так, к слову.

Вернемся к событиям осени 1958 года. Узнав о требованиях собратьев-писателей, Пастернак не на шутку перепугался, уезжать из страны он не хотел. На следующий день после собрания, 1 ноября, в письме Хрущеву он написал: «Выезд за пределы моей Родины для меня равносилен смерти, и поэтому я прошу не принимать по отношению ко мне этой крайней меры».

Пастернак ищет у Хрущева защиты. А «комсомольцы» с писателями продолжают требовать, и с каждым днем все более агрессивно, выдворения Пастернака. Борис Леонидович в отчаянии, ответа на его обращение все нет, ему кажется, что все потеряно, Хрущев – тоже заодно с ними, с Семичастным, с ненавистными ему писателями.

На самом деле письмо просто еще не дошло до адресата. Отправленное в пятницу, 1 ноября, оно сначала попало в канцелярию, оттуда, не ранее 3-го, его переслали на 5-й этаж помощникам отца. В этот день отец вместе с главой польской делегации Гомулкой уехал в Ленинград. Там они продолжали переговоры, выступали на заводах, затем на митинге на Дворцовой площади. В столь плотном графике докладывались только сверхсрочные и сверхважные документы. Письмо Пастернака к таковым не относили. Оно, скорее всего, вообще оставалось в Москве.

Время идет, Пастернак мечется. Не зная, что еще предпринять, он пишет второе, уже открытое письмо в «Правду». Тем временем отец возвращается в Москву. В папке с почтой находит письмо Пастернака и звонит Суслову. Собственно, это первое личное вмешательство Хрущева в «дело Пастернака». Официальная кампания немедленно затихает, а вот неофициальная…

У Пастернака, как мы уже видели, оказалось достаточно врагов среди его собратьев по профессии и утихомириваться они не желали. Пастернак, по его собственным словам, «напрасно ожидал проявления великодушия и снисхождения… и переступил порог этого с самоубийственным настроением и гневом».

Правда, у поэта достаточно и поклонников, восторженных почитателей его таланта. Но пока дело не «прояснилось», издательства не торопятся с новыми публикациями, а это бьет и по карману, и по себялюбию. Проходит месяц, за ним другой, настроение меняется. Если в 1957 году Пастернак написал «Смягчается времен суровость», то на переломе 1958-го и 1959 года звучит безысходное:

 
Я пропал, как зверь в загоне,
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне на волю хода нет…
‹…›
Что ж посмел я намаракать,
Пастернак я и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.
Все тесней кольцо облавы,
И другому я виной —
Нет руки со мною правой —
Друга сердца нет со мной.
Я б хотел с петлей у горла,
В час, когда так смерть близка,
Чтобы слезы мне утерла
Правая моя рука…
 

По одной версии, Пастернак «по неосторожности» подарил копию этого стихотворения с автографом английскому журналисту Энтони Брауну, по другой – не подарил, а попросил его передать своей почитательнице во Франции Жаклин де Пруайяр. В новом варианте он заменил две последние, обращенные к его давней подруге Ивинской, очень личные строфы о «руке, которая утерла бы поэту слезы», которыми завершалось стихотворение, четверостишьем, имевшим иное, политическое, звучание:

 
Но и так, почти у гроба,
Верю я, придет пора —
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра.
 

Браун письмо взял, но вместо того чтобы отдать стихотворение адресату, распорядился полученной копией по-своему.

Версий много, но результат один – стихотворение ушло из рук автора. 11 февраля 1959 года его под «политическим», и я бы сказал, провокационным заголовком «Нобелевская премия», опубликовала консервативная лондонская газета «Дейли мейл». Совсем было сошедший на нет скандал в начале 1959 года разгорелся с новой силой, на сей раз уже с участием отца. В одном из своих выступлений он даже назвал Пастернака «паршивой овцой», заведшейся в советском здоровом стаде. 27 февраля 1959 года на Президиуме ЦК Суслов докладывал «О Пастернаке Б. Л.» Председательствовал отец. Кроме Суслова выступили Микоян, Хрущев, Фурцева, Шелепин и специально приглашенный на заседание Генеральный прокурор СССР Руденко. Ему поручили сделать Пастернаку «предупреждение от прокурора…», постращать его, чтобы прекратил «враждебную работу».

Руденко не спешил, вызвал к себе Пастернака только 14 марта, тот повинился в неосторожности и «осудил эти свои действия».

В отчете о беседе Руденко отметил, что «на допросе Пастернак вел себя трусливо. Мне кажется, что он сделает необходимые выводы…»

Ничего удивительного и ничего предосудительного в таком поведении я не нахожу. Пастернак – поэт, а не борец с режимом, к тому же человек по натуре ранимый.

На этом дело Пастернака окончательно закрыли.

Летом 1960 года поэт Борис Леонидович Пастернак умер от рака легких. 1 июля его похоронили на кладбище подмосковного писательского поселка Переделкино.

Хоронила его вся фрондирующая литературная Москва. Его «Доктор Живаго» стал политическим символом эпохи, наряду с «секретным докладом» Хрущева и «Архипелагом ГУЛАГ» Александра Солженицына.

Когда в середине XIX века американцы изобрели комбайн, моторов к нему еще не придумали, и его тащили по полю восьмеркой лошадей. Затем лошадей сменил трактор-фордзон. Такие комбайны попали и в Россию. Комбайн и трактор скопировали и наладили собственное производство.

В XX веке там же, в Америке, начали выпускать самоходные комбайны, они и удобнее, и производительнее. Приступили к работе над самоходным комбайном и у нас, но когда доложили Сталину, он отнесся к американской новации неодобрительно. Ставить мотор и на трактор, и на комбайн он посчитал расточительностью. Весной трактор тащит за собой плуг, пашет, осенью на уборке тот же трактор буксирует комбайн. Один мотор работает круглый год, не простаивает. Может быть, в тридцатые годы такая экономия и имела смысл. Теперь же времена изменились, моторы производились в избытке, но старый запрет продолжал действовать. На полях трактор, волочивший за собой комбайн, разворачивался с трудом и выглядел анахронизмом. К тому же тракторы постоянно требовались для работ то на ферме, то на стройке, а выпрячь их в уборочную страду из комбайна и думать не смей.

В стране в то время насчитывалось около ста тысяч прицепных комбайнов. Если их все переоборудовать в самоходные, выгода получалась огромной. Идея носилась в воздухе. Ее подхватили саратовские комбайностроители, приладили на прицепной комбайн мотор и трансмиссию от трактора, соединили их шкивами с комбайновой косилкой-молотилкой, и самоделка заработала. Саратовский «самоходный комбайн», не один, а пара десятков, проработали всю уборку и показали себя много лучше прицепных. В день убирали зерно с большей площади и горючего расходовали меньше. Ведь теперь мотор тянул не трактор с комбайном, а один комбайн.

В сентябре или октябре на совещании у Хрущева, докладывая о ходе уборки, саратовцы рассказали о своем нововведении. Отцу саратовская самоделка понравилась. На вопрос, можно ли их опыт распространить на всю страну, секретарь обкома Алексей Иванович Шибаев ответил, что все у них сделано профессионально, выпущены чертежи, проведены испытания. У отца не было никаких оснований ему не верить, да и Шибаев не врал, на уровне самоделки они все сделали добротно.

16 октября 1958 года газеты опубликовали информацию об инициативе саратовцев. Секретарь ЦК Николай Григорьевич Игнатов, он в те дни замещал отца, который после короткого отпуска на юге, инспектировал поля в Краснодарском крае, провел специальное совещание, посвященное переделке всех ста тысяч наличных прицепных комбайнов С-6 в самоходные, и поручил, присутствовавшему там заведующему Сельскохозяйственным отделом Бюро ЦК по РСФСР Мыларщикову договориться с Госпланом об организации работ. Тот позвонил Владимиру Николаевичу Новикову, председателю Госплана Российской Федерации. Что произошло дальше, я произвожу по воспоминаниям Новикова.

По профессии вооруженец-пушкарь, Новиков невоенные отрасли промышленности не жаловал, а уж сельскохозяйственное машиностроение вообще за машиностроение не считал. А тут какие-то, пусть и поддержанные Хрущевым, периферийные рационализаторы. Переделка ста тысяч комбайнов – не шутка, требовалось подключать заводы, выпускать серийно пригодные чертежи, проводить новые испытания. А главное, с таким трудом сверстанные годовые планы летели в тартарары. Новиков встал на дыбы и «отбрил» Мыларщикова. Мыларщиков пригрозил Новикову, что нажалуется Хрущеву. Новиков поостыл, и они договорились: к весне 1959 года переделать пару тысяч комбайнов в самоходные, летом их испытать, посмотреть, что получится.

Задание на переделку комбайна Новиков спустил не Саратовскому, а Ростовскому заводу. Он знал, что делал. Ростовчане не имели ни малейшего желания реализовывать навязанную им сверху «чужую» разработку. В то время они спроектировали и запускали в производство свой собственный самоходный комбайн. Они работали без охоты, из-под палки. Узнав, что дела у ростовчан обстоят не ахти как, Мыларщиков потребовал подключить к эксперименту другие заводы, чтобы посмотреть, у кого лучше получится.

Работы завершились в два с небольшим месяца, и уже концу декабря 1958 года экспериментальные образцы комбайнов, переделанных из прицепных в самоходные, привезли в Москву на ВДНХ. Мыларщиков хотел показать их Никите Сергеевичу. Новиков, в свою очередь, приказал доставить туда же опытные образцы других самоходных комбайнов.

24 декабря Хрущев вместе с Игнатовым, Мыларщиковым, Новиковым, министрами и всеми остальными заинтересованными лицами осмотрел четырнадцать вариантов переделки прицепных комбайнов в самоходные, а также самоходные комбайны Ростовского и Таганрогского заводов. Отцу понравились самоходные комбайны, но и с прицепными тоже требовалось что-то делать. Договорились дождаться результатов испытаний. От комбайнов перешли к осмотру расположенной по соседству экспозиции колесных тракторов Минского, Липецкого, Харьковского и Владимирского заводов. Вокруг них тоже велись нешуточные баталии. Сейчас уже мало кто помнит сталинскую концепцию гусеничных тракторов: считалось, что только они подходят нашему бездорожью. Но гусеничный трактор недолговечен, прогон гусеницы между ремонтами составлял около сотни километров, и гусеничные машины требовали много больше дефицитного горючего, чем колесные.

После войны в Америке появились высокопроходимые, не вязнувшие даже в весенней пахоте, колеса. Отец узнал о новинке и попросил разработать наш колесный трактор. «Гусеничники» встали на дыбы. Отец обратился за поддержкой к Сталину. Тот согласился с его аргументами, и Минскому тракторному заводу разрешили спроектировать колесный трактор. Результат превзошел все ожидания, трактор не только проходил, но и пахал, разве что не по болоту, расход горючего сократился почти вдвое. Тогда отец и поверил в колесные трактора.

Борьба между «гусеничниками» и «колесниками» продолжалась еще несколько лет, на сторону «колесников» переходили все новые силы, и последние победили. Осмотр экспозиции колесных тракторов – один из эпизодов этой эпопеи.

Попутно отец осмотрел и другие новые сельскохозяйственные машины: ходовой агрегат со сменными навесными приспособлениями, свеклоуборочный комбайн.

Сравнительные испытания комбайнов начались весной 1959 года на опытной площадке Ростовского завода. Ростовчане доказывали и показывали, что разработка Саратовского завода по всем статьям уступает подготовленному к запуску в производство их собственному самоходному комбайну. Саратовцы спорили до хрипоты. Представители других заводов, получивших задание на переделку комбайнов, держали нейтралитет, это дело им навязали.

Победили ростовчане, все подписали акт о нецелесообразности переделок прицепных комбайнов. Саратовцы приписали особое мнение, но его проигнорировали.

Акт отправили по инстанции в Госплан России Новикову. Тот, отослав копию Мыларщикову, попросился на прием к Хрущеву. Прочитав акт испытаний, отец расстроился, однако, настаивать на своем не стал, аргументы «независимой» ростовской комиссии звучали убедительно. Саратовская инициатива так и осталась не реализованной. Вскоре ростовчане, а вслед за ними и другие заводы, начали выпускать самоходные комбайны, а старые прицепные один за другим сдавали в утиль.

День за днем

31 июля 1958 года отец улетел в Пекин. На встрече с Мао Цзэдуном рассчитывал сгладить шероховатости, возникшие, как он считал, из-за бюрократии с обеих сторон, а на самом деле отражавшие его коренное расхождение с Мао в отношении к Сталину, сталинизму, точнее – к тирании и тиранам.

В Пекине он провел полтора дня, без протокола беседовал с Мао у плавательного бассейна. Внутренне отец начинал ощущать, что с Мао все не очень ладно, но расстались они внешне союзниками. В результате встречи Китай получил лицензию на производство реактивного бомбардировщика Ту-16, пару ракетных зенитных комплексов С-75. Через год они собьют над Пекином, на 20 километровой высоте, американский разведчик РБ-57Д, а еще через полгода такая же ракета собьет над Уралом еще один высотный разведчик У-2, пилотируемый Гарри Пауэрсом. Передавалось китайцам и другое вооружение.

По пути домой, отец выговорил министру обороны маршалу Малиновскому за то, что военные политорганы слишком увлекаются «изучением» военных трудов Мао Цзэду-на, издали его книги массовым тиражом, обязывают офицеров их конспектировать, как будто это Мао выиграл Вторую мировую войну, а не мы.

5 августа, по возвращении в Москву, отец встречается с лидером американских демократов Эдлаем Стивенсоном. Тогда у нас считалось, что он, а не Кеннеди станет в 1960 году кандидатом на президентских выборах. Со Стивенсоном приехал Роберт Такер, тот самый, которому отец посодействовал в женитьбе на русской.

8 августа отец отбывает в Куйбышев, там 9 августа торжественно пускают Куйбышескую ГЭС. Отец выступает на митинге, осматривает станцию и проводит совещание энергетиков. И о нем я уже писал.

В Москву он возвращается на теплоходе, это первая поездка отца по Волге.

На следующий день после прибытия в Москву, 13 августа, он на машине уезжает в Смоленск, в тот же день вручает области орден Ленина, объезжает поля. Отец недоволен. 15 августа 1958 года, информируя своих коллег о поездке, он жалуется, что «болтают много, а дела не видно» и предлагает Секретариату ЦК и Бюро ЦК по РСФСР «подумать, провести серию совещаний к будущему сельскохозяйственному году». В Смоленск к его приезду «нагнали много милиционеров», отец тут же дает поручение: «Пересмотреть штаты милиции, сократить», а заодно перешерстить и охрану КГБ, навести порядок с почетными караулами, которыми местные начальники встречают теперь не только глав иностранных государств, что предусмотрено дипломатическим протоколом, но кого заблагорассудится.

Удручающее впечатление произвела на отца и смоленская гостиница. Немедленно следует поручение о «строительстве гостиниц в областных центрах».

Слова отца возымели действие, штат охраны сократили, почетный караул больше не выставляли, машина его двигалась по улицам в общем потоке, послушно останавливаясь на красный свет светофора.

А вот хороших гостиниц в областных центрах так и не построили. То есть построить построили, но ненамного лучше старых.

В 1958 году на экраны выходит знаменитый новый-старый фильм, вторая серия «Ивана Грозного» Сергея Эйзенштейна, запрещенная Сталиным после войны. Сталину тогда не понравилось, что Иван недостаточно грозный, «какой-то безвольный Гамлет», а его опричники выглядят «последними паршивцами, дегенератами, вроде американского Ку-клукс-клана».

– Не фильм, а какой-то кошмар! Омерзительнейшая штука! – заявил Сталин Эйзенштейну после просмотра в Кремле и приказал переделать фильм.

Но режиссер выполнить приказ не успел, не пережив потрясения, меньше чем через год в ночь с 10 на 11 февраля 1948 года скончался от инфаркта.

Еще до выхода на большой экран «Ивана Грозного» показали на даче. Отец посмотрел фильм, но после просмотра ничего не сказал. Вскоре вторую серию «Ивана Грозного» увидели все. Особого резонанса у обычных зрителей, в том числе у меня, она не вызвала.

В феврале 1958 года крестьяне начали выходить из «крепостной зависимости», им возвращали паспорта, отобранные Постановлением ЦИК от 27 декабря 1932 года. Тогда крестьяне бежали от коллективизации куда глаза глядят, село обезлюдело, и Сталин «решил вопрос» в своей манере, закрепостил их. По сталинскому приказу, крестьянину позволялось покидать свою деревню только с разрешения сельсовета, который выдавал ему соответствующую бумажку-справку. Собственно, он не придумал ничего нового, точно так же Иван Грозный боролся с «текучестью» землепашцев, упраздняя «Юрьев день», в который им испокон веку позволялось переходить от одних хозяев к другим, от одного землевладельца к другому.

Теперь крестьяне повторно после 1861 года получали волю, право на паспорт, право на гражданство. Правда, как и в 1861 году, не обошлось без оговорок. В Постановлении о «паспортизации крестьян» записали, что паспорта эти временные и дают их только «отходникам», выезжающим в другие области, к примеру, на уборку на целину, в город на работу, на учебу или еще по какой надобности. Только закрепившись там, появлялась возможность обменять «крестьянский» паспорт на более надежный городской. Процесс паспортизации завершится 28 августа 1974 года, когда выйдет закон, предоставляющий право на паспорт всем и навсегда – но август 1974 года начинался в феврале 1958-го.

29 сентября к отцу снова приезжает Элеонора Рузвельт. У них сложились теплые, если не сказать дружеские, отношения.

6 октября у отца гостит еще один американец, президент Национальной ассоциации кинопромышленников США Эрик Джонстон. Он заинтересован в «проталкивании» американских фильмов на советский экран. Отец не возражает, но на условиях взаимности: в ответ в США должно появиться советское кино. Джонстон мнется, такое решение вне его компетенции, тут завязаны и интересы кинопроката, и надо еще получить разрешение Госдепартамента.

Тем не менее, они расстаются довольные друг другом. В следующем году Джонстон навестит отца во время его визита в США, подарит ему пару миниатюрных беленьких собачек, неизвестной у нас тогда мексиканской породы чихуа-хуа, которые проживут у моей сестры Рады много лет. Я слышал от собаководов, что от них ведут свою родословную российские чихуа-хуа.

В октябре, возвращаясь на машине из отпуска, отец по пути осматривал поля, инспектировал уборку урожая, проводил в областных центрах совещания. 14 октября он – в Ставропольском крае, 15-го – в Краснодарском. От туда 16-го переезжает в Ростовскую область. 18-го – уже в Курске, по пути заскакивает в свою родную Калиновку. 19 октября отец в Москве. 31 октября он проводит совещание свекловодов. 12 ноября докладывает Пленуму ЦК о плане семилетки 1959–1965 годов и в тот же день принимает знаменитого английского физика Джона Кокрофта, лауреата Нобелевской премии, создателя первого английского ускорителя протонов, во время войны руководителя разработки английских радаров. С 1946 года Кокрофт директор Центра по атомной энергии в Харуэлле. Там они познакомились во время поездки отца в Великобританию в 1956 году.

14 ноября отец выступает на приеме в Кремле в честь выпуска военных академий.

15 ноября газеты сообщают об окончании работы Пленума ЦК. На своем последнем заседании члены ЦК, как обычно, решали организационные вопросы, освободили товарища Н. И. Беляева от обязанностей секретаря ЦК КПСС в связи с «необходимостью сосредоточиться на проблемах Казахстана». На самом деле Игнатов добился своего, выжил конкурента-сельскохозяйственника со Старой площади. Позиции его усилились, что не устраивало ни Козлова, ни Кириченко, ни Микояна.

4 декабря 1958 года на Балтийском заводе, где раньше строили крейсера, спущен на воду крупнейший в стране танкер «Пекин» водоизмещением 40 тысяч тонн.

7 декабря отец на открытии I съезда писателей Российской Федерации.

18 декабря принимает делегацию муниципалитета Парижа.

20 декабря присутствует на открытии памятника Феликсу Дзержинскому на Лубянской площади.