Текст книги "Романовы. Последние дни Великой династии"

Войдя в спальню, Александра Федоровна химическим карандашом на стене в амбразуре окна (на косяке) обозначила знак «совастики», надписав рядом: «17/30 апреля», Жильяр позднее отмечал, что это был знак не «свастики», а именно «совастики», что, впрочем, не сняло позднейших инсинуаций в принадлежности Александры Федоровны к фашистам!

Ждут детей

Каждый последующий день Романовы жили ожиданием встречи с детьми. В Тобольск было отправлено первое общее письмо из Ипатьевского дома:

«Екатеринбург, 18-го апреля (1 мая) 1918 г.

Христос Воскресе!

Мысленно три раза тебя целую, Ольга моя дорогая, и поздравляю с светлым праздником. Надеюсь, праздник проведете тихо. Поздравь всех наших. Пишу тебе, сидя у папы на койке. Мама еще лежит, т. к. очень устала… Спали мы втроем в белой уютной комнате, с четырьмя большими окнами. Солнце светит, как у нас в зале. Открыта форточка и слышно чириканье птичек, электрическая конка. В общем, тихо. Утром прошла манифестация: 1-е Мая. Слышали музыку. Живем в нижнем этаже, кругом деревянный забор, только видим кресты на куполах церквей, стоящих на площади. Нюта [Демидова] спит в столовой, а в большой гостиной Евг. Серг. [Боткин], Седнев и Чемодуров. Князя [Долгорукова] пока не пустили, не понимаю почему, очень за него обидно. Спят они на койках, кот[орые] вчера принесли им и караулу. Владельцы дома – Ипатьевы.

Горячо целую и благословляю тебя, мою душку любимую.

Твоя старая Мама, все время с тобой мысленно, дорогая моя Ольга. Постоянно втроем говорим о вас и о том, что вы поделываете? Начало путешествия было неприятное и тоскливое; легче стало, когда попали в поезд. Тут неизвестно, как будет?

Храни тебя Господь. Трижды обнимаю тебя родную. Папа.

Нюта штопает чулки. Утром вместе стелили постель. Христос с тобой. Нянь и дам целуем. Твоя М[ария]»⁸⁰⁷.

Чувство тревоги и гнетущей тоски не покидало разделенной царской семьи. В дневнике Николая Александровича читаем запись от 19 апреля / 2 мая 1918 г.

«…Затем все мы, кроме Аликс, воспользовались разрешением выйти в садик на часок… Хорошо было подышать воздухом. При звуке колоколов грустно становилось при мысли, что теперь Страстная и мы лишены возможности быть на этих чудных службах и, кроме того, даже не можем поститься! До чая имел радость основательно вымыться в ванне. Ужинали в 9 час. Вечером все мы, жильцы четырех комнат, собрались в зале, где Боткин и я прочли по очереди 12 Евангелий, после чего легли»⁸⁰⁸.

Царская семья находила утешение и опору в Боге. Однако недоброжелательные проявления караула в отношении членов царской семьи порой задевали их достоинство. Так, Александра Федоровна 2 мая пометила в дневнике:

«Солдаты выпили всю воду из самовара… Приготовила наши образа (иконы) на столе в гостиной…»⁸⁰⁹.

Только одно утешение и было в письмах, которые они отправляли из Екатеринбурга в надежде, что их дети получат весть от родителей. Вот еще одно письмо от 2 мая на имя Ольги Николаевны в Тобольск, в котором каждый написал несколько строк:

«Христос Воскресе!

Трижды горячо тебя, душка, целую. Здоровье сегодня лучше, но лежу. Другие часок гуляли в крошечном садике и были очень довольны. Бочка привезла воду, так что Папа может иметь ванну до обеда в 9 литров.

Покачалась с Нютой [Демидовой] на американской качели, гуляла с Папой взад и вперед. Мама лежит сегодня на койке, немного лучше, но голова и сердце болит. Просили составить список всех, кот[орые] приедут с вами. Надеюсь, что никого не забыли. Не знаю, кого Иза [Буксгевден] привезет. Надо объяснить причину нахождения каждого человека при нас. О как все сложно опять. 8 м[есяцев] спокойно жили и теперь все снова начинается, мне вас так жаль, что одни должны все укладывать, уладить. Надеюсь, что Ступель поможет. Только бы скорее иметь от вас известие. Храни тебя Господь.

Маша»⁸¹⁰.

Мария Николаевна была душой и любимицей из дочерей семьи. Об этом, в частности, свидетельствовали люди, наблюдавшие жизнь царской семьи в заключении. Так, полковник Е.С. Кобылинский рассказывал:

«Мария Николаевна – 18 лет, высокая, сильная, самая красивая из всех. Она хорошо рисовала. Из всех сестер это была самая простая и самая приветливая. Вечно она, бывало, разговаривает с солдатами, расспрашивает их и прекрасно знает, у кого как звать жену, сколько ребятишек, сколько земли и т. п. Вся подноготная вот подобных явлений ей всегда была известна. Она, как и Ольга Николаевна, больше любила отца. За ее свойство простоты, приветливости и получила название в семье “Машки”. Так звали сестры и Алексей Николаевич»⁸¹¹.

Практически так же отзывалась о Марии Николаевне ее учительница К.М. Битнер: «Мария Николаевна была самая красивая, типично русская, добродушная, веселая, с ровным характером, приветливая девушка. Она любила и умела «поговорить» с каждым, в особенности с простым народом, солдатами. У нее было всегда много общих тем с ними… Она была очень сильная. Когда нужно было больному Алексею Николаевичу куда-нибудь передвинуться, кричит: “Машка, неси меня”. Она всегда его носила. Ее очень любил, прямо обожал комиссар Панкратов. К ней, вероятно, хорошо относился и Яковлев… Девочки потом смеялись, получив письмо от нее из Екатеринбурга, в котором она, вероятно, им писала что-нибудь про Яковлева: “Машке везет на комиссаров”. Она имела способности по рисованию и рукоделию»⁸¹².

В первые дни пребывания царской семьи в Ипатьевском доме были назначены для дежурств, в качестве коменданта, представители от Уральского облисполкома. Удостоверения от 9 мая 1918 г. были выданы Белобородовым на имя коменданта Николая Гурьевича Толмачева⁸¹³. Вскоре 11 мая такое же удостоверение было выдано Антону Абрамовичу Бабичу⁸¹⁴. Так, например, об одном из своих таких дежурств вспоминал редактор газеты «Уральский рабочий» В. Воробьев. Он, в частности, десять лет спустя, писал:

«Охрана царской семьи была организована весьма тщательно. Весь ипатьевский особняк – и снаружи досчатого забора, и внутри его, и со стороны двора, и со стороны сада – был окружен часовыми. Некоторые посты имели пулеметы. Кроме того, были посты внутренней охраны, расположенные внутри дома.

Комендантом «дома особого назначения» (так назывался тогда ипатьевский особняк) был назначен сперва Авдеев – крепкий, надежный большевик, слесарь с злоказовского завода, а потом он был сменен Юровским – одним из работников только что родившейся тогда Чрезвычайной комиссии. Кроме коменданта первое время в ипатьевском особняке несли дежурство по очереди члены Областного Исполнительного Комитета. В числе других довелось нести такое дежурство и мне.

Дежурство я принял от члена президиума Областного Совета Толмачева рано утром. Встретив меня на парадной лестнице, Толмачев провел меня в комнату, которую занимал Николай, и сдал мне его, как говорится, с рук на руки.

Арестованные только что встали. Они встретили нас еще неумытыми, наскоро завернувшись в халаты. Николай молча взглянул на нас каким-то тупым, словно бы отсутствующим взглядом и молча кивнул головой, когда Толмачев объяснил ему, кто я такой.

Мария Николаевна, наоборот, с любопытством взглянула на меня и хотела было что-то спросить, но, видимо, смутившись своего утреннего туалета, смешалась и отвернулась к окну.

Александра Федоровна, злобная, вечно страдавшая от мигрени и несварения желудка, даже не удостоила нас взглядом. Она полулежала на кушетке с завязанной компрессом головой.

Целый день я провел в комендантской. На моей обязанности лежала проверка караулов – я их обошел раза три с начальником караула, наблюдение за тем, чтобы арестованных вовремя накормили, прием от них писем (они каждый почти день слали письма в Тобольск оставшимся там членам семьи и приближенным), разных заявлений, жалоб и т. д.

Поскольку я имел возможность присмотреться к порядкам «дома особого назначения», царской семье жилось в нем недурно. Она имела в своем распоряжении целых пять комнат, прекрасно меблированных. К услугам арестованных было несколько слуг, доктор. Они привезли с собою из Тобольска целый вагон сундуков и ящиков. Обеды арестованные первое время получали в советской столовке – те же самые, какие ела и охрана. Ужин они также получали из советской столовки. К чаю им разрешалось через коменданта покупать на рынке масло, консервы и т. п.

Раз или два раза в день арестованных выпускали на прогулку в маленький садик, примыкавший к дому. Гуляли они час – два, сколько захочется.

Перед обедом я вместе с караульным начальником повел бывшего царя с дочерью на прогулку; Александра Федоровна не то болела, не то капризничала и идти на прогулку отказалась.

Чтобы пройти в садик, надо было спуститься по лестнице во двор, пересечь его. Впереди пошел один из часовых, за ним караульный начальник, потом доктор Боткин, Николай с дочерью, а за ним – я.

Садик при доме был очень небольшой. С одной стороны он был замкнут стеной дома, с других – высоким забором. Вдоль забора ходил часовой-красногвардеец.

Караульный начальник, доктор Боткин и я сели на садовой скамейке, а Николай с дочерью быстрым и ровным шагом стали ходить по саду из конца в конец. Ходил он молча, сосредоточенно глядя себе под ноги, изредка перекидываясь парой слов с дочерью. Зато Боткин приставал ко мне с всякими расспросами. Надо сказать, что он вообще объяснялся от имени арестованных и с комендантом, и с караульным начальником. Николай разговаривал с ними мало, а Александра Федоровна их просто старалась не замечать.

– Нас всех очень интересует, как долго нас будут держать в Екатеринбурге? – спрашивал меня Боткин.

– Этого я не знаю.

– А от кого это зависит?

– От правительства, конечно…

Николай не принимал участия в разговоре, но, не переставая мерить солдатскими шагами дорожку, внимательно к нему прислушивался.

Вдруг он круто повернулся и остановился перед нами.

– Скажите, пожалуйста, Белобородов – еврей?

Пораженный неожиданностью и нелепостью вопроса, я не сразу нашелся что ответить.

– Он на меня производит впечатление русского, – продолжал Николай. – Он русский и есть.

– Как же тогда он состоит председателем Областного Совета? – недоумевающе протянул бывший царь.

Оказывается, он был убежден, что во главе советских органов стоят только большевики-евреи, что русские при советской власти совсем лишены возможности занимать выборные должности…

У меня не было никакой охоты читать бывшему царю уроки политической грамоты и разъяснять ему отличие национальной политики советской власти от его собственной, и я не совсем вежливо оборвал разговор.

– Скажите лучше, нет ли у вас каких-либо заявлений и жалоб?

Он пожаловался мне на коменданта, который обещал прислать прачку за грязным бельем и тянет с этим уже несколько дней.

Я сказал, чтобы они сами собрали белье, и обещал на следующий же день послать с красногвардейцем к стиравшей мне белье знакомой прачке. (Замечу кстати, что обещание своё я выполнил и устроил Романовым дело со стиркой белья.)

Затем разговор перешел на политику. Бывший царь что-то спросил про наши отношения с Германией.

– Читайте газеты, там все напечатано, что вас интересует.

– Да мы уже две недели никаких газет не видели. Не знаем даже, какие газеты у вас в Екатеринбурге выходят.

– У нас издаются две газеты: партийная – «Уральский Рабочий» и советская – «Известия».

– Партийная – это что большевики издают?

– Большевики.

– Как бы это устроить, чтобы я мог эту газету получать?

– Очень просто: взять и подписаться на газету. Будете ее получать через коменданта. – Как же мне подписаться?

– Я – редактор этой газеты. Дайте мне денег, и я сам для вас выпишу газету.

Николай деловито осведомился, сколько стоит на месяц «Уральский Рабочий», и тут же в саду вручил мне подписную плату»⁸¹⁵.

Между прочим, сохранилось его удостоверение от 9 мая 1918 г. за подписью Белобородова, в котором значится: «Предъявитель сего член Областного Исполнительного Комитета Советов Раб., Крест. и Арм. Деп. Владимир Александрович Воробьев назначается комендантом дома особого назначения, где содержится бывший царь Николай Романов и его семья»⁸¹⁶. Очевидно, описываемые им выше события в Ипатьевском доме можно датировать 9 или 10 мая.

В архивных делах сохранилось удостоверение № 1387 от 6 мая 1918 г., выданное Президиумом Уральского облисполкома, в котором значится: «Предъявитель сего член Исполнительного Комитета Советов Урала Петр Лазаревич Войков состоит членом Чрезвычайной Комиссии из трех лиц, назначенной Областным Советом для организации наблюдения и охраны бывшего царя Романова и его семьи. Председатель Уральского Совета Раб., Кр. и Солд. Депутатов А. Белобородов»⁸¹⁷. В этот же день палачу царской семьи был вручен пропуск: «Предъявителю сего члену Областного Исполнительного Комитета Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов Урала Петру Лазаревичу Войкову разрешается входить в дом Ипатьева по Вознесенской улице, где помещается бывший царь Н.А. Романов и часть его семьи. Председатель Областного Совета Раб., Кр. и Солд. Депутатов А. Белобородов»⁸¹⁸. Имеются также удостоверения от 21 мая 1918 г. на Логинова Владимира Петровича и Крашенинникова Ивана, в которых указывалось «назначается дежурным при коменданте в доме особого назначения, где содержится бывший царь. Н. Романов»⁸¹⁹. Сохранилась рукописная записка от 23 мая: «Медведев Павел Спиридонович. Никифоров Алексей Никитич. Выбранные собранием команды на должность начальников караула»⁸²⁰. Таким образом, по советским архивным документам можно также удостовериться, кто находился рядом с царской семьей. Впрочем, еще ранее это установил белогвардейский следователь Н.А. Соколов из опросов свидетелей и непосредственных участников событий.

Для узников Ипатьевского дома потянулись монотонные, длинные и наполненные тревожным ожиданием дни. Однако иногда происходили неожиданные события. Так, например, 21 апреля (4 мая) Николай II записал в дневнике: «Проснулись довольно поздно; день был серый, холодный, со снежными шквалами. Все утро читал вслух, писал по несколько строчек в письма дочерям от Аликс и Марии и рисовал план этого дома (подчеркнуто мною. – В.Х.). Обедали в час с ¹/₂. Погуляли 20 минут. По просьбе Боткина, к нам впустили священника и дьякона в 8 час. Они отслужили заутреню скоро и хорошо; большое было утешение помолиться хоть в такой обстановке и услышать “Христос воскресе”. Украинцев, помощник коменданта, и солдаты караула присутствовали. После службы поужинали и легли рано»⁸²¹. Заутреню в этот день служили в Ипатьевском доме священник Екатерининского собора Анатолий Григорьевич Меледин и дьякон того же собора Василий Афанасьевич Буймиров.

Известно, что переписка царской семьи контролировалась местными властями. В связи с тем, что император в письме к детям нарисовал план Ипатьевского дома, то этому делу позднее большевики пытались придать целое дело. Между прочим, такой же рисунок плана дома Николай II зафиксировал в своем дневнике. На четвертый день письмо Романовых в Тобольск было просмотрено комендантом. Позднее А.Д. Авдеев в своих печатных воспоминаниях этим событиям пытался придать политический характер:

«Вся корреспонденция, исходящая от заключенных, должна была писаться на русском языке и в незапечатанных конвертах передаваться коменданту, который уже передавал ее в областной исполком.

И вот, однажды, при просмотре писем было обращено внимание на одно письмо, адресованное Николаю Николаевичу (ложно подразумевается великий князь Николай Николаевич, который в этот период находился в Крыму. – В.Х.). При тщательном просмотре между подкладкой конверта и бумагой самого конверта был обнаружен листок тонкой бумаги, на котором был нанесен точный план дома (см. запись в дневнике императора от 21 апреля по старому стилю; в дневнике также имеется рисунок плана дома Ипатьева. – В.Х.), где содержались заключенные, с масштабом и пр. Все комнаты были обозначены с указанием, кто в них помещается. Подписи были сделаны так, что нетрудно было догадаться о составителе плана, написано было так: «комендантская», «моя и жены», «детей», «столовая» и пр. Был вызван составитель этого плана в комендантскую. До этого бывш. царя ни разу не приглашали в комендантскую, а все повсеместные мелкие вопросы проводились через д-ра Боткина, который сам заходил в комендантскую, или приходил к нему комендант. Поэтому вызов Николая в комендантскую произвел волнение среди населения дома. Позвать Николая направился тов. Украинцев, который приходит и говорит, что д-р Боткин просит разрешения присутствовать при разговоре коменданта с Николаем Александровичем. Когда ему было отказано в этом, Николай все же явился с одной из дочерей – Марией. От стула, предложенного ему, он отказался. Спрашиваю, не знает ли он, что в одном из писем их вчерашней корреспонденции был спрятан под подкладку конверта план дома? Ответил, что не знает, может быть, кто-нибудь из детей это сделал, – он разузнает. Когда же я ему показал самый план, написанный им собственноручно, то он замялся, как школьник, и говорит, что он не знал, что нельзя посылать плана. На запрос, почему же тогда его запрятали под подкладку конверта, он как ребенок начал просить, чтоб его извинили на первый раз и что больше таких вещей он делать не будет. И тут же спрашивает: а вы все-таки пошлете этот листок с письмом или оставите его? Вопрос был настолько наивен, что его мог задать человек или с перепугу, потерявший ум, или совершенно не имевший его от рождения.

После переговоров с тов. Белобородовым я получил директиву предупредить Николая, если он еще будет заниматься такими художествами, то будет переведен в местную тюрьму в одиночную камеру.

После этого случая бывш. царь начинает меня называть по имени и отчеству и во время прогулок, когда нет Александры Федоровны, пробует со мной заговорить»⁸²².

Следует подчеркнуть, что комендант А.Д. Авдеев описал этот случай в такой оскорбительно-комической форме, чтобы выполнить заказ властей и редакции, т. е. показать ничтожество облика бывшего царя и что этот план дома предназначался для монархистов с целью организации побега. Именно так этот план дома пытались трактовать чекисты, и эта была одна из основных улик, которую пытались выдать за реальную подготовку побега из Ипатьевского дома, увязав его с подметными письмами «офицера».

Император Николай II записал 24 апреля (7 мая) в дневнике следующее:

«День простоял лучше и немного теплее. Сегодня довольствие получили из собрания, но какого, не знаю? И обед, и ужин опоздали на час. Гуляли подольше, т. к. было солнце. Авдеев, комендант, вынул план дома, сделанный мною для детей третьего дня на письме, и взял его себе, сказав, что этого нельзя посылать! (подчеркнуто мною. – В.Х.). Вечером выкупался в ванне. Поиграл с Аликс в безик»⁸²³.

Учитель цесаревича С.И. Гиббс в свидетельских показаниях белогвардейскому следователю Н.А. Соколову отмечал: «Чемодуров мне говорил, что здесь (имеется в виду: в доме Ипатьева. – В.Х.) им было плохо: с ними обращались грубо. Он говорил, что на Пасху у них был маленький кулич и пасха. Комиссар пришел, отрезал себе большие куски и съел. Он вообще говорил про грубости, но мне трудно было его понимать…»⁸²⁴.

В первые дни мая 1918 г. в каждой записи дневника Александры Федоровны присутствует фраза: «Писала детям». Наконец, 8 мая в дневнике сделана пометка: «Получила первую телеграмму от детей… Нам никак не удается разузнать чтолибо о Вале [Долгорукове]…»⁸²⁵.

Между тем судьба князя В.А. Долгорукова складывалась трагично. В первый же день приезда, 30 апреля, отделенный при входе в Ипатьевский дом, от царской семьи, он был арестован и отправлен в тюрьму. В предписании об его аресте от 30 апреля указывалось:

«1918 года апреля 30 дня я, председатель Уральского Обл. Исп. К-та Сов. Раб., Кр. и Солд. Депутатов, постановил:

В целях охраны общественной безопасности арестовать Василия Александровича Долгорукова (бывш. князя), сопровождавшего бывшего царя из Тобольска.

Копию настоящего постановления препроводить комиссару»⁸²⁶.

В этот же день князь В.А. Долгоруков писал в Петроград своему отчему графу П.К. Бенкендорфу:

«Вторник 30 апреля

Дорогой мой Павел,

Сегодня приехал в Екатеринбург, после ужасной утомительной дороги, в тарантайке 270 вер. Ехали 2 дня и я очень разбит. Нас очень торопили, не знаю почему. Но это еще ничего. Приехав сюда, меня безо всякого допроса и обвинения арестовали и посадили в тюрьму. Сижу, и не знаю, за что арестовали. Я написал заявление в Областной Совет, прося меня освободить и разрешить выехать к больной маме в Петроград. Всею душой надеюсь, скоро вас повидать и обнять. Больную маму не пугай моим арестом, она стара, и надо ее беречь. Скажи ей о том, что Бог даст, я ее скоро увижу.

Душевно вас обнимаю, Христос Воскрес

В. Д[олгоруков]»⁸²⁷.

Письмо не было отправлено по назначению. Князь неоднократно обращался в Совдеп. 4 мая он написал очередное заявление:

«Председателю Областного Совета.

Господин Председатель.

30 апреля я был препровожден в тюрьму, без всяких объяснений. 3-го мая за Вашею подписью получил уведомление, что арестован на основании общественной безопасности. Из этого я не могу понять свою вину. Но допустим, что мною опасаются, хотя я никогда и даже в прежнее время был далек от политики. Я человек больной, у меня наступила почечная колика, страдаю ужасно, весь организм расшатан. Не найдете ли Вы возможным перевести меня в дом на Верх-Вознесенской ул., где я мог бы пользоваться советами доктора Боткина и вместе с тем был бы под наблюдением охраны. Был бы чрезвычайно Вам признателен. Во имя человеколюбия не откажите это исполнить. Когда поправлюсь, буду проситься поехать к больной матери.

С совершенным почтением

Граж<данин> В. Долгоруков»⁸²⁸.

Он просил, чтобы его допустили к царской семье, обещал полностью подчиниться всем требованиям администрации. Кроме того, он нуждался в медицинской помощи. Вот еще одно из его заявлений от 18 мая 1918 г.:

«В Областной Совет

Ввиду моего болезненного состояния, покорно прошу перевести меня из тюрьмы № 2 в дом Ипатьева, что на Вознесенском проспекте, дабы я мог пользоваться лечением у доктора Боткина наравне с другими.

Гражд. Долгоруков»⁸²⁹.

Просьба Долгорукова не была выполнена. Князь Долгоруков был помещен в политическое отделение екатеринбургской тюрьмы, где также помещались заложники. Ему пытались инкриминировать попытку организации побега царской семьи и владением оружия.

Наконец обитатели Ипатьевского дома получили ответ из Тобольска. Это была долгожданная телеграмма от старшей дочери Ольги Николаевны.

«Благодарим [за] письма. Все здоровы. Маленький был уже [в] саду. Пишем. Ольга»⁸³⁰. На телеграмме имеется резолюция: «Коменданту. Выдать по принадлежности. А. Белобородов.

8. V.18 г.». В этот же день Николай Александрович сделал в своем дневнике запись более обширную, чем обычно:

«25 апреля [/8 мая]. Среда. Встали к 9 час. Погода была немного теплее – до 5°+. Сегодня заступил караул, оригинальный и по свойству и по одежде. В составе его было несколько бывших офицеров, и большинство солдат были латыши, одетые в разные куртки, со всевозможными головными уборами.

Офицеры стояли на часах с шашками при себе и с винтовками. Когда мы вышли гулять, все свободные солдаты тоже пришли в садик смотреть на нас; они разговаривали по-своему, ходили и возились между собой. До обеда я долго говорил с бывшим офицером, уроженцем Забайкалья; он рассказывал о многом интересном, также и маленький кар[аульный] начальник, стоявший тут же; этот был родом из Риги. Украинцев принес нам первую телеграмму от Ольги перед ужином. Благодаря всему этому в доме почувствовалось некоторое оживление. Кроме того, из дежур[ной] комнаты раздавались звуки пения и игры на рояле, кот[орый] был на днях перетащен туда из нашей залы…»⁸³¹.

Постепенно вести от детей стали поступать более регулярно. Перед нами письмо младшей дочери Николая II великой княжны Анастасии Николаевны:

«Тобольск.

24-го апреля 1918 г.

7-го мая 6 ч. веч[ером]

Воистину Воскресе!

Моя хорошая Машка душка. Ужас как мы были рады получить вести, делились впечатлениями! Извиняюсь, что пишу криво на бумаге, но это просто от глупости. Получ[или] [письмо] от Ан. Пав., очень мило, привет и т. п. тебе. Как вы все? А Сашка и т. п.? Видишь, конечно, как всегда слухов количество огромное, ну и понимаешь ли, трудно, и не знаешь, кому верить, и бывает противно! Т. к. половину говор[ят], а другое нет, ну и поэтому думаем врет. Кл[авдия] Мих[айловна] [Битнер] приходит сидит с маленьким. Алексей ужасно мил, так он ест и старается (помнишь, а к[ак] при тебе на лавочке). Мы завтракали с Алексеем] по очереди и заставляли его есть, хотя бывают дни, что он без понуканья ест. Мысленно все время с вами, дорогими. Ужасно грустно и пусто, прямо не знаю что такое. Крестильный крест, конечно, у нас, и получили от вас известия, вот. Господь поможет и помогает. Ужасно хорошо устроили иконостас к Пасхе, все в елке, как полагается здесь, и цветы… Я продолжаю рисовать, говорят, не дурно, очень приятно. Качались на качелях, вот когда я гоготала, такое было замечательное падание!.. Да уже! Я столько раз вчера рассказывала это сестрам, что им уже надоело, но я могу еще массу раз рассказать, хотя уже некому. Вообще уже вагон вещей рассказать вам и тебе. Мой Джим простужен и кашляет, поэтому сидит дома, шлет поклоны. Вот и была погода! Прямо кричать можно было от приятности. Я больше всех загорела, как не странно, прямо арррабка! (так в письме. – В.Х.). А эти дни скучная и не красивая. Холодно, и мы сегодня утром померзли, хотя домой, конечно, не шли… Очень извиняюсь, забыла Вас всех моих любимых, поздравить с праздниками, целую не три, а массу раз всех. Все тебя, душка, благодарят за письма. У нас тоже были манифестации, ну и вот – слабо. Сидим сейчас, как всегда, вместе, недостает тебя в комнате… Извиняюсь, что такое нескладное письмо, понимаешь, мысли несутся, а я не могу все написать…

Пока до свидания. Всех благ желаю Вам, счастья и всего хорошего. Постоянно молимся за всех и думаем: Помоги Господь! Христос с Вами, золотыми. Обнимаю очень крепко всех…»⁸³².

Письма между разделенной семьей Романовых позволяют восстановить многие детали событий в Екатеринбурге и Тобольске. Александра Федоровна и ее дочь Мария продолжают нумеровать свои письма, посылаемые в Тобольск:

«Екатеринбург 27-го апр[еля]/ 10-го мая 1918 г. № 16

Скучаем по тихой и спокойной жизни в Тобольске. Здесь почти ежедневно неприятные сюрпризы. Только что были члены област[ного] комитета и спросили каждого из нас, сколько кто имеет с собой денег. Мы должны были расписаться. Т. к. Вы знаете, что у Папы и Мамы с собой нет ни копейки, то они подписали – ничего, а я – 16 р. 17 к., кот[орые] Анастасия мне дала на дорогу. У остальных все деньги взяли в комитет на хранение, оставили каждому понемногу, – выдали им расписки. Предупреждают, что мы не гарантированы от новых обысков. Кто бы мог думать, что после 14 месяцев заключения так с нами обращаются. Надеемся, что у Вас лучше, как было и при нас.

28 апр[еля]/ 11 мая. С добрым утром, дорогие мои. Только что встали и затопили печь, т. к. в комнатах стало холодно. Дрова уютно трещат, напоминает морозный день в Тобольске]. Сегодня отдали наше грязное белье прачке. Нюта [Демидова] тоже сделалась прачкой, выстирала Маме платок, очень даже хорошо, и тряпки для пыли. У нас в карауле уже несколько дней латыши. У Вас, наверное, неуютно, все уложено. Уложили ли мои вещи, если не уложили книжку дня рождения, то попросите Т[атьяну]. Мы о Вас ничего не знаем, очень ждем письма. Я продолжаю рисовать все из книжки Бем. Может быть, можете купить белой краски. Ее у нас очень мало. Осенью Жилик где-то достал хорошую, плоскую и круглую. Кто знает, может быть, это письмо дойдет к Вам накануне Вашего отъезда. Благослови Господь Ваш путь и да сохранит он Вас от всякого зла. Ужасно хочется знать, кто будет Вас сопровождать. Нежные мысли и молитвы Вас окружают. Только чтобы скорее быть опять вместе. Крепко Вас целую, милые, дорогие мои и благословляю +. Сердечный привет всем и остающимся тоже. Надеюсь, что Ал[ексей] себя крепче опять чувствует и что дорога не будет его слишком утомлять. Мама.

Пойдем сегодня утром погулять, т. к. тепло. Валю [Долгорукова] все еще не пускают. Вл. Вас. и др. привет. Очень жалела, что не успела проститься. Наверное, Вам будет ужасно грустно покинуть Т[обольск], уютный дом и т. д. Вспоминаю все уютные комнаты и сад. Качаетесь ли Вы на качелях или доска уже сломалась? Папа и я горячо Вас, милых, целуем. Храни Вас Бог. Всем в доме шлю привет. Приходит ли Толя играть? Всего хорошего и счастливого пути, если уже выезжаете. Ваша М[ария]»⁸³³.

10 мая 1918 г. из Тобольска была отправлена телеграмма: «Екатеринбург, [Уральский] областной исполнительный комитет, председателю для передачи Марии Николаевне Романовой.

Всех благодарим [за] пасхальные открытки. Маленький медленно поправляется, самочувствие хорошее. Крепко целуем. Ольга»⁸³⁴.

На телеграмме имеется резолюция: «Коменданту передать по назначению. А. Белобородов».

События, происходившие в Тобольске, воспроизводят дневниковые записи П. Жильяра и графини Гендриковой.

В частности, П. Жильяр писал: «Пятница. 3 мая. Полковник Кобылинский получил телеграмму с извещением о том, что путешественники были задержаны в Екатеринбурге. Что же произошло?»⁸³⁵.

За этот же день в дневнике Гендриковой сделана запись: «Три дня нет известия. Алексею Ник[олаевичу], слава Богу, лучше; третьего дня вставал.

Два раза в день службы в походной церкви. Вчера с детьми приобщались. Вечером пришло известие (телеграмма Матвеева), что застряли в Екатеринбурге. Никаких подробностей»⁸³⁶.

Вот еще одна запись Гендриковой в день Пасхи от 22 апреля (5 мая) 1918 г.:

«Заутреня и обедня в зале (в походной церкви), потом разговение (О. Н., Т. Н., А. Н., Татищев, Трина, В.Н. Деревенко, я, Кобылинский, Аксюша (пом. коменданта) и Кл. Мих. Битнер. Никаких известий»⁸³⁷.

Наконец обстановка постепенно стала проясняться и в Тобольске. П. Жильяр записал в дневнике: «Вторник. 7 мая. Дети, наконец, получили письмо из Екатеринбурга, в котором говорится, что все здоровы, но не объясняется, почему остановились в этом городе. Сколько тревоги чувствуется между строк!»⁸³⁸.

Позднее П. Жильяр в показаниях следователю Н.А. Соколову более подробно уточнял некоторые детали: «24 апреля (7 мая по новому стилю. – В.Х.) от Государыни пришло письмо. Она извещала в нем, что их поселили в двух комнатах Ипатьевского дома, что им тесно, что они гуляют лишь в маленьком садике, что город пыльный, что у них осматривали все вещи и даже лекарства. В этом письме в очень осторожных выражениях она давала понять, что надо взять нам с собой при отъезде из Тобольска все драгоценности, но с большими предосторожностями»⁸³⁹. Надо отметить, что указания Александры Федоровны были выполнены. Большая часть драгоценностей с различными ухищрениями была зашита в одежду великих княжон. Однако вернемся к дневниковым записям П. Жильяра: