Текст книги "Никита Хрущев. Реформатор"

В июне 1957 года отец, в борьбе за власть, вынужден был обратиться к услугам этих структур, к Жукову и Серову. Выбора не оставалось. Отец успокаивал себя тем, что Серову поручаются чисто технические задачи. Но… коготок увяз – всей птичке пропасть. Кто может в таком деле знать, где кончаются технические функции и начинается большая политика. Да и вообще, крайне наивными оказались надежды, что одним росчерком пера можно исключить секретную службу из политики, отстранить ее от власти, лишить могущества.

Пока же отец попросил Серова по своим каналам связаться с членами ЦК, в первую очередь иногородними, разъяснить им ситуацию, посмотреть реакцию. Такое же поручение он дал Суслову, но, на всякий случай, решил подстраховаться. Серов все понял с полуслова, попросил разрешения уехать и приступить к выполнению задания. О результатах он доложит незамедлительно. Естественно, антихрущевское большинство Президиума ЦК об этой встрече не узнало. Сообщить им о ней, как и о других происходивших в стране событиях, мог либо Серов, контролировавший каждый шаг «большинства», либо секретари обкомов.

Если «молотовцев» всерьез беспокоил Серов, то на обкомы, чьи секретари составляли большинство Пленума ЦК, они внимания не обращали. За последние десятилетия они привыкли, что Пленум безропотно голосует «за» любое предложение, исходившее от Сталина. По их представлениям, и после Сталина ничего не изменилось, тогда как на деле изменилось все. Секретарей обкомов более не удовлетворяла роль пешек. В отличие от «молотовцев», «постоянно мотавшийся по стране» отец установил тесные связи с обкомами, познакомился практически со всеми секретарями. Они же, в свою очередь, узнали его, и теперь, в схватке за власть, он мог на них всецело рассчитывать.

Проводив Серова, отец попросил зайти к себе Мыларщикова и Чураева. Он не сомневался, что Суслов передал его поручение, но захотел удостовериться, насколько оно правильно понято. Мыларщиков и Чураев поняли все правильно, доложили отцу, что уже начали обзванивать обкомы, секретари стоят на «правильных позициях».

Покончив с делами, отец уже за полночь отправился на дачу. Перед завтрашним днем следовало выспаться, как на фронте перед наступлением. Пришедшее в голову сравнение показалось ему точным – все как перед наступлением: приказы отданы, войска пришли в движение, от командующего уже ничего не требуется и не зависит, можно лечь спать.

Третий день бдений Президиума ЦК 20 июня открылся выступлением Первухина. Отец считал Первухина человеком способным, на практической работе полезным, а в политике – флюгером. Он сравнивал Первухина с кораблем, качающимся в зыбком море. 20 июня Первухин не колебался, в дополнение к уже ставшим стандартными обвинениями отца он добавил свое, госплановское: «Хрущев, видите ли, перекачивает из национального дохода средства на нужды сельского хозяйства в ущерб интересам промышленности, особенно тяжелой» – и присоединился к предыдущим ораторам: – от должности освободить».

«Товарищи Первухин и Сабуров оба заявили, что раньше хорошо относились к Хрущеву, так же, как Хрущев к ним. А теперь мы видим, что Хрущев зарвался, зазнался и затрудняет нам работу. Его надо освободить», – констатирует Каганович.

Затем пришла пора выступать кандидату в члены Президиума и секретарю ЦК Шепилову. Поздно вечером, после окончания совещания «молотовцев» у Булганина в Кремле, Шепилову позвонил сосед по даче Каганович, сказал, а зная Лазаря Моисеевича, можно предположить, что приказал засесть за резолюцию о Хрущеве. Шепилову вменялось приготовить теоретическое обоснование отрешения Хрущева от власти, обосновать пагубность совершенных им ошибок.

– Не мне вас учить, вы лучше других знаете, что требуется, как подобные документы составляются. Мы рассчитываем на вас, – закончил свою тираду Каганович и, не дожидаясь ответа, повесил трубку.

Шепилов хотел было ему перезвонить, сказать, что… Что он скажет Кагановичу, Шепилов не знал. К тому же он Кагановича в глубине души побаивался. Кагановичу Шепилов не перезвонил, но и к резолюции не приступал. К утру Шепилов решился, положение Хрущева представлялось ему, аппаратчику до мозга костей, безнадежным, и он на переправе поменял коней, присоединился к «победителям». Ему бы чуть выждать, не паниковать. Вся бы жизнь сложилась по-иному, и числился бы он сейчас не в «примкнувших», а только бог знает, в какой ипостаси. Но не выдержал – как куропатка захлопал крыльями и взлетел под выстрел…

«Вначале он вроде бы поддержал Хрущева, но после выступления Молотова явно переметнулся», – кратко резюмирует Мухитдинов.

Во всей этой истории с попыткой отстранения отца от власти Шепилов стоит особняком, как от сторонников отца, так и от его противников. Ему никак не находили названия и наконец придумали такой же скользкий, как и он сам, термин «примкнувший». Термин мне не нравится, так же, как он не нравился и самому Шепилову. Он не примкнувший, он – изменник. Все противники отца – естественны, они вышли из прошлого. Сейчас они попытались реализовать свой последний шанс, а отец задвигал их назад в прошлое. Шепилов же шел в будущее вместе с Хрущевым. Отец уже видел в нем главного идеолога страны, и тут он в решительный момент струсил. А Суслов не струсил, твердо стоял на стороне отца.

Шепилов говорил долго, его выступление походило на лекцию. Отметил пагубность децентрализации экономики, введения совнархозов. Под эту «пагубность» Дмитрий Трофимович подвел теоретическую базу, по его мнению с ликвидацией министерств и, соответственно, министров, членов коллегии Совмина, рабочий класс лишается своих представителей в правительстве, что «нарушает ленинское положение о диктатуре рабочего класса. Союзному правительству отводится роль сборщика податей», то есть налогов.

– Смотрит в книгу, а видит фигу, простых вещей не понимает, а берется других учить. Демагогия, сплошная демагогия, – как бы про себя, но достаточно громко, чтобы услышали и остальные, сидевшие за столом, отреагировал на заявление Шепилова отец.

– Сталин внес огромный вклад в дело социализма, – Шепилов перешел к тому, что называли тогда «извращениями линии партии», а говоря простыми словами, к преступлениям Сталина: арестам, пыткам, массовым репрессиям. – Ворошить прежние дела, привлекать к ответственности – это значит наносить партии вред.

– Вы предлагаете, – Шепилов уже напрямую обращался к Хрущеву, – чтобы мы сказали народу, что нами руководили убийцы, люди, заслуживающие скамьи подсудимых? Не в интересах нашей партии, мирового коммунистического движения ворошить теперь эти дела. Неслучайно китайские товарищи выработали в отношении Сталина свою формулу: 70 процентов положительного, 30 процентов отрицательного. Они с нами во многом не согласны. От Чжоу Эньлая, когда он приезжал к нам, мы услышали много горьких истин. Он считал, что односторонней постановкой вопроса о культе личности мы причиняем ущерб общему делу. Я уже предупреждал товарища Жукова, который и тут, на нашем заседании, продолжает дудеть в ту же дуду. Зачем это нам сейчас? Кому от этого польза?

И это говорил человек, помогавший отцу в написании «секретного доклада», своей рукой вписавший туда не один разоблачительный абзац. Но теперь времена менялись.

Затем Шепилов стал пересказывать, как Хрущев отзывался о Ворошилове, но что конкретно, сейчас уже не узнать. Здесь я остановлюсь, других свидетельств того, что говорил Шепилов на том заседании, мне разыскать не удалось.

Приведу в заключение некоторые отзывы на его выступление, естественно, прозвучавшие после заседания.

– Он оказался грязным склочником и интриганом! – возмущался отец. – Какую гнусную роль сыграл академик Шепилов! На Президиуме ЦК Шепилов начал пересказывать всякие гнусности и неприличные вещи о Ворошилове. Как может порядочный человек позволить себе то, о чем мы говорили доверительно, повторять в присутствии того, о ком говорили? Пусть бы Шепилов повторил то, что я действительно говорил о Ворошилове, это плохо, но допустимо. Шепилов же наговорил такое, чего я никогда не говорил, свои грязные сплетни он выдавал за мои слова. Как это мерзко и низко! Какой я дурак!

– Я знаю его по фронту. Этого человека уважать нельзя. Неизвестно, куда он прыгнет. Шепилов способен на нехорошие дела, – каялся Булганин.

Каганович, посетовав в своих воспоминаниях, что приглашенные на заседание Президиума секретари ЦК, кто более, кто менее активно защищали отца, с удовлетворением отмечает: «Секретарь ЦК Шепилов честно, правдиво и убедительно рассказал Президиуму ЦК про недопустимую атмосферу дискредитации и проработки, созданную Хрущевым в Секретариате ЦК. В особенности Хрущев чернил Ворошилова, как “отжившего, консервативно-отсталого” деятеля. В то же время Хрущев лицемерно оказывал Ворошилову внешне любезность и “уважение”. Шепилов рассказал о ряде неправильных решений Секретариата за спиной Президиума ЦК. Фактически Хрущев превратил Секретариат ЦК в орган, действующий независимо от Президиума ЦК».

Пока в Кремле произносились длинные речи с перечислением реальных и мнимых грехов отца, Серов, Мыларщиков и Чураев звонили, объясняли, рассказывали, убеждали. Большинство периферийных членов ЦК, быстро схватив суть, спрашивали: что делать?

– Как можно скорее приезжать в Москву, собирать Пленум ЦК, – звучал короткий ответ.

Одни добирались самостоятельно, других, особенно из далеких регионов, доставляли на реактивных бомбардировщиках. Их обеспечивал Жуков. Сегодня трудно представить, сколь тяжела была в те годы дорога из Сибири в Москву. Гражданские самолеты летали редко и медленно. Тихоходы Ил-12 и Ил-14 перескакивали с аэродрома на аэродром, из города в город. На тысячекилометровых дистанциях они продвигались не намного быстрее поезда.

Члены ЦК начали появляться в Москве уже утром двадцатого. В основном, москвичи – недавние министры, теперь оставшиеся без министерств, руководящие работники Госплана и других центральных ведомств. В середине дня к ним присоединились представители ближайших к столице областей. Прибывающие прогуливались по коридорам ЦК, обменивались новостями. Мыларщиков, Чураев, Фурцева беседовали с ними, вводили в курс дела. Реагировали по-разному: представители московской бюрократии сочувственно поддакивали, но не более. Ожидать от них большего не приходилось, совнархозную реформу они приняли, но не одобряли, Хрущеву не прекословили, но только пока он сохранял командные позиции. Отец это понимал и даже побаивался, что пока суд да дело, Сабуров с Первухиным могут склонить их на свою сторону. Другое дело глубинка, она от совнархозов выигрывала, поворота вспять не только не приветствовала, но боялась, ее представители, не колеблясь, присоединялись к стану Хрущева. Но пока их еще можно было по пальцам перечесть, и отец не торопился, ждал прибытия основного корпуса членов ЦК. Но чтобы собрать в Москве более двухсот пятидесяти человек, одного дня явно недоставало.

Заседавшие, за исключением отца и его доверенных сторонников, о нараставшей за кремлевскими стенами активности пока не подозревали. После выступления Шепилова Булганин объявил перерыв на обед. Отец не пошел со всеми членами Президиума в кремлевскую столовую, уехал в ЦК. Пусть они там, если хотят, сговариваются за его спиной, у него есть дела поважнее. В ЦК отца дожидался Серов.

После обеда выступал Мухитдинов. Он пишет, что брал слово дважды и твердо поддерживал Хрущева. Мухитдинов попенял Кагановичу за его упрек Хрущеву в том, что тот «мотается по стране». Он воспринимал это «мотание» как интерес к делу, внимание к конкретным людям, проявление уважения.

– Лазарь Моисеевич, – говорил Мухитдинов, – в первые годы Советской власти вы приезжали в Узбекистан, работали в Ташкенте, старые большевики помнят вас. Но с того времени появляетесь у нас раз в пять-семь лет, и только за тем, чтобы вас избрали от Узбекистана депутатом Верховного Совета СССР или делегатом на съезд партии. Приезжая, формально посещаете лишь запланированные предприятия. Люди, слушая ваши выступления и реплики, не улавливают вашего интереса к нуждам и жизни республики. В результате – падение вашего авторитета на местах. Вы обвиняете Никиту Сергеевича, что он раздает заводы, фабрики республикам, ослабляя этим государство. А мы считаем это одной из крупных реформ, которая с удовлетворением воспринята в республиках. Ведь по новому закону наши предприятия раздаются не иностранцам, а советским республикам, и благодаря этому повышается ответственность республик за дела. Неужели не ясно, что чем сильнее, крепче республики, тем могущественнее наше Советское государство в целом? Надо не тормозить, а расширять эту работу, доводить ее до конца.

Третий день непрерывных бдений клонился к вечеру.

«Начиная с конца второго (третьего, если считать вечер 18 июня) дня заседания, то есть 20 июня, был заметен некоторый упадок боевитости членов группы Молотова – Маленкова, тогда как активность сторонников Хрущева все больше и больше возрастала, да и контробвинения становились все более угрожающими», – отмечает в своих воспоминаниях Жуков.

К тому моменту выступили члены, кандидаты в члены Президиума и секретари ЦК, многие не по одному разу. Все, что хотели сказать, уже давно высказали, но решения не принимали. Сторонники отца умышленно тянули время, их противники, казалось, боялись остановиться и говорили, говорили, говорили. Все изрядно подустали.

– Давайте решать, – взмолился председательствовавший Булганин. – Какие будут предложения?

– Уже предлагали! – без промедления откликнулся Каганович. – Освободить от поста Первого секретаря.

– И как же? – как бы в никуда, протянул Булганин.

– Правильно, поддерживаем, – загалдели «молотовцы», – голосовать надо.

– Что ж, давайте определяться, – уже увереннее произнес Булганин. – Кто за это предложение?

«Проголосовали, – вспоминает Мухитдинов, – кто выкриком, кто рукой. Трое – Суслов, Микоян, Кириченко рук не поднимали, активно не возражали, свое несогласие выразили молчанием».

Итак, получалось семь против трех, если не учитывать самого Хрущева. Казалось бы, наконец решились и решили, но как оказалось, события только начинали разворачиваться.

– Не имеете права ничего такого решать, – отец грохнул кулаком по столу, маленькие карие глаза не смотрели, кололи взглядом.

В зале наступила тишина, проголосовавшие «за» – большинство – недоуменно переглядывались. Отец того и добивался: огорошить, деморализовать противника, а там переходить в наступление. Так они действовали и в Сталинграде, и на Курской дуге.

– Не вы меня избрали, а Пленум, не вам меня и освобождать, – отец шел напролом. – Я категорически против и не признаю вашего решения!

Снова повисла пауза, «большинство» окончательно растерялось – они же проголосовали, Хрущеву сейчас полагалось каяться, признавать ошибки, он же… Что еще можно предпринять, «молотовцы» себе не представляли. Не милицию же вызывать? Да и как поведет себя милиция, еще вопрос.

– Да, избран Пленумом, – осторожно попытался вырулить первым пришедший в себя Маленков, – но он (Пленум. – С. Х.), образовав данный Президиум поручил ему руководить всеми делами партии. Принятое сейчас решение, конечно, вынесем на Пленум.

Тут Маленков иссяк и смущенно замолчал. Чутко улавливающий нюансы Каганович, еще утром настроенный столь агрессивно, сейчас, набычившись, глядел в угол. Молотов сделал попытку что-то сказать, но не преодолел заикания.

– Конечно, Хрущев не останется без работы, – не очень уверенно произнес Булганин. Ему, председательствующему, теперь приходилось спасать положение, отдуваться за тех, кто втянул его в это дело. – Предлагаю рекомендовать его в министры сельского хозяйства.

Полувопрос Булганина повис в воздухе. Все молчали. Отец протестующе засопел.

– Участок знакомый, – монотонно продолжал Булганин, – он знает и любит это дело.

Отец всем своим видом демонстрировал, что, возможно, он и «любит это дело», но в министры переходить не собирается.

– Ну, как дальше поступим? – растерянно произнес председательствующий.

– Я требую, чтобы меня, для начала, выслушали здесь, на Президиуме! Вы все уже второй день говорите, а ответить мне возможности не дали, – воспользовавшись замешательством отец развивал наступление.

Сникшие после голосования сторонники отца оживились.

– Надо послушать Никиту Сергеевича, – первым откликнулся Кириченко.

– Очень полезно выслушать его, – Мухитдинов поддержал Кириченко.

– Принятое сегодня решение вынуждает меня напрямую, через вашу голову, минуя не только вас, сидящих здесь, но и, если понадобится, подвластные вам армейские и местные партийные организации, обратиться к народу, к армии, рассказать ей правду о том, что здесь происходит, как обстоят дела на самом деле, – с не свойственной ему запальчивостью включился в спор Жуков.

По крайней мере, так воспроизвел его слова Мухитдинов в своей книге.

Подобного поворота событий не ожидал никто, в том числе и отец. Он с любопытством смотрел на Жукова, не на знакомого ему со времен войны генерала Жукова, а на Жукова-политика. Само собой в голову пришло сравнение с иным боевым и удачливым генералом, генералом Бонапартом. Так он, наверное, полтора века тому назад, перед тем как стать императором Наполеоном, разговаривал с французским Конвентом.

Булганин взглядом молил своих союзников о помощи, но тщетно.

– Тогда давайте подготовим развернутый проект постановления, – Булганин нащупывал выход из положения, – запишем в него всё, что говорили, и завтра еще раз обсудим.

Никто не возражал. Для написания решения, а также обращения к народу по случаю перемены власти, избрали комиссию: Маленкова, Кагановича, Шепилова. Последний, человек пишущий, все успеет сочинить к завтрашнему утру. Маленков передал ему свои заметки, в течение последнего заседания он успел набросать в общих чертах резолюцию. Каганович, напутствуя Шепилова, приказал проявить твердость, не рассусоливать.

В восемь вечера Шепилов засел за работу в своем цековском кабинете, вызвал стенографисток, заказал крепкий кофе. К утру он успеет закончить оба документа: резолюцию и обращение к народу. Их можно будет представить сначала Президиуму, а затем Пленуму ЦК.

Отца такое решение тоже более чем устраивало, тем самым дезавуировались результаты недавнего голосования, завтра все начнется сначала. Начнется-то начнется, а вот чем закончится? Завтра, самое позднее – послезавтра большинство членов ЦК уже прибудут в Москву, и верховная власть перейдет в их руки.

Вечером 20 июня дипломатических приемов не предусматривалось. Из Кремля отец заскочил в ЦК, а оттуда поехал на дачу. Там, прогуливаясь по дорожкам парка, под начинавшими зацветать высоченными старыми липами, его поджидали Мыларщиков и секретарь Горьковского обкома Игнатов. Напомню, Мыларщиков наравне с Чураевым «отвечал» за прибывавших из глубинки членов ЦК. Игнатов же рвался в бой, и он хотел, чтобы отец об этом не только знал, но и «благословил» его. Вот Игнатов и упросил Мыларщикова взять его с собой к отцу на дачу.

Игнатов, как и Шепилов, волей Сталина вознесся на вершину власти после XIX съезда КПСС, вошел в расширенный Президиум ЦК. После смерти вождя из Президиума он вылетел, оказался секретарем обкома в Горьком. Теперь Игнатов так же, как Шепилов, стремился восстановить утраченные позиции. В отличие от Шепилова, Игнатов, трезво оценивая реалии политической жизни 1957 года, твердо поставил на отца и не ошибся.

Услышав стук открывающихся ворот, гости заспешили к площадке позади дома, куда уже подъехал отец. Выйдя из машины, он, широко улыбаясь, шел им навстречу. Выглядел он бодро, совсем не так следовало выглядеть только что снятому с работы человеку. Поздоровавшись и осведомившись, не голодны ли они, и получив ответ, что сыты, отец первым делом, пока не стемнело, повел гостей осматривать посевы. Они располагались между заброшенными прудами, вырытыми цепочкой еще дореволюционным хозяином этого места московским генерал-губернатором, князем Сергеем Александровичем, и забором, отделяющим территорию дачи от доступного всем берега Москвы-реки. Отец каждую весну высевал на даче новую культуру, то чумизу, то просо, – экспериментировал. Теперь все свободное место заняла кукуруза. Возня с посевами доставляла ему откровенное удовольствие, на огороде он отдыхал после напряженного дня.

Сегодня гостей посевы интересовали мало. Как впоследствии рассказывал Игнатов, бегло осмотрев грядки, он попросил Мыларщикова оставить их наедине с отцом для серьезного разговора. Такая трактовка событий в духе Игнатова, но у меня она доверия не вызывает. Мыларщиков – полноправный член Бюро ЦК по РСФСР, отвечал за всю Россию, а Игнатов – всего лишь один из российских секретарей обкомов. Это потом роли поменяются, когда Игнатов станет членом Президиума ЦК и постарается оттереть Мыларщикова. Скорее всего, отец пригласил их обоих вернуться в дом, там они за столом поговорят и чаю попьют.

Расположились на открытой террасе с видом на Москву-реку. Им принесли чай.

Мыларщиков кратко доложил, кто из вызванных накануне членов ЦК приехал в Москву, кого ожидают этой ночью и кто доберется до столицы завтра или даже послезавтра. Получалось, что 21 июня, в день, на который отец накануне вечером назначил открытие Пленума, наберется достаточно людей для формального кворума, но все еще мало для обсуждения столь важного вопроса, как судьба Первого секретаря ЦК. Мыларщиков проинформировал отца: они побеседовали со всеми наличными членами ЦК, абсолютное большинство на стороне Хрущева, некоторые, речь шла о союзных министрах, месяц назад «сосланных» в совнархозы, колеблются, но открытое сочувствие «молотовцам» высказывать опасаются, выжидают. Опасаться их нечего, увидев, что большинство ЦК за Хрущева, они тут же сориентируются.

Отец удовлетворенно кивнул, он не сомневался в поддержке, со многими, кому предстояло в ближайшие дни решать его судьбу, отец был хорошо знаком не только по сидению в президиумах – с одними воевал, с другими встречался во время поездок по стране на многочисленных совещаниях, при посещении заводов и колхозов. Он понимал их, а им он тоже представлялся своим и понятным. Отец отдавал себе отчет и в том, что ни секретарям обкомов, ни другим аппаратчикам различных рангов и званий, составлявшим большинство ЦК, совсем не улыбалось возвращение сталинских порядков. Главное, им надоело находиться на положении слуг, они сами стремились занять хозяйские кресла. Хрущев им представлялся способным понять и защитить их интересы. Однако одно дело не сомневаться, а совсем другое – услышать слова подтверждения.

Игнатов с трудом дождался, пока Мыларщиков закончит докладывать и, в свою очередь, заверил отца, что секретари обкомов на его стороне, а он, Игнатов, активно с ними работает и, хотя пока переговорил еще с немногими, не сомневается в их поддержке. Игнатов всеми силами демонстрировал, что он находится в эпицентре борьбы. И это правда. За истекший день он получил информацию у Серова и вместе с Мыларщиковым встречал прибывающих членов ЦК. Благодаря своей напористости, даже нахрапистости, он переигрывал Мыларщикова, для многих становился центром притяжения.

Отец слушал Мыларщикова и Игнатова с удовлетворением, он не ошибается, ЦК встанет на его сторону. Он посоветовал Игнатову оформить инициативную группу, как бы альтернативный Президиум, добивающийся немедленного открытия заседания внеочередного Пленума ЦК. Игнатов ответил, что такая группа уже создалась сама собой, а начать заседание Пленума они смогут прямо завтра, в пятницу, 21 июня, скорее всего, после обеда.

На самом деле новости, принесенные Мыларщиковым с Игнатовым, не были для отца такими уж новостями. После разговора по телефону с Серовым он был полностью в курсе дела. Однако отец не показал гостям своей осведомленности – каждому приятно доложить первым. Отец согласился с Игнатовым, что медлить нельзя, просто опасно, но еще опаснее начать действовать раньше, чем соберется подавляющее большинство членов ЦК. Договорились, что завтра в середине дня инициативная группа – чем больше народу, тем лучше – придет в Кремль и потребует объяснений происходящего на заседании Президиума ЦК. Беспрепятственный проход в Кремль им обеспечит Серов. Естественно, без скандала не обойдется, пока поспорят, пообсуждают, в Москву успеют приехать члены ЦК из самых отдаленных районов. Пленум ЦК они смогут открыть, в случае крайней необходимости, поздно вечером в пятницу, но лучше действовать без спешки, дождаться субботы, 22 июня.

Пришла пора расходиться, солнце уже село, на террасе загудели комары. Гости уехали, отец проводил их до ворот и, вернувшись в дом, поднялся на второй этаж дачи в свою спальню.

21 июня – четвертый день бдений Президиума ЦК открылся, как и договорились накануне, выступлением Хрущева. Председательствовал по-прежнему Булганин, но от былой его уверенности не осталось и следа. За ночь он многое передумал, но отступать некуда, все мосты сожжены. Отец держался спокойно, пока еще не обвинителем, но уже и не обвиняемым. Он повторил, что вчерашнее решение Президиума о его отрешении от должности незаконно, не они его выбирали, не им и освобождать. Его слова вызвали вполне ожидаемую ответную реакцию, противники отца, перебивая друг друга, начали возражать; его сторонники, в свою очередь, тоже за словом в карман не лезли – «восточный базар», да и только. Отец в перепалку не втягивался, ждал, когда спадет накал страстей. Происходившее напомнило ему юность, двадцатые годы, Донбасс, жаркие дебаты «сталинистов» с «троцкистами». Тут главное – выдержка, не позволить себе раствориться в споре, дождаться, пока оппоненты выдохнутся.

Наконец обстановка разрядилась, и отец продолжил выступление. Выступал он уверенно, даже агрессивно, чувствуя за собой силу. Каяться, как в январе 1955 года каялся Маленков, а именно этого от него ожидало «большинство», не собирался.

Повторив всем известные аргументы в обоснование необходимости освоения целинных земель, децентрализации экономики, мирного сосуществования с Западом, он перешел к самому больному: к Сталину, к решениям ХХ съезда. Отец говорил, что всем надоело жить в постоянном страхе, вздрагивать от каждого стука на лестнице, люди нуждаются в уверенности в завтрашнем дне, в том, что вчерашний день не вернется. Наконец он замолчал, оглядел в последний раз присутствовавших и сел на свое новое место справа от председателя.

С возражениями немедленно выступил Молотов, он почти слово в слово повторил обвинения, озвученные им еще во вторник. За ним начал говорить Маленков, следом – Первухин. Им, в свою очередь, возражали Фурцева и Поспелов, тоже пересказывая свои старые аргументы в поддержку отца. Булганин не вмешивался, по мнению Кагановича, он «демократически вел заседание, не ограничивал ораторам время, давая иногда повторные выступления и секретарям ЦК». Тем временем происходившее все больше теряло смысл. «Молотовское» большинство в Президиуме ЦК оказалось не в состоянии реализовать свое вчерашнее решение об освобождении Хрущева. Отец же продолжал тянуть время. Наступила пора обеда. Булганин с явным облегчением объявил перерыв. Ни до голосования, ни до написанных прошлой ночью Шепиловым резолюции и обращения к народу руки так и не дошли.

После перерыва все пошло по проторенной колее – отцу предъявлялись обвинения, он и его сторонники отбивались.

К этому времени инициативная группа членов ЦК, это о ней отец вчера говорил с Игнатовым, уже насчитывала около двадцати человек. Кроме Игнатова в нее вошли: маршал Конев, секретарь ЦК Комсомола А. Н. Шелепин, заместитель министра иностранных дел Н. С. Патоличев, секретарь Краснодарского крайкома Г. А. Денисов, секретарь Московского обкома И. В. Капитонов и другие. Они взяли на себя функции по решению организационных вопросов по открытию Пленума. Впервые за многие годы Пленум собирался не по указанию Президиума, а по собственной инициативе. В историю они войдут под именем «двадцатки».

Действия «двадцатки» направлял отдел партийных органов Бюро ЦК по РСФСР. Его заведующий Чураев, я о нем уже упоминал ранее, после обеда позвонил в общий отдел ЦК, ведавший делами Президиума ЦК, и попросил помочь товарищам связаться с членами Президиума. Заведующего отделом Малина на работе не оказалось, он все еще болел, и «двадцаткой» занялся заведующий сектором Н. А. Романов. Он сопроводил членов ЦК к дверям зала заседаний Президиума ЦК.

«Где-то около пяти вечера снова выступал Шепилов, раз от разу все более агрессивно, – вспоминает Мухитдинов. – Теперь он обвинил Хрущева в игнорировании Министерства иностранных дел, там-де готовят ему документы, а Хрущев на переговорах ведет свою линию, говорит от себя, ставя тем самым чиновников перед свершившимся фактом. Вслед за Шепиловым я взял во второй раз слово. Не успел закончить, как вошел секретарь и взволнованно доложил: “В приемной находится группа членов ЦК, хотят войти”».

– Кто позволил? – взорвался Булганин. – Нельзя!

– Как это нельзя? – немедленно вмешался Хрущев. – Они же члены ЦК! Растерянный секретарь переминался в двери с ноги на ногу, теребил в руках какую-то бумажку.

– Ну что еще? – зыркнул на него Булганин.

– Вот, товарищ Романов просил вам передать, – робко проговорил секретарь.

– Какой еще Романов? – взревел Булганин. Напутствуемый трехэтажным матом, секретарь вылетел за дверь.

– Не принимает… – жалобно проговорил он и попытался отдать записку Игнатову.

Но не на того напал. Игнатов выразил свои эмоции еще покруче Булганина. Секретарь снова сунулся в дверь. Результат тот же. Такое «перетягивание каната» продолжалось около получаса. Когда секретарь в третий раз попытался вручить послание Булганину, вмешался молчавший до того отец.

– Председатель ведет себя недемократично и просто неприлично, – начал он.

Воспользовавшись моментом, секретарь положил на стол перед Булганиным листок с отпечатанным на нем коротким текстом и с явным облегчением юркнул за дверь.

Булганин начал читать вслух: «В Президиум Центрального Комитета. Нам, членам ЦК КПСС, стало известно, что Президиум ЦК непрерывно заседает. Нам также известно, что вами обсуждается вопрос о руководстве Центральным комитетом и руководстве Секретариатом. Нельзя скрывать от членов ЦК такие важные для всей партии вопросы.

В связи с этим мы, члены ЦК КПСС, просим срочно созвать Пленум ЦК и вынести этот вопрос на обсуждение Пленума.

Мы, члены ЦК, не можем стоять в стороне от вопросов руководства нашей партией». Внизу подписи, всего сорок восемь человек.