Текст книги "Никита Хрущев. Реформатор"

В заключение на Пленуме, как это следовало из повестки дня, обсудили поездку Булганина с Хрущева в Югославию. В Президиуме ЦК сформировались два полюса: на одном – отец, Булганин, Маленков, к ним примыкал Шепилов, считавшие, что Югославия – страна социалистическая, с ней следует дружить по всем линиям: и государственной, и партийной. Иного мнения держались сталинисты-традиционалисты, их позицию представлял Молотов: если с Югославией и дружить, то только как с буржуазным государством. Молотов не мог и не хотел перестраиваться: еще вчера мы клеймили «предателей» Тито – Ранковича, а сегодня они – единомышленники!

Чтобы хоть как-то пригасить скандал, отец предложил создать комиссию из академиков. Пусть они, мудрецы-оракулы, вынесут вердикт, что за страна Югославия – буржуазная или социалистическая. Так во времена средневековой схизмы ученые богословы выясняли истинную «святость» того или иного завета. Ученые поддержали отца, 12 мая 1955 года представили заключение: Югославия по всем параметрам – страна социалистическая. Молотов с ними не согласился, стоял на своем.

А тем временем изменения в отношениях с Тито происходили с такой головокружительной скоростью, что региональные руководители порой не успевали подстроиться под новые веяния. Забегая вперед, вспомню забавную историю, произошедшую на пограничной железнодорожной станции, с которой 1 июня 1956 года начинался ответный визит президента Тито в Советский Союз. Вконец запутавшееся местное начальство вывесило на здании вокзала огромный транспарант: «Да здравствует товарищ Тито и его клика!» Не знаю, правда ли это, но в Москве о происшествии с незадачливыми провинциалами судачили на всех уровнях. Сами москвичи сориентировались быстрее, Аджубей с «выражением» декламировал отцу сочиненную якобы не им частушку:

 
Дорогой товарищ Тито,
Ты наш друг и брат,
Как сказал Хрущев Никита,
Ты ни в чем не виноват.
 

Но это все в будущем, а в 1955 году разногласия с Молотовым по Югославии достигли такого накала, что отец решил заручиться поддержкой Пленума. Молотов не сдался и на пленуме, но победил отец. Пленум дал оценку в «сталинских» традициях: «т. Молотов допустил политически ошибочные утверждения, извращающие понимание ленинских принципов в национальном вопросе, существа пролетарского интернационализма».

Еще недавно после подобного решения Пленума ЦК – одна дорога, во «враги народа». Но времена изменились, Молотов остался членом Президиума ЦК, продолжал упорствовать, его отношения с отцом все больше натягивались. Еще совсем недавно мы всей семьей ездили к Молотову на дачу в гости. Теперь «гости» закончились. Они не ходили к нам, мы – к ним.

Осуждением позиции Молотова на Пленуме ЦК в июле 1955 года споры вокруг Тито не прекратились. Через год маятник качнулся в противоположную сторону. Во время уже упомянутого визита Тито в СССР, 1 – 26 июня 1956 года, отец и Булганин как могли демонстрировали Тито дружеское расположение. Я это хорошо помню. Тито отвечал тем же, правда, в более сдержанной манере.

Отец с Тито не просто обменивались заверениями дружбы в речах и тостах, но и демонстративно держались все время вместе и не всегда следовали протоколу. В один из дней, окруженный мотоциклистами, кортеж следовал по запруженной людьми улице Горького (Тверской), и вдруг отец попросил остановиться неподалеку от памятника Пушкину. Он решил предложить Тито прогуляться пешком до Кремля.

Отец никогда не боялся толпы людей, к возможности покушения на него относился философски – от судьбы не уйдешь. Сама вероятность покушения в мирное время ему представлялась ничтожной по сравнения с возможностью погибнуть от немецкой (или своей) бомбежки во время войны. А их он тогда пережил множество. Тито с готовностью согласился, он, как и отец, любил ходить «в народ». День стоял жаркий, они вышли из открытого зиловского лимузина и смешались с толпой. Смешались в буквальном смысле этого слова. Прохожие с удивлением глазели на Тито и Хрущева, вот так, запросто, гулявших среди них. Отец подвел гостя к памятнику Пушкину, начал что-то рассказывать, но Тито остановил его. За годы жизни в Москве перед войной он хорошо изучил достопримечательности нашей столицы и не хуже отца знал, кто такой Пушкин. Потом они направились вниз по улице Горького к Красной площади и минут через десять добрались до популярного в те годы кафе-мороженого «Лира», что напротив Центрального телеграфа. Тем временем новость, что вот тут, рядом, по тротуару идут Хрущев с Тито, облетела весь центр. Поравнявшись с входом с кафе, лидеры стран оказались в плотно спрессованной толпе, с трудом сдерживаемой охранниками.

Обычно отца охраняли три человека. По случаю приезда Тито подбросили еще человек двадцать в штатском. Совершенно недостаточно для «обеспечения» пешей прогулки по центральной московской улице. Ответственный «за мероприятие» – начальник «девятки» полковник КГБ Николай Степанович Захаров быстро сообразил, что наличными силами с толпой не совладать, люди задавят и отца с Тито, и его самого.

Вход в кафе показался ему путем к спасению. Для его блокирования имевшихся людей достаточно. Захаров подошел к отцу и шепотом предложил укрыться в кафе, а заодно угостить гостя московским мороженым. К тому времени отец и сам понял, что дело принимает нешуточный оборот и не возражал. Тито уговаривать себя не заставил, толпа напирала все сильнее.

Отец с гостем нырнули в спасительную дверь, охранники ее тут же закрыли.

Толпа в ожидании, пока отец с гостем насладятся мороженым и вновь появятся на улице, успокоилась.

Тем временем Захаров вызвал машины и усиленный наряд милиции в форме. Через полчаса он доложил, что можно следовать дальше. Отец начал было подниматься из-за стола, но вдруг, что-то вспомнив, осмотрелся по сторонам и позвал своего начальника охраны: «Столяров!»

Пока тот ковылял к отцу (во время войны Столяров был ранен в ногу), Захаров опередил его. Отец жестом попросил почти двухметрового Захарова наклониться и шепнул, надо расплатиться, а денег у него нет. Николай Степанович успокоил отца, он за все уже расплатился.

Милиция организовала живой коридор от двери кафе до лимузина. Люди толпились у них за спинами, не напирали. Отца с Тито встретили, а затем и проводили приветственными возгласами.

Вечером, по возвращении домой, отец рассказал о своем приключении, посмеялся над тем, как им пришлось укрываться в кафе, и попросил маму вернуть долг Захарову.

Однако дружба дружбой, но отец ни на минуту не забывал, что Молотов сотоварищи внимательно следят за каждым его словом, и в отношении Тито не допускал ничего «идеологически сомнительного». Булганин же, по наивности, 5 июня 1956 года на официальном завтраке в Кремле в честь президента Тито поднял бокал: «За друга, за ленинца, за нашего боевого товарища».

Молотов потребовал официального расследования, как это Булганин посмел назвать Тито «ленинцем», с последующим осуждением Булганина специальным решением ЦК. Отец вступился за своего друга, но Молотов настаивал, ссылался на принятое годом раньше решение ЦК о Югославии. В нем слово «ленинец» отсутствовало. Сошлись на компромиссе. 29 июня 1956 года Президиум ЦК рассмотрел «дело Булганина». В своем выступлении отец признал «заявление т. Булганина преждевременным», согласился с Молотовым, что «назвав Тито ленинцем, Булганин проявил неосторожность и об этом надо сказать», однако он уговорил коллег дело Булганина на Пленум ЦК не выносить, ограничиться упоминанием его «неосторожности» в информационном письме, рассылаемом китайской, итальянской, французской и другими компартиям.

И тем не менее, Николай Александрович на отца обиделся. Он себя виноватым не ощущал. Я тогда тоже не очень понимал, чем нагрешил бедный Николай Александрович. На мои расспросы отец отвечал невнятно, а затем и вовсе попросил к нему не приставать. Я и сейчас не понимаю существа спора: если Югославию признали страной социалистической, то почему Тито не марксист-ленинец? Какая-то средневековая схоластика. Однако после того как отец не захотел или не смог удовлетворить мое любопытство, вопросов я больше не задавал. Уже четверокурсник, я начинал понимать, что на некоторые ответов просто нет.

Впервые я это ощутил на первом курсе, в 1952 году. Семинары по научному коммунизму в МЭИ считались неинтересными, но к посещению обязательными. Занятия, не отклоняясь ни на йоту от «Краткого курса истории ВКП(б)», вел доцент Василий Михайлович Москаленко. Большинство студентов слушали его вполуха, читали, играли в «морской бой». Он на студентов, в свою очередь, тоже не обращал особого внимания, привык. Я же, в числе немногих, Василия Михайловича, как и положено, прилежно конспектировал.

Москаленко начал рассказывать о грядущем коммунизме: «От каждого по способностям, каждому по потребностям». Я поднял руку: «А если у меня потребностей много, а способностей нет, то тогда как?» Москаленко что-то пробормотал в ответ, да так, что я слов его почти не разобрал и продолжал настойчиво тянуть руку. Москаленко недовольно буркнул: «Подойдите ко мне после лекции». В перерыве он затолкал меня в угол и прошипел: «Не думайте, если ваша фамилия Хрущев, вам дозволено задавать такие опасные вопросы. Очень опасные». Больше он ничего не сказал, уложил конспекты в портфель и ушел. Я тогда на него обиделся, а теперь думаю, что он искренне меня предостерегал. 1952 год не располагал к «вольностям». Я этого еще не понимал, а он отлично знал, где «удовлетворят» мое любопытство.

Не могу сказать, что проблема «коммунизма» в 1952 году меня особенно интересовала. Уже на следующей лекции по физике, ее блистательно читал тогда еще доцент, а в будущем академик Леон Михайлович Биберман, я выбросил их из головы, все эти, как мне казалось, «глупости». В 1956 году вопрос марксист ли ленинец Тито или не марксист-ленинец, меня тоже занимал очень недолго. После физики электрона я увлекся теорией автоматического регулирования.

Второго июля 1955 года мне исполнилось двадцать лет. Отпраздновали день рождения на даче, пригласили моих школьных и институтских друзей.

Погода стояла по-июльски жаркая, сначала купались в Москве-реке, дурачились, как и полагается двадцатилетним. Потом на террасе пили чай, в те годы ничего крепче чая мы еще не пили.

За столом отец расспрашивал о студенческой жизни, о том, чему учат в Энергетическом институте и как. Если в прошлом, 1954 году, нашим кумиром была кибернетика, то в 1955-м мы увлеклись «дырочной» теорией сверхмодных полупроводников, эдаких клопиков-пуговичек, каждая из которых заменяла электронную лампу, диод или даже триод. В отличие от громоздких и хрупких ламп, они почти не потребляли энергии, не разогревались до температуры утюга, не боялись ни тряски, ни ударов и работали не десятки (в лучшем случае, сотни) часов, а тысячи. Как устроены внутри полупроводниковые усилители и выпрямители, мы тогда представляли себе довольно смутно. Эти премудрости и профессора только-только постигали, а для студентов организовали факультативный курс. В первый день студентов в аудиторию набилось как сельдей в бочку, но лекция всех разочаровала, преподаватель напирал на формулы, а вот как и почему электроны внутри полупроводника движутся или не движутся, доходчиво растолковать не смог – верный признак, что он и сам далеко не все понял. Тем не менее, кое-что мы все-таки усвоили и теперь, как могли, делились новомодной премудростью с отцом. Несмотря на наши сбивчивые пояснения, главное он ухватил: полупроводники, если все рассказанное правда, совершат форменный переворот в электронике, особенно военной. На следующее утро, по горячим следам, он позвонил министру радиотехнической промышленности Валерию Дмитриевичу Калмыкову перепроверить наши застольные рассказы. Министр в этом деле разбирался получше нас, студентов, и подтвердил отцу, что за полупроводниками будущее. 19 января 1956 года на заседании Президиума ЦК отец поднял вопрос о полупроводниках, потребовал от соответствующих служб прозондировать возможность покупки их за границей. Вот каким причудливым образом информация порой достигает вершин власти.

Разговор за столом в тот вечер с полупроводников перекинулся на электростанции, электровозы и тепловозы. Электровозы тоже изучали в нашем институте, но на другом факультете, а вот живой тепловоз из всех присутствовавших за столом видели лишь трое: я сам да мои друзья Серго Микоян и Слава Михайлов. Произошло это в 1953 году и тоже благодаря отцу.

Тогда, в середине лета, вскоре после ареста Берии, отец преподнес мне ко дню рождения роскошный подарок – предложил прокатиться на машине в Крым, останавливаясь по дороге в Харькове, Сталино, Запорожье, – там можно увидеть, как делают гидротурбины, танки и самолеты, побывать в угольных и соляных шахтах, на металлургических заводах и знаменитом Днепрогэсе, а также в заповеднике Аскания-Нова. Отец считал, что поездка послужит полезным подспорьем к знаниям, которые мы получаем в институте. Одно дело, в лаборатории сварить два куска металла или отлить никому не нужную болванку, а совсем другое – увидеть своими глазами, как люди делают настоящие вещи, собирают нужные всем машины, станки и многое, многое другое. Он уже договорился со своими старыми товарищами, Харьковским секретарем обкома Николаем Викторовичем Подгорным и Сталинским (Донецким) – Александром Ивановичем Струевым, попросил их показать, «что могут сотворить человеческие руки».

Сам отец обожал автомобильные путешествия. Машина – не поезд, остановишься, где хочешь, поговоришь с людьми, а с наступлением темноты в ней же и заночуешь. Так он колесил по Украине весной в посевную и летом во время жатвы на открытом паккарде или виллисе, осенью, когда холодало, пересаживался в закрытый ЗИС.

Для нашей поездки из кремлевского гаража выделили вместительный семиместный ЗИМ. Горьковский автозавод тогда носил имя Молотова, отсюда и ЗИМ – «Завод имени Молотова». Он выпускал не только народные «Победы», но и «чиновничьи» лимузины – ЗИМы, классом пониже, чем ЗИСы, на которых ездили только члены Президиума ЦК, министры, маршалы и академики.

Отец предложил мне пригласить с собой пару приятелей. Я долго не раздумывал, пригласил Серго Микояна (впоследствии доктор исторических наук, специалист по Латинской Америке) и своего сокурсника Славу Михайлова (после окончания института он работал в исследовательских подразделениях КГБ, специализировался на разработке «закрытых» средств связи, дослужился до генеральского звания). Отец на всякий случай попросил сопровождать нас одного из своих охранников, майора Ивана Харитоновича Короткова. Они знали друг друга еще со Сталинграда, с 1942 года. Отец ему полностью доверял.

В середине июля 1953 года наша команда из пяти человек, включая водителя из кремлевского гаража, отправилась в путь. Поездка из Москвы в Крым в то время не имела ничего общего с современной автомобильной прогулкой, по пусть не очень гладкому, но асфальтированному шоссе. Скорее она походила на путешествие времен Екатерины II, разве что лошадей не меняли на многочисленных станциях. Мощеная дорога закончилась где-то за Серпуховом. Я говорю мощеная, потому что по гладкому асфальту мы доехали только до края Москвы. За Серпуховом же начались сплошные объезды.

В те годы в стране имелось единственное шоссе Москва – Минск, его построили еще до войны, и именно по нему немцы наступали на Москву в 1941 году.

После войны, кажется, в 1947 году, Сталин решил отдохнуть в Крыму, в Ливадии, в бывшем царском дворце, ставшем его госдачей. Летать он, как известно, боялся, поехал поездом. По возвращении в Москву он приказал проложить в Ливадию современную автомобильную дорогу. К 1953 году стройка развернулась по всей трассе, от Серпухова до Симферополя, старую, не везде мощеную, но все-таки приличную дорогу, разломали, на ее месте образовалась траншея, туда сыпали песок, сверху – гравий. Вдоль будущего шоссе, в чистом поле, а не в городах, как обычно, возводили автозаправки. Чудеса по тем временам. Но пока время чудес еще не наступило, путешествующим приходилось искать объездные пути. Я точно помню, что ехали мы проселками. Официально дорогу открыли в 1950 году, а потом снова закрыли для устранения недоделок. Вот мы и объезжали открыто-закрытую дорогу где как придется.

По грунтовым дорогам мы пылили до самого Харькова. Благо в конце июля стояла сушь. О том, каково тут после хорошего дождя, напоминали глубокие рытвины да колеи, из которых и самосвалу не выкарабкаться.

В Харькове несколько дней мы гостили у Подгорного. Каждое утро начиналось с объезда заводов, благо в Харькове их немало: на одном собирали МиГи, на другом – огромные турбины для электростанций, на третьем – танки, самые современные, наследники прославленных «тридцатьчетверок». Я чувствовал себя скованно – мы, мальчишки, отрываем от важных дел такое количество важных взрослых людей, поэтому задавать вопросы стеснялся, но смотрел во все глаза. Отец не ошибся: люди, творившие все эти чудеса, и сами «чудеса» запомнились на всю жизнь.

Из Харькова наш путь лежал в Сталино (ныне Донецк), в Донбасс, чуть левее от строящейся трассы. Проселки – грейдеры теперь уже служили не объездами, иных дорог тут никогда не существовало.

В Сталино нас вновь водили по заводам, опустили в соляную шахту, где под землей, в огромном высоченном гроте, работал настоящий экскаватор, а потом для контраста показали угольную шахту. Там, чтобы добраться до выработки, приходилось передвигаться, согнувшись, а порой и вообще ползком.

Тогда-то то ли в Харькове, то ли в Донбассе, на одном из заводов нам показали тепловоз. От привычного паровоза он отличался, как реактивный бомбардировщик от дилижанса – плавные обводы, чистая кабина с обитыми дерматином креслами, панели приборов, огромное лобовое «самолетное» стекло. Я пришел в восторг. Сопровождавший нас начальник, вероятно, главный инженер завода, показав свое детище, с грустью заметил, что тепловоз они сконструировали уже не первый, а вот толку чуть, в серийное производство их не пускают.

По своей юношеской наивности я возмутился: как такое может происходить в нашей стране? Вразумительного ответа от него я не добился, серьезными собеседниками заводское начальство нас справедливо не считало.

Я не стану описывать наше дальнейшее путешествие, плотину Днепрогэс, ковыльно-чабрецовые степи Аскании-Новы, с ее «Островом в степи» – заповедником-садом, ласковое Черное море. Скажу только, что почему-то все оставшееся время красавец-тепловоз и его горькая судьба не шли у меня из головы.

По возвращении домой я рассказал о своих впечатлениях отцу. Он слушал внимательно, интересовался подробностями похода в шахту, а вот тепловозную историю он как бы пропустил мимо ушей. Я не успокоился, вернулся к тепловозной теме. Отец насупился и отмахнулся от меня: «Не приставай». Обсуждать тепловозы-паровозы он почему-то не захотел.

Теперь, спустя два года, на мое двадцатилетие снова заговорили о тепловозах. Уже не я, а Серго со Славой убеждали отца, насколько он лучше, экономичнее, не говоря уже – чище паровоза. Отец снова отмолчался. Вскоре мне стало ясно почему. В те годы вокруг тепловозов развернулась нешуточная полемика между отцом и отвечавшим в Президиуме ЦК за транспорт Кагановичем. Последний тепловозы на дух не переносил. Обсуждать в семье разногласия в высшем руководстве отец считал абсолютно недопустимым. Итак, по порядку.

Будет преувеличением сказать, что размежевания и слияния Госплана, преимущественное развитие группы «А» или группы «Б», централизация или децентрализация экономики в те годы были в центре моего внимания. Друзья, институтские дела интересовали меня куда больше. Но нельзя сказать, что я вообще оставался равнодушен к делам государственным. Вся наша жизнь вертелась вокруг отца, его интересов, вольно и невольно насыщая нас «его» информацией. Обычно после ужина и перед просмотром вечерней порции бумаг, он отправлялся на прогулку, и я с ним. Эти вечерние, а порой краткие утренние прогулки, еще с Киева вошли в привычку. Пока мы гуляли, я делился с отцом своими новостями, он слушал меня, что-то отвечал, а порой пропускал все мимо ушей, погруженный в какие-то свои, далекие от меня, проблемы. Тогда я замолкал, и мы молча шагали по дорожкам, окружавшего дачу парка, сначала вокруг дома, потом в лес, в направлении строящейся маленковской дачи, затем сворачивали направо и по круче над Москвой-рекой возвращались обратно.

Отец взбегал по ступенькам на веранду, садился к застеленному скатертью круглому столику, просил чаю с лимоном и погружался в чтение бумаг. Красные, серо-голубые, зеленые бумажные папки, расцвеченные в зависимости от принадлежности документов к тому или иному ведомству, перемещались с левой стопки, ложились перед отцом, прочитывались, покрывались пометками, чаще красным карандашом и завершали свой путь в правой стопке. Закончив чтение, на него обычно уходило часа два, отец запихивал бумаги в объемистую коричневую кожаную папку, так что она раздувалась и, казалось, никогда не закроется. Щелкала кнопка застежки, работа закончена, пора отходить ко сну. Отец поднимался по поскрипывающей лестнице на второй этаж, там располагалась его спальня. Если он не успевал дочитать содержимое папки до конца, то брал ее с собой. В противном случае, папка оставалась внизу на маленьком столике в прихожей, утром он заберет ее с собой на работу.

Если отец вечером возвращался не один, то во время прогулок обсуждались с гостями волновавшие их проблемы, я сопровождал их пассивно, без права голоса.

Темы разговоров менялись с изменением положения, занимаемого отцом. До смерти Сталина, в Киеве, говорили об Украине, потом – о Москве, теперь же речь шла о делах общегосударственных. Одни меня интересовали больше, другие меньше, кое-что вообще пролетало мимо ушей.

Нужно сказать, что я очень любил географию. Увлекся я ею, не помню точно, то ли в четвертом, то ли даже в третьем классе. Мама повесила в коридоре нашей киевской резиденции большую географическую карту СССР, и я часами елозил по ней, почти физически ощущая высоты горных хребтов и низинную влагу болот, выискивал приземистые черные треугольнички, обозначавшие месторождения железной руды, или более стройные, походившие на нефтяные вышки – там, естественно, добывали нефть. Черные квадратики, щедро разбросанные по карте, – это уголь. И еще много других значков: калийная соль, просто соль, марганец, вольфрам. Богатство страны воодушевляло меня: скоро, очень скоро мы станем сильнее всех на свете, и никто не посмеет на нас напасть.

Я хорошо запомнил, как в 1946 году Сталин объявил всей стране: как только начнем добывать в год пятьсот миллионов тонн угля, шестьдесят миллионов тонн нефти, выплавлять пятьдесят миллионов тонн стали, мы станем непобедимы, не то что построим коммунизм – в своих обещаниях он избегал конкретики, но все заживут очень хорошо. На все это Сталин отвел три пятилетки. Позднее, уже переехав в Москву, я прилежно штудировал публиковавшиеся в газетах отчеты о выполнении годовых планов, высчитывал, насколько мы приблизились к заветной черте. К моему сожалению, газеты тогда не публиковали конкретных цифр производства, только проценты перевыполнения плана этого года и процент прироста по отношению к предыдущему году. А так как планы постоянно корректировались и пересматривались, то выудить что-либо из газетных сообщений не удавалось. И тем не менее, я искренне верил и радовался газетным сообщениям, почти повсеместно задания перевыполняли на 10–15 процентов, и только где-то внизу газетной колонки стыдливо жались «провалившие» план аутсайдеры – обычно деревообделочники, лесная и местная промышленность, не дотянувшие один-два пункта до стопроцентной отметки. Но на них мы не обращали особого внимания: главное – нефть, сталь, уголь, а остальное со временем подтянется. Особенно нефть, без нее мы не выиграли бы войны с Германией и вообще это ценнейшее сырье, из нее столько всего можно сделать уже сейчас, а в будущем… Со страниц школьного учебника химии бородатый Менделеев укорял потомков: «Топить печи нефтью – это все равно что топить их ассигнациями».

В то, что сжигать нефть в топках – расточительство, граничащее в преступлением, учили не только в школах, тоже самое проповедовал и Сталин. Нефть, бензин – стратегическое сырье копили на случай войны, на мирные нужды почти не расходовали.

Игра в проценты продолжилась и в первые годы после смерти Сталина. Только задним числом, через несколько лет из выступления отца я уяснил, что 60 миллионов тонн нефти в год добыли не через три пятилетки, в 1960 году, а раньше, всего через две, уже в 1955-м. Однако и этого оказалось для страны недостаточно. Сталин просчитался. Бензин, солярка и все другие продукты из нефти так и не вышли из разряда остродефицитных. Автомобили – государственные конечно, частных в пятидесятые годы практически не существовало – заправляли согласно установленному лимиту. Выбрал свою норму и жди следующего месяца, неважно, возишь ты начальника на легковушке или перевозишь зерно нового урожая на грузовике.

Нефть и нефтепродукты экономили, как могли, Сталин запрещал сжигать мазут на электростанциях, началось повсеместное возведение плотин на реках: Свири, Днепре, Каме, Волге. Гидроэнергия казалась Сталину даровой, вода сама течет вниз по руслу рек, крутит турбины, вырабатывая ток. То, что строительство гидроэлектростанций требует во много раз больше усилий и рабочих рук, чем сооружение тепловых станций, Сталина особенно не беспокоило, заключенных в стране достаточно. Сталинский план преобразования природы, включавший в себя, в первую очередь, запруживание Волги, Днепра, Камы и всех других наших европейских рек, а вслед за ними и рек сибирских, в школе мы заучивали наизусть. Тепловые электростанции строили очень ограниченно, только там, где нет воды, и почти исключительно на угле.

На железных дорогах доминировали паровозы. Поезда двигались медленно, со множеством остановок на дозаправку водой и углем, но о переходе на тепловозы запрещалось и думать. Они расходовали нефть, и на них Сталин наложил строжайшее табу. Каганович бдительно следил за его исполнением.

И вот теперь отец решился нарушить запрет.

Я сейчас не помню ни дня, ни месяца, но помню точно, что в тот вечер он вернулся возбужденным, под впечатлением от встречи с учеными-энергетиками. Они обсуждали, как ускорить строительство электростанций. Промышленность росла быстро, и электроэнергии катастрофически не хватало. По мнению собеседников отца – он не упомянул фамилий – следовало перенести центр тяжести с гидроэлектростанций на тепловые, разрешить сжигать нефть, и тогда сроки ввода генерирующих мощностей сократятся в два-три раза, а расходы на строительство – и того более. Отца просто распирало от этой, по нынешним временам, тривиальной истины. Я его теперь понимаю. Он прожил жизнь под сталинской сенью неприкосновенности нефтяных резервов, а тут вдруг открылось очевидное. Считавшаяся неразрешимой проблема неожиданно просто разрешилась. Отец не мог и не хотел сдерживаться, начал рассказывать, какие перспективы открываются перед страной. Меня поразила крамольность его слов: как он может себе позволить жечь нефть? Мы же оставим потомков ни с чем! Отец мне не возразил, но, по его мнению, время важнее. Мы должны догнать и перегнать Запад, Америку, и в кратчайшие сроки. Без электричества об этом и мечтать нечего, а строительство гидростанций растягивается чуть ли не на десятилетие. Выход один – разрешить использовать нефть и, возможно, газ. «Это временное решение», – успокоил он меня.

Отцу я верил, но о сожженной нефти очень сожалел. В своей оппозиции отцовской новации я не пребывал в одиночестве. Меня, естественно, никто не спрашивал, а вот в правительстве сопротивление он испытал весьма серьезное. Там доминировали гидростроители – «гидрики», и сдавать свои позиции они не собирались.

Внутри любой государственной или технической структуры постоянно идет борьба направлений. Ничего противоестественного в этом нет, так происходил и происходит естественный отбор в живой природе, так же осуществляется и научно-технический прогресс. Все – естественно, если смотреть со стороны, а вот изнутри «естественный отбор» выглядит иначе, никому не хочется оказаться выбракованным, по крайней мере, без борьбы, жестокой борьбы. Это, отнюдь, не академическая джентльменская дискуссия, а сражение без правил, когда все средства хороши.

8 отцовском предложении разворота к тепловым электростанциям «гидрики», естественно, углядели угрозу своим, доминировавшим в отрасли позициям и пошли в контратаку. Они завалили ЦК записками, доказывающими, что смена приоритетов не просто обернется для страны неисчислимыми потерями, но вызовет форменную катастрофу. На открывшемся в день моего рождения, 2 июля, Пленуме ЦК отец попытался примирить враждующие партии, говорил о разумном сочетании гидро– и тепловых электростанций, о необходимости типизации проектов, о переходе к сборно-блочному строительству электростанций и еще о многом и многом другом.

Отец победил, и не только в силу своего положения. На его сторону встали авторитетные «хозяйственники»: плановики Сабуров, Байбаков и главный гидростроитель, восстанавливавший Днепрогэс, строивший Сталинградскую ГЭС, а с 1954 года министр строительства электростанций Федор Георгиевич Логинов.

«Перекос» в сторону «гидриков» начал выправляться. Вскоре после Пленума две Московские ТЭЦ перевели на газ. Дальше – больше. К тепловым станциям в начале 1956 года, снова по предложению отца, решили добавить атомные, в них сжигали даже не нефть и газ, а еще более ценный уран.

«Тепловики» ощущали себя все увереннее, и уже через несколько лет, в 1958–1959 годах, попытались вообще разделаться с «гидриками». ГЭС строится, хотя и не десять, как раньше, но все равно лет пять-шесть, а тепловая станция – два-три года. По их логике получалось, что «гидрики» непроизводительно закапывают ресурсы в землю. К тому же, гидростанции затопляют огромные пространства продуктивных сельскохозяйственных земель, а уж о наносимом ими вреде рыболовству, особенно на Волге с ее осетрами, и говорить нечего. Отцу аргументы «тепловиков» показались весомыми, он даже публично поддержал их во время церемонии открытия Куйбышевской ГЭС.

9 августа 1958 года туда вместе с отцом приехала вся «верхушка»: члены Президиума ЦК Аверкий Борисович Аристов, Леонид Ильич Брежнев, Михаил Андреевич Суслов, Дмитрий Степанович Полянский. Выступая на митинге гидростроителей, воздав им хвалу за содеянное, отец высказал сомнение: тем ли мы делом занимаемся? Рационально ли распоряжаемся ресурсами страны? Он как бы рассуждал вслух, советовался со своими слушателями. Согласно представленным ему расчетам, следующая, уже строящаяся ГЭС Волжского каскада, Саратовская, мощностью в 1 миллион киловатт, обойдется в 4 миллиарда рублей, на ее сооружение уйдет четыре года. А вот если тут же, под Саратовом, на Саратовском газовом месторождении построить тепловую электростанцию в 1 миллион киловатт, то затраты составят всего 1 миллиард рублей, а строители уложатся в три года. Получалось, что, ориентируясь на тепловые станции, страна выигрывает и в сроках, и в средствах. Есть о чем задуматься.