Текст книги "Никита Хрущев. Реформатор"

28 мая 1958 года ЦК КПСС разослал «закрытое письмо» «О вредной практике поднесения подарков» ответственным работникам к юбилейным и праздничным датам, различным событиям из личной жизни руководителей, проведению декад искусства и литературы, спортивных состязаний и прочее, и прочее… Порой подношения делают под видом «ознакомления» руководителей с образцами новой продукции. И все это за счет государственных и общественных средств. Инициаторами «дарения» обычно выступают те, кто сам не прочь запустить руку в государственный карман.

Письмо предписывало «обсудить его и сделать необходимые выводы».

Обсудили. 3 марта 1959 года на заседании Президиума ЦК каялся Полянский. Он от имени Бюро ЦК по РСФСР одарил ружьями секретарей сталинградского и саратовского обкомов. За «возрождение непартийных явлений, порочащих звание члена партии», его осудили и посчитали вопрос исчерпанным.

Постановление возымело действие. Поток подарков отцу поиссяк, но только на время. Насчет его коллег сказать ничего не могу, не знаю. После 1964 года одаривание друг друга за государственный счет расцвело пышным цветом. Больше этому никто не препятствовал.

В июне 1959 года газета «Известия», орган Президиума Верховного Совета СССР, начала выходить по вечерам. В мае ее главным редактором стал 35-летний Алексей Аджубей, муж моей сестры Рады. Человек амбициозно-энергичный, он решил посоперничать с самой «Правдой». Конечно, даже он не мог ни на секунду представить, что можно встать выше «Правды», но попытаться стать другой газетой, более оперативной, более интересной Алексей Иванович позволить себе мог.

Ходили слухи, что когда-то до войны, при Бухарине, «Известия» читались с интересом, славились своими очерками и фельетонами. Но те времена давно прошли, Бухарина арестовали, имя его упоминалось только как врага народа, а «Известия» за славой больше не гнались, не претендовали вообще ни на что: публиковали, согласно закону, повторявшиеся на всех языках союзных республик длинные и нудные отчеты о сессиях Верховного Совета, постановления правительства, безликие сообщения о событиях в стране и мире. «Известия» стали бледной копией «Правды», главной партийной газеты, тоже не блиставшей интересными материалами. Шутили, что в «Правде» нет известий, а в «Известиях» – правды.

Тогда газеты вообще походили друг на друга как близнецы. Конечно, армейская «Красная звезда» тематическими статьями отличалась от «Учительской газеты» или «Сельской жизни», но только в пределах специализации. В остальном же, прочитав одну газету, браться за другую смысла не имело. И все они выходили одновременно по утрам, кроме, разве городских сплетниц: «Вечерней Москвы», «Вечернего Киева» или «Вечернего Ленинграда».

Аджубей задумал выпускать «Известия» вечером, чтобы тем самым перехватить у завтрашних утренних газет, в том числе и у «Правды», главные новости. В ЦК не возражали, Суслов поморщился, он не терпел «самодеятельности», но решение подписал.

Вечерней газета «Известия» стала только в Москве, за ее пределами осталась «завтрашне-утренней». Но Аджубея интересовала именно Москва, ее читатели, и в первую очередь главный и самый прилежный читатель – отец. Так издревле повелось на Руси: имеют значение царь, двор, столица, остальное – неважно и неинтересно. После революции в этом плане мало что переменилось.

Журналистом Аджубей оказался талантливым, с его приходом газета преобразилась, стала самой интересной, самой читаемой, тираж ее вырос многократно. В киосках за «Известиями» выстраивалась очередь. Накопив журналистский опыт, Аджубей начал брать интервью у сильных мира сего, вплоть до президента США Джона Кеннеди. Иногда ему поручалось «прозондировать» возможность установления контактов, к примеру, с папой римским или западногерманским канцлером. Такая практика существует в мире – с журналиста, даже зятя первого лица государства, взятки гладки, он – лицо официально никем не уполномоченное. В случае благожелательной реакции с той стороны эстафета переходит к дипломатам, а если нет – то нет.

Естественно, Алексей Иванович имел возможность и пользовался своими родственными привилегиями, отчет о своих контактах не только представлял в ЦК, но и дома рассказывал отцу о происходившем, подробно, в лицах, присовокупив свое, не оговоренное с МИДом, мнение. Все это придавало Аджубею ореол «теневого министра иностранных дел», что начинало нервировать настоящего министра Андрея Громыко и весь его аппарат. Нужно сказать, что Аджубей не только не опровергал множащиеся слухи, но сам их раздувал. Алексей Иванович не собирался ограничиваться журналистикой, его влекла политика, власть, ему хотелось стать министром, а если повезет, то и… Не повезло.

Постепенно, благодаря своей энергии и талантам, Аджубей стал играть все более заметную, роль в «редакционной» группе при Хрущеве.

Редакционная группа не сочиняла за отца речи и выступления. «Речеписцев» отец при себе не держал. Он сам диктовал доклады, сам расставлял акценты, сам делал выводы и заключения. Редакционной группе оставалось, в меру своих литературных талантов, «пригладить» надиктованный текст да рассыпать по нему цитаты из классиков марксизма-ленинизма. Сам писал выступления не только отец. Его предшественники и современники, все серьезные политики первой половины и середины XX века, как правило, авторы своих выступлений. С тех пор многое переменилось, в новые времена даже весьма уважаемые мировые лидеры выступают «под фонограмму». К спичрайтерам давно привыкли.

Конечно, речь тут не идет о протокольных выступлениях, их под наблюдением мидовских чиновников писали прикомандированные журналисты. Отец и относился к ним соответственно. Выступая за рубежом, он, экономя свое и чужое, время, произносил первые фразы заготовленного текста, затем переводчик зачитывал на иностранном языке речь целиком. В заключение отец благодарил аудиторию за внимание.

А вот отчетные доклады съездам партии писались коллективно. Сначала отделы ЦК и Совета Министров, Госплан, при необходимости и другие ведомства представляли справки, писали заготовки отдельных разделов. Отец их внимательно изучал, запрашивал дополнительные цифры, надиктовывал свои соображения, сводил все воедино. В результате появлялся черновой вариант доклада. Его отправляли на апробацию в отделы ЦК, рассылали секретарям и членам Президиума ЦК. Их замечания отец принимал, или не принимал, диктовал и передиктовывал вставки и целые разделы. Вторую и третью редакцию текста последовательно рассылали по тем же адресам, получали и учитывали новые замечания. Потом следовало утверждение текста, сначала на Президиуме, а затем на Пленуме ЦК. Утвержденный текст отчетного доклада ЦК отец зачитывал на съезде. Чтение занимало много часов, физически изматывало отца. Но такова традиция. Отец однажды попытался ее поломать, предложил раздать делегатам заранее отпечатанный текст отчетного доклада XXII съезду партии, сэкономить таким образом их время и собственные силы, но, не встретив поддержки, традицию нарушать не стал.

В написании заготовок для докладов съезду, подготовке справок, наравне с другими участвовал и молодой сотрудник Международного отдела ЦК Федор Бурлацкий. Впоследствии, безо всяких на то оснований, он начал называть себя «спичрайтером» и даже помощником отца. Я совсем не хочу обидеть Федора Михайловича, он человек небесталанный, но, по-видимому, склонный выдавать свои фантазии за реальность. Бурлацкий по своим качествам, наверное, мог стать помощником. Мог, но не стал. Отец о его существовании вряд ли подозревал. В кабинет отца он вхож не был, пару раз в поездках находился при Андропове, в свою очередь сопровождавшем Хрущева. В работе редакционной группы Бурлацкий выполнял отдельные поручения: отредактировать второстепенный документ, написать протокольно-формальную вставку и т. п.

Возвращаясь к редакционной группе, скажу, что ее роль не следует преувеличивать, но нельзя и преуменьшать. Ее члены постоянно общались с отцом, высказывали ему свои мнения, их предложения принимались или отвергались, отец к ним прислушивался. К ним стекались предложения и замечания от отделов ЦК и даже от членов Президиума. Они их сортировали, обобщали, а затем докладывали отцу. Так что влиять на отца в какой-то степени могли, но теневым кабинетом редакционная группа не стала, хотя в то время ее так называли многие. Отец не нуждался в параллельной неформальной структуре власти. Его вполне устраивал Совет Министров. Отец справедливо считал, что теневые властные структуры приводят к склокам, не помогают, а только усложняют управление.

Отец держал минимум помощников: старшего, ответственного за самые важные бумаги, «боярина» Григория Трофимовича Шуйского, так отец прозвал его за созвучность фамилии, либерала-идеолога Владимира Семеновича Лебедева, агронома-практика, преданного одновременно и отцу, и Лысенко Андрея Степановича Шевченко и, наконец, свободно говорящего по-английски, знатока международных хитростей и дипломатических уловок, всегда невозмутимо-благожелательного Олега Александровича Трояновского. Своим помощникам отец не позволял выходить за должностные рамки, да они и не претендовали на роль советников, хотя, конечно, высказывали свои суждения, возражали отцу, если он, по их разумению, поступал как-то не так. Однако сама приближенность к первому лицу делала их весьма и весьма влиятельными.

Готовить особо ответственные документы или важные выступления отец предпочитал подальше от московской суеты, уезжал дней на десять в Крым или в Пицунду. С собой он забирал не только помощников, но и редакционную группу, стенографисток, машинисток, весь штат. По мере надобности и в зависимости от специфики вопроса, из Москвы вызывали специалистов: дипломатов, или аграриев, или энергетиков. С утра отец обычно диктовал, потом, пока шла расшифровка, распечатка, редактирование, занимался рутинными делами, читал почту, если возникала необходимость – перезванивал в Москву. После обеда обсуждали наработанное утром. Отец выслушивал замечания, вносил изменения, заново диктовал. К тому времени из Москвы фельдъегери доставляли свежую почту, газеты. Их разбору отец посвящал вечерние часы и, разделавшись с бумагами, уходил на прогулку перед сном.

К середине 1950-х годов стало ясно, что старая, построенная еще до войны, Шуховская радио-, а затем переделанная в телевизионную, башня не справляется – и высота мала, и аппаратные тесны. Однако принятие решения задерживалось из-за того, что никак не могли согласовать, какую выбрать новую передающую антенну и где ее разместить. Отец порекомендовал Черемушки, оттуда, с возвышения, вся Москва как на ладони, не потребуется возводить сверхвысокую конструкцию и удастся сэкономить немалые средства. Моссовет даже успел место подыскать, но когда копнули поглубже, копнули в самом прямом значении этого слова, оказалось, что там башню строить нельзя: грунт не выдержит, сооружение сползет в Москва-реку. Отодвигать телебашню вглубь тоже не имело смысла: крутой склон над излучиной в районе Лужников затенял практически весь центр города.

Строители предложили уйти в низину. Так надежнее, хотя, чтобы охватить всю Москву с Подмосковьем, необходимая высота башни существенно возрастет, почти до полукилометра. Отец согласился.

Подыскали две подходящие площадки, обе на северо-западе: одну в Екатерининском парке, тогда парке имени Дзержинского, другую – на территории Останкинского питомника зеленых насаждений. Отец пожалел парк и высказался за второй вариант.

Так московская телевизионная «игла» стала Останкинской башней, вернее не стала, а только собиралась стать. Пока же строители спорили: делать башню стальной, наподобие Эйфелевой, или железобетонной. Большинство выступало за сталь, так и привычнее, и надежнее. Они сомневались, выдержит ли бетон, даже напряженный, столь огромную нагрузку. 573 метра – не шутка, даже американцы на такое не замахивались. Проектировщики доказывали, что выдержит и к тому же в эксплуатации окажется удобнее. Стальную башню придется периодически отскребать от ржавчины и красить. Эйфелеву башню чистят и перекрашивают непрерывно, пока бригада доберется до верха, внизу начинает проступать ржавчина. И так без конца. Бетон же в покраске не нуждается, в отличие от стали, он – материал вечный.

Договориться стороны не смогли, и Посохин апеллировал к отцу. Собрали совещание. Первыми докладывали «металлисты», затем слово предоставили «бетонщикам». И у тех, и у других аргументы звучали весомо. «Металлисты» повторили свои доводы, главный из которых – никто еще таких высоких башен из бетона не строил, призывали не рисковать. «Бетонщики» настаивали, что риск оправдан, вернее – его почти нет, а экономия будет весьма ощутимой, и вообще в недалеком будущем весь мир перейдет на бетон. Или они последуют нашему примеру, или мы, как обычно, поплетемся у них в хвосте. В общем, столкнулись две школы, два технических направления, которые никогда и ни в чем не приходят к согласию, В зависимости от уровня развития технологий и других обстоятельств верх берут то одни, то другие.

Отец к тому времени и сам неплохо разбирался в плюсах и минусах конструкций из стали и напряженного железобетона. Аргументы и расчеты бетонщиков его убедили. Он сделал выбор. Останкинскую башню решили строить из напряженного железобетона.

Отец рисковал. В случае успеха никто о его выборе и не вспомнит. А вот если «металлисты» окажутся правы: башня треснет, покосится или, не дай бог, рухнет, то виноватым окажется он. Отец пошел на риск сознательно, с ним всегда сопряжено новое, но не на безумный риск ради риска. Он хорошо знал высокую квалификацию московских ученых-бетонщиков, верил им и их расчетам.

Приступили к работе. Фундаментом и другими конструктивными решениями занимался инженер Николай Никитин, автор фундаментов всех московских высоток. Саму башню, напоминающую одним перевернутый цветок, а другим рюмку, проектировали архитекторы Л. Баталов и заместитель Посохина, Дмитрий Бурдин.

В 1960 году начали рыть котлован. Через год работы застопорились, снова засомневались в прочности московских грунтов, не «поплывут» ли они, не покосится ли опирающаяся на них башня, как Пизанская. Сомневались почти два года. Окончательный проект утвердили только 22 марта 1963 года, и работы возобновились.

Отец несколько раз ездил на стройку, обычно в выходной. Однажды и я увязался за ним. Отец почти час ходил по загроможденной строительной техникой площадке, присматривался, дотошно расспрашивал Никитина. Наверное, и его грызли сомнения, ведь нагрузки фантастические, вес всей конструкции к тому времени достиг 55 тысяч тонн. Расчеты расчетами, но ведь строим мы первыми. Никитин заверил отца, что грунт и бетон выдержат. И бетон выдержал. Он оказался прав, а риск оправданным. После Останкинской по всему миру начали строить железобетонные телебашни.

Закончили строительство Останкинской башни к сорокалетию Советской власти, уже после отца. Ленточку перерезали в ноябре 1967 года. Выступавшие на митинге о Хрущеве, разумеется, не вспоминали.

Года через два после открытия отец с обретенным уже после отставки другом, профессором-эндокринологом Михаилом Александровичем Жуковским, съездил «полюбоваться» на башню. Предусмотрительный Михаил Александрович загодя позвонил в телецентр, предупредил о визите. Московские политические начальники с отцом общаться не рисковали, но и оставить его без присмотра боялись. Встречать отца отрядили директора телецентра Дмитрия Квока. Для лучшего обозрения отец прихватил подаренный ему когда-то немецким канцлером Конрадом Аденауэром восьмикратный бинокль. А вот фотоаппарат пришлось оставить дома, Жуковский предупредил: фотографировать Москву с башни строго запрещено.

Квок вспоминал впоследствии, как Никита Сергеевич выспрашивал его: помнят ли они, что именно он, Хрущев, взял на себя риск, поддержав бетонщиков? Квок, покривив душой, заверил отца, что не забыли.

Обойдя башню вокруг, они втроем поднялись наверх, посидели в ресторане «Седьмое небо», выпили «Боржоми», после недавнего приступа панкреатита отец в рот не брал спиртного. Полюбовавшись на сверкавшую огнями Москву, гости попрощались с хозяином. Отец вернулся в Петрово-Дальнее, где ему отвели после отставки госдачу, довольный и одновременно немного грустный.

24 июня 1959 года на Пленуме ЦК обсуждали «технический прогресс». В выступлении на Пленуме отец остановился на проблемах животноводства и кормовой базы, но основное время он посвятил инновациям в промышленности – говорил о точном литье, о прессах высокого давления, о новых технологиях производства крепежных изделий, затем покритиковал заводы за выпуск устаревших станков и машин, а совнархозы – за нарождающееся местничество.

Мое внимание привлек пассаж относительно АН СССР. Коснулся он этой темы тоже вскользь, в ответ на выступление президента Академии Александра Николаевича Несмеянова, директора Института элементоорганических соединений и одновременно президента Академии, «хорошего коммуниста и хорошего ученого», как отозвался о нем отец.

Хрущев затронул болезненный вопрос эффективности Академии. Он считал, что, имея в своем ведении множество различных организаций и учреждений, она стала забюрократизированной и неуправляемой, а ее президент не может везде успеть, со всем справиться.

Проблема Академии зрела давно. Созданная по примеру французской и немецкой академий как сообщество ученых, престижный клуб «бессмертных», со временем она забюрократизировалась, превратилась в министерство науки, а ее президент из «бессмертнейшего» – в чиновника, правда, очень ученого.

Отец считал, что Академия «пробуксовывает», необходимо сделать ее структуру прозрачной и понятной, но подступаться к ней он не спешил. Все ее члены – люди уважаемые, ссориться с ними отец не имел ни малейшего желания. Кроме того, как человек, не получивший систематического образования, он благоговел перед наукой и учеными.

В книгах по истории науки можно прочесть, что Хрущев, якобы не разобравшись, чуть ли не разогнал Академию. Военные историки в тех же выражениях вменяют ему в вину революционные преобразования структуры Вооруженных сил, сокращение ассигнований на Военно-морской флот, авиацию, выпячивание ракетных войск стратегического назначения. Отец действительно покусился и на Вооруженные силы, и на Академию наук, но только с тем, чтобы приспособить их структуру к потребностям и возможностям страны.

Тут уместно задаться вопросом, что же такое Академия наук? Каково ее место в обществе? И что у нее общего с Вооруженными силами? Науку и армию роднит многое: ни одна уважающая себя страна не обходится ни без ученых, ни без военных. Но и наука, и армия живут как бы в долг: наука обещает возместить затраты на нее будущими открытиями, военные обязуются защитить страну от возможного нападения.

А что следует изучать ученым? Какие направления исследований наиболее перспективны? Традиционная наука базируется на уже сделанных открытиях, развивает и объясняет их. Ученые порой инстинктивно отторгают непривычные толкования привычных явлений. А именно в постижении неизвестного предназначение фундаментальной науки, которой обязана служить Академия. Обязана, но…

Похоже дела обстоят и в армии. Как лучше защититься от врага? Какому вооружению дать приоритет, а какое признать устаревшим? Практические знания военных тоже ограничиваются прошлым, прошедшей войной. На их основе строятся предположения о войне будущей, но предположения, пока их не проверят на практике, так и остаются предположениями, противоречивыми и сильно разнящимися между собой.

В силу неопределенности наука и армия стремятся охватить как можно большее направлений, получить максимум ресурсов. Каждый ученый абсолютно искренне считает свои исследования наиболее перспективными, как командующий – свой род войск наиважнейшим. Если науку с армией оставить без присмотра, они, как черные дыры в космосе, поглотят без остатка все, что окажется в сфере их притяжения, из самых благих побуждений разорят страну.

Правительству приходится соизмерять аппетиты ученых и военных с возможностями страны, решать, что заслуживает финансирования, что подождет, а что можно вообще отставить. Вот отцу и приходилось примериваться, как распределить расходы на науку и армию таким образом, чтобы не просчитаться.

Военной реформе посвящена отдельная книга «Рождение сверхдержавы». Ниже речь пойдет исключительно об Академии наук.

Проблему Академии, какова она на самом деле и какой ей следует быть, в 1954 году затронул в разговоре с отцом академик Капица. Отец расспрашивал Капицу, что происходит в нашей «большой» науке. Ответы его не радовали: и в большинстве серьезных направлений мы отстаем, а там, где не отстаем, как в ядерной физике, это тоже заслуга не Академии, а Министерства среднего машиностроения. Капица никогда не стеснялся в выражении своего личного мнения.

Капица, как рассказывал позднее отец, сетовал на чрезмерное увлечение Академии прикладными разработками в ущерб поиску новых научных направлений. Дело в том, что начиная с 1930-х годов эффективность академических исследований оценивали не цитируемостью авторов в мировой научной печати, а эффективностью внедрения. По словам тогдашнего президента Академии Несмеянова: «передовицы “Правды” нас ориентировали не на большую науку».

Капица предлагал освободить Академию наук от рутины, развязать ученым руки, пусть они думают об открытиях, а не конструируют то, что может сделать любой грамотный инженер. Не занимается же Академия разработкой атомных зарядов, самолетов или танков. И прочие инженерные заботы следует отдать промышленности, а с ними и большинство прикладных академических институтов. А следовательно, станет труднее прятаться за «народнохозяйственную значимость» вчерашних и позавчерашних разработок и расчистится поле деятельности для настоящих ученых.[54]54
  Аналогичные суждения приводятся в письмах академика П. Л. Капицы Н. С. Хрущеву (см. Хрущев Н. С. Время. Люди. Власть. Т. 4. Приложение).


[Закрыть]

Капица посоветовал отцу вывести академическую науку из-под промышленности, ориентирующейся на давно открытое.

– К примеру, – убеждал Капица отца, – пока не существовало цветной фотографии, то и требований к ней со стороны промышленности не возникало. У нас никто ею и не занимался, пока она не появилась за границей. Только тогда мы во все тяжкие бросились догонять капиталистов. И так во всем.

Отец внимательно выслушал академика, но не торопился принимать решения. Мнение Капицы все-таки мнение всего лишь одного академика, пусть и всемирно знаменитого.

Отец попросил Булганина, только что сменившего Маленкова на посту главы правительства, поподробнее разобраться в академических делах. Булганин «спустил» поручение Малышеву, председателю Госкомитета по новой технике. Тот поручил «проработать вопрос» президенту Академии наук Несмеянову и министру высшего образования Елютину. Проработали. В Академии составили объемистый перечень «Важнейших задач развития науки в шестой пятилетке», выполнение которых выводило бы Советский Союз на передовой уровень в мире; о разделении прикладных, отраслевых и фундаментальных исследований решили не упоминать. Булганина эта отписка удовлетворила. Отец тоже не напоминал о разговоре с Капицей, его внимание занимали целина, жилье, совнархозы, сокращение армии, – не до реорганизации Академии. Казалось, обошлось…

Тем временем Академия разрасталась. С 1951 по 1956 год число занятых в ее структурах различными разработками, по-прежнему в основном прикладными, почти удвоилось. В выступлении на XX съезде партии президент Академии наук Несмеянов наряду с другими достижениями отметил «разработку конструкции автоматических дверей для московского ресторана “Прага” и новых видов стали для перьевых ручек». Правда, он посетовал, что такая приземленность мешает развитию фундаментальных исследований, но, как мы знаем, сетовал он на словах. Составленный им уже упомянутый перечень «Важнейших задач…» более чем наполовину состоял из таких же чисто прикладных задач. Их приоритет диктовался прагматическими соображениями. За автоматические двери ресторана «Прага» заказчик платил солидные деньги, академический статус давал ощутимые преимущества разработчикам: более высокие оклады, чем в промышленности, особенно остепененным кандидатам и докторам наук, полутора– и двухмесячные отпуска. И это в сочетании с более чем ненапряженными планами, а порой и вообще их отсутствием. Расставаться с вольготной академической жизнью не хотелось никому.

Характерно, что люди по-настоящему творческие, увлеченные делом, переходили в промышленность без сопротивления, отпуск они практически не использовали, работали днями и вечерами, прихватывали и выходные. Сопротивлялись «служащие от науки», звезд с неба не хватавшие, но до привилегий охочие. К тому же, бюрократические структуры оценивают свою значимость по численности штата, и академик Несмеянов сокращать свой штат, а следовательно и фонд заработной платы, количество зданий, гаражей, домов отдыха и прочего не желал.

Тем временем академики, в первую очередь физики и математики, начали «бунтовать». Капица при каждом удобном случае требовал пересмотра приоритетов в пользу фундаментальных исследований. Ему вторил академик Тамм.

Последний, разочаровавшись в творческих способностях Президиума Академии, ратовал за передачу полномочий отделениям. Несмеянову все труднее становилось удерживать Академию в узде.

С проблемами Академии отец вновь столкнулся в конце 1956 года, когда академики Лаврентьев, Христианович и Соболев пришли с предложением организации Сибирского отделения. Правда, они лишь вскользь коснулись разгоравшихся в научной среде дебатов. Их интересовала Сибирь, образование там крупного научного центра, а не московская свара.

Однако антипартийная группа, история с Жуковым, неурожай на целине опять отодвинули проблемы фундаментальной науки на задний план.

В третий раз о неблагополучии в Академии Хрущеву в конце 1957 года напомнил Николай Николаевич Семенов, тоже походя, говорили они в основном о развитии химической промышленности, но, в отличие от Лаврентьева, Семенов порекомендовал отцу вмешаться, Академия все больше погружается в рутину малозначимых работ, настоящей наукой там почти не занимаются, отставание от Запада нарастает, грозит стать необратимым.

Отец забеспокоился и поручил секретарю ЦК Мухитдинову, курировавшему науку, подготовить «академический» вопрос к рассмотрению на Президиуме ЦК. Он предупредил Нуритдина Акрамовича не замыкаться на Президиуме Академии, выслушать обе конфликтующие стороны, посоветоваться не только с Несмеяновым, но с Капицей, Семеновым и Лаврентьевым.

Подготовка тянулась более года, сначала вопрос дебатировали на Президиуме Академии наук, затем «полировали» в Отделе науки ЦК у Кириллина, потом обговаривали на совещаниях у Мухитдинова и наконец в мае 1959 года вынесли на заседание Президиума ЦК.

До того как рассказать об этом заседании, несколько слов о личных взаимоотношениях Хрущева и Несмеянова. Александр Николаевич сетует в воспоминаниях, что Никита Сергеевич его не понимал, как не понимал он и академических проблем, а потому и решения принимал с его, Несмеянова, точки зрения неверные.

Действительно, отношения между ними не сложились. Кто тут больше приложил руку, судить не берусь, но попытаюсь разобраться. Любопытная получается картина. С академическими проблемами к отцу приходят Нобелевские лауреаты Капица и Семенов, выдающиеся математики Лаврентьев и Соболев, а президент Академии наук оказывается как бы в стороне. Не то чтобы отец с Несмеяновым не встречался. Естественно, они виделись, и не раз. Но в памяти отца эти встречи не запечатлелись. Это примечательно. Все, что заинтересовывало отца, он запоминал намертво. А Несмеянову запомнились две встречи. Какие же вопросы задавал академик руководителю государства? Александр Николаевич припоминает, но не очень отчетливо, что, по всей вероятности, в 1956 году, он вместе с Курчатовым пошел к Хрущеву говорить о генетике.

Инициативу разговора захватил Курчатов, говоря о выгодах, которые США получаю от гибридных сортов кукурузы, а у нас таковых нет из-за предвзятого отношения к современной генетике.

Напомню, что к тому времени отец уже получил отчет делегации Мацкевича о поездке в США, уже повстречался с Гарстом, закупил у него партию гибридных семян и поручил нашим селекционерам заняться гибридизацией вплотную. И профессор Александр Самсонович Мусийко в одесском Селекционно-генетическом институте вскоре создал кукурузный гибрид Одесская-10. Так что к моменту визита, если отец и не знал о гибридной кукурузе все до тонкости, то наверняка разбирался в вопросе лучше атомщика Курчатова или химика Несмеянова.

Несмеянов справедливо пишет, что Курчатов напрасно начал игру на чужом поле, Хрущев дорожил его мнением, но не в области кукурузоводства. В ответ на тираду Курчатова он показал ему лежавший на углу стола почти полуметровый сухой кукурузный початок.

– Не надо о сельском хозяйстве, – перебил Курчатова отец, – ваше дело физика и химия, а не кукуруза.

Курчатов перестроился и заговорил о теоретических ошибках Лысенко, здесь Хрущев окончательно заскучал.

«Смысл его вялых реплик, – пишет Несмеянов, – сводился к одному: вы ученые и ваше дело решать вопросы теории, наше же дело – практика… Я, сколько мог, поддакивал Курчатову», – так Несмеянов оценил свое участие в разговоре.

На вопрос Несмеянова, можно ли переводить и издавать книги по современной биологии последовал ответ: «Да кто же вам мешает?»

На этом аудиенция закончилась, правда, на прощание отец, со слов Несмеянова, предупредил их: «Лысенко не трогайте».

Несмеянов из-за своей пассивности на отца никакого впечатления не произвел.

Следующий раз, скорее всего это конец 1957 года или начало 1958-го, Несмеянов пошел к Хрущеву один. Тогда, после встречи Хрущева с академиком Семеновым, готовилось постановление «О химизации». Естественно, отец ожидал, что президент Академии заговорит о перспективах развития науки, в частности химической, в конце концов, он, как и Семенов, химик. Но Несмеянов снова разочаровал отца, просить о встрече с главой правительства его побудил «слух», что готовится сокращение двухмесячного отпуска академическим научным сотрудникам, а также отмена выплаты ежемесячной «надбавки за звание» – академикам 500 (5 000 рублей до реформы 1961 года), а членам-корреспондентам 250 (2 500) сверх зарплаты, независимо от выполненной работы.[55]55
  Несмеянов немного перепутал, надбавки в 500 и 250 пореформенных рублей они получали за «звание» в 1974 году, когда он писал воспоминания. В конце 1950-х выплаты были вдвое больше, а к ним прилагались и иные привилегии.


[Закрыть] Действительно, в 1958 году готовились решения о сокращении, а кое-где и полной отмене, как тогда считали, необоснованных привилегий чиновникам, генералам от науки и просто генералам. Соответствующие постановления приняли в 1959 году. Я о них еще расскажу.