Текст книги "Никита Хрущев. Реформатор"

«После поездки на Камчатку я позвонил Н. С. Хрущеву, – вспоминал Лаврентьев. – Мы встретились. Он внимательно выслушал рассказ о богатствах Дальнего Востока, его энергетических термальных ресурсах.

– Что нужно сделать, чтобы эти воды включить в работу? – спросил Хрущев.

– Решение Госплана СССР о бурении опытных скважин, – на сей раз моя просьба была короткой.

Никита Сергеевич при мне позвонил в Госплан. Там начали сомневаться.

– Ученые просят – значит, у них есть основания. Надо помочь создать экспериментальные установки, провести исследования, – подытожил Хрущев.

Через несколько дней состоялось решение Госплана о бурении опытных скважин, выделении оборудования и проектировании первой в Союзе Паужетской термальной электростанции.

В 1963 году я еще раз побывал на Камчатке. На Паужетке близилось к завершению строительство электростанции на подземном паре, по соседству в Паратунке на подземном тепле работали теплицы, обеспечивали овощами ближайший санаторий».

Сотрудничество отца с Лаврентьевым продолжалось до последнего дня его пребывания у власти. С каждым днем оно становилось плодотворнее, теснее. Наиболее многообещающим, на мой взгляд, явилось создание Совета по науке при Главе Правительства, то есть при Хрущеве.

Как я уже писал, отец давно испытывал потребность иметь рядом с собой энциклопедически образованного, мыслящего по-государственному ученого, к которому он бы мог обратиться за советом, какое из научных направлений поддержать, а какое можно и попридержать. При этом ученый-советник, как представлялось отцу, должен стоять выше академических дрязг, подсиживаний, но знать все о подспудных процессах, происходящих в научной среде. В общем, фигура получалась нереально идеальной.

Отец остановил свой выбор на академике Курчатове, они успели обо всем вчерне договориться, но ничего предпринять не успели, Курчатов скоропостижно умер.

Отец долго искал ему равноценную замену, но не нашел и решил создать при председателе Совета Министров СССР коллективного Курчатова – Совет по науке. Отец направил соответствующую записку в Президиум ЦК, а 9 января 1963 года на его заседании предложил в дополнение к Госкомитету по координации научно-исследовательских работ СССР, органу бюрократически неповоротливому, учредить «карманный» Научный совет при главе правительства, собрать туда ученых, которые бы «обсуждали назревшие вопросы» развития промышленности и сельского хозяйства «и давали бы свои рекомендации непосредственно Совету Министров».

«Сейчас мы постоянно запаздываем, – рассуждал отец, – проводим совещания, пленумы и только тогда начинаем выяснять истинное положение вещей. Все мы, министры, работники совнархозов загружены повседневностью, не можем головы поднять. В результате, действуем по старинке, по инерции, идем по старой дорожке, как это произошло с химией.

На будущее мы попросим Совет по науке предварительно обсудить в Научных институтах составляемые Госпланом планы, проверить насколько они соответствуют уровню развития науки в мире».

Отец позвонил Лаврентьеву и предложил ему возглавить Совет. Мне кажется, что к тому времени по авторитетности, объективности суждений Лаврентьев в глазах отца сравнялся с Курчатовым. Возможно, этому поспособствовал и инцидент с генетиками. Людей, возражавших ему, отец уважал больше, чем поддакивавших. Хотя все мы грешны, подхалимы тоже нередко находили путь к его сердцу.

Постановлением от 7 февраля 1963 года Правительство образовало при Совете Министров СССР Совет по науке.

По общему согласию Хрущева и Лаврентьева, в Совет предполагалось назначить компетентных, известных ученых, не занимавших особых административных постов, людей от власти, насколько это вообще возможно, независимых.

Состав Совета Лаврентьев подбирал из самых авторитетных академиков, и не просто академиков, а людей активных, бойцов. В него, кроме самого Лаврентьева, вошли Анушаван Агафонович Арзуманян – экономист, академик, основные труды по мировой экономике и экономике социализма; Мстислав Всеволодович Келдыш – президент Академии наук, математик, механик, теоретик космонавтики, основные труды в теории функции комплексного переменного, аэрогидродинамике, теории колебаний, вычислительных процессов, лауреат Ленинской и Государственных премий, трижды Герой Социалистического Труда; Владимир Алексеевич Кириллин – теплотехник, изобретатель и заведующий Отделом науки, вузов и школ ЦК КПСС, академик, основные труды по теплофизике, термодинамическим свойствам твердых веществ при высоких температурах, лауреат Ленинской и Государственных премий; Борис Павлович Константинов – физик, астрофизик, акустик, специалист по разделению изотопов, академик, основные труды по теоретической и прикладной акустике, астрофизике, разделению изотопов и диагностике плазмы, лауреат Ленинской и Государственной премий, Герой Социалистического Труда; Николай Николаевич Семенов – химик, физик, лауреат Нобелевской премии, один из конфидентов отца в развитии химии, академик, основатель химической физики, создал теорию цепных реакций, разработал теорию теплового взрыва газовых смесей, дважды Герой Социалистического Труда; Анатолий Петрович Александров – атомщик, «отец» атомных электростанций, атомных ледоколов и подводных лодок, академик, труды по диэлектрикам, электрическим и механическим свойствам полимеров, атомным реакторам, лауреат Ленинской и Государственных премий, трижды Герой Социалистического Труда; Николай Николаевич Боголюбов – гений-математик, физик, инженер, академик, основатель научной школы по нелинейной механике и теоретической физике, труды по статистической физике, микроскопической теории сверхтекучести и сверхпроводимости, квантовой теории поля, дисперсионным взаимоотношениям, лауреат Ленинской и Государственных премий, дважды Герой Социалистического Труда; Александр Павлович Виноградов – геобиокосмохимик, занимавшийся эволюцией формирования очень глубоких земных недр и эволюцией нашей планеты, академик, основные труды по теории зонного плавления и формирования земных оболочек, химической эволюции Земли, геохимии изотопов, лауреат Ленинских и Государственных премий, дважды Герой Социалистического Труда; Анатолий Алексеевич Дородницын – механик, математик, геофизик, аэродинамик, человек живой мысли и немыслимо хваткий, академик с 1953 года, основные труды по динамической метеорологии, аэродинамике, численным методам решения дифференциальных уравнений, лауреат Ленинской и Государственных премий, Герой Социалистического Труда; Валерий Алексеевич Каргин – полимерщик, знавший о полимерах, если не все, то более кого-либо в мире, академик, основные труды в области механических и термомеханических свойств полимеров, методов модификации структуры полимеров, лауреат Ленинской и Государственных премий, Герой Социалистического Труда; Владимир Александрович Котельников – радист, изобретатель, человек, имеющий исключительный нюх на новое, академик, основные труды по методам радиоприема, теории помехоустойчивости, радиолокации Марса, Венеры, Меркурия, лауреат Ленинской и Государственных премий, дважды Герой Социалистического Труда; Борис Евгеньевич Патон – сварщик, достойный продолжатель дела своего отца Е. О. Патона, президент Украинской Академии наук, академик, основные работы в области физики металлов и электросварки, лауреат Ленинской и Государственной премий, дважды Герой Социалистического Труда; Вадим Александрович Трапезников – автоматчик, кибернетик, один из зачинателей экономической кибернетики в Советском Союзе, академик, основные труды по автоматическому регулированию, электрическим машинам, экономике научно-технического прогресса, лауреат Государственной премии, Герой Социалистического Труда; Александр Иванович Целиков – металлург, разработчик теории проката металлов, ученый и практик в одном лице, академик, основные труды по теории проката металлов и обработки металлов давлением, лауреат Ленинской и Государственных, премий, дважды Герой Социалистического Труда; Александр Николаевич Щукин – один из корифеев радиодела в СССР, ученый и администратор, академик, основные труды по теории распространения радиоволн и метода расчета дальней коротковолновой радиосвязи, лауреат Ленинской и Государственной премий, дважды Герой Социалистического Труда; Гурий Иванович Марчук – ученый секретарь Совета, математик-вычислитель, но главное – правая рука Лаврентьева, будущий Председатель Сибирского отделения, академик, основные труды по вычислительной и прикладной математике, лауреат Ленинской и Государственной премий, Герой Социалистического Труда.

Совет не наделили никакими административными правами, за исключением права прямого доступа к Хрущеву. А это, согласитесь со мной, не так мало и вполне достаточно, чтобы вызвать ревность и даже ненависть бюрократии. Местонахождение Совета определил отец, выделил им две комнаты в Кремле, поблизости от своего кабинета. Отец получал удовлетворение от работы со «своим» Советом, то и дело обращался к нему за справками, посылал на экспертизу бумаги.

После назначения на новую должность Лаврентьев засобирался в Москву. Осенью 1963 – зимой 1964 года об отъезде «деда» судачили в Академгородке в открытую. Называли даже его преемника – Александра Даниловича Александрова, ректора Ленинградского университета, математика, геометра, философа естествознания.

После того как Лаврентьев пообещал ему избрание в академики по квоте Сибири, он в начале 1964 года перебрался в Новосибирск. В академики Александрова в 1964 году избрали, но преемником Лаврентьева ему стать не довелось.

Но все по порядку. В те годы о деятельности Совета я почти ничего не знал. Над нами, ракетчиками, царствовала Военно-Промышленная комиссия Устинова. Расскажу о том немногом, что мне удалось разузнать впоследствии.

За чуть более чем годичный срок своего существования Совет провел в жизнь всего три-четыре идеи, но они повлияли на будущее развитие страны.

Начал Лаврентьев с наведения элементарного порядка в планировании от «достигнутого», что означало: план будущего года устанавливается чуть больше, процентов на три-пять, от выполненного в текущем году. Система создавала массу нелепостей. Так, имея возможность при удачно сложившихся обстоятельствах прирастить за год производство продукции (самолетов или тапочек), скажем, на 30 процентов, «умный» директор растягивал процесс на всю пятилетку, искусственно дозируя рост по пять процентов в год. Такое поведение диктовали правила игры, вернее тогдашней экономической жизни. Увеличь он производство на все 30 процентов за год, израсходуй все ресурсы, и от достигнутого ему на следующий год добавят еще 5 процентов роста. А он, выложившись до конца, их уже не осилит, оставит и завод, и самого себя без премии. Еще и выговор «заработает».

То же самое происходило с добычей минерального сырья. «Рачительный хозяин» никогда не отправит потребителю все полученное им из земли, отложит часть про запас, вдруг в следующем квартале что-то случится, выработка упадет, – вот полулегальный резерв и обеспечит выполнение плана.

С увесистой папкой материалов Лаврентьев пошел к Хрущеву. Первый раз в новом качестве его научного советника. Отец, не перебивая, выслушал Лаврентьева. Обо всех этих ухищрениях он отлично знал, не знал только, как их побороть. Более того, он, в свою очередь, рассказал академику о том, как в тридцатые годы нарком Госконтроля, недавний помощник Сталина, человек сумасшедшего характера Лев Мехлис «вора поймал»: уличил директора одного из украинских заводов в воровстве самолетных моторов и уже завел на него дело. В те годы, попав в такую передрягу, директор выговором не отделался бы, «в лучшем случае» загремел бы в лагерь, а в худшем…

На его счастье Мехлис поделился предварительными результатами расследования с Хрущевым, и тот усомнился: «У нас воруют все, что угодно, но авиационный мотор? Съесть его нельзя, продать нельзя, какой смысл в краже?»

Дело раскрылось просто: производство моторов учитывалось не помесячно, а посуточно. Сверхплановые моторы (их-то Мехлис и обнаружил) директор завода в отчет включать не спешил, использовал свой резерв на случай провала плана.

Отец пообещал Лаврентьеву подумать, в свою очередь попросил подумать и Лаврентьева. Вскоре отец придет к заключению, что выход в еще более глубокой децентрализации экономики.

Совет Лаврентьева, так окрестили его в кремлевских кабинетах, занимался широчайшим спектром проблем. К примеру, Михаил Алексеевич создал и сам возглавил комиссию, занявшуюся спецификой работы машин на Крайнем Севере зимой. Не полагаясь ни на кого, Лаврентьев с Марчуком в самые жгучие морозы проехали полторы тысячи километров по печально знаменитому Колымскому тракту, общались с золотодобытчиками, шоферами, охотниками, местными властями. Они своими глазами увидели, как при экстремально низких температурах лопаются стальные конструкции, металлические детали становятся хрупкими, как стекло, резина крошится, как сухари, пластмасса растрескивается, смазка, ничего не смазывая, превращается в камень. Они подсчитали, что зимой на Севере поломок происходит почти в десять раз больше, чем в Центральной России. Они же отыскали и решение проблемы. По просьбе Лаврентьева, член совета Борис Евгеньевич Патон, человек хваткий и пробивной, разработал методы сварки специальных хладостойких марок стали. Химики занялись производством хладостойкой резины, пластмасс, смазок. Совет подготовил специальное постановление правительства. Дело пошло.

Лаврентьев же, в связи со строительством гигантской сибирской Нижне-Обской ГЭС, переключился на экологию. Газеты расписывали на все лады ее сказочную мощность в 10 миллионов киловатт, безбрежность будущего рукотворного моря размером с Каспий. Заместитель отца Алексей Николаевич Косыгин, один из энтузиастов будущей стройки, своим решением выделил два миллиона рублей на изыскание подходящего для плотины места. Энергетики облюбовали створ в районе Сургута.

У Лаврентьева затопление почти трети Западной Сибири вызывало не восторг, а серьезные опасения. Он поделился ими с отцом, и тот поручил Совету разобраться. Организованная Лаврентьевым комиссия объехала обреченные на затопление районы. В результате строительства плотины под воду уходили сельскохозяйственные угодья, леса. Посетила комиссия и район Березова, места ссылки князя Александра Даниловича Меншикова, сподвижника Петра I. Геологи разведали там богатые месторождения нефти. В случае строительства ГЭС на нефти пришлось бы поставить крест. Гидроэнергетиков нефть не интересовала. Совет по науке признал строительство Нижне-Обской ГЭС экономически нецелесообразным и даже вредным. Вопреки возражениям энергетиков, протестам Косыгина, отец поддержал Лаврентьева. Специальным решением Совета Министров проектирование Нижне-Обской ГЭС остановили.

Я упомянул о крупных проблемах, но Совет и его председатель занимались и делами мелкими, даже личными. К примеру, однажды отец попросил Лаврентьева помочь ему разобраться в коллизии в связи с академиком Петром Леонидовичем Капицей. Отец и сам хорошо знал маститого академика, несколько раз встречался с ним, но тут возникло щекотливое дело. Петр Леонидович собрался за границу, в Англию, Данию еще куда-то и подал соответствующие бумаги. Но получил отказ. Он пожаловался Хрущеву. Отец попал в затруднительное положение. КГБ выступал категорически «против», Министерство среднего машиностроения тоже. От Хрущева требовалось решение по тем временам непростое.

Чтобы объяснить суть происходившего, позволю себе углубиться в историю вопроса. Петр Леонидович Капица, тогда еще молодой, но уже знаменитый ученый, долгое время, с 1921 по 1934 год, работал в Англии. Там он сделал свои главные открытия в области сжижения газов – кислорода и гелия. В 1934 году Капица, как и в предыдущие годы, приехал в Советский Союз почитать студентам лекции, пообщаться с коллегами. Но в Англию уже не вернулся, и не по своей воле. В 1930-е годы Сталин предпринимал шаги для возвращения в страну уехавших в послереволюционное время писателей, художников, композиторов, ученых. Одни, как Алексей Толстой, Прокофьев, Марина Цветаева, вернулись, но многие поостереглись.

К примеру, рассказывали, что уговаривать знаменитого художника Илью Репина Сталин послал его дореволюционного друга, писателя Корнея Чуковского. Вернувшись через пару недель, Чуковский развел руками, – он сделал все, что мог, но старик заупрямился. В 1940 году, в результате советско-финской войны, Териоки, местечко, где жил и работал Репин, отошло к СССР. Репин уже умер. Финны ни его картинами, ни тем более его бумагами не интересовались, все осталось в доме нетронутым. В том числе дневник. В нем на одной из страниц Репин записал: «Приезжал Корней. Говорили о возвращении в Россию. Не советовал». Случалось и такое.

У Капицы же в 1934 году просто отобрали паспорт и предложили продолжить работы в Москве. Оборудование его лаборатории советское правительство выкупило у англичан. Новая жизнь складывалась сложно, Капица заступался за арестованных в самые страшные 1930-е годы вызволил из тюрьмы будущих академиков Льва Ландау и Игоря Тамма, после войны, во время кратковременного участия в атомном проекте фрондировал перед Берией. И регулярно писал Сталину. Сталин ему благосклонно отвечал, но затем, в письме от 25 ноября 1945 года, Капица перегнул палку, нажаловался вождю на Берию, обвинил человека, курирующего всю атомную отрасль в безграмотности, сравнил его с дирижером, который управляет оркестром, ничего не смысля в партитуре. Сталин Берию не уволил, Берия уволил Капицу. Сначала академика отстранили от работ, связанных с кислородной промышленностью, а он ни больше ни меньше возглавлял «кислородный» главк, затем признали его методику сжижения газов вообще несостоятельной. Затем Капицу выгнали из его собственного, «привезенного из Англии», Института физических проблем. И наконец, уволили из университета, где он еще какое-то время читал лекции. Спасибо что не посадили.

Летом 1953 года, после смерти Сталина и, конечно, ареста Берии, Капица попытался вернуть себе Институт, написал письмо Маленкову. Но не тут-то было, Берии уже не стало, однако люди, заправлявшие при нем атомными делами, оставались на своих местах. Отдавать какому-то Капице теперь уже свой институт они не желали. В ответ на запрос Маленкова все атомщики: член Президиума ЦК Первухин, министр Ванников, его заместитель Завенягин, категорически высказались против. Маленков привычно присоединился к мнению «большинства».

Поняв, что с Маленковым у него ничего не сладится, Капица попросился на прием к Хрущеву. Они встретились в середине февраля 1954 года. Я уже говорил, что отец любил общаться с учеными. А тут Капица… Человек-легенда! Однако Петр Леонидович разочаровал отца. В первую очередь, своим внешним, как говорил отец, затрапезным, неакадемическим видом и даже тем, что у него постоянно текло из носа, а носовым платком академик почему-то не пользовался. Но все это мелочи, гении – они люди своеобразные. Отец стал расспрашивать Капицу о его работе, поинтересовался, не вернется ли он теперь, когда не стало Берии, к атомным разработкам? Капица категорически ответил: «Нет».

– Ученые подобны артистам, – пояснял он отцу, – любят, чтобы об их работах говорили, писали, показывали их в кино, а военная тематика секретна. Связаться с ней – означает похоронить себя в стенах института.

Отец Капицу не понял и не мог понять: над страной висит угроза американской атомной атаки, а он ему рассказывает о кино.

Затем Капица пожаловался, что работать ему приходится на даче, Институт у него Берия со Сталиным отобрали. Отец пообещал разобраться. 28 января 1955 года Капица вновь занял кресло директора Института физических проблем.

Теперь Капица стал писать письма отцу, как раньше писал их Сталину. В них он убеждал адресата в важности фундаментальной науки, жаловался на цензуру, задерживающую пересылаемые ему из-за границы иностранные журналы и книги. Отец рассылал его письма членам Президиума ЦК, просил помощников напомнить о них. С цензурой все разрешилось просто, а вот с фундаментальной наукой разбираться приходилось долго и мучительно. Но об этом позже.

Еще раз они встретились весной 1958 года. Капица рассказал отцу, что он работает над концентрацией электромагнитной энергии в луче, чем-то вроде гиперболоида инженера Гарина. Капица предвосхитил идею лазера, но сам лазера не изобрел.

На всякий случай отец решил проконсультироваться с Курчатовым. Последний отца «особенно не обнадежил, пояснил, что работа Капицы не является самой острой с точки зрения государственных интересов».

Потом Капица написал отцу, что он разгадал тайну шаровой молнии, научился создавать искусственные сгустки энергии, внутри которых, по его мнению, происходит термоядерная реакция. Снова просился на прием. Они не встретились. Отец потерял к Капице интерес.

И вот теперь, в очередном письме Капица просил Хрущева вмешаться, разрешить ему выехать за границу. Подобные проблемы тогда возникали на каждом шагу, командировка в капиталистические страны считалась чем-то из ряда вон выходящим. Требовалось «поручиться» за выезжающего – что он вернется, что не наговорит лишнего, не уронит там ничего, чего ронять не следовало. Особо щекотливые выездные дела доходили до отца, и он брал ответственность на себя. Так он «поручился» за балерину Майю Плисецкую, пианиста Святослава Рихтера, но в случае с Капицей он засомневался. Не в том, что Капица не вернется, конечно, вернется, а вот не расхвастается ли там перед «благодарными» слушателями, не раскроет ли ненароком какие-то научные секреты? Ведь он сам говорил отцу, что по складу характера – он артист, а артисты – ой как болтливы.

Вот отец и решил заручиться мнением Лаврентьева. О Капице Лаврентьев высказался в самых превосходных тонах, а по поводу командировки за границу ответил кратко: «Что тут плохого? Нужно отпустить». Однако отец продолжил расспрашивать Лаврентьева, насколько Капица знает наши секретные разработки, даже те, в которых сам не участвует? «Все мы обсуждаем научные проблемы между собой, – Михаил Алексеевич не стал кривить душой. – К тому же, Капица – ученый огромного масштаба, секретов для него не существует».

Капица за границу тогда так и не поехал.

«С сожалением, но пришлось отказать ему, – констатировал уже в отставке отец и тут же добавил: – Впоследствии (в 1966 году. – С. Х.) он побывал за границей, съездил с большим шумом в Англию. Я радуюсь за него и испытываю некоторую ревность, что не я решил этот вопрос. Однако то, чего мы опасались в былые времена, перестало сейчас служить препятствием. Мы стали признанной ядерной державой.

Не было ли в моей осторожности “отрыжки” сталинских времен? Возможно, возможно. Не сразу освобождаешься от моральных наслоений, даже тех, которые сам осуждаешь».

В 1963 году Совет обсуждал, как реформировать образование и чему учить в школах и высших учебных заведениях. Главные споры разгорелись вокруг реформы среднего образования. Министры среднего и высшего образования Всеволод Николаевич Столетов и Вячеслав Петрович Елютин настаивали на переходе от десятилетки к одиннадцатилетке.

– Школа не успевает подготовить всесторонне развитого человека, – убеждал слушателей Столетов.

– Всесторонне развитый человек – есть человек всесторонне недоразвитый, – парировал академик Дородницын. – Каждый человек, если он человек, имеет свой стержень жизни. Здесь он должен знать все досконально, а остальное лишь вспомогательное, обеспечивающее этот стержень. Только так достигается гармония, остальное лишь бесплодные мечтания.

Дородницына, человека жестких принципов, как и Лаврентьева, окружающие побаивались. Вот и сейчас министры не нашлись, что ему возразить.

Паузой воспользовался Лаврентьев, он считал, что школьные программы перегружены преподаванием русского языка.

– Вот мы, ученые, не знаем его в совершенстве, но это не мешает нам общаться, доказывать теоремы и развивать теории, – привел он более чем спорный довод. – Николай Николаевич, вы хорошо знаете русский язык? – не дав присутствующим опомниться, обратился он к академику Семенову.

– Пожалуй, нет, – после легкого раздумья ответил Семенов.

– А как вы обходитесь с бумагами? – продолжал настаивать Лаврентьев.

– Пишу неразборчиво, а секретарша поправляет все, как надо, – недовольно пробурчал Семенов.

Дискуссия явно заходила не туда, и тут слово взял Келдыш.

– Не надо передергивать, – в своей мягкой манере начал он. – Об изучении русского языка следует говорить осмысленно. Всякий культурный человек, а ученый тем более, должен быть высокограмотным человеком. Русский язык – основа нашей культуры и нашего собственного миросозерцания.

Келдыша поддержал академик Кириллин, постепенно к ним присоединились и остальные члены Совета. Лаврентьев и Семенов остались в меньшинстве. Единогласно все высказались за сохранение десятилетки. Идею перехода на одиннадцатилетнее образование похоронили надолго.

Другая «интересная» тема – надбавки к окладам за научные степени, докторские и кандидатские. Многие считали их не только бесполезными, но и вредными, побуждающими к защите диссертаций не ради знаний, а с целью улучшения своего материального положения. Предполагалось лишить ученых «незаслуженных» привилегий. Доброхоты регулярно снабжали отца нелепыми темами диссертаций, благо объявления о защитах, согласно закону, ежедневно публиковались в «Вечерней Москве». Отец нередко использовал эти курьезы в своих выступлениях, но с принятием решения не спешил, хотел посоветоваться с кем-то лучше знающим предмет, чем окружавшие его сотрудники ЦК и журналисты. К тому же, сам не имевший возможности как следует выучиться, он испытывал внутреннее благоговение перед наукой и учеными. Настоящими, конечно, делающими дело, а не болтунами. Он отослал проект решения о надбавках на отзыв Лаврентьеву.

«Большинство ученых не склонны к сколько-нибудь существенной ломке системы присуждения ученых степеней и званий. Ее нужно усовершенствовать, но ни в коем случае не ломать», – возражал Ларентьев в своем ответе. Он считал, что льготы для «остепененных» не так уж обременительны бюджету. Большинство диссертантов – добросовестные ученые, и их труд следует так же материально стимулировать, как он, Хрущев, требует стимулировать труд рабочих и колхозников. Ничего зазорного в этом нет, что же касается «научных пустоцветов», то их меньшинство, надо бороться с ними, а не с диссертациями.

Прочитав записку, отец пригласил Лаврентьева к себе. Подробностей разговора я не знаю, но, вернувшись домой, отец со смехом вспоминал один из аргументов Лаврентьева: «Лишать кандидатов и докторов наук их привилегий – все равно что свинью стричь: визгу много, а толку чуть».

Шутки шутками, но кремлевская встреча с Лаврентьевым изменила настрой отца. Подготовленный проект решения он не подписал.

В октябре 1964 года отца отстранили от власти. Буквально на следующий день ликвидировали Совет. Лаврентьев в Москву переехать так и не успел.

Преемники отца рассматривали Совет по науке как организацию исключительно личностную, связанную с Хрущевым, а значит, подлежащую уничтожению. Собственно, таковой она и была. Отец испытывал внутреннюю потребность в общении с учеными, нуждался в их знаниях, нуждался в дискуссиях с ними, порой непростых и взаимно не очень приятных, нуждался в их советах, независимых суждениях. С их помощью он старался уловить тенденции развития окружающего нас мира, обеспечить стране ускоренное развитие, выход на передовые рубежи в конкуренции с Западом, с Америкой.

В непрекращающейся борьбе с энтропией, с засасывающим все и вся хаосом Совет становился очень важным и действенным инструментом. Преемники Хрущева, провозгласив принцип стабильности, стабильности в интересах государственного и партийного аппарата, сами стали органической частицей нарастающего хаоса, энтропии. Возглавивший правительство Косыгин искренне верил в действенность бюрократической иерархии. При наличии Госплана, Госкомитета по науке и технике, Академии наук, к чему ему еще и собственный Совет по науке? Он представлялся капризом Хрущева, проявлением волюнтаризма, вот его и ликвидировали за ненадобностью.

Сыграла роль и личностная составляющая. Косыгин, заместивший отца в кресле главы правительства, не простил Лаврентьеву его негативной позиции при обсуждении проекта Нижне-Обской ГЭС.

Сохранилось свидетельство академика Гурия Ивановича Марчука о последних днях существования Совета. Председатель Совета Лаврентьев, секретарь Совета Марчук и иже с ними в те годы разрывались между Академгородком, Сибирским отделением Академии наук и Советом по науке, постоянно сновали из Новосибирска в Москву и обратно. Неудобство такой жизни им компенсировалось определенными московскими удобствами: персональной «Волгой» из совминовского гаража по вызову, если кому понадобится – хорошей гостиницей. По воспоминаниям Марчука: «В октябре 1964 года, 14 числа, через 4 часа после проводов представительной французской делегации, меня пригласил М. А. Лаврентьев в кабинет и сказал: “Гурий Иванович, в Москве что-то случилось, мне как члену ЦК надлежит немедленно прибыть на Пленум. Вы поедете со мной, дело может коснуться и нашего Совета по науке”.

Я немедленно собрался, мы направились в аэропорт. К удивлению французов, наших гостей, мы летели в Москву с ними в одном самолете. В Москве Лаврентьев сразу же поехал в Кремль, а я отправился к себе на квартиру. У Лаврентьева с Марчуком в Москве сохранялись их старые квартиры. На следующее утро позвонил в диспетчерскую гаража Совмина с просьбой прислать мне машину, но получил ответ, что с сегодняшнего дня машина меня не обслуживает. О происшедшем я узнал из газет: накануне (14 октября. – С. Х.) Пленум ЦК КПСС отстранил Хрущева от должности Первого секретаря ЦК КПСС, на его место избрали Брежнева. Я поспешил в Кремль. Происходившее в Кремле меня поразило. Большая группа хозяйственных служащих и рабочих ходили по кабинетам Кремля и, если в них висели портреты Хрущева, срывали их граблями и складывали в тележку. Смотреть на это было просто противно. На следующий день А. Н. Косыгин – новый председатель Совета Министров СССР вел заседание Президиума Совмина. На нем приняли в числе первых постановление о ликвидации Совета по науке при Совете Министров СССР. А зря! Дело было недорогое для государства, но нужное. Больше Совет никогда не возникал».