Текст книги "Никита Хрущев. Реформатор"

В результате обсуждения кораблестроительную программу отвергли, решили океанский надводный флот не строить, ограничиться малым: торпедными и, если получится, ракетными подводными лодками и кораблями береговой обороны.

Вечером 14 октября 1955 года, когда деловая часть закончилась, Председатель Президиума Верховного Совета СССР Климент Ефремович Ворошилов в ознаменование 100-летия героической обороны Севастополя от англо-франко-турецких (в войне 1854–1855 годов) захватчиков вручил городу орден Боевого Красного Знамени. Но настроения моряков награда не улучшила. Подавляющее большинство восприняло решение руководства страны как свое поражение, удар по флоту. Так думало и меньшинство, сохранившее верность адмиралу Кузнецову, и большинство, перешедшее на сторону отца. Самому отцу далось это все тоже очень нелегко. Шутка ли: порезать флот. Но интересы страны требовали от него непреклонности, бюджет страны не резиновый, ресурсы ограничены, необходимо выбирать. Либо крейсера, либо «купцы». Торговый флот до того у нас отсутствовал почти полностью. И то, и другое страна себе позволить не могла. Сталин выбрал крейсера, отец – рефрижераторы и рыболовецкие траулеры. На высвободившихся стапелях закладывали торговые суда. Теперь им предстояло осваивать далекие моря. Через пятьдесят лет решение отца назвали бы конверсией, а тогда не называли никак. Так уж повелось в мире, пушки вместо масла или масло вместо пушек. Третьего не дано. Отец твердо стоял за масло.

Лично к Кузнецову отец относился с заслуженным уважением, но они расходились в оценке будущего советского Военно-морского флота, его роли в обеспечении безопасности страны, а соответственно, и в отводимой ему доли государственных ресурсов. Главком ВМФ Кузнецов старался урвать для своего ведомства побольше, на то он и главком. Отец, отвечавший за всю страну, умеривал его аппетиты.

Другое дело Жуков. Как министр обороны он поддерживал отца, но в его отношении к Кузнецову было и много личного. Он откровенно не любил Кузнецова и не скрывал этого. Кузнецов, в свою очередь, не любил Жукова, и тоже в открытую.

Кузнецов не боялся гнева Сталина и не собирался пасовать перед Жуковым. Взаимная неприязнь стала притчей во языцех на флоте. Свое неприятие Кузнецова Жуков переносил на весь Военно-морской флот. Как только он занял министерское кресло, флотских офицеров лишили их традиционных привилегий! С петровских времен они получали большее жалованье, чем пехотинцы, но ведь и служба в море, а особенно под водой, не чета армейской. Жуков же распорядился иначе: флот уравняли с армией, «сухопутных» офицеров с морскими, старшин и мичманов с армейскими сержантами. Флот взроптал: и денежных надбавок жалко, но еще больнее «нововведение» ударило по престижу флотской службы. Жуков отреагировал своеобразно: «Я вас всех в сапоги переобую». Большего оскорбления для морского офицера и не придумать.

Корни взаимной неприязни двух прославленных военачальников уходят в начало войны, в июнь 1941 года, когда Жуков, тогда молодой генерал армии, возглавлял Генеральный штаб, а еще более молодой адмирал Кузнецов командовал Военно-морским флотом. То, что вот-вот разразится война, в середине июня 1941 года ощущали все, и военные, и гражданские. Отец в те дни оказался в Москве. Вот как он описывает атмосферу в Кремле: «Перед самой Отечественной войной, за три-четыре дня до ее начала, я находился в Москве и буквально томился там. Сталин же все время предлагал мне: “Останьтесь еще”.

Я видел, что Сталин меня не отпускает, потому что боится одиночества, хочет, чтобы вокруг него было как можно больше людей. Наконец в пятницу 20 июня я обратился к нему:

– Товарищ Сталин, мне надо ехать. Война вот-вот начнется и может застать меня в Москве или в пути. (Я обращаю внимание “в пути”, а ехать-то из Москвы до Киева менее суток. – С. Х.)

Он говорит:

– Да, да, верно. Езжайте».

Если уж отец, человек в военные секреты не очень посвященный, не сомневался, что война у порога, то штабисты знали наверняка. К ним стекалась вся разведывательная информация. То, что Сталин тогда ничего не желал предпринимать, проблема психологическая, и даже психиатрическая, объясняющая, но вряд ли извиняющая бездействие генералитета. Несомненно, недавние судебные процессы и расстрелы военачальников, повальные аресты парализовали волю сталинских подчиненных, они знали, что на Лубянке расстреливают генералов и за меньшие грехи, чем неповиновение «хозяину».

Страх парализовал волю большинства, но не всех, в том числе адмирала Кузнецова. В июне 1941 года он действовал так, как его обязывали действовать Устав и складывающаяся обстановка.

Позволю себе процитировать слова самого адмирала из его письма отцу от 8 ноября 1957 года: «По вопросу начала войны мне хотелось бы опровергнуть утверждения товарища Жукова, что нельзя было подготовить войска к обороне за несколько дней. Этому никто не мешал и, наоборот, в этом состоял его долг.

Флоты в течение предвоенного июня месяца постепенно перешли на соответствующие оперативные готовности, все военно-морские базы были затемнены и, когда накануне войны (около 9 часов вечера, 21 июня) меня вызвали к наркому обороны товарищу Тимошенко и он дал мне указание подготовиться к возможному нападению немцев, нам с начальником военно-морского штаба оказалось достаточным из кабинета Тимошенко позвонить по телефону на командный пункт ВМФ, приказать передать условный сигнал на флот, по которому все уже знали, что делать.

В результате, к 12.00 ночи (00 часов 00 минут, 22 июня 1941 года) я получил доклады с флотов о фактической боевой готовности. Налеты немецкой авиации на главные базы флота с задачей вывести из строя корабли оказались безуспешными. Выведенный из строя в первый момент флот уже не мог быть восстановлен во время войны».

Другими словами, адмирал Кузнецов обвиняет и обвинял раньше маршала Жукова в трусости, в неисполнении своего воинского долга, в том, что он не решился в предвоенные дни и недели, пусть и вопреки воле Сталина, привести военные округа в боевую готовность, а он, главнокомандующий Военно-морским флотом, пренебрег запретом и на рассвете 22 июня встретил врага во всеоружии, не потерял ни одного корабля.

Не разразись война, эта самодеятельность наверняка стоила бы ему головы, Кузнецов это понимал, но иначе поступить не мог. А Жуков, начальник Генерального штаба, знавший наверняка больше него, Кузнецова, не преодолел своего страха перед Сталиным, как считал адмирал, струсил. Такого обвинения не прощают. И Жуков Кузнецову не простил.

Через несколько дней после высокого собрания в Севастополе произошло несчастье. 28 октября линкор «Новороссийск» вернулся на базу встал на своем обычном месте. Часть команды отправилась в увольнение на берег, остальные занялись приборкой. Под утро 29 октября, в 2 часа 44 минуты, в районе носовых орудийных башен прогремел подводный взрыв. Предположительно, сдетонировала оставшаяся с войны и потревоженная якорем, немецкая мина. Их вплоть до начала XXI века, вылавливали в севастопольских бухтах. В образовавшуюся в корпусе корабля пробоину хлынула вода. Капитан попытался выбросить линкор на мель, но не успел, корабль перевернулся, унес в могилу почти половину экипажа. Как говорили тогда, погибло 608 человек, сейчас называются и другие, но схожие цифры: 599 и 611 погибших. Не знаю, какая из них вернее, но все они для мирного времени огромны.

Как водится в таких случаях, назначили комиссию для выяснения причин катастрофы и определения виновных. Отчего произошел взрыв, комиссия, как я уже говорил, не определила, ограничилась предположениями. Конкретных виновных тоже не назвали, все командиры действовали по уставу. По традиции в подобной ситуации за все отвечает старший воинский начальник, в нашем случае – главнокомандующий ВМФ адмирал Кузнецов. И неважно, что в момент взрыва он отдыхал в Кисловодске, а обязанности его исполнял заместитель, адмирал Горшков. По той же традиции главкому следовало самому попросить об отставке, но адмирал Кузнецов такого прошения не подал.

6 ноября 1955 года на заседании Президиума ЦК обсуждали утвержденный Жуковым доклад правительственной комиссии и предложения Министерства обороны. Жуков предлагал отдать Кузнецова под суд Военного трибунала. Позиция – по-жуковски жесткая. Однако отец рассудил иначе, в своем выступлении он смягчил акценты: время сейчас не военное и, хотя «Кузнецов с Горшковым несут ответственность за случившееся, но и сам Жуков с другими маршалами тоже не сделали всего возможного». Отец предложил не устраивать суда над Кузнецовым, ограничиться его отставкой.

– С понижением в чине, – вставил свое слово присутствовавший на заседании, Жуков.

– С понижением, – согласился отец.

8 декабря 1955 года Постановлением ЦК КПСС и СМ СССР «О гибели линейного корабля “Новороссийск” Черноморского флота» адмирала флота Н. Г. Кузнецова «За неудовлетворительное руководство Военно-морским флотом» сняли с должности первого заместителя министра обороны и главнокомандующего ВМФ.

Сам Кузнецов так описывал в письме отцу последовавшие за тем события: «15 февраля 1956 года меня вызвал министр обороны т. Жуков и в течение 5–7 минут в исключительно грубой форме объявил о решении понизить меня в воинском звании и уволить из армии без права на восстановление.

Министр обороны обвинил меня в низкой дисциплине на флоте и… якобы я «нагородил» много различных окладов сверхсрочникам».

В результате жестких решений по флоту, похоронивших честолюбивые мечты моряков держать флаг на всех морях и океанах, отец не просто поссорился с адмиралом Кузнецовым, он испортил отношения со всем флотским офицерским корпусом. Его первая размолвка с военными тогда не повлияла на политические позиции отца. Флот в России традиционно не имел особого веса. В будущем отцу придется умерять аппетиты военных еще не раз, в том числе и могущественных сухопутчиков. А это уже посерьезнее: маршалы у нас – не чета адмиралам.

Я не хочу и не могу представлять отношения отца с Жуковым в те годы в розово-идиллическом цвете. Во многом их позиции совпадали, а кое в чем весьма серьезно расходились. Это естественно, так как понимание национальных интересов страны с ведомственных позиций министра обороны и руководителя государства – совпадают не всегда, и не могут всегда совпадать.

Министр обороны в первую очередь озабочен укреплением обороноспособности страны через наращивание боевых возможностей Вооруженных сил. У главы государства может вырисовываться несколько иное понимание безопасности государства, на первый план выходит то дипломатия, то вообще жилье или сельское хозяйство. Все всегда упирается в ресурсы, в их разумное распределение. Если война неминуема, военные расходы обретают безусловный приоритет, а если ее можно избежать, они становятся бременем, тормозящим развитие экономики.

Только один пример. Ознакомившись с делами в военном ведомстве, Жуков пришел в несвойственное ему уныние и на открывшемся 2 июля 1955 года Пленуме ЦК в открытую заявил, что состояние Вооруженных сил катастрофическое, разразись война сейчас, американцы передушат нас, как цыплят. Вывод напрашивался сам собой: чтобы выжить, необходимо немедленно сосредоточить ресурсы на производстве современных вооружения с тем, чтобы поскорее добиться, хоть какого-то паритета с американцами.

Отец рассудил иначе. Он пожурил Жукова: «Не следует пугать участников Пленума», но и отмахнуться от его слов он не имел права, маршал говорил правду. Перед отцом вставала почти неразрешимая задача: и страну противнику не сдать, и людей обуть, одеть, накормить. Капиталовложения в оборону, считал он, увеличивать не следует, ресурсов и так в стране в обрез, надо их перераспределить, сделать целевыми, точечными.

В споре с адмиралом Кузнецовым у отца постепенно выкристаллизовалась концепция безопасности страны: если сбалансировать Вооруженные силы с НАТО нам не по карману, следует сконцентрироваться на главном. Так, на фронте при подготовке наступления, не размазывают войска вдоль линии соприкосновения с противником, а собирают их в кулак и наносят удар. Наша концепция безопасности должна отказаться от привычной симметричности, от паритета, стать асимметричной, обеспечивающей «необходимую достаточность» и не более того. Ресурсы следовало сконцентрировать на вооружениях, способных разрушить инфраструктуру не только европейских союзников США, но и самих американцев. Мы должны, считал отец, как можно скорее, обрести способность достать их за океаном, в собственной берлоге, показать им: нападете на нас – сами костей не соберете.

Отец предпочитал масло пушкам, но и о пушках не забывал. Однако их теперь предстояло превратить из дальнобойных «Больших Берт» в сверхдальнобойные, межконтинентальные с термоядерными зарядами.

Другими словами, требовалось найти надежные средства доставки разрушительных ядерных зарядов на территорию США. Остальные запросы военных можно и попридержать, исход ядерной войны решится не на полях танковых сражений и не в Мировом океане, а еще до того, как первый танк покинет свое укрытие, до того, как авианосцы успеют выйти в открытое море.

Постепенно, шаг за шагом, отец выстраивал свою концепцию безопасности страны. И далеко не всегда она совпадала с точкой зрения командующих родами войск. Они отвечали за вверенные им корабли, танки и самолеты, стремились заиметь их побольше и получше, чтобы в будущем столкновении с будущим противником одолеть его самолеты, танки, корабли, на суше, на море или в воздухе. Отцу же требовалось увязать противоречивые и часто взаимоисключающие запросы командующих воедино, а затем сбалансировать их аппетиты с возможностями экономики, встроить в государственные приоритеты.

Если в координации родов войск отец полагался на Жукова, то вторая часть задачи, наиболее сложная и ответственная, целиком ложилась на его плечи.

К тому времени в стране накопили двести ядерных зарядов, а вот со средствами доставки на межконтинентальную дальность пока ничего не получалось. Начав вникать в проблему, отец пригласил к себе конструкторов, в первую очередь, естественно, авиационных, «законодателей моды» в средствах доставки ядерного оружия на сверхдальние расстояния.

Туполева отец хорошо знал еще с довоенных времен, я писал об их первой встрече, с Ильюшиным и Артемом Микояном он познакомился недавно, а вот с Александром Сергеевичем Яковлевым и Владимиром Михайловичем Мясищевым ему еще только предстояло установить контакты.

Туполев обескуражил отца: «Америка слишком далеко. Создавая самолет, способный перелететь через океан, придется экономить на всем, и на бомбовой нагрузке, и на скорости, и на высотности. Такой стратегический, с позволения сказать, бомбардировщик американцы без труда собьют. Если же сделать все как следует, то дальше Лондона или Мадрида на нем не долетишь». Туполев уже обсуждал эту проблему со Сталиным. Он и ему отказал в открытую, не побоялся, хотя и учен был жизнью, отсидел свое перед войной. А вот Владимир Михайлович Мясищев пообещал Сталину разрешить неразрешимую для Туполева проблему.

Теперь, после смерти Сталина, подводили итоги. Туполев сделал свой Ту-16, отличный стратегический бомбардировщик для европейского театра военных действий. Под нажимом сверху он запустил в работу и самолет межконтинентальной дальности. В 1955 году Туполев доложил отцу, что в воздух поднялся турбовинтовой бомбардировщик Ту-95, загляденье, а не машина: дальность – восемнадцать тысяч километров, можно слетать в Америку и обратно и еще горючее останется, и скорость у него фантастическая для такого типа двигателей, более девятисот километров в час. Однако сам Андрей Николаевич и приговорил свой самолет: при таких параметрах, как он и предупреждал ранее, к целям на территории США ему не прорваться.

Мясищев тоже сделал бомбардировщик, реактивный красавец М-4 (3М). До Америки он долетал, но только в одну сторону, на дорогу обратно, Туполев и тут оказался прав, керосина не оставалось. Тогда Мясищев убедил генералов из ВВС: «Отбомбившись на территории США, М-4 должен приземляться в Мексике, интернироваться». Если мексиканцы его, конечно, примут, не собьют. Но ничего другого Мясищеву в голову не приходило.

При встрече с отцом Мясищев заговорил о возможности дозаправки М-4 в воздухе, над океаном, но отцу его слова показались делом весьма отдаленного будущего. Да и говорил конструктор о дозаправке без уверенности, как бы в собственное оправдание. Оправдываться ему было в чем, 3М, столь эффективно глядевшийся на земле, не только не получился межконтинентальным, но и вообще летал кое-как, отказ следовал за отказом. Оно и понятно, Мясищев, по своей природе сверхноватор, перенасытил самолет всяческими, еще не отработанными и не испытанными новинками: двигателями, насосами, бустерами, электромоторами, приборами. Доведение до ума каждого из них в отдельности требовало и труда, и времени. Собранные вместе, они напоминали несыгранный оркестр, то один сфальшивит, то другой, то третий. В такой какофонии дирижеру – главному конструктору – никак не удавалось овладеть ситуацией: только отыщется виновник сегодняшнего несчастья, как завтра возникает другая проблема в совсем ином месте. И так без конца.

В М-4 Мясищев нарушил золотое правило проектирования: в новой машине, самолете или ракете нельзя допускать избыточно много новинок, по крайней мере, половина компонентов должна быть отработана раньше, на других машинах. Иначе испытания затянутся до «морковкиного заговения». Не зря во время войны, когда время доведения самолета до боевых кондиций определяло все, действовал приказ по авиационной промышленности, запрещавший ставить новые моторы на новые самолеты, а только новый мотор – на уже испытанный самолет, а новый самолет – оснащать уже испытанным мотором. Мясищев же увлекся и вот теперь маялся с отказами, и маяться ему с ними предстояло еще очень долго.

В добавку ко всем прочим неприятностям, чтобы хотя бы долететь до Америки, Мясищев самолет перетяжелил, взлетал М-4 на предельном угле атаки. Это очень опасно, стоило ошибиться летчику на градус-полтора, чуть перетянуть на себя ручку, и самолет валился на крыло, а земля – она тут, под самым крылом. Сколько самолетов побилось! Сколько летчиков потеряли! И каких! В результате М-4 так и не удалось преодолеть все предусмотренные законом испытания. Военные его на вооружение официально не приняли, но на безрыбье и рак рыба, и недоработанный самолет запустили в производство, в порядке исключения допустили до боевой эксплуатации. Летавшие на нем теперь уже строевые летчики продолжали гибнуть.

Отец на деле убедился в правоте Туполева: ни его собственный Ту-95, ни мясищевский М-4 проблемы ответного удара по США не разрешат. Требовалось искать иной выход из положения. Но какой? И где? Министр оборонной промышленности Дмитрий Федорович Устинов и председатель Ракетного спецкомитета Василий Михайлович Рябиков докладывали отцу, что разрешить неразрешимую проблему сможет межконтинентальная баллистическая ракета. Еще в феврале 1953 года они выдали задание на ее разработку и присвоили ей индекс Р-7. Конструктор Сергей Павлович Королев, его КБ расположено в подмосковных Подлипках, уже приступил к проектированию. Ракета должна дострелить трехмегатонный термоядерный заряд в любую точку Америки, и никакая ПВО ей не помешают. Вот только существующие полигоны для испытаний Р-7 не годились. 12 февраля 1955 года отец с Булганиным подписали Постановление ЦК КПСС и СМ СССР о сооружении нового полигона в устье реки Сыр-Дарьи, рядом с железнодорожной станцией Тюратам.

Отец решил сам съездить к Королеву, посмотреть на его ракету своими глазами, но пока Р-7 – это журавль в небе. Единственная летающая ракета у Королева – Р-5 с дальностью 1200 километров, и заряд у нее не термоядерный, атомный, мощностью всего в 70 килотонн. Да и его только собирались испытать.

Международные дела, оборона страны отнимали у отца много времени, но не они, а сельское хозяйство и строительство жилья по-прежнему оставались в центре внимания. Пища и крыша над головой – что может быть важнее этого. Разобравшись с целиной – дела там налаживались, если погода не подведет, будем с хлебом – отец взялся за животноводство.

«Не хлебом единым сыт человек, к столу еще нужно подать и мясо, и масло, и сметана не помешает», – повторял он в своих выступлениях. На сентябрьском Пленуме ЦК в 1953 году отец заговорил о рационе советского человека, очень далеком от рассчитанных у нас же, научно обоснованных норм питания. С осени 1953 года дела сдвинулись, но коренного перелома не произошло. У советских людей царили на столе хлеб и картошка, тогда как на Западе отдавали предпочтение мясной продукции.

Выступая на открывшемся 25 января 1955 года, посвященном животноводству Пленуме ЦК, отец поставил задачу: к 1960 году, за пятилетку, увеличить производство мяса и молока в 2 раза, яиц – в 2,2 раза, шерсти – в 1,8 раза, что позволит нам приблизиться к приемлемым нормам потребления на душу населения.

В докладе отец, как обычно долго и подробно, с множеством цифр, объяснял, как, по его мнению, можно «мясо нарастить».

Тогда же отец обнародовал уточненную цифру потребного стране валового сбора зерна: 160 миллионов тонн – почти в два раза больше, чем собрали в 1954 году и на 32 миллиона тонн больше, чем Маленков назвал в октябре 1952 года в отчетном докладе XIX съезду КПСС, объявив, что зерновая проблема в СССР решена окончательно. Спустя три года после XIX съезда «зерновую проблему» приходилось решать заново.

В чем тут дело? Не только в том, что цифры Маленкова оказались дутыми, и изрядно. За прошедшие годы произошли немалые изменения в стране. Отец привел шесть объективных причин в обосновании 160-миллионнотонного урожая, среди них – ежегодный прирост населения на три миллиона человек, и, главное, теперь мы начали учитывать потребление зерна не только людьми, но и на корм скоту. Раньше об этом не думали. Недостающее зерно отец предлагал получить за счет посевов кукурузы. В ее початках зерна несравненно больше, чем в пшеничном колосе, а питательность такая же. Конечно, кукурузный хлеб большинство населения есть не станет, россияне, в отличие от румын и португальцев, к нему непривычны, но кормовая добавка получится отменная. Правда, придется потрудиться, приучить земледельцев к новой культуре. Здесь, задолго до поездки в Америку, отец ссылался на опыт США: «Кукуруза не нами выдумана, в Америке кукурузное зерно составляет 55 процентов от урожая и почти все идет на корм скоту. У нас зерно в большинстве районов не дозревает, придется косить кукурузу на силос, косить ее столько, чтобы до весны буренкам хватило».

Он внимательно изучил опыт американцев, переговорил с большинством наших сельскохозяйственных академиков и не сомневался: основной упор надо сделать на силос из стеблей недозревшей кукурузы. Смешав их с зерном, гороховым и соевым сеном, мы получим столько кормов, что хватит и для колхозов с совхозами, и для всех иных владельцев сельскохозяйственной живности. Пока же кормов недоставало катастрофически и в колхозах с совхозами, но особенно у частников.

В прошлом году отец радовался: количество коров в индивидуальном подворье резко возросло. Но коровы хотят есть, а кормить их нечем. Колхозных сенокосов не хватало и для общественного скота, о силосе из кукурузы пока больше говорили. В магазинах ни силоса, ни сена не продавали, да и не существовало таких специальных магазинов. Если живущие в пригородах владельцы скота «решали» проблему кормов в булочных, то крестьяне обкашивали обочины дорог, прогалины и опушки лесов. То и дело возникали скандалы с дорожными мастерами и лесничими. Они тоже держали коров и считали эти укосы своими.

Всеобщим бедствием стали потравы полей, особенно ранней весной, в самую бескормицу. Коровы как бы случайно, без участия хозяев, забредали на поля и не столько съедали, сколько вытаптывали озимые посевы. А с вытоптанного поля какой урожай? Сторожа не могли за всем уследить, поля обширные, а коров стало куда больше, чем в еще недавнем прошлом. При Сталине за выпас скота на колхозных озимых давали срок. Теперь, когда государство дозволило своим гражданам иметь живность, оно же, если следовать логике, должно озаботиться о кормах. Иначе откуда им взяться? В централизованной экономике все централизовано. Возникшее противоречие разрешалось извечным российским манером: чего нельзя купить, но можно утащить, надо тащить. И никакие меры, кроме драконовско-сталинских тут не помогут. Отец ограничился полумерами.

18 января 1955 года газеты опубликовали Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об ответственности за потраву посевов в колхозах и совхозах, выпас скота на озимых, вырубку лесонасаждений». Новое постановление устанавливало штрафы: за выпас на озимом поле коровы или верблюда брали по 50 рублей с головы, с овцы или козы – 25, за курицу – пятерку. Установили штраф и за проезд по посевам тракторов и грузовиков. Меры принимались как временные, как только кукурузе разрешится проблема кормов, их собирались отменить. Надеялись, что скоро. Отец понимал, что все его призывы к наращиванию сельскохозяйственного производства, так же, как и запреты, не сработают, если не нащупать схему, при которой крестьянский труд перестанет быть принудительным, из-под палки, за палочки трудодней. Отец об этом говорил уже второй год, но выстроить взаимоотношения, при которых и государство бы не пострадало, и крестьяне-колхозники ощутили бы заинтересованность в собственном труде, никак не получалось. Казалось бы, все яснее ясного: дать крестьянам свободу производить, что им выгодно. Выгода образуется от продажи плодов своего труда государству, ведь оно у них единственный покупатель.

Какие-то шаги в этом направлении отец уже сделал, вернее продекларировал, но реализация их наталкивалась, с одной стороны, на страх – вдруг крестьянин посеет не то и не так и оставит и так не очень сытые, города на бобах, а с другой, установленные государством сверхнизкие, разорительные для производителя закупочные цены делали смешными любые разговоры о доходности крестьянского труда. Цены подняли осенью 1953 года, но недостаточно. Крестьяне по-прежнему платили государству за технику, горючее, удобрения много больше, чем государство платило им за зерно, картошку с капустой и другие продукты. Против дальнейшего увеличения закупочных цен восставало Министерство финансов: свободных денег в стране нет. Здесь мы снова возвращаемся на круги своя. Чтобы заинтересовать крестьян, платить им за их труд столько, сколько он стоит, следовало поднять розничные цены на хлеб, мясо, молоко, масло, сбалансировать их с закупочными. На такую идеологически недопустимую меру отец не решался, искал дополнительные средства в бюджете, то за счет сокращения военных расходов, то за счет удешевления строительства, за счет всего, чего только можно. Какие-то ресурсы находились, закупочные цены немного повышались, но недостаточно, все упиралось в неразрешимую несогласованность цен на противоположных концах цепочки производитель – потребитель.

В дополнение ко всему, новации вязли в трясине проволочек, чинимых боявшимися потерять власть мелких и не очень мелких начальников. Они постоянно пугали отца, что стоит дать чуть больше свободы колхознику, и все пойдет прахом. Игнорировать их слова отец не мог, действительно все могло так сложиться. Получался замкнутый круг: преобразования невозможно провести, минуя местное начальство, обкомы, райкомы и иже с ними. Им же главное – отчитаться. А отчитываться они умели. На Пленуме отец призвал оценивать стадо не по количеству голов, не по рогам, «не рога нам нужны, а мясо и молоко», но во главу угла поставить продуктивность. Местные начальники отчитываются по спущенным сверху показателям, к запланированной кем-то наверху дате: прикажут считать по рогам, будут считать по рогам, теперь предложили отчитываться живым весом скота и надоенным молоком – тоже не проблема. К новым требованиям приспособились быстро.

Итоги подводили к 15 октября, ни днем позже, ни днем раньше. К отчетной дате начали «придерживать» скот, подкармливать его, а после 15 октября – хоть трава не расти, хоть корова не доись. Отчитавшись по всей форме, через месяц на мясокомбинаты пригоняли дистрофиков.

8 который раз отец попытался отыскать магическую палочку-выручалочку, и все без толку. Сколько он их еще переберет… Слова сотрясали воздух, энтропия сопротивлялась изо всех сил, порядок не желал наводиться, чуть отпустишь вожжи, и все вновь затягивается трясиной. Отец не терял ни оптимизма, ни энергии, не получалось так, тут же начинал действовать иначе, ведь под лежачий камень вода не течет.

9 марта 1955 года газеты опубликовали Постановление ЦК КПСС и Правительства, устанавливающее новые правила планирования на селе. Отменялась ненужная детализация спускаемых из Министерства сельского хозяйства, планов, во главу угла ставился объем товарной продукции хозяйства. Совету Министров, министерствам предписывалось ограничить свою активность установлением заранее объемов государственных закупок, а колхозы и совхозы пусть по-своему решают, что и на каких площадях сеять, сколько и какого скота содержать. В конце года рассчитываются с государством, и все оставшееся – твое.

Тем же постановлением машинно-тракторные станции (МТС) – государственные предприятия, пашущие землю колхозам и совхозам, убирающие им урожай (за его изрядную долю), переводились с бюджета на хозрасчет. Им предписывалось самим зарабатывать себе на жизнь, научиться считать не только расходы, но и доходы, сводить баланс. Иначе, считал отец, толку не добьешься. Каждый обязан жить по средствам, одни – лучше, другие – хуже, как поработают, так и заживут.

Хозрасчет – слово не новое, его употребляли со времен нэпа, и тогда употребляли со смыслом. Оно обесценилось в период сталинской абсолютной централизации экономики. Какой тут хозрасчет, если чуть отступишь от спущенных сверху инструкций, сделаешь шаг влево или шаг вправо, и ты уже «враг народа», даешь показания о своей «вредительской деятельности», а дальше… Что дальше – испытали на своей шкуре миллионы.

Теперь отец пытался вернуть хозрасчету реальное содержание. Разуверившись в сельских партийных районных секретарях, особенно в председателях колхозов, отец решил: новые идеи должны воплощать в жизнь новые люди. 25 марта 1955 года газеты опубликовали решение об отправке в колхозы «на укрепление» 35 тысяч «добровольцев» из горожан. Инженеры, учителя, просто люди с головой вольют, по мысли отца, свежую кровь в оскудевшие колхозные артерии. Люди образованные, фантазировал отец, наведут в колхозах порядок, поставят производство на современные рельсы. Слушая его рассуждения, я верил и не верил, точнее, хотел верить, но в глубине души сомневался. Отец же ссылался на опыт своей молодости. Тогда, в тридцатые годы, тоже отправили на село 30 тысяч горожан и, по мнению отца, не без пользы.