Текст книги "Никита Хрущев. Реформатор"

– Могар,[14]14
  Однолетнее травянистое растение семейства злаков, кормовая культура, выращивается в Африке, Северной Америке и Австралии; такого ухода, как пшеница, не требует, но и хозяйству мало пользы приносит.


[Закрыть] – недолго раздумывая, ответил директор, – взамен пшеницы могар.

– А почему могар? – спрашивает отец.

– Могар государство не отберет, – объяснил директор.

«И это говорит директор крупного совхоза, коммунист», – возмущался отец с трибуны Пленума ЦК 23 июня 1954 года.

Не знаю, как долго этот «могар» икался директору совхоза, но отец его запомнил до конца своих дней. Вот и дай после таких ответов больше свободы выбора колхозам, они мигом страну до голода доведут. Парадокс. На самом деле никакого парадокса тут нет, следует только согласовать интересы, государства и производителя, сделать так, чтобы и общество не пострадало, и крестьянин внакладе не остался. Начнешь отбирать слишком много, поневоле на могар потянет.

Собственно, поисками баланса отец и занимался все свои одиннадцать лет управления страной: то давал послабление селу, то увеличивал административный нажим, то вновь ослаблял. Только в последние пару лет он начал нащупывать правильный, как мне видится сейчас, ответ, но осуществить задуманное не успел, время его истекло.

Перечитывая стенограммы выступлений отца в 1954 году, убеждаешься, что многие из его будущих новаций произрастают из того времени.

Отец, пока еще походя, отмечает несообразности министерской вертикали: цемент для строек, запасные части к тракторам, металл поставляют заказчику не с соседних предприятий, а везут издалека, из-за тридевяти земель, так, чтобы, не дай бог, не пересечь ведомственные границы.

Другая волнующая его тема – продуктивность научных исследований. Институт сахарной свеклы расположился в Москве, где сахарную свеклу никогда не выращивали, а вот в США сельскохозяйственную науку делают прямо на фермерских полях, их агроуниверситеты строят не в Бостоне или Вашингтоне, а в штатах Канзас или Айова.

23 февраля на Пленуме ЦК отец призывает перестать руководить в общем всем.

Секретари райкомов и обкомов обязаны в деталях разбираться в хозяйственных вопросах, стать управляющими или уйти, освободить место молодым. Выводов он пока не делает. Так, зарубка на память.

На совещании передовиков сельского хозяйства РСФСР отец объясняет, что мяса, молока, масла, яиц в рационе людей не увеличить, если как следует не накормить коров, свиней и кур, а для этого надо во что бы то ни стало произвести дополнительно миллиард двести миллионов пудов (19,2 миллионов тонн), в основном, фуражного зерна. Вывод – без целины нам не обойтись.

В 1954 году целинная тема звучит повсюду: и в выступлениях перед отъезжающей молодежью, и на открывшемся 23 февраля Пленуме ЦК КПСС, целиком посвященном целине. На этом Пленуме отец похвалился: в сентябре прошлого года чуть ослабили налоговый пресс и за неполные полгода поголовье коров выросло почти на полтора миллиона голов, в том числе у частника, он особо это подчеркнул, более чем на шестьсот тысяч. Очень скоро эти шестьсот тысяч частных коров аукнутся, и еще как!

На целине работы – непочатый край, там источник нашего будущего благосостояния, убеждает отец своих слушателей, тринадцать миллионов гектаров – это только начало, в будущем можно освоить до тридцати трех миллионов гектаров.

22 февраля отец, выступая перед московскими комсомольцами, призвал их ехать осваивать целину. Молодежь восприняла его слова на ура. Формировались комсомольские бригады, целые молодежные совхозы. Не обращая внимания на слезы и причитания родителей, молодые люди паковали вещи и ехали ради устройства лучшей жизни на земле в никуда, в степь. Я выбрал только несколько примеров. Интересующиеся происходившим тогда, на заре перемен, смогут найти в книгах отца еще много интересного. Вот только книги эти найти непросто, в брежневские времена их, изъяв из магазинов и библиотек, пустили под нож.

Наверное, это последний в советской истории искренний порыв. Последующие комсомольские стройки: и большая химия, и Байкало-Амурская железнодорожная магистраль постепенно превращались в бюрократическую рутину.

Молодежь рвалась к подвигу, а секретари обкомов, выслушав отца, привычно брали под козырек. Люди опытные, они поняли, что работу их оценят по количеству «освоенных» гектаров целины. В своих владениях они распашут все непаханые земли: пригодные для земледелия, полупригодные и вовсе непригодные, – главное отрапортовать об освоении, а там хоть трава, извините, пшеница, не расти.

10 января 1954 года газеты опубликовали сообщение о разделении Горьковской области на две, собственно Горьковскую и Арзамасскую и учреждении еще четырех областей: Балашовской, Белгородской, Каменской и Липецкой. Административные изменения произошли и на Украине, там образовали Черкасскую область. Появились новые области, а с ними новые секретари обкомов, председатели облисполкомов и так далее. Считалось, что мелкие области более управляемы. Через несколько лет мнение поменяется. С целью повышения эффективности управления Арзамасскую область сольют с Горьковской, сократят лишнего секретаря обкома, предисполкома и так далее. События, на первый взгляд, не заслуживающие упоминания, если бы не еще одно территориальное преобразование.

25 января 1954 года Президиум ЦК одиннадцатым пунктом повестки дня рассмотрел вопрос об административном переподчинении Крыма. Дело решили за 15 минут, а соответствующие Указы Президиумов Верховных Советов постановили обнародовать к празднику. Той зимой праздновалось 300-летие воссоединения (так тогда назвали присоединение) Украины с Россией. В 1654 году Казацкая Рада во главе с гетманом Богданом Хмельницким подписала союз левобережной (по отношению к Днепру) Украины с русским царем Алексеем Михайловичем. Правобережная Украина осталась под протекторатом Польши.

Юбилей отмечался пышно. Передачу Крыма из одной союзной республики в другую обставили как символ нерушимой дружбы российского и украинского народа. Нужно сказать, что в 1954 году переход Крыма из-под одной юрисдикции в другую никакого общественного резонанса не вызвал. Такие решения принимались и раньше, к ним привыкли. К примеру, в двадцатые годы Абхазия считалась самостоятельной республикой в составе Союза, а затем ее в качестве автономии подчинили Тбилиси. До 1940 года город Вильно и Виленская область принадлежали Белоруссии, а потом город переименовали в Вильнюс, и он стал столицей советской Литвы. Карельскую автономную республику в 1940 году возвели в ранг Карело-Финской союзной республики, а по истечении полутора десятилетий возвратили в прежнее качество. Это все крупные преобразования, передачи же районов и других территорий от области к области, от республики к республике происходили постоянно и никого, кроме местных руководителей, не интересовали. Подчинение Крыма Киеву в 1954 году произошло так же незаметно: поменяли дорожные указатели, переименовали Мисхор в Мiсхор, город Ялту в мiсто Ялту. Кого это волнует? Черное море осталось таким же ласковым, а крымские чебуреки – такими же сочными. Кстати, чебуреки не русское и не украинское изобретение, а татарское, как и сам Крым – татарский.

Крымская проблема возникла много позже, когда, не задумываясь о последствиях, в 1991 году совершилось то, что отцу и в кошмарном сне не могло присниться: Президент Российской Федерации Борис Ельцин, ослепленный ненавистью к Президенту СССР Михаилу Горбачеву ради устранения своего недруга из Кремля инициировал распад Союза, не раздумывая пожертвовал страной. Вот тогда-то и заговорили о территориальных потерях, в первую очередь о Крыме, там и Севастополь, и Ялта, и винные подвалы Массандры. Все это теперь заграница. Тут же вспомнили о светлейшем князе Потемкине-Таврическом, это он присоединил Крым к Российской империи, и отдать его украинцам – почти государственное преступление. Не стану возражать, но вот только во всем почему-то винят отца. Мне Крым тоже очень жалко, но ведь уплыл от России не только Крым, но и Одесса, и Очаков, и Измаил, и Кинбурнская коса – и эти места когда-то Потемкин с Суворовым отвоевали у турок. Но, снявши голову, по волосам не плачут. Раньше следовало думать, а нынешние причитания сродни анекдоту: «Дед когда-то передвинул комод из одной комнаты своей квартиры в другую и забыл о нем. Через много лет непутевый внук спьяну продал первому встречному комнату вместе с комодом, а протрезвев, стал хаять деда: «Вот старый дурак, если бы он не двигал мебель, то мне хотя бы комод остался».

Действительно, передачу Крыма Украине инициировал отец, но не как подарок к юбилею, тут просто совпадение дат, он руководствовался чисто прагматическими соображениями. Если посмотреть на карту, то видно: Крым географически и экономически тяготеет к Украине, более того, полностью зависит от нее, даже нет узенького сухопутного коридора, соединяющего полуостров с Россией.

В конце войны, в 1944 году, Сталин повесил Крым на шею отцу. Татар выселили в Среднюю Азию, крымские земли обезлюдели, Сталин приказал заселять их соседями-украинцами и отчасти русскими. Ехать ни те, ни другие на новое место не хотели, приходилось уговаривать, а порой и принуждать. Кормить, обустраивать переселенцев пришлось еще не очухавшейся от войны Украинской ССР. Занимался всем этим отец. Как занимался он и восстановлением Севастополя. Я уже упоминал об этом специальном поручении Сталина. Отец отвечал за Севастополь, но даже Николай Проскуряков, начальник строительства и протеже отца, ему формально не подчинялся. Над ним стоял специальный севастопольский главк или трест в Москве. Так что отец любую малость решал через Москву, через Совет Министров РСФСР, а там у каждого – свой норов. Порой приходилось по пустякам апеллировать к Союзному правительству, а то к самому Сталину. Устав от бюрократических проволочек и амбиций, отец предложил Сталину разрубить все узлы, переподчинить Крым Украине. Сталин отказал. Почему? Не знаю. Отец мне никогда не рассказывал.

После переезда в Москву в 1949 году отец о Крыме забыл, даже в отпуск туда не ездил. В те годы он вообще не отдыхал, разве что однажды, по приглашению Сталина, гостил у него на даче в Сочи.

После смерти Сталина отцу пришлось заняться всей страной, в том числе и Украиной, и Крымом. Наиболее остро вопрос о Крыме возник при обсуждении строительства каскада ГЭС на Днепре. От водохранилища самой нижней из них, Каховской, планировалось прокопать оросительные каналы Южно-Украинский в Донбасс и Северо-Крымский, естественно, в Крым. Строительство ГЭС и каналов ложилось на плечи украинцев. Вот тогда-то новый украинский партийный секретарь Кириченко и заговорил с отцом о Крыме, попросил передать его под управление Киева, иначе работа не сладится. Отец вспомнил о своих давних мытарствах с Москвой и поддержал Кириченко. Правда, Севастополь как военно-морскую базу не тронули, сохранили в подчинении Москвы. Но Севастополь украинцев ни в коей мере не задевал, дела закрытого города их не касались. А тут и юбилей подоспел, решили и делу помочь, и подарок к празднику поднести. 19 февраля 1954 года газеты опубликовали Указ Президиума Верховного Совета СССР «О передаче Крымской области из состава РСФСР в состав УССР», а на очередных сессиях Верховных Советов России и Украины, специально их по такой малости не собирали, проштамповали соответствующие республиканские законы: «Крым сдал. Крым принял».

Празднование юбилея воссоединения двух славянских народов сопровождалось гастролями российских театров в Украине и украинских в России. В мае в Москву приехал Киевский театр оперы и балета имени Тараса Шевченко. В числе других постановок привезли оперу композитора Константина Данькевича «Богдан Хмельницкий». Ее давали в Большом театре 10 мая 1954 года, и отец не мог отказать себе в удовольствии сходить на спектакль, тем более что одну из главных ролей в опере исполнял любимый отцом прославленный киевский бас Борис Романович Гмыря.

В конце войны отец спас Гмырю от тюрьмы. Певец оказался у немцев, то ли не смог летом 1941 года выбраться из окруженного немцами Киева, то ли остался по доброй воле. Как бы то ни было, но Гмыря пел в «немецкой» Киевской опере. В 1943 году, когда наступали советские войска, он снова не двинулся с места. После освобождения Украины Гмыря оказался в руках армейской контрразведки. Его решили судить как изменника. Отец попытался урезонить дознавателей: это не Гмыря перешел к немцам, а наша Красная Армия, отступая, оставила его вместе с миллионами других под немцами. Да, он пел в оккупированном Киеве, но не воевал против нас. Аргументы отца не помогли, и он пожаловался Сталину. Тот приказал оставить певца в покое. Гмыря вернулся в Киевскую оперу, получил звание народного артиста.

В театры отец ходил обычно или с нами, с семьей, или официально, с другими членами Президиума ЦК, тогда появлялась информация в газетах. На сей раз члены Президиума сидели в левой боковой правительственной ложе, а мы разместились в партере.

Подчеркнуто официальное посещение оперы «Богдан Хмельницкий» высшим руководством страны имело и политическую окраску. Совсем недавно вокруг нее разразился скандал. В 1951 году в Москве с такой же помпой проходила декада украинского искусства, в театрах и концертных залах выступали лучшие киевские, и не только киевские, артисты. Кульминацией декады должна была стать эта злосчастная опера «Богдан Хмельницкий». Слушать ее в Большой театр приехал сам Сталин. Кульминации не получилось, опера Данькевича Сталину не понравилась, как не понравилась много раньше и опера Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда». К тому же, в «Богдане Хмельницком» обнаружились «политические недосмотры». На следующий день «Правда» обвинила Данькевича в музыкальном формализме и политической беспринципности. Прочитав статью, я «подъехал» к отцу с расспросами, но он угрюмо промолчал. Я продолжал допытываться, что такое формализм. Отец не выдержал и буркнул: «Не мешай».

Либретто к опере Данькевича написали старые знакомые отца и любимцы Сталина украинские писатели Александр Корнейчук и его жена Ванда Василевская. По итогам декады они рассчитывали получить очередную Сталинскую премию, а тут такой конфуз. Корнейчук кинулся к отцу, но он «отшил» драматурга. Посчитал слишком опасным препираться со Сталиным из-за оперы. Оперу приказали переделать, Корнейчук с Василевской перекраивали либретто, Данькевич переписывал музыку. В 1954 году в Большой театр привезли исправленный вариант. Певцы пели прекрасно, но сама музыка на меня особого впечатления не произвела. Отец, правда, отозвался об опере с похвалой. Не знаю, искренне или по соображениям политическим.

Декада украинского искусства в Москве вскоре закончилась, а борьба вокруг оперы «Богдан Хмельницкий» только разворачивалась. И Данькевич, и Василевская с Корнейчуком мечтали о полной реабилитации, снятии всех претензий к первой редакции оперы, что означало признание неправоты самого Сталина.

До 1956 года они не предпринимали активных шагов. После ХХ съезда времена изменились, и они насели на отца, убеждая его, что пришло время исправить сталинские ошибки. Отец не возражал, попросил подготовить все, что требуется. Пока готовились материалы, отцу стало не до «Богдана Хмельницкого», разгорелись бурные события в Польше, в Венгрии, в Египте.

В начале 1958 года Корнейчук с Василевской вновь обратились к отцу. Теперь все прошло гладко. Проект Постановления о реабилитации оперы «Богдан Хмельницкий» писали в Союзе композиторов и, конечно, пристегнули к Данькевичу других опальных композиторов. 28 мая 1958 года отец подписал Постановление реабилитировавшее раскритикованныx в разное время – Д. Шостаковичa за оперу «Леди Макбет Мценского уезда», грузинского композитора Вано Мурадели за неправильную оперу «Великая дружба», Г. Жуковского за оперу «От всего сердца», украинского композитора К. Данькевича за «Богдана Хмельницкого».

В газетах Постановление появилось 10 июня. В нем говорилось, что «в опере Вано Мурадели ”Великая дружба” имелись недостатки, но они не давали оснований объявить ее примером формализма в музыке. Талантливые композиторы товарищи Д. Шостакович, С. Прокофьев, А. Хачатурян, В. Шебалин, Г. Попов, Н. Мясковский и другие были огульно названы представителями антинародного формалистического искусства… Cубъективный подход И. В. Сталина нашел свое отражение и в статьях “Правды” за 1951 год с односторонней и тенденциозной критикой К. Данькевича “Богдан Хмельницкий” и Г. Жуковского “От всего сердца”. Неверно обвинение Данькевича в беспринципности». Все происшедшее объяснялось субъективным подходом Сталина к оценке музыкальных произведений.

Сталин считал себя в музыке экспертом, и не из последних.

Помню, после смерти Сталина, отец взял всю семью на экскурсию на его ближнюю дачу, в Волынском, за Поклонной горой. (Там тогда собирались устроить музей Сталина. Потом передумали и на даче Сталина организовали поликлинику ЦК КПСС.) В числе других экспонатов будущего музея выставили патефонные пластинки. На одной из них, с записью хора Александрова, Сталин раздраженно написал: «На два такта шибче». Мне запомнилось это «шибче». Так и с Шостаковичем: Сталин посчитал, что он пишет «сумбур вместо музыки», что оркестр не звучит, а «крякает, ухает, пыхтит, задыхается» – и ничего не попишешь. (Редакционная, без подписи, статья «Сумбур вместо музыки. (Об опере «Леди Макбет Мценского уезда») была опубликована в газете «Правда» от 28 января 1936 г.)

Несмотря на подпись отца под Постановлением процесс реабилитации растянулся на годы. Больше всех досталось опере Шостаковича «Леди Макбет Мценского узда». Еще целых пять лет что-то «увязывали», что-то согласовывали. Наконец все утряслось, 8 января 1963 года, отец со всеми чадами пошел на премьеру оперы «Катерина Измайлова», так теперь называлась «Леди Макбет» в Музыкальный театр имени К. С. Станиславского и В. И. Немировича-Данченко. Стыдно сказать, но мне музыка показалась немелодично-шумной и в чем-то сумбурной.

9 февраля 1954 года медалями «За отвагу» наградили оставшихся в живых моряков крейсера «Варяг». Пятьдесят лет тому назад, в 1904 году, «Варяг» и канонерская лодка «Кореец» у входа в порт Чемульпо (потом его переименуют в Ичхон, в 1951 году здесь высадятся американцы, чтобы ударить во фланг наступающим северокорейским войскам) до последнего отбивались от японской крейсерной эскадры, препятствовавшей их уходу из корейских вод.

Все прошедшие годы о них старались не вспоминать; с одной стороны, герои-моряки, с другой – матросы и офицеры царского флота. Вот и сейчас пришли к отцу советоваться: награждать или отметить юбилей келейно. Отец не сомневался ни минуты – конечно, наградить, и не просто наградить, но и вручать медали в Москве.

После награждения отец пригласил ветеранов крейсера к себе, поздравил их, сфотографировался на память. Отцу очень хотелось взглянуть на этих людей, героев его детства. В 1904 году, когда они сражались с японцами, ему шел десятый год. О подвиге «Варяга» тогда трубили во всех газетах, а тут, через пятьдесят лет, представилась возможность увидеть их воочию.

Что-то менялось, а что-то катилось по накатанной дорожке. 5 марта, в годовщину смерти «отца народов», все газеты писали о Сталине – продолжателе дела Ленина.

В стране завершались приготовления к намеченным на март выборам в Верховный Совет СССР. Назначенные кандидатами в депутаты уже выступили перед своими избирателями. Последними выступали самые главные кандидаты – секретари ЦК, а за ними и члены Президиума. 5 марта отец выступил перед избирателями Калининского избирательного округа Москвы. Избирательные округа закреплялись за именитыми кандидатами «навечно», и выступали они перед «своими» избирателями каждые выборы.

12 марта перед избирателями Ленинградского избирательного округа в Москве выступил Маленков. Его речь вряд ли заслуживает упоминания, она мало отличалась от многократно говоренного ранее, если бы не пассаж о возможности гибели человечества в случае возникновения ядерной войны. Об этих словах Маленкова за последние десятилетия столько говорено, что приведу их полностью.

«Неправда, что человечеству остается выбирать лишь между двумя возможностями: либо новая мировая бойня, либо так называемая холодная война, – говорил Георгий Максимилианович. – Народы кровно заинтересованы в прочном укреплении мира. Советское правительство стоит за дальнейшее ослабление международной напряженности, за прочный и длительный мир, решительно выступает против политики холодной войны, ибо эта политика есть политика подготовки новой мировой бойни, которая при современных средствах ведения войны означает гибель мировой цивилизации.

Наша позиция ясна. Любой спорный вопрос в современных международных взаимоотношениях, как бы он ни был труден, должен решаться мирным путем».

Вряд ли Маленков предполагал, какую бурю вызовут его слова о гибели мировой цивилизации. Если бы предполагал, то несомненно посоветовался бы с товарищами по Президиуму ЦК, учел их мнение и ничего такого не сказал бы. Не тот человек Георгий Максимилианович, чтобы рисковать карьерой ради сохранения человечества на Земле. Скорее всего, это просто удачно найденный им или его помощниками ораторский прием: империалистов, ведущих мир к ядерной войне, тогда клеймили все, и Маленков тоже обвинил именно их в возможной гибели цивилизации.

Большинство читателей газет «крамольные» слова Маленкова просто не заметили. Профессионалы-идеологи тут же отметили неточность – следовало сказать, что погибнет не мировая цивилизация, а мировая система империализма, но открыто возражать не стали, слова-то произнесены не рядовым кандидатом в депутаты, а Маленковым.

Наверное, все бы и прошло, не оставив следа, но на беду Георгия Максимилиановича его «ошибку» отметил Молотов, попенял ему, что не следует, не посоветовавшись, менять выработанную еще Сталиным формулу. Маленков спорить не стал, объяснил, что о смене нашей позиции он и не помышлял. Молотов удовлетворился и не стал раздувать скандал. А вот кто возмутился по-настоящему, так это маршал Жуков.

Назначенный первым заместителем Булганина, а фактически возглавивший Министерство обороны, Георгий Константинович всерьез взялся за подготовку армии к современной, в его понимании, ядерной войне. Вся ответственность легла на него, и он не мог допустить, чтобы армия встретила новую войну так же, как и немецкое вторжение 22 июня 1941 года.

Прежде всего, войска следовало приучить к новому атомному оружию, заставить не бояться его. Сделать это можно только маневрами в условиях, максимально приближенных к боевым. Жуков задумал провести маневры с реальным взрывом атомной бомбы. Заявление Маленкова о гибели цивилизации шло вразрез со всем его планами, пагубно влияло на моральное состояние Вооруженных сил.

Жуков не стал выступать открыто, он всего лишь заместитель министра обороны, но нажаловался отцу. Отец согласился с Жуковым – такие слова не пойдут на пользу. Сам он вопросом еще в полной мере не владел, видел кинофильмы о страшной разрушительной силе атомной, затем и водородной бомбы, читал докладные военных. О возможности гибели всего живого на Земле в них не упоминалось.

Отец позвонил своему давнему знакомому, Вячеславу Александровичу Малышеву, бывшему наркому танковой, а затем судостроительной промышленности, ныне он занимался атомными делами. Малышев не подтвердил, но и не опроверг слова Маленкова, сказал, что ядерная война, конечно, разрушительна, но говорить о гибели цивилизации он бы поостерегся. В заключение Вячеслав Александрович предложил прислать отцу проект статьи академика Курчатова и других атомщиков, в которой они обсуждают как раз эту проблематику. Статью хотели опубликовать, но передумали, уж очень мрачная рисуется в ней картина.

Статью-записку Курчатова отец получил 4 апреля 1954 года и внимательно ее прочитал. Она произвела на него сильное впечатление, он даже пригласил к себе Курчатова, расспрашивал, не приукрасили ли они последствия ядерной войны с целью повлиять на западное общественное мнение. Ведь статья писалась в расчете на него. Курчатов твердо заявил: «Не приукрасили, наоборот кое-что смягчили. Они и сами пока не понимают всех отдаленных последствий ядерной войны, – одно дело взрыв, другое – десяток взрывов, а что случится, если атомные бомбы взрывать сотнями, сейчас не скажет никто».

Именно с этого разговора с Курчатовым началось осознание отцом пагубности ядерного оружия. Но только началось. Потребуется еще несколько лет, пока он не придет к убеждению о неприменимости ядерного оружия, о его исключительно политически-дипломатической сущности. Для этого отцу потребуется детально разобраться с военными делами.

Когда в 1954 году я, студент только что перешедший на второй курс, прочитал заявление Маленкова, как всегда полез с вопросами к отцу, он отвечал мне необычно невнятно: с одной стороны, мы победим в любой войне, даже ядерной, с другой – атомное оружие очень опасно, надо добиваться его запрета, но это дело будущего.

Пока же отец посоветовал Маленкову учесть мнение Жукова. И он учел. 23 апреля 1954 года на первой сессии вновь избранного Верховного Совета Георгий Максимилианович уточнил: «Мы готовы дать отпор любому агрессору. Если агрессивные круги, уповая на атомное оружие, решились бы испытать силу и мощь Советского Союза, то можно не сомневаться, агрессор будет остановлен тем же оружием, а мировая капиталистическая система, в результате развязанной ею войны, распадется».

26 апреля, тоже выступая на сессии Верховного Совета, отец подтвердил слова Маленкова.

Маршал Жуков продолжил подготовку Вооруженных сил к современной войне, ознаменовал ее маневрами на Тоцком полигоне Южно-Уральского военного округа, в Оренбургской (Чкаловской) области. 14 сентября 1954 года, в 9 часов 34 минуты утра, там на высоте 350 метров над землей взорвали сорокакилотонную бомбу. Их запас тогда можно было по пальцам перечесть. В 1954 году в Советском Союзе накопили 150 ядерных зарядов всех видов, совсем ничего по сравнению с 2063 зарядами, имевшимися в США. Но Жуков считал «расточительность» оправданной: «Тяжело в ученье – легко в бою». Пехота, танки, артиллерия, глотая радиацию, «пошли в наступление» через еще не остывший эпицентр настоящего, не условного, ядерного взрыва. Военные тогда легкомысленно относились к последствиям ядерной атаки, как наши, так и американцы. В конце концов атомная бомба всего-навсего бомба, только очень мощная, надо учить подчиненных не бояться ее. Иначе победы не достигнешь. На войне как на войне.

В заключение отмечу, что мы и сейчас не знаем всех отдаленных последствий ядерного облучения, а в 1954 году о них только догадывались, и догадывались далеко не все.

В 1958 году, когда я уже работал в ракетном конструкторском бюро, на полигоне в Капустином Яру решили испытать зенитную ракету с ядерным зарядом. Испытывали ее не мы, а соседи, но о грядущем «представлении» знали все, ожидали его с нетерпением и без малейших опасений. В день подрыва ядерной боеголовки нам предстояло улетать в Москву, и всех волновало, не пропустим ли мы редкое зрелище. Нам «повезло», один из начальников по пути на аэродром попал в автомобильную аварию, вылет задержался. Увидели мы, правда, мало, точнее, не увидели ничего, над аэродромом стояла низкая облачность. В какой-то момент над нами полыхнуло, затем пребольно ударило взрывом по ушам, и все закончилось. Из нашей компании только один, заведующий группой динамики полета, сорокапятилетний «старик» Александр Борисович Липшиц проявил благоразумие, стремясь поскорее улететь с полигона от греха подальше. Как мы тогда над ним потешались!

Ладно военные или мы, мальчишки-ракетчики, но сами ученые-ядерщики, они-то уж, кажется, знали все, но, бравируя, без всякой защиты раскатывали на своих газиках по остекленевшей от адской жары почве в самом эпицентре ядерного взрыва, произведенного всего несколько часов тому назад. Некоторые из них поплатились за свое удальство жизнью, умерли совсем молодыми. Министр Малышев не дожил и до 55 лет, его похоронили в 1957 году. Правда, другие дожили до глубокой старости, в частности конструктор множества ядерных зарядов и неизменный участник их испытаний академик Юлий Харитон. Он умер в 1996 году девяноста трех лет от роду.