Текст книги "Никита Хрущев. Реформатор"

– Если проследить, пахнет нехорошим, – первым, как всегда, пришлось говорить отцу, – надо проверить, вызвать оставшихся в живых свидетелей.

– Это ничего не даст, – перебил отца Молотов, – проверять надо документы.

Его поддержал Каганович. Оба они знали, что документы подтвердят сталинскую версию о причастности к убийству Кирова Зиновьева, и только его одного. Микоян встал на сторону отца.

Свидетелей допросили, тех немногих, кого удалось разыскать. Большинство из них распростились с жизнью сразу после окончания следствия по делу Кирова, за которым следил лично Сталин. Неоспоримых фактов причастности или непричастности Сталина к преступлению они привести не смогли.

На том, предновогоднем заседании отец предложил создать специальную комиссию, вменив ей в обязанность разобраться не только с убийством Кирова, но и копнуть поглубже. Особенно его интересовала судьба делегатов XVII съезда партии, «Съезда победителей», как назвал его Сталин. Большинство «победителей» и те, кого отец хорошо знал, и кого не очень – исчезли без следа. Члены Президиума ЦК заспорили, кого включить в комиссию, дело уж больно щекотливое. Микоян предложил в комиссию из высшего руководства его самого, отца, Молотова, Ворошилова и в добавку к ним еще кое-кого рангом пониже. Отец предпочел роль арбитра и свое участие в комиссии отклонил. По мнению отца, работу следовало поручить историкам партии, а во главе поставить «главного историографа», одного из авторов «Красного курса истории ВКП(б)», Секретаря ЦК Петра Николаевича Поспелова. Он писал эту «историю», пусть сам же теперь ее и расхлебывает. В результате в комиссию включили функционеров второго партийного эшелона: Аверкия Борисовича Аристова от ЦК, Николая Михайловича Шверника от профсоюзов и Павла Тимофеевича Комарова от комиссии партийного контроля, а также Генерального прокурора Руденко и Председателя КГБ Серова. КГБ предписали предоставлять Комиссии любые, даже самые секретные документы.

И до встречи отца со Снеговым и Шатуновской, начиная с самого 1953 года, освобождали из лагерей политических, кого с реабилитацией, а кого просто так, по умолчанию. Но двигалось все медленно, они же потребовали настежь раскрыть двери лагерей, освободить практически всех и сразу. И без Снегова с Шатуновской процесс пошел бы тем же путем. Но так уж получилось, что судьба избрала своим орудием возмездия за содеянные Сталиным преступления именно их двоих.

Снегова отец назначил своим «комиссаром» в МВД к Круглову. Ему, недавнему «сидельцу», вменялось надзирать не только за реабилитацией, но и за соблюдением законности в Министерстве, где само слово «законность» давно забыли. Шатуновская выполняла схожую задачу в комиссии Партийного контроля. Снегов и Шатуновская стали первыми в российской истории уполномоченными высшей властью наблюдателями за соблюдением того, что сейчас называют «правами человека».

Забегая вперед, скажу, что оба они в МВД и КПК пришлись не ко двору, слишком настойчиво требовали освобождения заключенных, их реабилитации, постоянно совали нос в самые заповедные уголки еще вчера никому неподсудных «органов». При первой возможности от них постарались избавиться, сначала отобрали допуски к секретным материалам, а затем и вовсе отправили на «персональную» пенсию. Однако Снегов с Шатуновской и не думали сдаваться, до конца своих дней – а прожили они, закаленные в сталинских лагерях, долго – стучались во все двери, писали во все инстанции, разоблачали, разоблачали, разоблачали… Пока Хрущев оставался у власти, их вежливо выслушивали, но мало что предпринимали. Когда же отца от власти отставили, их и слушать перестали.

Параллельно с работой комиссии Поспелова отец затеял собственное расследование. 1 февраля 1956 года на заседание Президиума ЦК из тюрьмы доставили важного свидетеля, к тому времени уже арестованного вслед за Берией одного из высших чинов госбезопасности, в тридцатые годы заместителя начальника следственной части по особо важным делам Бориса Вениаминовича Родоса. Это он «выбивал» показания из Косиора, Чубаря, Постышева и еще из многих и многих других. Это его подследственный маршал Василий Константинович Блюхер после восемнадцати дней непрерывных избиений умер в тюрьме, так и не дождавшись смертного приговора.

«На наше заседание пришел человек, еще не старый, – вспоминал впоследствии отец. – Я спросил его: “Вы вели дело Чубаря?” – “Да, я”. – “И как он сознался в своих преступлениях?” Тот говорит: “Мне дали директиву: бить его, пока не сознается. Вот я и бил его, он и сознался”.

Вот так просто! Осудили его за такое следствие, хотя этот следователь оказался слепым орудием, он верил партии, он верил Сталину».

На том заседании Президиума ЦК его члены вели себя по-разному. Относительно молодой Сабуров не выдержал, воскликнул: «Если факты верны, разве это коммунизм? За это нельзя простить».

– С ума можно сойти, – отозвался Микоян.

– Сталина как великого руководителя надо признать, – не согласился с ними Молотов и назидательно добавил: – неправильности надо соразмерить.

– Нельзя в такой обстановке решать, – поддержал его Каганович, – тридцать лет Сталин стоял во главе.

– Партия должна знать правду, но преподнести, как жизнью диктуется, – лавировал Ворошилов, – период диктовался обстоятельствами. Мерзости много, но надо подумать, чтобы с водой не выплеснуть ребенка.

– Правду восстановить, но правда и то, что под руководством Сталина победил социализм. Надо все соразмерить, – присоединился к Ворошилову Молотов.

– Сталин предан социализму, но… партию он уничтожил. Не марксист он. Все святое стер, что есть в человеке. Все своим капризам подчинял, – подвел итог Хрущев.

Так что ко времени окончания работы комиссии Поспелова члены Президиума ЦК уже кое-что знали, но не более, чем кое-что…

Комиссия представила материалы расследования Президиуму ЦК 9 февраля 1956 года, примерно через месяц после начала работы и перед самым открытием назначенного на 14 февраля XX съезда партии. Председатель комиссии Поспелов зачитывал отчет вслух. Поправив на носу старомодные, с огромными диоптриями очки, он начал бубнить. Так же бесцветно Поспелов выступал и на партийных собраниях в ЦК, и на заседаниях Академии наук, где он числился «партийным» академиком-историком. «Ему было трудно читать, – вспоминал Микоян, – один раз он даже разрыдался».

Отец пришел в ужас. Он ожидал разоблачений, но такого… В 1935–1940 годах подверглись репрессиям две трети партийных и советских работников, занимавших хоть какие-то, даже незначительные должности. Из 139 членов и кандидатов в члены ЦК, избранных на XVII съезде «победителей», арестовали 98, а из 1 966 самих «победителей» – делегатов съезда, арестовали 1 108 человек, расстреляли 848. Не миновала чаша сия и тех, кто не занимал никаких должностей. Только за 1937–1938 годы НКВД арестовало 1 548 366 человек и расстреляло почти половину из них – 681 692 узника. Полтора миллиона арестованных и почти три четверти миллиона казненных советских граждан! И это безо всякой войны, просто так, по наветам соседей или по разнарядке местного НКВД.

В докладе Поспелов ограничился всего двумя годами сталинских репрессий, но и двух лет оказалось достаточно… Какое-то время члены Президиума сидели как оцепеневшие.

– Что за вождь, если он всех уничтожает? – прервал тишину отец и замолк, подбирая нужные слова. Потом продолжил. – Надо проявить мужество, сказать правду. Съезду сказать. Кому сказать?

Снова повисла пауза.

– Может быть, товарищу Поспелову? – не очень уверенно произнес отец и оглядел присутствующих. Никто не отозвался и он продолжил:

– Когда сказать? Вопрос остался без ответа.

– На заключительном заседании, – подвел итог отец. Пришла пора высказываться и остальным, в таких обстоятельствах отмолчаться никто не мог себе позволить. Вот только говорить никому не хотелось.

– Надо сказать, – нарушил молчание Молотов, – но сказать не только это. Сталин – продолжатель дела Ленина. После Сталина мы вышли великой партией.

Он говорил несколько минут, в волнении заикался, запинался, подыскивал слова в пользу Сталина, но после сообщения Поспелова нужные слова находились с трудом. Наконец Молотов иссяк.

Отец неопределенно хмыкнул, начал было что-то отвечать, но тут вмешался Каганович.

– Историю обманывать нельзя, – быстро сориентировался он. – Докладывать – товарищу Хрущеву. Мы несем ответственность, но такая тогда сложилась обстановка. Но мы были честны, борьба с троцкистами оправдана. Я согласен с товарищем Молотовым, все надо провести с умом. Как сказал товарищ Хрущев, как бы нам не развязать стихию.

Лазарь Моисеевич почувствовал, что он окончательно запутался и резко, на полуслове оборвал свое выступление.

Следующим выступил Булганин. Он полностью поддержал отца.

– Мы не в отпуску, – произнес Ворошилов. Что это значило, никто не понял. – Всякая промашка повлечет за собой последствия, – пытался определиться Климент Ефремович, но определиться у него не получалось. – Были враги? Были. Сталин осатанел. Тем не менее, в нем много человеческого, но были и звериные замашки.

– Не можем не сказать съезду, – квинтэссенция выступления Микояна.

– На съезде доложить, – вторил ему Первухин.

– Делегатам рассказать все, – сухо произнес Суслов.

– Съезду сказать, – это уже слова Маленкова. – Испытываю чувство радости от того, что оправдываем товарищей, но их не оправдать, не объяснив роли Сталина. «Вождь» действительно оказался «дорогой». Связать с культом личности. Не делать доклада о Сталине вообще.

Как «оправдать товарищей, объяснить роль Сталина» и одновременно «не делать доклад вообще» – Маленков не объяснил.

– ЦК не может молчать, – еле слышно произнес Шверник, – иначе улица заговорит. Кошмар…

– Молотов, Каганович, Ворошилов – фальшивят, – рубил сплеча Сабуров, – Каганович говорит о недостатках, когда они по сути – преступления. Мы много потеряли благодаря глупой политике и с проливами Босфор и Дарданеллы, не говоря уже о Финской войне, Корее, блокаде Берлина. Испортили отношения со всеми. Сказать правду о Сталине до конца.

«Старики» высказались все, настала очередь «молодых», со Сталиным в 1930-е годы не повязанных.

– Не согласен с прозвучавшим в выступлениях Молотова, Кагановича и Ворошилова: «Не надо говорить», – громко, чуть громче, чем требовалось в небольшом зале заседаний Президиума ЦК, начал выступление секретарь ЦК Аверкий Борисович Аристов. – «Мы этого не знали» – недостойный аргумент. Годы были страшные, годы обмана народа.

– Правильно товарищ Хрущев предлагает, правду надо сказать, – присоединился к Аристову еще один «новичок», тоже Секретарь ЦК Николай Ильич Беляев. – Делаются оговорки, как бы не потерять величие Сталина, но в этом величии надо еще разобраться.

– Писали о Сталине от сердца, – вкрадчиво начал Шепилов. – Шевелились глубокие сомнения… Надо сказать партии, иначе нам не простят. Говорить правду, но продумать форму, чтобы не было вреда.

– Какой тут вред? – отпарировал Кириченко. – Не может быть вреда. Невозможно не сказать.

– На съезде ЦК должен высказаться, – последним говорил Пономаренко, – гибель миллионов оставляет неизгладимый след.

– Нет расхождений, съезду сказать, – подвел итоги обсуждению отец. – Развенчать до конца, но не смаковать, кто будет делать доклад – обдумать.

На этом заседание Президиума ЦК закончилось. Все расходились подавленными.

Отец вышел из зала вместе с Микояном, в приемной они столкнулись с Шатуновской, внутрь ее не пустили, она все это время просидела в «предбаннике», на случай, если понадобится какая-то справка. Завязался разговор. О чем? Остается только догадываться. Но догадаться не трудно. Она говорила, что комиссия копнула только первый слой и надо продолжить расследование. Микояну запомнились приведенные ею цифры: Поспелов сообщил, что за 1937–1938 годы арестовали полтора миллиона человек, а по данным КГБ СССР, предоставленным Шатуновской, за семь лет, с 1934 по 1941 год, репрессировали восемнадцать с половиной миллионов, более 15 % тогдашнего населения Советского Союза, из них расстреляли около миллиона. Разум нормального человека не способен вместить в себя преступления подобного масштаба.

Приведенные мною выше записи Малина документально подтверждают происшедшее в тот день: обсуждение состоялось, кто выступил и, очень кратко, кто что сказал. Переживания, тональность выступлений – все это осталось за кадром. А эмоции в тот день бушевали нешуточные. Воспоминания о том, как проходило обсуждение записки Поспелова, оставили два человека: отец и Микоян.

Начну с отца.

«Вот съезд кончится. Будет принята резолюция. Все это формально. А что дальше? На нашей совести останутся сотни тысяч расстрелянных людей, включая две трети состава Центрального Комитета, избранного на XVII партийном съезде. Редко, редко, кто удержался, а так весь партийный актив расстреляли или репрессировали. Редко кому повезло, и он остался жив. Что же дальше? Записка комиссии Поспелова сверлила мне мозг», – делится своими переживаниями отец.

Отец колебался. Рассказать обо всем? Промолчать? Попытаться выбраться из трясины беззакония и лжи, опираясь на новую ложь? О том, что выбираться придется, сомнений у него не возникало, он считал, что будущее общество должно строиться не на репрессиях, а на власти народа. Но как это сделать, не сказав тому же народу правду, не исключив навсегда возможность прихода к власти нового диктатора, прихода за дымовой завесой самых благих намерений поддержания порядка и достижения процветания.

Отца беспокоили и сиюминутные проблемы. Стоит ослабить репрессивный режим, и люди потребуют правды, правды о прошлом и, естественно, о настоящем. Как политик отец считал – сокрытие правды о чудовищности сталинского режима смерти подобно. Политической – безусловно. В таком случае, чтобы удержать власть, придется или творить такие же беззакония, запутываясь во все новых преступлениях, или ожидать, когда во всем разберутся, но уже без них. Первого отец не мог себе даже представить. Второе не отвечало его натуре, он привык, не ожидая ударов судьбы, упреждать их.

Как мы знаем, отец решил действовать. Вот как он описывает заседание Президиума ЦК, обсуждавшее записку Поспелова, то самое, с которым читатель уже познакомился в изложении Малина:

«Я собрался с силами и поставил вопрос: “Товарищи, а как же быть с запиской товарища Поспелова? Как быть с расстрелами, арестами? Кончится съезд, и мы разъедемся, не сказав своего слова. Ведь мы уже знаем, что люди, подвергшиеся репрессиям, были невиновны… Люди начнут возвращаться из ссылки, мы же держать их там теперь не будем”.

…Как только я закончил говорить, тут сразу на меня все набросились. Особенно Ворошилов: “Что ты? Как это можно? Разве можно все рассказать съезду? Как это отразится на авторитете нашей партии, на авторитете нашей страны? Это же в секрете не удержишь! И нам тогда предъявят претензии. Что мы можем сказать о нашей роли?”

Очень горячо возражал Каганович. Это было желание уйти от ответственности. Если сделано преступление, то замять его, прикрыть.

Я говорю: “Это невозможно, даже если рассуждать с ваших позиций. Мы проводим первый съезд после смерти Сталина. На этом съезде мы должны чистосердечно рассказать делегатам всю правду о жизни и деятельности нашей партии. Мы отчитываемся сейчас за период после смерти Сталина, но мы, как члены Центрального комитета, должны рассказать и о сталинском периоде. Как же мы можем ничего не сказать делегатам съезда? Съезд закончится. Делегаты разъедутся. Вернутся бывшие заключенные и начнут их информировать по-своему. Тогда делегаты съезда, вся партия скажут: позвольте, как же это так? Был XX съезд – и там нам ничего не сказали. Вы что, не знали о том, что рассказывают люди, вернувшиеся из ссылок, из тюрем? Вы должны были знать!

Мы ничего не сможем ответить! Сказать, что мы ничего не знали – это будет ложью, есть записка товарища Поспелова, и мы теперь уже знаем обо всем. Знаем, что репрессии были ничем не обоснованы, что это был произвол Сталина”.

Ответом была опять очень бурная реакция. Ворошилов и Каганович повторяли в один голос: “Нас притянут к ответу”.

Я сказал: “Я готов как член Центрального комитета с XVII съезда и член Политбюро с XVIII съезда нести свою долю ответственности перед партией, если партия найдет нужным привлечь к ответственности тех, кто был в руководстве во времена Сталина, когда допускался этот произвол…Даже у людей, которые совершили преступление, раз в жизни бывает такой момент, когда они могут сознаться, и это принесет им, если не оправдание, так снисхождение. Это можно сделать только на XX съезде, на XXI съезде уже поздно будет…”

Сейчас не помню, кто после этого персонально поддержал меня. Думаю, что это были Булганин, Первухин и Сабуров. Не уверен, но думаю, что, возможно, Маленков тоже поддержал меня.

Тогда возник вопрос, кто должен делать доклад? Я предложил, чтобы доклад сделал товарищ Поспелов. Другие, я сейчас не помню, кто персонально, предложили, чтобы доклад сделал я… “Если сейчас не ты выступишь, то возникнет вопрос: почему Хрущев в отчетном докладе ничего не сказал. Не мог же Хрущев не знать. Следовательно, возможно, что есть разногласия в руководстве, и Поспелов выступил с собственным мнением”. Этот аргумент заслуживал внимания, и я согласился…»

Микоян в своих мемуарах с Хрущевым не соглашается, в его памяти дискуссия о докладчике запечатлелась иначе: «Когда речь зашла о докладчике на съезде, я предложил сделать доклад не Хрущеву, а Поспелову как председателю комиссии ЦК партии. Хрущев мне ответил: “Это неправильно, потому что подумают, что Первый секретарь уходит от ответственности и вместо того, чтобы самому доложить о таком важном вопросе предоставляет возможность выступить докладчиком другому”. Хрущев настаивал, чтобы основным докладчиком был именно он. Я согласился, так как при таком варианте значение доклада только возрастало. Он оказался прав».

В приведенных выше записках Малина ничего подобного не зафиксировано, Анастас Иванович что-то напутал… или запутал. Не знаю.

«Мы утвердили все выводы комиссии Поспелова без изменений, – я возвращаюсь к воспоминаниям Микояна, – но она не внесла предложений по открытым процессам 1930-х годов, заявив, что не сумела разобраться, ей это оказалось не под силу. Тогда Хрущев предложил создать новую комиссию – специально по открытым судебным процессам, включив туда, кроме уже работавших членов, также Молотова, Кагановича и Фурцеву. Мою кандидатуру он почему-то даже не назвал.

Я не возражал против предложенного состава. Может быть, если бы это было предварительным обменом мнений, я бы и возразил. Ведь соображение об участии в сталинском руководстве уже отпало. Но почему только для Молотова и Кагановича? Возможно, было бы целесообразно мне быть там, чтобы противостоять в случае необходимости Молотову и Кагановичу. Я думал о роли Кагановича, а также о том, что Молотов тогда был вторым лицом в партии и государстве и во многом помогал Сталину в ходе репрессий. Стоило ли их включать в состав, где остальные участники были намного ниже по положению в партии?

Но в тот момент возражать и объяснять причины было неудобно, ибо предложение было одобрено без оговорок. Кроме того, я думал, что они уже поработали и в отношении судебных процессов и результат будет такой же, как и в отношении репрессий.

Но мы ошиблись. Через некоторое время новая комиссия представила предложения в том смысле, что, хоть в те годы не было оснований обвинить Зиновьева, Каменева и других в умышленной подготовке террора против Кирова, они все же вели идеологическую борьбу против партии и пр. Поэтому, делала вывод комиссия, не следует пересматривать эти открытые процессы».

Такая комиссия существовала, но, как свидетельствуют документы, создали ее не до, а после XX съезда. Сначала ее возглавлял Молотов, а после него председателем комиссии стал Шверник. Работала она не спеша. Результаты появились ближе к 1964 году. Пришедшее к власти брежневское руководство отправило их в архив.

Вернемся теперь к событиям, последовавшим вслед за оглашением записки комиссии Поспелова. Почему ни на заседании Президиума ЦК 9 февраля 1956 года, ни после него даже не встал вопрос о включении раздела о Сталине в отчетный доклад ЦК съезду?

Во-первых, к тому времени отчетный доклад уже окончательно отшлифовали, все шероховатости убрали, Сталин не восхвалялся, но и не критиковался, а о репрессиях вообще не упоминалось. Писался он не один месяц, работавшие над ним люди вообще не имели понятия о комиссии Поспелова. Окончательный текст доклада утвердили на заседании Президиума ЦК 30 января 1956 года, и переделывать его теперь поздно, через пять дней – съезд. Да и страшно вот так, без подготовки бухнуть во все колокола. Произносимый с трибуны съезда отчетный доклад транслируется по радио на всю страну, а на следующий день Госполитиздат растиражирует его в миллионах экземпляров. В отчетном докладе принято подводить итоги, говорить об успехах, намечать вехи на будущее, критиковать недостатки. Недостатки, но разве в отчете комиссии Поспелова говорится о недостатках?

Во-вторых, и это главное, отчетный доклад по регламенту полагается обсудить, собственно съезд почти все свое время и посвящает его обсуждению, а вот обсуждения Президиум ЦК, все его члены, включая отца, хотели избежать. Они понимали, что начавшиеся дебаты могут выйти из-под контроля, зайти так далеко, что и костей не соберешь. А там еще выборы нового ЦК…

Вот и разделили доклады, решили рассказать правду о Сталине, но уже после того, как «занавес закроют», после прений и, главное, после выборов.

Утром 13 февраля 1956 года, через четыре дня после обсуждения записки Поспелова собралось предсъездовское заседание Президиума ЦК, решали организационные вопросы: регламент съезда, кого выбрать в Президиум, кого в Секретариат. «Женщин маловато», – посетовал Молотов. Микоян с Первухиным с ним согласились, предложили в Президиум съезда добавить двоих, работницу и колхозницу и соответственно поправить состав других органов. Затем слово взял Суслов.

– Пленум открыть товарищу Хрущеву, – записывал за ним Малин. – Сказать, что на съезде будет доклад о культе личности. Сделает его товарищ Хрущев.

– На закрытом заседании, – уточнил отец. Никто не возражал. На том и порешили.

В тот же день вечером открылся Пленум ЦК. Как обычно председательствовал на нем Хрущев. Приведу выдержки из стенограммы.

– Президиум рассмотрел отчетный доклад ЦК съезду и одобрил. Будет ли Пленум заслушивать доклад? – задал он трафаретный вопрос.

– Одобрить. Завтра услышим! – столь же трафаретно ответил зал. Обычно на этой ноте и заканчивались предсъездовские Пленумы, но на этот раз отец медлил.

– Есть еще один вопрос, – он запнулся, но всего лишь на мгновенье. – Президиум Центрального Комитета после неоднократного обмена мнениями, изучения обстановки, материалов после смерти товарища Сталина чувствует и считает необходимым поставить на ХХ съезде партии, на закрытом заседании (видимо, это произойдет в то время, когда закончится обсуждение докладов и утверждение кандидатов в руководствующие органы Центрального Комитета, членов и кандидатов в члены ЦК, членов Ревизионной комиссии, а гости все разъедутся), доклад от имени ЦК о культе личности, – голос отца звучал уверенно, недавнее волнение само по себе ушло. – На Президиуме мы условились, что доклад поручается сделать мне, Первому секретарю ЦК. Не будет возражений?

– Нет, – пронеслось по залу, члены ЦК привычно согласились и не задали вопросов.

Вот так, даже не поинтересовавшись, что это за диковинный доклад, члены Пленума ЦК приняли одно из важнейших решений в своей жизни. На этом заседание закрылось. Завтра съезд.