Текст книги "Никита Хрущев. Реформатор"

В августовском, 1956 года, номере «Нового мира» начали печатать «Не хлебом единым» Владимира Дмитриевича Дудинцева. В ней рассказывалось о нелегкой судьбе изобретателя, пробивавшего и не пробившего через бюрократов в сталинские времена, они прямо не обозначены, но легко угадываются, очень необходимое для страны изобретение. Я уже не помню, что это было такое – то ли новый огнетушитель, то ли еще что – неважно. Важно другое: в процессе борьбы у героя возникает роман с женой того человека, от кого зависит судьба изобретения, затем тайное становится явным, следует лживый донос обманутого мужа в органы, приговор, лагерь. И апофеоз: смерть Сталина, реабилитация. Но поздно, жизнь разбита, здоровье подорвано, изобретение не реализовано. В итоге – инфаркт и смерть. В общем, печальная история.

Повесть Дудинцева взорвалась бомбой. Как это у нас зло побеждает добро?

– В советской стране такое невозможно! – вопили одни. И верно. Еще три года назад в литературе царствовали «бесконфликтность», теория противопоставления хорошего совсем уж отличному, и нате вам…

– В советской стране и не такое происходит! – резонно возражали с другого фланга.

За что им сразу прикрепляли ярлык «очернителей».

Весьма посредственная книжка стала сенсацией, не литературной – политической, по своему общественному резонансу даже созвучной с «Архипелагом ГУЛАГ» Солженицына. Сторонники и противники Дудинцева схлестнулись не на жизнь, а на смерть. Противники оказались сильнее, они контролировали и идеологический аппарат, и прессу. Но и сторонники не сдавались, они рассчитывали на поддержку отца. Но тут грянули события в Венгрии, и отец оказался в стане противников. Ему казалось, что лодка нашей государственности раскачивается слишком сильно, если не принять меры, можно и опрокинуться.

Не скажу, что повесть отцу понравилась. Ему, поклоннику Льва Толстого и Николая Лескова, импонировали произведения иного стиля, но и у Дудинцева некоторые места показались ему очень сильными. В одно из воскресений, уже осенью, помнится, листья с деревьев почти облетели, они с Микояном, гуляя по окружавшим их соседствующие дачи перелескам, заговорили о Дудинцеве. Даже не столько о нем самом и его произведении, сколько о вызванном повестью «возбуждении умов в Москве». Отца оно настораживало. Микоян, ему повесть однозначно нравилась, успокаивал отца: «Он прямо тебя подслушал, Никита, вспомни, как он пишет о бюрократах, гробящих новаторов, и изобретателях».

– Верно, все верно, – соглашался отец, – написано правдиво и очень остро, но я критикую с целью устранения недостатков, указываю пути их преодоления, а Дудинцев те же недостатки смакует.

– Но ты же стоишь во главе государства, а он писатель, – возражал Микоян.

– Так-то оно так, – соглашался отец, и тут же возражал, – но сам, не желая того, он превращается в рупор наших врагов, в глазах реакционной заграничной прессы становится героем, борцом против Советского государства.

Дальше отец заговорил о «Кружке Петефи», события в Венгрии осенью 1956 года накладывали свой отпечаток на все происходившее у нас в стране. Микоян слушал отца, не возражая. Я, естественно, не вмешивался в разговор старших.

– Мы не можем, прикрываясь тем, что происходит демократизация нашей жизни, оставаться нейтральными, – продолжал отец. – Мы же не зрители, а руководители, и потому обязаны направлять процесс.

Микоян кивнул головой. К Дудинцеву они больше не возвращались, заговорили о каких-то на тот момент более важных делах.

Через несколько месяцев отец повторит свою оценку «Не хлебом единым» на встрече с писателями в ЦК КПСС. Повторит почти слово в слово. Наверное, он высказывался в подобном духе и ранее.

Почувствовав его поддержку, идеологи из ЦК приняли меры. Дудинцева поприжали, гайки подзакрутили, правда, ненадолго. Вскоре наступило новое «потепление», повесть Дудинцева напечатали стотысячным тиражом отдельной книгой. Такое «тянитолкайство» отражало суть происходившего в те годы. Отец реформировал страну, но так, чтобы ее не разрушить. Вот и приходилось маневрировать.

25 сентября 1956 года исполнилось пятьдесят лет Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу, крупнейшему композитору современности, как написали о нем газеты. Рядом публиковался Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении композитора орденом Ленина, самой престижной по тем временам наградой, и у него далеко не первой. Сталин тоже не обходил композитора вниманием, верный своей манере общения с интеллигенцией, он то подвергал Шостаковича гонениям, то осыпал милостями. Вслед за опалой 1936 года, тогда ему не понравились ни его авангардная опера «Леди Макбет Мценского уезда», ни традиционный балет «Светлый ручей», в 1941 году Шостаковичу присуждают Сталинскую премию. В 1942 году – еще одну – за Ленинградскую симфонию. В третий раз Сталинским лауреатом Шостакович становится в 1946 году. В 1948 году снова опала, все за ту же, давнишнюю «Леди…», теперь уже в компании с композитором Вано Мурадели и другими достойными музыкантами.

Перестают исполнять музыку Шостаковича, его увольняют из Ленинградской и Московской консерваторий, но ненадолго. Композитор оправдывается музыкой к фильмам о Сталине «Падение Берлина» и «Незабываемый 1919-й», награды следуют незамедлительно – Сталинская премия в 1950 году и еще одна, пятая по общему счету, в 1952-м.

Взлеты и падения, падения, грозившие арестом, допросами, пытками. Сталинская любовь и следовавшая за ней новая опала вконец измотали Шостаковичу нервы. Смерть Сталина он воспринял с облегчением, жизнь его «наконец в безопасности».

В декабре 1953 года исполняется Десятая симфония Шостаковича. Музыкальные критики впоследствии назовут ее первым, еще до Эренбурга, произведением, возвестившим наступление «оттепели» после морозов сталинской «зимы».

В 1954 году Шостакович становится лауреатом Международной Сталинской премии мира, а в 1958 году еще и Ленинской премии.

В 1961 году Шостакович вступает в партию и становится Первым секретарем Союза композиторов Российской Федерации, а Вано Мурадели, его товарища по несчастью 1948 года, избирают главой московского Союза композиторов. Вся музыкальная жизнь России отныне в их руках.

В декабре 1962 года в Московской консерватории симфонический оркестр Евгения Мравинского впервые исполняет антисталинскую симфонию «Бабий Яр» на стихи поэта Евтушенко. В ней Шостакович проводит тему репрессий, сталинских и гитлеровских, напоминает, что «страхи всюду, как тени скользили, проникали во все этажи».

Отец к Шостаковичу относился с уважением, но ни в друзья не набивался, ни критикой его произведений не баловался. Они существовали как бы параллельно, отец – в заботах о государстве, Шостакович жил своей музыкой. Изредка встречаясь на приемах или премьерах, пожимали друг другу руки и расходились.

Одно последнее замечание. Сейчас принято считать, что Шостакович не вступил в партию, а туда его загнали насильно, чуть ли не угрозами. Такова дань времени, зеркальное отражение прошедшей эпохи с переменой знаков плюс на минус. Это неправда. Тогда действовали иные установки. Партия числилась рабочей, а стремилась в нее в основном интеллигенция: писатели, журналисты, инженеры. ЦК даже издало специальную директиву: рабочих принимать без ограничений, остальных же – в пределах спущенного лимита. Чтобы просто подать заявление о приеме в партию, композитору или ученому приходилось ожидать своей очереди годами. Об этом теперь вспоминать не принято, но что было, то было.

В свою очередь, отец считал членство в партии привилегией, а не обязаловкой. Он одинаково высоко ценил коммуниста Королева и беспартийного Туполева, и к последнему с партией не навязывался. Я тому свидетель. Он с восторгом отнесся к просьбе академика Евгения Оскаровича Патона о приеме в партию, но решение это принимал на исходе своей жизни сам Патон, а не Хрущев. Не думаю, что в отношении Шостаковича он вел себя иначе. Никто же иной на величину калибра Шостаковича давить бы просто не посмел, ни райком, ни горком. Они могли предложить ему стать членом партии, но заставить его, зная, что последует, если он пожалуется отцу, – такого я себе не представляю.

15 апреля 1956 года в помещении Московского Художественного театра состоялся первый спектакль театральной студии «Современник», а уже в октябре 1956 года состоялся первый сбор актеров нового молодежного театра «Современник», театра Олега Ефремова. До этого театры только закрывали – театр Мейерхольда, театр Таирова, перечислять закрытые театры можно долго. Свой первый спектакль по пьесе Виктора Розова «Вечно живые» ефремовцы представили публике со сцены МХАТа. Вскоре театр переехал в собственное здание на площади Маяковского (Триумфальной). Очередь за билетами в «Современник» выстраивалась с ночи.

Вслед за «Современником» в Москве появился еще один театр – «Кремлевский». Его создали внутри Кремля, в здании, где размещалось правительство, на базе шикарного клуба кремлевской обслуги. Отец попал туда однажды на какое-то собрание и возмутился: «Как это такой зал пустует?» И тут же распорядился: «Отдайте его москвичам».

Сетования, что работники Кремля лишатся места проведения досуга, он парировал советом посещать новый театр, спектакли там пойдут ежедневно, в клубе же они собираются от силы раз в неделю. Зашли с другой стороны, попытались припугнуть отца: театр располагается в том же помещении, что и Совет Министров, как бы чего не вышло. Отец, в отличие от Сталина, покушений не боялся и пропустил предостережения мимо ушей. Он не исключал такой возможности, страна большая, люди в ней разные, но, пройдя войну, не раз находясь на волосок от реальной, а не вымышленной угрозы смерти, к потенциальным покушениям относился фаталистически, как к сброшенной с немецкого юнкерса бомбе: даст Бог – минует. А не минует, значит, так на роду написано. За долгие годы пребывания отца у власти на его жизнь никто не покусился.

Вскоре Кремлевский театр открыли для публики. В нем выступали в основном приезжавшие в Москву гастролеры. Вечером 28 октября 1962 года вслед за разрешением Кубинского кризиса отец смотрел там спектакль «У Витоши»[37]37
  Гора в окрестностях Софии, столицы Болгарии.


[Закрыть] Софийского драматического театра из Болгарии. Тем самым он продемонстрировал стране и миру: все в порядке, волноваться не стоит. Кремлевский театр просуществовал недолго. После отставки отца ему вернули статус закрытого Кремлевского клуба.

13 октября 1956 года в Москву прилетел премьер-министр Японии Итиро Хатояма. Тяжело больной, полупарализованный Хатояма с трудом перенес перелет, но не приехать в Москву он себе позволить не мог. После того, как в сентябре прошлого 1955 года немецкий Канцлер Конрад Аденауэр уладил отношения с СССР – не только договорился о возвращении домой военнопленных, но и возобновил контакты в экономике и торговле, в Токио на премьер-министра давили со всех сторон.

14 октября в Кремле начались переговоры. По поручению не встававшего с постели Хатоямы их вел Ициро Коно, министр земледелия и рыбной промышленности. Они с отцом достаточно быстро нашли общий язык. Договорились о возвращении домой шестисот тысяч пленных японцев. Хрущев согласился амнистировать японских генералов, осужденных за военные преступления. Пока в принципе обсудили основные положения мирного договора, включая соглашение о границе. Согласно Ялтинским договоренностям между союзниками, подтвержденным в 1952 году Сан-Францисским мирным договором (Сталин его по каким-то своим соображениям подписать отказался) к Советскому Союзу, в числе других территориальных приобретений, отходила вся цепь Курильских островов от южной оконечности советского полуострова Камчатка до северного побережья японского острова Хоккайдо. С этим тогда никто не спорил, а вот теперь, что такое Курильские острова, стороны трактовали по-разному. Японцы делили их на просто Курильские острова и два южнокурильских острова Кунашир с Итурупом, которые, по их пониманию, СССР оккупировал незаконно. Они старались получить их обратно, а в придачу не входящий в Курильскую гряду островок Шикотан вместе со скальной грядой Хабомаи (на русских картах значатся как остров Полонского, Зеленый и еще как-то). Всякие переговоры – это торг, стороны запрашивают побольше, чтобы потом получить хоть что-нибудь.

Советские руководители Курилы на Северные и Южные не делили, считали все острова своими, так же, как и Шикотан с Хабомаи. После долгих препирательств японцы сняли свои претензии на Итуруп с Кунаширом, отец же пообещал после подписания мирного договора не вернуть, а в качестве жеста доброй воли передать Японии советские территории Шикотан и Хабомаи, и тем самым закрыть территориальный вопрос.

Отцу сделка представлялась выгодной, мирный договор открывал перспективы экономических связей с японцами, а они стоили двух малозначащих по понятиям тех лет клочков земли. Напомню, что в 1956 году не существовало такого понятия, как обширная, четырехсотмильная, морская экономическая зона вокруг любого принадлежащего стране, пусть и пустынного, клочка земли. В те годы речь шла только о самих островах.

Премьер-министр Хатояма решением вопроса тоже остался очень доволен, он не только возвращал домой своих военнопленных, но еще и получал в подарок два, пусть и крошечных, островка.

Стороны расстались удовлетворенные друг другом. Хатояму встретили в Токио аплодисментами. Японский парламент без особых возражений ратифицировал договор.

Но тут в дело вмешались американцы. Джон Фостер Даллес пригрозил японцам: если они подпишут мирный договор с Советским Союзом, откажутся от претензий на Итуруп и Кунашир, то США заберут себе японскую Окинаву. Мирный договор не подписали. Вопрос завис.

6 ноября 1956 года, в канун празднования годовщины Октябрьской революции, учредили Ленинские премии за достижения в науке, технике, культуре, литературе. Собственно, их не учредили заново, а, как записано в решении Президиума ЦК, восстановили.

Дело в том, что Ленинские премии придумали еще в 1925 году, и присуждались они в последующие десять лет, вплоть до 1935 года. В 1935 году Сталин не вернул посланный ему на утверждение список очередных ленинских лауреатов. Напомнить ему никто не решился. На следующий год все повторилось.

Вскоре ситуация прояснилась, в декабре 1939 года, к своему 60-летию Иосиф Виссарионович решил установить Сталинские премии. Формальное решение Совет Народных Комиссаров принял 1 февраля 1940 года. Ленинские премии не отменили – о них как бы забыли. А теперь вот вспомнили. Впервые о них на заседании Президиума ЦК 5 ноября 1955 года заговорил Микоян: «Сталинские премии есть, а Ленинских нет. Никто не ставит вопроса, но надо подумать». Микояна поддержал Ворошилов. Но дело дальше не пошло, в преддверии XX съезда головы членов Президиума ЦК занимали другие проблемы. В марте 1956 года вновь заговорили о Ленинских премиях, уже по инициативе Хрущева. Решили подготовить соответствующее решение.

Помню, как отец тогда возмущался нескромностью Сталина, учредившего премии собственного имени и забывшего о Ленине. Много тогда говорили и о пагубности многократных присуждений Сталиным «своих» премий особенно полюбившимся ему писателям и композиторам, таким, как Симонов, Шостакович или Сергей Михалков. Почему-то это у всех вызывало раздражение, а возможно, и попросту зависть. Поветрие не миновало и отца. 5 июля 1956 года при обсуждении Президиумом ЦК положения о Ленинских премиях он предложил присуждать их не ежегодно, а раз в три года, и только однократно, за исключительно эпохальные достижения. Все согласились. Вот только не определили, как заранее отличить эпохальные достижения от не совсем эпохальных. В первые годы особых трудностей не возникало, правда, отца уговорили отказаться от трехлетнего цикла, очень уж многим, весьма достойным людям не терпелось получить новое звание. Премии стали присуждать ежегодно.

Вскоре выяснилось, что награжденные Ленинской премией однажды совершили еще нечто достойное вторичного награждения. Талантливые люди обычно не останавливаются на достигнутом: конструкторы создают новые машины, художники – новые полотна, композиторы – новые оперы и симфонии. Однако отец пересматривать Положение о премиях отказался, и тут вспомнили о Сталинских премиях. Их тоже никто не отменял, но новые Сталинские премии не присуждались, а после XX съезда, несмотря на призыв отца «Носить заслуженно полученные награды с гордостью…», медали с ликом Сталина люди надевать стеснялись.

В 1961 году Сталинские премии переименовали в Государственные и возобновили их присуждение, и не однократное, а без ограничений, в том числе и ленинским лауреатам.

День за днем

1 сентября на дневных отделениях высших учебных заведений СССР приступили к занятиям 222 тысячи 400 первокурсников.

6 сентября в Ленинграде и 8 сентября в Москве выступает Бостонский симфонический оркестр из США. В программе Бетховен и Гайдн, а так же абсолютно неизвестные нам американские композиторы Пистон и Крестон. Дирижируют оркестром попеременно Чарльз Мюнш и Пьер Монте.

Вслед за Бостонским оркестром в Москву приезжает американский певец Жан Пирс.

Одновременно в заграничные турне отправляются советские музыканты: пианист Эмиль Гилельс, скрипач Давид Ойстрах, виолончелист Мстислав Ростропович.

8 сентября решили повысить минимальную зарплату до 300–500 рублей в месяц в зависимости от отрасли промышленности и одновременно увеличили, необлагаемый налогами минимальный доход с 250 до 370 рублей в месяц. Все это крохи, но больше не получалось. Тем же постановлением отменили и налог на малоимущих холостяков. Сталин ввел его 21 ноября 1941 года с целью стимулировать рождаемость. Он считал, что неженатые мужчины, бездетные женщины детородного возраста, семьи, где мало детей, как бы уклоняются от исполнения своих «производительных» обязанностей перед обществом и должны за это расплачиваться. Я сам, будучи студентом, платил «холостяцкий» налог со своей стипендии.

Повышение зарплаты, отмена налогов сокращали поступление в бюджет. Министерство финансов роптало. Отец понимал их проблемы, дело финансистов сводить расходы с доходами, радея за увеличение последних. Но и о людях не следует забывать, помнить, что бюджет – для людей, а не люди для бюджета. Вот и приходилось постоянно балансировать, скрупулезно выверять соотношение расходов и доходов. Не дай бог, если денежные выплаты «пустыми» необеспеченными рублями превысят объем выпуска потребительских товаров – того, что лежит на магазинных полках. «Лишние» деньги в одночасье опустошат прилавки, придется вводить карточки, как уже не раз случалось в прошлом. Отец делал все, чтобы прошлое не повторилось.

13 сентября 1956 года в Москве, в помещении Малого театра, пьесой Мольера «Дон Жуан» открываются гастроли Парижского Национального народного театра.

В сентябрьском номере журнала «Юность» напечатали первую повесть любимого мною писателя Анатолия Тихоновича Гладилина «Хроника времен Виктора Подгурского».

22 сентября в Московском Большом зале консерватории свой первый концерт дает Лондонский симфонический оркестр.

15 октября в Москве, а с 18 октября и в Ленинграде открывается фестиваль итальянского кино.

27 октября 1956 года в «Правде» появилось сообщение ТАСС: «В залах Музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина открылась выставка произведений художника Пабло Пикассо, посвященная его 75-летию со дня рождения. На открытие ее собрались деятели культуры и искусства столицы…» Далее перечислялось, кто пришел, кто выступал.

По тем временам выставка Пикассо – событие неординарное. Еще в 1936 году Сталин приказал «изъять из экспозиций Третьяковской галереи и Русского музея (а значит, и всех остальных музеев), произведения формалистического и грубо натуралистического характера». В число нехороших художников попал даже Врубель, не говоря уже об импрессионистах и кубистах. Их картины на долгие годы сослали в запасники. После войны, в 1948 году, по предложению Ворошилова и с согласия Суслова, в рамках кампании борьбы с космополитизмом закрыли Государственный музей нового западного искусства «как вредный и ненужный рассадник формалистических взглядов и низкопоклонства перед упаднической буржуазной культурой». Гонениям подверглось не только современное, но и за некоторым исключением вообще западное искусство.

В 1950 году Пушкинский музей превратили в постоянно действующую выставку подарков Сталину.

Возрождение началось с восстановления весной 1953 года нормальной экспозиции в Пушкинском музее, а во второй половине года в залах Академии художеств открылась первая за многие годы зарубежная экспозиция: «Выставка финского изобразительного искусства», за ней последовало «Искусство Индии». Через пять лет на них никто бы и внимания не обратил, а тогда люди выстраивались в очереди, чтобы глянуть на заграничные картины и скульптуры. Во избежание столпотворения посетителей пускали строго дозированными порциями.

Однако по-настоящему широко ворота перед западным, традиционным и авангардным искусством открылись в 1955 году. Вслед за демонстрацией сокровищ Дрезденской галереи 5 мая 1955 года прошла выставка французского искусства XV–XX веков из собраний музеев СССР. На ней представили работы импрессионистов и постимпрессионистов из фондов закрытого Ворошиловым музея Западного искусства.

В 1956 году, кроме выставки работ Пикассо, прошли: 26 марта – 8 мая «Выставка английского искусства» из 513 экспонатов, с 26 мая по 25 июля «Выставка произведений Рембрандта» (430 картин), 18 августа – 4 октября – «Французская живопись XIX века», 16 октября – 12 ноября – «Японское искусство», 24 октября – 12 ноября – «От Менье до Пермеке», выставка «Бельгийского искусства конца XIX–XX веков, в ноябре – «Офорты Фрэнка Бренгивина», в декабре «Западно-европейская гравюра XVI–XX веков», 10 декабря в Третьяковской галерее впервые за долгие годы открылась выставка картин Врубеля, приуроченная к столетию со дня его рождения.

Выставка Пикассо проработала в Москве до 12 ноября. Затем она переехала в Ленинградский Эрмитаж. Сам художник в СССР так и не приехал, хотя его и очень звали, но и без него необычное и непривычное искусство автора, известного в СССР только своей «Голубкой мира», произвело фурор. Одни искренне восхищались, другие – столь же искренне возмущались, третьи – восхищались но только для вида, чтобы не казаться ретроградами, четвертые недоумевали.

Для примера приведу две записи из книги отзывов Эрмитажа. «После осмотра подобной выставки, ощущаешь себя туземцем, попавшим с необитаемого острова на материк…» – записал «аноним».

«Что можно здесь сказать? / Картины я смотрел, / Затем в изнеможении присел, / Почувствовал, что так опикассел, / Что и сейчас мне верится с трудом, / Что это Эрмитаж – не сумасшедший дом». И подпись: «Зритель».

Мнения разные, но главное – люди увидели своими глазами то, что хотели увидеть, то, что им до сего времени не показывали.

С 18 ноября в СССР проходит неделя финского кино.

27 ноября 1956 года газеты опубликовали некролог Александру Петровичу Довженко, великому кинорежиссеру.

15 декабря 1956 года в Москве открылась декада литературы и искусства Эстонской ССР.

Декады придумали еще до войны: разные республики как бы ездили в гости друг к другу, похвалялись, чем могли, даже если хвалиться было и особенно нечем. У меня от декад сохранилось двойственное воспоминание. Когда приезжали представители близких по духу культур, в первую очередь украинцы, я рвался на их концерты и театральные представления, декада пролетала в миг. Если же объявлялась декада культуры далекой и непонятной, то ничего, кроме досады она у зрителей не вызывала. Под концерты и представления отводились лучшие залы, артисты лезли из кожи, только вот зрителей оказывалось – раз-два и обчелся.

В год Эстонской декады я учился в институте и волей судеб стал членом правления клуба МЭИ с отменным зрительным залом. Как-то в разгар зачетной лихорадки, в клубе назначили концерт Эстонского народного хора. Напомню, пели они на эстонском языке. Правление клуба отвечало за явку зрителей. И в середине семестра, в пору спокойную, загнать студентов на такой концерт – задачка не из простых, а перед экзаменами… В зале не набиралось и дюжины зрителей, и те из актива клуба, пришедшие лишь из сострадания к его правлению. Выручила армия, военные строители, работавшие на дооборудовании лабораторного корпуса. Один звонок командиру батальона, и через полчаса зал быстро заполнился, в воздухе повис запах щедро смазанных дегтем сапог. Артисты исполнили все, что требовалось, но без особого огонька, зал реагировал в соответствии с командами старшин, правильно реагировал. По окончании концерта артисты на автобусе отправились в гостиницу, зрителей повели строем домой, в казарму, а мы записали в клубном журнале: «Мероприятие прошло успешно, при полном зале». Во время декад солдаты становились настоящей палочкой-выручалочкой.

Несмотря на все накладки и глупости, я бы отнес декады к явлениям положительным, пусть из-под палки, но люди хоть как-то узнавали друг друга.

17 декабря 1956 года на гастроли в Москву приехал французский шансонье Ив Монтан. Он и его жена, актриса Симона Синьоре, стали сенсацией, концертные залы ломились от публики, симпатичного Монтана и красавицу Синьоре наперебой приглашали в гости. Режиссеру Московского театра кукол Сергею Образцову, завоевавшему право повсюду сопровождать гостей, люто завидовали, а писатель Владимир Поляков, основатель Московского театра миниатюр, даже сочинил по этому случаю поэму. Ею зачитывались, ее цитировали. Мне до сих пор помнится из нее пара строк: «И вместо он мерси боку (merci beaucoup) промолвил вдруг мерси, Тбилиси». Поясню: Образцов, якобы, запоминал «боку – (beaucoup) по созвучию с Баку, а потом перепутал его с Тбилиси.

Не устоял против всеобщей лихорадки и отец. 26 декабря они вместе с Микояном и Булганиным слушали французского шансонье в зале Чайковского, а затем Ива Монтана с супругой пригласили в Кремль на Новогодний прием, где он затмил самого Хрущева.

Монтану внимание публики льстило, на то он и артист, но далеко не все ему в Москве нравилось, а кое-что просто удивляло, в частности, дамское нижнее белье – сиреневые байковые подштанники, массивные белые полотняные бюстгальтеры. Он скупал в московских магазинах все эти диковины, а по возвращении в Париж устроил показ московской интимной моды, чем оскорбил своих российских почитателей снизу доверху. Они его так… а он их…

Советская власть Ива Монтана через несколько лет простила, а вот титул «кумира московской публики» он утратил навсегда, особенно у женщин. С бюстгальтерами не шутят.

Как обычно, год завершался рапортами о сдаче в эксплуатацию новых объектов. Мне запомнилось сообщение от 24 ноября о вводе в строй Красноярского алюминиевого комбината. 24 декабря строители доложили о завершении сооружения газопровода из Ставрополя Куйбышевской области до Москвы.