Текст книги "Романовы. Последние дни Великой династии"

Из всех лиц в составе правительства бывал в Царском и имел общение с царской семьей только один Керенский. Поскольку я мог наблюдать Керенского во время его докладов правительству о его поездках в Царское и во время вообще беседы с ним по вопросам о царской семье, я убежден, что их отношения с царем были с первых же дней корректны, а впоследствии были, безусловно, окрашены тоном взаимного доброжелательства»⁴⁷¹.

Следует заметить, что хотя ложность обвинений Государя и его супруги в подготовке «сепаратного мира» была установлена, но освобождения невиновных, так и не последовало, и режим заключения и изоляции ослаблен не был. Перед царской четой никто даже не извинился за оскорбительные наветы. Николай II оставался заложником революции.

Историк С.П. Мельгунов, критикуя работу ЧСК, впоследствии отмечал следующее: «В основу расследования был положен парадокс, что революция может судить своих врагов во имя законов, которые она разрушила».

Однообразные дни заключения царской семьи в Александровском дворце проходили один за другим, о чем можно судить по дневниковым записям царской четы. Император Николай II сделал 26 июня 1917 г. очередную запись: «День стоял великолепный. Наш хороший комендант полк. Кобылинский попросил меня не давать руки офицерам при посторонних и не здороваться со стрелками. До этого было несколько случаев, что они не отвечали. Занимался с Алексеем географией. Спилили громадную ель недалеко от решетки за оранжереями. Стрелки сами пожелали помочь нам в работе. Вечером окончил чтение le comte de MonteCristo»⁴⁷².

Совет коменданта Е.С. Кобылинского на первый взгляд казался бы странным, если бы не пояснение самого императора. Уже во времена Н.С. Хрущева, т. е. в 1961 г., делился воспоминаниями заместитель председателя Царскосельского Совдепа О.М. Сирота о несении караульной службы по охране царской семьи летом 1917 г. Он с революционной гордостью отмечал: «В тот день, когда Николай, выйдя утром на прогулку, протянул руку начальнику караула прапорщику Домазьяну, последний сделал два шага назад и сказал:

– Господин полковник (имеется в виду Государь. – В.Х.), было время, когда русский народ протягивал на руку, вы не хотели ее принять. Теперь я как сын народа не считаю возможным принять вашу руку. – Солдаты фыркнули. Николай ничего не сказал, продолжал прогулку. Наше предположение, что телефонограмма Керенского была вызвана непочтительным отношением начальника караула к особе бывшего царя, полностью оправдалось. Едва мы вошли в кабинет Керенского в Зимнем дворце (я поехал вместо председателя Совета), как он уже выскочил из-за стола в глубине кабинета и набросился на прапорщика Домазьяна.

– Прапорщик, я вами недоволен. Еще три месяца тому назад вы сочли бы за счастье пожать руку Николаю Романову, а сегодня вы не подали ему руки. Это не великодушно!

Я сказал, чтобы защитить начальника караула, что он действовал согласно директиве Совета рабочих и солдатских депутатов. Керенский меня уже не слушал. Он внес в историю свою «благородную» сентенцию о великодушии и на том считал свою миссию законченной. Адъютант любезно раскрыл перед нами дверь.

Великодушие Керенского в отношении Николая Романова выходило нередко за пределы «джентльменства», оно граничило с прямой государственной изменой. Целый ряд записей свидетельствует, что арестованный царь знал то, что не знали еще страна. Глава правительства регулярно его информировал»⁴⁷³.

Выезд царской семьи за границу так и не состоялся. Позднее А.Ф. Керенский, находясь в эмиграции, в одном из интервью так объяснял причины этого: «Что же касается эвакуации царской семьи, то мы решили отправить их через Мурманск в Лондон. В марте 1917 года получили согласие британского правительства, но в июле, когда все было готово для проезда на поезде до Мурманска и министр иностранных дел Терещенко отправил в Лондон телеграмму с просьбой выслать корабль для встречи царской семьи, посол Великобритании получил от Ллойд Джорджа ясный ответ: британское правительство, к сожалению, не может принять царскую семью в качестве гостей во время войны».

Временное правительство посчитало, что в сложившейся обстановке надо было найти более безопасное место ссылки для царской семьи, удалить их от революционного Петрограда. Строились различные планы. Об одном из них упоминается в дневнике Николая II: «11-го июля. Вторник. Утром погулял с Алексеем. По возвращении к себе узнал о приезде Керенского. В разговоре он упомянул о вероятном отъезде нашем на юг, ввиду близости Ц[арского] Села к неспокойной столице…»⁴⁷⁴.

По поводу ссылки царской семьи в Сибирь великий князь Александр Михайлович с сарказмом отмечал в своих мемуарах: «Приходили слухи, что император Николай II и вся царская семья будут высланы в Сибирь, хотя в марте ему и были даны гарантии, что ему будет предоставлен выбор между пребыванием в Англии или же в Крыму»⁴⁷⁵.

Интересно отметить, что на следующий день 12 (25) июля 1917 г. английский посол Бьюкенен телеграфировал в Лондон:

«Министр иностранных дел сообщил мне сегодня, что Керенский, который видел вчера императора, условился относительно его отъезда в Тобольск во вторник. Его Величество предпочел бы уехать в Крым, но, по-видимому, остался доволен предложением переменить местожительство. Я выразил надежду, что в Сибири свобода императора не будет так ограничена, как в Царском Селе, и что ему разрешат свободу передвижения. Несмотря на то что он совершил много ошибок и несмотря на слабость его характера, он не преступник и к нему должны относиться с возможно большим вниманием. Министр иностранных дел ответил, что Керенский, вполне разделяя это мнение, готов всецело идти навстречу желаниям Его Величества. Он дал ему разрешение выбрать лиц, которые будут сопровождать его… Истинной причиной переезда императора является растущая среди социалистов боязнь контрреволюции…»⁴⁷⁶.

Относительно обстоятельств ссылки царя в Сибирь интересно рассказывает в своих рукописных воспоминаниях помощник комиссара Временного правительства Павел Михайлович Макаров:

«26 июля (8 августа 1917) я был вызван к Керенскому. Под строгим секретом он сообщил мне, что теперь наступило время, когда приходится подумать об удалении царя из Петрограда. Из дальнейших слов его я понял, что положение на Рижском фронте принуждает его к этому шагу, о внутреннем фронте, т. е. о все усиливающемся давлении со стороны Советов рабочих и солдатских депутатов, он не упомянул. В кабинете Керенского было не принято сознаваться в своем бессилии по отношению к Советам…

Но Керенский, очевидно, понимал, что большевики при первом же своем восстании, которое они после своей первой неудачи не переставали подготавливать вновь, постараются овладеть царем и расправиться с ним, так как они сделали это потом в Екатеринбурге, для того чтобы показать “революционному народу” безволие Временного правительства в его борьбе с контрреволюцией.

Борьба с этой фикцией, с этой, в сущности, совершенно тогда еще ничтожной контрреволюцией, был тот демократический лозунг, с помощью которого Германский Генеральный штаб через своих главн[ых] агентов, Троцкого и Ленина, провоцировали Керенского к его дальнейшему разваливанию Русского государства.

Одним словом, официальная причина увоза царя была внешняя опасность. Этим, по-видимому, объясняется также и выбор места высылки – а именно Тобольск – губернский город в Западной Сибири… Место не только отличающееся суровым климатом, но к тому и чрезвычайно нездоровым, ибо этот город, в прежнее допетровское время построенный на высоком берегу Иртыша, был затем при Петре Великом перенесен вниз, на болотистый берег, образовавшийся от наноса грунта при слиянии Тобола и Иртыша. Дом, предназначенный для царской семьи (б. губернаторский), находится как раз в этой (новой) части города и поэтому для такого болезненного мальчика, как Цесаревич Алексей, долгое пребывание там было бы смертельно.

Я спросил об этом Керенского, но он, очевидно, не был особенно озабочен этим обстоятельством, ибо он совершенно безразличным голосом ответил мне, что он справлялся и по полученным сведениям климат там вполне подходящий для цесаревича. “Отчего же Вы не назначили Ливадию для местопребывания царя?”. “Это совершенно недопустимо” – был краткий ответ. “Впрочем, дочерям было предложено отправиться в Крым и жить там у их бабушки, но они наотрез отказались”. И действительно, увидав потом царскую семью и получив возможность наблюдать ее во время нашего долгого путешествия в Тобольск, а затем и в течение первых дней их жизни там, я понял, что иного ответа от царских детей и ожидать было нельзя. Я думаю, что более спаянной, более любящей и преданной друг другу семьи редко можно было встретить на свете. И я думаю, что впоследствии, когда возможно будет написать, наконец, правдивую историю русской революции и ее центральной фигуры – Николая II, когда откроются царские архивы, если только, конечно, большевики не уничтожили в них все неугодные для них документы, то личность покойного царя встанет перед потомством в настолько ином освещении, что от многих обвинений, взваленных на него русским народом, будет оправдан и что как человек и как гражданин он также высоко поднимется в глазах России и всего мира, насколько низко упадут те, кто стал после него править Россией.

Затем Керенский уверил меня, что предназначенный для царя губернаторский дом уже вполне приспособлен для жизни – что туда уже послано одно лицо (командующий войсками Омского военного округа, полковник П., потом я узнал, что этот полковник до войны был адвокатом и хорошим знакомым Керенского, который и назначил его после переворота на этот пост), которое все приготовит для нашего приезда туда. Потом, по приезде в Тобольск я понял, насколько высокопоставленные лица Временного правительства в своих донесениях мало отличаются от “бюрократов” прежнего режима и что, следовательно, на мне будет лежать обязанность организации всего переезда, за порядком во время пути и за устройством царя и его семьи в их новом жилище.

Я согласился взяться за это дело при условии, что я не буду совершенно касаться до охраны особы б[ывшего] императора, т. е. что все тюремные функции…»⁴⁷⁷.

По другой версии, Тобольский архимандрит Гермоген предложил Керенскому направить бывшего царя и его семью в захолустный губернский город Тобольск, где Советы не имели заметного влияния, а вся власть находилась в руках губернского комиссара Временного правительства. Сам же Керенский позднее объяснял эту ситуацию так: «Разрешение этого вопроса целиком было поручено мне. Я стал выяснять эту возможность. Предполагал я увезти их куда-нибудь в Центр России; останавливался на имениях Михаила Александровича и Николая Михайловича. Выяснилась абсолютная невозможность сделать это… Немыслимо было увезти их и на юг. Там же проживали некоторые из великих князей и Мария Федоровна, и по этому поводу там уже шли недоразумения. В конце концов я остановился на Тобольске…»⁴⁷⁸.

Вопрос об увозе царской семьи в Тобольск был решен окончательно на совещании четырех министров: кн. Г.Е. Львова, М.И. Терещенко, Н.В. Некрасова и А.Ф. Керенского. Остальные члены Временного правительства, по утверждению Керенского, «не знали ни о сроке, ни о направлении». Позднее князь Г.Е. Львов в свидетельских показаниях следователю Н.А. Соколову в июле 1920 г. в Париже подтвердил: «Решение вопроса о перевозе семьи в Тобольск состоялось при мне. Но самый ее отъезд имел место уже после моего ухода из состава правительства, что произошло в конце первой половины июля месяца. Поэтому о самом перевозе царской семьи я ничего не могу Вам рассказать»⁴⁷⁹.

Свои соображения по поводу мотивов ссылки царской семьи в Сибирь высказал и П. Жильяр: «Трудно в точности определить, чем руководствовался Совет Министров, решая перевезти царскую семью в Тобольск. Когда Керенский сообщил об этом императору, он объяснил необходимость переезда тем, что Временное правительство решило принять самые энергичные меры против большевиков; в результате, по его словам, неминуемо должны были произойти вооруженные столкновения, в которых первой жертвой могла бы оказаться царская семья; а потому-то он, Керенский, и считал своим долгом обезопасить ее от всех возможных случайностей. Другие же, напротив, предполагали, что это решение было лишь трусливой уступкой по отношению к крайним левым, требовавшим изгнания императора в Сибирь, ввиду того, что им непрестанно мерещилось движение в армии в пользу царя»⁴⁸⁰.

В стране продолжалась планомерная кампания по уничтожению памяти о бывшем режиме. Перед нами любопытный документ Русского Географического общества, старейшего академического учреждения России. Это письмо в Министерство иностранных дел от 10 июля 1917 г., в котором значится: «По поручению Совета Русского Географического общества имею честь сообщить, что собравшись сего 9 июля для обсуждения вопроса, возбужденного Министерством иностранных дел перед Временным правительством о переименовании Земли Николая II и Острова Цесаревича Алексея, Совет Общества считает долгом указать… что раз данные географические названия, уже вошедшие в практику, принадлежат истории, то не должны быть изменяемы впоследствии, в силу каких-либо посторонних науке соображений. К этому необходимо присовокупить, что и в других научных дисциплинах действует такое же правило, раз установленные названия и термины уже не изменяются».

Политические потрясения июльских дней 1917 г., осуществленные под знаменами большевиков, официальной правительственной пропагандой были связаны также с именем Николая II. В петроградских «Известиях» от 12 июля указывалось: «Не может быть никакого сомнения, что именно контрреволюцией был задуман и с дьявольской хитростью приведен в исполнение бессмысленный бунт этих дней… Ведь это только им – Николаю и Вильгельму – идет на пользу та черносотенная проповедь, которая безвозбранно ведется на улицах и забрызгивает грязью и ядовитой слюной все органы революционной демократии, всех без разбора вождей ее…»

20 июля те же «Известия» поместили заметку: «Временное правительство постановило членам дома Романовых избирательных прав в Учредительное собрание не предоставлять».

Таким образом, в самой свободной стране мира – России – представители императорской фамилии фактически официально лишались гражданского права.

Накануне отправки царской семьи в ссылку, утром 31 июля, в Царское Село приехал Керенский, который сообщил, что вечером будет подан поезд для отправки Романовых. За час до назначенного времени отхода поезда во дворец приехал попрощаться великий князь Михаил Александрович. При свидании братьев присутствовал Керенский, который в разговор не вмешивался, но, однако, не разрешил Михаилу Романову попрощаться с племянником и племянницами. В дневнике Николая II мы читаем: «После обеда ждали назначения часа отъезда, кот[орый] все время откладывался. Неожиданно приехал Керенский и объявил, что Миша скоро явится. Действительно, около 10 ¹/₂ [вечера] милый Миша вошел в сопровождении Кер[енского] и караульн[ого] начальника]. Очень приятно было встретиться, но разговаривать при посторонних было неудобно. Когда он уехал, стрелки из состава караула начали таскать наш багаж в круглую залу… Мы ходили взад и вперед, ожидая подачи грузовиков. Секрет о нашем отъезде соблюдался до того, что и моторы и поезд были заказаны после назначенного часа отъезда. Извод получился колоссальный! Алексею хотелось спать, – он то ложился, то вставал. Несколько раз происходила фальшивая тревога, надевали пальто, выходили на балкон и снова возвращались в залы. Совсем рассвело…»⁴⁸¹.

Граф П.К. Бенкендорф рассказывал о встрече двух братьев: «Он (Керенский. – В.Х.) мне сообщил, что сейчас приедет великий князь Михаил Александрович. Министр устроил это свидание, чтобы братья могли проститься. Я передал об этом царю, который был тронут и удивлен. Когда великий князь приехал, то Керенский вместе с ним и ординарцем первым вошел в кабинет Его Величества. Он сел за стол и рассматривал альбомы. Офицеры оставались у двери. Свидание длилось 10 минут.

Братья были так взволнованы тем, что приходится говорить при свидетелях, что почти не находили слов. Великий князь, весь в слезах, сказал мне, что он не рассмотрел даже как следует лица царя.

Керенский уселся затем в приемной. Мы разговаривали о разных вещах. Так как он уверял меня несколько раз, что отсутствие Их Величеств продлится не больше нескольких месяцев, то я спросил его, когда можно рассчитывать на возвращение царской семьи. Он снова убеждал меня, что после Учредительного собрания, в ноябре, ничто не помешает царю или вернуться в Царское Село, или уехать, куда он захочет»⁴⁸².

Великий князь Михаил Александрович 31 июля 1917 г. записал в своем дневнике: «В 10 ч. поехали к Борису (великий князь Борис Владимирович. – В.Х.) в Царское [Село]. В 12 ч. приехал за мною дворц[овый] комендант полк. Кобылинский и мы с ним поехали в Александровский дворец. Вышли у кухни и подвалом прошли во дворец к четвертому подъезду и в приемную Ники, где были: гр. Бенкендорф, Керенский, Валя Долгорукий и двое молодых офицеров. Оттуда я прошел в кабинет, где виделся с Ники в присутствии Керенского и караульного нач[альника] прапорщика. Я нашел, что Ники выглядел довольно хорошо. Пробыл у него около 10 минут и поехал обратно к Борису, а затем в Гатчину. Свидание мне устроил Керенский, а вызвано оно было тем, что я совсем случайно сегодня днем узнал об отъезде Ники с семьей в Тобольск, который состоится ночью. По дороге в Гатчину был сильный туман с дымом, всюду горит торф. – Погода была солнечная и жаркая»⁴⁸³.

Комендант Александровского дворца полковник Е.С. Кобылинский позднее свидетельствовал, следующее:

«После напутствия солдат Керенский сказал мне: “Ну, теперь поезжайте за Михаилом Александровичем. Он у Бориса Владимировича”. Я поехал в автомобиле. Там я застал Бориса Владимировича, какую-то даму, Михаила Александровича с супругой и его секретаря англичанина Джонсона. Втроем (кроме шофера), т. е. Михаил Александрович, Джонсон и я поехали в Александровский дворец. Джонсон остался ждать в автомобиле. Михаил Александрович прошел в приемную комнату, где были Керенский и дежурный офицер. Втроем они прошли в кабинет, где был Государь. Я остался в приемной. В это время выбежал в приемную Алексей Николаевич и спросил меня: “Это дядя Мими приехал?” Я сказал, что приехал он. Тогда Алексей Николаевич попросил позволения спрятаться за дверью: “Я хочу посмотреть, когда он будет выходить”. Он спрятался за дверь и в щель глядел на Михаила Александровича, смеясь, как ребенок, своей затее. Свидание Михаила Александровича с Государем происходило минут 10. Затем он уехал»⁴⁸⁴.

Сам А.Ф. Керенский в одном из своих исторических трудов следующим образом дал описание этого события: «В ночь перед дальней дорогой я под свою ответственность разрешил царю свидеться с братом, великим князем Михаилом. Мне пришлось присутствовать при их прощании. Оба были заметно и глубоко взволнованы первой встречей после падения монархии. Долго молчали, не находя слов. Потом завязался обрывистый разговор с короткими незначительными фразами, характерными для таких кратких свиданий. Как Аликс? Как матушка? Куда ты теперь? И так далее. Они стояли друг перед другом, неловко переминаясь с ноги на ногу, время от времени хватая друг друга за руку, за пуговицу… Наконец стали прощаться. Кто мог подумать, что братья видятся в последний раз?

Великий князь Михаил хотел повидать детей, но я не мог позволить, визит его и так затянулся, время нас поджимало»⁴⁸⁵.

Александра Федоровна тем временем писала прощальное письмо на английском языке своей подруге Анне Вырубовой, которая находилась в заключении: «…дорогая моя мученица, я не могу писать, сердце слишком полно, я люблю тебя, мы любим тебя и благословляем и преклоняемся перед тобой, – целуем рану на лбу и глаза, полные страдания. Я не могу найти слова, но ты все знаешь, и я знаю все, расстояние не меняет нашу любовь – души наши всегда вместе и через страданье мы понимаем еще больше друг друга. Мои все здоровы, целуют тебя, благословляют и молимся за тебя без конца.

Я знаю твое новое мучение – огромное расстояние между нами, нам не говорят, куда мы едем (узнаем только в поезде) и на какой срок, но мы думаем, это туда, куда ты недавно ездила – святой зовет нас туда и наш друг.

Не правда ли, странно, и ты уже знаешь это место. Дорогая, какое страданье наш отъезд, все уложено, пустые комнаты – так больно, наш очаг в продолжение 23 лет. Но ты, мой Ангел, страдала гораздо больше! Прощай… Всегда с тобой; душа и сердце разрывается уезжать так далеко от дома и от тебя и опять месяцами ничего не знать, но Бог милостив и милосерден. Он не оставит тебя и соединит нас опять. Я верю в это – и в будущие хорошие времена. Спасибо за икону для Беби»⁴⁸⁶.

В дневнике Александры Федоровны за этот же день кратко помечено: «В 11 ч. [вечера] Керенский привозил Мишу к Н[иколаю] на 10 м[инут]. Были в ожидании, весь вечер были готовы к посадке в поезд, и только в 5 ч 20 м выехали из дома на автомобиле»⁴⁸⁷.

Суматошную обстановку отъезда подробно описывает и камердинер А.А. Волков: «Мы всю ночь в поле (между Царским Селом и станцией Александровской. – В.Х.) прождали поезда, который был подан в шесть часов утра. К этому времени от дворца пришли два автомобиля, окруженные кавалерийским конвоем с ружьями на изготовку. Вместе с царской семьей прибыл и Керенский. Все разместились в поезде. Керенский зашел в вагон, где находился Государь с семьей, со всеми вежливо попрощался, пожелал счастливого пути, поцеловал у государыни руку, а государю, обменявшись с ним пожатием руки, сказал: “До свидания, Ваше Величество. Я придерживаюсь, пока, старого титула…”.

Перед прощанием с царской семьей Керенский обратился к солдатам, сопровождающим поезд, с такой речью: “Вы несли охрану царской семьи здесь. Вы же должны нести охрану и в Тобольске, куда переводится царская семья по постановлению Совета Министров. Помните: лежачего не бьют. Держите себя вежливо, а не по-хамски. Довольствие будет выдаваться по Петроградскому округу…”»⁴⁸⁸.

В свидетельских показаниях полковника Е.С. Кобылинского, данных колчаковскому следователю Н.А. Соколову в апреле 1919 г., отмечена еще одна деталь: «Когда мы уезжали из Царского, Керенский сказал мне: “Не забывайте, что это бывший император. Ни он, ни семья, ни в чем не должны испытывать лишений”»⁴⁸⁹.

Имеются воспоминания еще одного очевидца отъезда царской семьи в Тобольск, полковника Н.А. Артабалевского, командовавшего тогда 1-м Гвардейским стрелковым запасным полком: «Царская семья начала свой страдный путь, и толпа русских людей, их подданных, свидетельствовала его своим священным молчанием и тишиной… В окне снова показались Государь и цесаревич. Государыня взглянула в окно и улыбалась нам. Государь приложил руку к козырьку своей фуражки. Цесаревич кивал головой. Так же кивали головой царевны, собравшиеся в соседнем окне. Мы отдали честь, потом сняли фуражки и склонили головы. Когда мы их подняли, то все окна вагона оказались наглухо задернутыми шторами. Вдоль вагона медленно прошел Козьмин, подошел к нам и, ничего не сказав, встал около нас, точно настороже… Поезд медленно тронулся. Серая людская толпа вдруг всколыхнулась и замахала руками, платками и шапками. Замахала молча, без одного возгласа, без одного всхлипывания. Видел ли Государь и его августейшая семья этот молчаливый жест народа, преданного, как и они, на голгофское мучение иудами России…»⁴⁹⁰.

Путь лежал на восток навстречу восходящему солнцу, в полную неизвестность…