Текст книги "Всё пришедшее после"

– Странные вы люди, – говорила Людочка, шагая с Артуром к трамвайной остановке, – ты мечтаешь открыть в науке новое направление, твой Костя готов голову сломать, чтобы проникнуть в скорей всего не существующие тайны. Почему нельзя жить, как все люди?

Людочка знала, что Артур любит Дюма, но он, стесняясь, скрывал от нее до времени, что пишет сценарий. Однако у Людочки, как оказалось, была своя тайна. Артур узнает о ней позже.

А Костя в это самое время думал о Людочке и Артуре. Людочка ему понравилась, но он немного тревожился за Артура. Ведь у него, Кости, с Ириной тоже вначале все шло хорошо. Сколь непредсказуемы женщины, если ими не движет корысть!

Он придвинул стул к подоконнику и стал смотреть в открытое окно.

– Милая, милая Ирочка, вот и опять без тебя расцвели каштаны. Помнишь ли, как мы, удивляясь, любовались этим московским чудом? Где ты сейчас? Здорова ли? О чем думаешь, чем озабочена, о чем мечтаешь? Боже… В разлуке невозможно жить без слез. Если бы ты только знала, если бы… Ты говорила: любовь измеряется мерой прощенья, привязанность – болью прощанья. Со мной постоянно моя боль, я сумел к ней притерпеться, и моя любовь – она стала еще сильнее. Как так может быть? – скажешь ты. – Столько лет прошло. Разве время имеет значение для любви? Разве не твои слова: что бы ни случилось, знай, я всегда буду любить тебя? Легковерный, я принял их как религию, как присягу, как принимают крещение: раз и на всю жизнь! Я благодарен тебе за твое неосознанное наставничество. Оно позволило мне отречься от того суетного, что привлекало меня раньше: карьеры, денег, общества, признания, славы, власти. Надо усердно наклоняться, чтобы подбирать их с земли, тогда как мои глаза устремлены вверх и я разучился кланяться. Там, над землей, я ловлю отражение твоих глаз и верю в чудо. Я понимаю, что здравым смыслом здесь и не пахнет. Но что же делать, когда с рассветом в зыбком полусне чувствуешь твою близкую тень, рассудительную и манящую, любящую и упрямую, и просыпаешься с улыбкой? А потом приходят слезы. Я счастлив, потому что, благодаря тебе, открыл для себя пространство. Я несчастлив, потому что все для нас могло сложиться лучше. Я говорю «для нас», но, возможно, я ошибаюсь, правильно было бы сказать «для меня». – Костя вздохнул. – Ты одарила меня нескудеющим добром и пошла дальше, – мысленно обращался он к Ирине. – Чья вина, что я, обладая богатством, отдал свое сердце прекрасной дарительнице и тоскую о ней, ушедшей? Знала бы ты, что даже подросшие каштаны ждут тебя. Ждут, как и я, все четыре времени года. Наверное, ты об этом не узнаешь, а если узнаешь, не поверишь. Что ж, пусть так! Ты и раньше боялась мне поверить. А я не боялся. Мы оба заблуждались. Время все расставило по своим местам.

Костя почувствовал в груди холодок и частое-частое подергивание, из легких почему-то ушел воздух. Он не испугался, не встревожился. Ему стало легко и спокойно. В комнате вдруг быстро стемнело. Однако Костя этого не видел, глаза его были закрыты, на губах появилась легкая улыбка. Он спал.

6. В тени замка Святого Ангела

– Простите, сеньор, в этот ли замок был некогда заключен Жозеф Бальзамо? – Человек, отделившийся от гуляющих туристов, говорил с акцентом.

– Да, месье, если вы имеете в виду графа Калиостро.

– В 1785 году, не так ли?

– Нет, месье, в 1789-м.

Итальянец средних лет приложил руку к горлу.

– Рад вашему прибытию, месье.

– Рад познакомиться, полковник.

Они протянули друг другу руки.

Полковник Спецьяле не носил формы и больше походил на коммерсанта, чем на государственного служащего.

– Давайте пройдемся, месье…

– Жан.

– Слушаю вас, месье Жан.

Они оставили позади замок Святого Ангела и спустились с моста.

– «Мыло» будет доставлено через неделю, – говорил месье Жан, – запрошенные боеприпасы – через три дня. Я привез на расходы 20 миллионов лир, их вы получите незамедлительно. Что передать о миссии Галеви?

– Галеви готов. Наиболее эффективной полагаю работу на железной дороге.

– Хотите сказать, полковник, что устроить взрыв поезда гораздо проще?

– Естественно. Чтобы взорвать дом, нужен грузовик взрывчатки. Такое количество можно скрыть только в огромной стране, где к тому же нет порядка. А здесь хватит одного чемодана. Всего один чемодан – и процесс двинется в нужном направлении.

– Одного поезда мало.

– Еще будут небольшие взрывы в офисах автопромышленности.

Они подошли к «фиату» Спецьяле.

– Вас подвезти?

– Немного. Я оставлю вам дополнительные инструкции, – сказал месье Жан, роясь в сумке, – относительно дворца Квиринала и задач сеньора Эдгара.

– Передайте, что это потребует дополнительных средств, – заметил Спецьяле и включил зажигание.

– Разумеется.

Проехав несколько кварталов, месье Жан пересел в такси, выбрав третье по счету, чтобы отправиться на вокзал. Он планировал ужинать в Ареццо.

В оставленном на сиденье запечатанном желтом пакете в зашифрованном виде содержались соображения о «почтенном Паччарди» и препятствующем ему президенте республики Джованни Леоне.

Похищение политических деятелей в ту пору еще не было отработано. Пройдет четыре года, и, увы, оно шумно заявит о себе в связи с делом Альдо Моро. Последний решительно встанет на путь объединения католиков и коммунистов.

Со времени кардинала и патриарха Венеции Ронкалли, будущего Папы Иоанна XXIII, благоволившего к левому крылу христиан-демократов и к социалистам, содействующего намерениям Владимира Дориго сблизиться с левыми силами Италии, идея эта обретала практические и мощные очертания «Христа трудящегося».

Возможно, папский нунций Ронкалли, в далеком 1947 году одобривший появление священников-рабочих в католической среде Франции, уже тогда предвидел тенденцию к такому объединению.

Между тем Спецьяле, как и его недавний пассажир, тоже спешил покинуть жаркий Рим.

– Двадцать миллионов, – ворчал он, – двадцать миллионов из «Банко Амброзиано» и только. Не слишком щедро, учитывая риск. А ведь за тем взрывом в Милане чуть не последовал провал, настоящий провал. Сколько тогда пришлось потратить, чтобы убрать Пинелли и комиссара Калабрези!

От раскаленного воздуха казалось, что шоссе вдали сплошь залито водой. Встречные машины выплывали из марева, повиснув над черным асфальтом. Полковник покрутил ручку радиоприемника, поймал музыку Дебюсси и раздраженно переключил радио на другой канал. Он остановился на записях Галли-Курчи и, настроившись на волну, откинулся на сиденье. Из головы не выходил Миланский банк. Тренированная память воспроизводила информацию из досье.

Директор банка Роберто Кальви: тесные деловые связи с сицилийским банкиром и членом масонской ложи Микеле Синдоной (этот давно находится под пристальным наблюдением у спецслужб); контакты с Банком Ватикана, то есть с архиепископом Полом Марцинкусом, бывшим шефом папской службы безопасности (и бывшим сотрудником ведомства Аллена Даллеса).

Горячий поток, бивший в открытые окна, не приносил желанной прохлады. Спецьяле вспомнил облачный, серый день в Милане, с утра шедший дождь. Асфальт, залитый настоящей водой. Воздух, проникающий в комнату через широкие окна, парусом раздувшиеся белые шторы.

Стефания отправилась к Бертолле, он жил в скромной гостинице. Спецьяле закрыл за ней дверь и снова лег в постель. Когда она вернулась, они позавтракали в маленьком кафе.

Стефания говорила, а он слушал, стараясь расслабиться в ожидании грядущих событий, готовясь к предстоящей напряженной работе, запоминая эти последние спокойные часы, когда все на местах, команды отданы, механизм запущен и остается только ждать.

Бертолле прекрасно чувствовал себя в Милане после пребывания в кибуце, был оптимистичен и весел. Стефания, судя по всему, сумела настроить Бертолле как надо.

Высокие гости во главе с премьер-министром Мариано Ру-мором направлялись в Милан, где их ждала бомба террориста.

Славное утро было тогда в Милане. Отличное кофе, улыбающаяся девушка напротив, предвкушение перемен и ни с чем не сравнимое чувство причастности. Люди кругом жуют, обнимают женщин, считают деньги, говорят по телефону и не знают, что происходит у них за спиной, не ведают о том, что, возможно, их судьбы уже взвешены, оценены и выбит чек на приобретение этого дешевого товара.

«Подводные течения политических амбиций», кажется, так называлась книга этого журналиста. Ему, видимо, тоже была известна скрытая река, и он быстро вычислил тогда Бертолле.

Бертолле старался сделать все, что умел, но Мариано Румор не пострадал.

Не отрывая глаз от дороги, полковник улыбнулся. Сам он даже получил благодарность. Вот что значит быть профессионалом: уметь поворачивать любой исход дела в свою пользу. Гордится ли он своей работой? Да. Нравится ли ему его работа? Нет.

Профессионал не должен любить свою работу. Почему? Потому что для профессионала главное в работе результат, а не процесс. Того, кто любит процесс, так и называют – любителем. Профессионал идет к цели кратчайшим путем.

На этот раз целью будут вагоны поезда. Какого? «Италикус». Ни больше ни меньше. Что бы на это сказал Валериу Боргезе?

Мелодия сменилась ритмическими песнями Ренато Коросоне, и Спецьяле выключил радио.

Последующие события в конце лета не могли не вызвать озабоченности на Старой площади в Москве.

В кабинете было сумрачно и тихо.

– Что скажете о взрывах в Италии? – Спрашивающий, похожий на школьного учителя, внимательно посмотрел на собеседника.

Тот не торопился с ответом. С облегчением снял очки, повертел их в руках.

– Грубая работа, – сказал он.

– Вот в таких условиях приходится работать. Никакого единства. Когда Европа наконец решила договориться о нерушимости границ и общей безопасности, вставляют палки в колеса. Что-нибудь можно сделать?

– Есть планы. К концу года, думаю, удастся остановить дирижера. Однако разделаться со спрутом не так-то легко.

– Говорят, у Людовика XI, – сказал «школьный учитель», – был верховный судья, Тристан Луи, по прозвищу Пустынник. Так вот, это он вывел формулу «Разделяй и властвуй».

– Да? Я думал, это слова Макиавелли. Что ж, запомню. Кстати, так мы и планируем поступить. Спрут обрел силу и стал неосторожен. Рано или поздно удастся добраться не только до его щупалец, но и до сердца.

Победой на небольшом участке Ойкумены старший из собеседников не успеет насладиться, отправившись в мир иной, а другой, оказавшись один на один с массой проблем, не сумеет ею воспользоваться, если не считать того, что, недолго думая, объявит спешный поворот идущего на мель корабля, успев подать команду «Контрпропаганда»!

Больной, но не сдающийся, не устоит он во враждебной среде.

В подстерегающей пуле, в отключении электричества во время гемодиализа, в микроинсультах будет таиться несвоевременная смерть.

Сила столкнет его в нижний астральный план, не дав возможности возродиться в ученике. Не всякому по плечу сохранить замысел учителя. Ученик станет угасающим факелом, подчинившимся воле своих носителей. Ему объяснят, что не существует конечных истин, что Братство, Верность, Молчание легко превратить в Ускорение, Перестройку и Гласность.

Медные трубы (средство вполне достаточное для провинциального профана, но ничтожное в борьбе с посвященным) окажут на него магическое действие. И надолго познание вещей посвященного уступит упражнениям профанного разума.

В дичке той же породы, что и давно ушедший учитель, привитом на старом, больном дереве, как будто проснется стремление к зениту, да хватит ли сил?

Однако вернемся на четверть века назад обратно в Италию и решимся посетить в декабре Неаполь, где в то время проходила конференция провинциальных ассоциаций.

Порывы юго-западного ветра, несущего тяжелые тучи и влажный воздух с моря, стихли.

Громкий стук в двери прямоугольной залы походил на последнее усилие бушевавшей снаружи бури.

– Привратник, отвори или я выломаю двери! Я разобью замки и сломаю запоры! Я разбужу мертвых – пожирателей живых и выведу их из Дома мрака!

Заседание шло обычным порядком. Стучали молотки венерабля и двух надзирателей.

– Братья! Помолимся великому и всеобщему архитектору и строителю человека о благословении всех наших предприятий. Чтобы ниспослал он мир и милость и сделал нас причастными к божественной природе, олицетворенной почтенной эмблемой Пламенеющей звезды.

Возмущенные рискованными операциями Старшего надзирателя, прибравшего к рукам справедливость и свободу и озабоченного конкретными проблемами политической жизни, многие участники конференции пытались остановить чересчур грубые действия новой ассоциации.

– Тяжкое время переживает наше братство, втянутое в раздоры и заботы профанического мира, – говорил Председатель.

Конечно, никто не возражал против энергичных действий по вовлечению в клуб высокопоставленных военных, крупных банкиров, установления международных связей, проникновения в специальные службы, контактов с храмовниками и мальтийцами, тайных сношений с Банком Ватикана и даже поддержки экстремистов.

Но, господа, разве Италия не цивилизованная страна, разве ее место dans les pays des sauvages[10]10
  В краю дикарей (фр.).


[Закрыть]? Взрывы, поджоги, убийства – как будто мы в России XIX века. Не слишком ли рьяно взялись за дело? Широко шагаем, недолго представить всему свету нижнее белье.

– Напомню, – говорил представитель римского клуба, – в Европе надлежит через толерантность возбуждать непонимание между людьми, через терпимость – расовую и религиозную ненависть, через объединение – непреодолимые расколы. Готовое платье, готовая пища, готовая информация сделают массы слепыми и неразумными, лишенными собственного мнения. Тогда справедливая и неумолимая сила сможет с успехом управлять ими. Однако актуальный успех может быть достигнут исключительно окольными путями, при строжайшем соблюдении тайны в любых предприятиях. Чрезмерная поспешность раньше времени обнаруживает планы и порождает враждебное сопротивление. Выводы делайте сами.

Ему возразили.

– Великий Гете сказал: «Нужно постоянно повторять истину, ибо ложь вокруг нас тоже проповедуется постоянно, и не только одиночками, но и массой». Демонстрируемая братьями активная позиция представляется мне достойной одобрения и всяческого поощрения.

Однако многие не соглашались.

– В общем случае такую позицию следует одобрить. Но профессионала отличает точность в деталях. Действия братьев считаю грубыми и непрофессиональными, рассчитанными на внешний эффект.

– Мы находимся в самом начале эксперимента по внедрению масштабного террора как метода формирования полезной политической обстановки и воздействия на общественное сознание. Нельзя прерывать эксперимент, пока не достигнуто ясное понимание эффективности подобных методов.

– Я с вами не совсем согласен. Да, не согласен. А еще точнее – совсем не согласен. Иной раз общественно-политические движения становятся подобны простым смертным: самые слабые оказываются самыми жестокими. Мы научились без войн захватывать территории. Какая роковая неосторожность – возвращаться к прежним методам. Зачем уничтожать, когда можно унизить?

Старый кавалер из Гранд Ориент скрещивает на груди руки знаком Доброго Пастыря:

– Время Последней битвы не наступило. Когда Иштар стала узницей страны, откуда нет возврата, жизнь замерла. Такая потеря дезорганизовала всю Природу, и пришло понимание того, что плененное сознание есть источник скорби и несчастий. Оживляющая влага знания вылечивает болезни невежества. Стоит ли привлекать внимание просвещенных братьев к словам Первого Интеллигента – Гермеса Трижды Великого и Величайшего: «Божественный свет обитает в середине смертной тьмы, и невежество не может разделить их»? Кто скажет мне, где начало и где конец, если начало и конец есть то же самое место и состояние. Я обращаюсь к адептам Миц-Рима и к Новым рыцарям Храма, к просветленным последователям Филиппо Строцци: мы бьемся яростно и жестоко, находясь в одной лодке с противником. Призываю вас: не надо опрокидывать лодку! Находясь на правом и на левом бортах, давайте сохранять равновесие, ибо несбалансированные силы исчезают в пучине.

Большинство было за то, чтобы приостановить деятельность новой ассоциации. Мнение большинства восторжествовало. Председатель конференции не скрывал своего удовлетворения исходом заседания.

Удовлетворенность и спокойствие длились всего несколько месяцев. Новая ассоциация была восстановлена и взялась за дело с не меньшим, чем прежде, рвением, но с большей осмотрительностью. Однако время все же было выиграно.

Не зачерпнув воды правым бортом, лодка качнулась влево, что и продемонстрировало совещание в Хельсинки. Известные нам собеседники со Старой площади получали поздравления.

Заключительный акт Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе Косте пришлось читать внимательно и с карандашом в руке. Настроение у него было хуже некуда, оконное стекло еще сохраняло капли дождя, в комнате скопились сумрак и сырость. Так складывалось всегда, когда ему случалось физически изменять Ирине.

Он сам к этому не стремился, но и одержать полную победу над природой не мог. Вчера, придя засветло домой, он заварил чай и сел с книгой за стол. В это время раздался звонок у входной двери, и Костя пошел открывать.

В дверях стояла, улыбаясь, его бывшая сокурсница Света Коновалова, теперь (он с трудом вспоминал ее новую фамилию) Волкова. Студентом Костя и мечтать не мог о ее улыбке в свой адрес. Самая красивая на курсе, она играла в студенческом театре и вышла замуж, едва окончив университет.

Ее муж, актер, был человеком порядочным, хотя и ветреным. Впрочем, это на взгляд ученого. Возможно, в среде актеров он считался образцом целомудрия. Как бы то ни было, случалось, что он вдруг исчезал из семьи, но всегда возвращался с повинной головой обратно. Следует отдать ему должное: отлучки становились все реже и все короче. Светлана мало-помалу свыклась с ними и научилась находить приятные стороны своей временной свободы. Их дочь, уже взрослая девушка, училась в театральном институте.

Светлана работала редактором издательства «Советское радио» на втором этаже небольшого особняка на Чистопрудном бульваре, в двух шагах от Костиного дома.

Бывшая красавица не растеряла былой красоты. Конечно, она немного располнела, но мужчины еще подтягивали животы в ее присутствии. Крупная, белая с золотыми волосами и живыми блестящими глазами, она привыкла к поклонению, которого ей явно недоставало в женском коллективе редакции. С Костей она чувствовала себя молодой и легкой, и для него она не имела возраста, оставаясь прежней Светкой, которой он давал списывать конспекты. Только он (из всех знакомых мужчин) мог, как ребенка, подхватить ее на руки, закружить и бережно положить на диван.

Она не имела склонности к авантюризму, рискованным и сумасшедшим связям, поэтому Костя, никогда и ничего не требующий, не предъявляющий ни прав, ни претензий, привыкший к строгой холостяцкой жизни, был для нее настоящей находкой в моменты невыносимого одиночества. Она знала, что он тоже одинок и, главное, по-видимому, продолжает страдать от безответной любви. Это делало его вдвойне привлекательным в ее глазах. Он не был смешон в своем чувстве. Светлана сумела выяснить, что его единственная замужем. А разве смешон тот несчастный, чье чувство отринуто замужней женщиной?

Что касается Кости, то он с юности восхищался Светланой, потом привык к этой фарфоровой красоте. Ей-то, конечно, хотелось по обычаю своего пола покорить неуступчивое сердце, чтобы безраздельно властвовать. Но Костя будто и не имел в груди этого трепетного органа. Сердце живет там, где любит.

Подозревая, что у мужчин неверность еще не означает непостоянства, она была достаточно умна и рассудительна, чтобы обратить его сердечную бесстрастность себе на пользу. В душе не могло не сохраниться желание пробудить в нем страсть, но оно было так глубоко спрятано, что, питая интерес, не порождало досады.

Опустошенный ее посещением, Костя обыкновенно впадал в депрессию, впрочем, ненадолго.

Отбросив карандаш, он стал смотреть в окно. «Где ты, Ирочка? – взмолился он. – Худо мне без тебя. Худо». Костя прошелся по комнате, зажег настольную лампу, покопался в книгах, нашел толстенный том. Полистал, остановился на «Божественном Пимандре Гермеса Трисмегиста».

«Природа обволакивает Человека, которого любит. Человек земной является сложным созданием. В нем есть Небесный Человек, бессмертный и прекрасный, без которого Человек – лишь Природа смертная, подверженная разрушению. Страдание есть результат влюбленности Бессмертного Человека в свою собственную земную тень, когда Он оставляет Реальность во тьме иллюзии».

Наутро Костя спустился по бульварам к Трубной площади и нырнул между кассами и залом кинотеатра «Мир» в неприметную дверь спортклуба общества «Труд».

На первом этаже располагался просторный зал тяжелой атлетики, а рядом – небольшой полуподвальный зал для занятий атлетической гимнастикой. Костя заглянул в тренерскую:

– Григорьич, привет. Ты один?

– Костя, заходи. Садись, бродяга. Сейчас Шатов подойдет, чайку попьем.

Костя посидел со стариками, потом поднялся в раздевалку.

Через два часа он вышел на улицу, уставший, расслабившийся после душа и… спокойный. Зашел в угловой магазин на Трубной, позвенел мелочью, отсчитал тридцать копеек и купил бутылку кефира.

Костя возвращался по освещенному солнцем Рождественскому бульвару, пил кефир из бутылки, посматривал на облака, не смеющие приблизиться к победителю-солнцу. Верхняя губа у Кости стала белой, кефир осел на ней снежными усами. Он облизал губы. На Чистопрудном бульваре Костя свернул в переулок, чтобы не видеть дома, где помещалось издательство «Советское радио».

В эту ночь он видел ее, свою единственную любовь, во сне. Она рассказывала ему о каком-то старом кинофильме, который видела в детстве и который он спустя годы урывками смотрел по телевизору. Смеясь, она напоминала ему отдельные эпизоды, давно им забытые. Вспоминая их вместе с ней, он улыбался счастливой улыбкой. На душе было легко, как в далеком довоенном прошлом.

Она сидела совсем близко на перилах летней беседки. Он смотрел на смеющееся лицо, слушал ее голос, впитывал слова – так хорошо бывает только во сне.

Пробудившись, он еще продолжал улыбаться, стараясь сохранить сон подольше. Ему не хотелось открывать глаза. Как славно было остаться с ней.

«Сон тела есть трезвое бдение Ума, и закрытые глаза открывают истинный свет», – пришли в голову строки из позавчерашнего толстого тома.

Он попытался сжать пальцы в кулак, они едва дрогнули.

«Любовь это одиночество, – подумал он. – Тщеславие изгоняет счастье, почему люди не хотят этого понять?»

Сознание возвращалось, как возвращается кровь в затекшие конечности. Он поднялся, узнавая привычную обстановку, но на губах еще сохранилась улыбка, которой он улыбался Ей.

Надо было вставать. В этот день Костя представлял на кафедре соображения по изучению Заключительного акта совещания, над которым он работал последнее время. После лекций он поехал к Глебу.

Глеб тоже сидел над Заключительным актом, просматривая тезисы для предстоящей консультации, намеченной Конференцией европейских церквей в Берлине – Букове. В полночь отходил его поезд.

– Ну что, Костя, выучил десять принципов «разрядки»?

Костя тяжело вздохнул:

– Еще бы! Теперь лекциями замучают.

– Не огорчайся, отец мой, все действительное – разумно.

– Ага. А все разумное – действительно.

Глебу не терпелось узнать мнение историка:

– Скажи, друг сердешный, как все это отразится на нашей жизни?

– Знаешь, Глеб, история говорит, – с не оставлявшим его раздражением сказал Костя, – когда в Россию проникает вирус либерализма, добром это не кончается. Россия меры не знает.

– Вот тебе на! – Глеб смотрел на Костю с интересом, ожидая продолжения.

Костя, как оратор, взмахнул рукой.

– В стране уже зародилось диссидентство, не тебя учить, теперь оно окрепнет. Ты спросишь, а что церковь? Церковь в итоге получит свободу, но люди развратятся. – Костя посмотрел на Глеба. – Уже сейчас я вижу, как исподволь насаждается неоспиритуализм. Мы привыкаем к псевдоастрологии, экстрасенсам, йогам, летающим тарелкам. Словом, в этой победе я нахожу зерно поражения.

– Ты всегда был пессимистом.

– Пессимист – это хорошо усвоивший информацию оптимист, – отрезал Костя.

– Господь пробуждает в человеке деятельность, направленную к приобретению истины, добра и справедливости, – примирительно сказал Глеб.

– Ты оптимист?

– В вере безусловно, – подтвердил Глеб. – В мирских делах я стараюсь быть реалистом. Видеть вещи такими, какие они есть.

– Тогда ты не можешь не согласиться со мной.

Они засиделись до позднего вечера. Косте вызвали такси. Глебу еще нужно было собраться в дорогу.

По небу мчались рваные облака. Костя вдохнул полной грудью чистый воздух. Помахав другу, он сел в машину.

Таксист оказался в хорошем настроении. Ему удалось, торопясь сюда, подхватить пассажира, вернее пассажирку, поэтому он болтал без умолку.

– Нет, вы подумайте, чем теперь бабы интересуются! Едем мы под девяносто, а она тихо так спрашивает, а что, мол, будет, если сейчас вдруг шина лопнет? Я говорю: это смотря какая, если задняя – остановимся да поменяем. А она: а если передняя? Если передняя, говорю, то скорей всего в кювете окажемся. Главное, говорю, чтобы дерево дорогу не перебежало. А она: здесь все с такой скоростью ездят? Я ей: а чего побаиваться? Милиции нет. Зубов бояться – в рот не давать!

– Так и сказал? – удивился Костя.

– Нет, конечно. Я же не нахал какой. Женщина, она обхождения требует. Хотя, говорят, наглость – второе счастье. А эта – хороша! Шея такая белая. Дал бы я ей в туза!

Он оглянулся на Костю. Костя поднял брови.

– Ну вот, – не унимался таксист, – она опять спрашивает: «Волга» – крепкая машина? Я говорю: как танк. А она: а пуля ее пробьет?

– А ты что? – заинтересовался Костя.

– Я отвечаю, опять же, смотря из чего стрелять. Из пистолета может и не пробьет, а из карабина мы в армии рельсу пробивали, не то что стальной лист. Она говорит: а из ружья? Из какого, говорю, охотничьего, гладкоствольного? Утиной дробью только краску собьешь.

– А она?

– Расплатилась и вышла у конечной. Подхватила свои лыжи и вперед!

– Какие лыжи?

– У нее были горные лыжи в чехле.

– Спортсменка?

– Ну! Спорт есть спорт!

Костя задумался.

– А где она села? – спросил он.

– У метро «Аэропорт». Не мог такую пропустить. Жаль, не захотела познакомиться. Уж я бы в туза не промазал.

Костя вздохнул, посмотрел на часы, полез в карман, достал десятку.

– Держи, – протянул он деньги таксисту, – поворачивай назад.

Таксист взглянул недоверчиво.

– Серьезно, что ль? Ну, ты, отец, даешь!

– Не бери в голову. Поехали!

Машина развернулась, и некоторое время шофер озадаченно молчал. Но, видно, молчание давалось ему с трудом.

– Она сказала, что занимается в ЦСКА. Может, еще встретимся?

Костя его не слушал. Он думал, правильно ли поступает, возвращаясь к Глебу. Времени оставалось немного.

Наконец они вернулись к тому месту, откуда начали свой путь. Костя попросил его подождать. Заинтригованный водитель поставил машину, где ему велел Костя.

Глеб, готовый к отъезду, удивился. Ему пришлось выслушать Костины объяснения. Он качал головой и не поддавался на уговоры Кости отложить поездку, только посмеивался.

– Я, друже, ко всему готов. Со мною молитва «Живый в помощи».

– Может, можно кого-то предупредить?

– Ты хочешь, чтобы я из-за пустых страхов всех всполошил.

Костя попросил хотя бы переговорить с шофером Глеба, все-таки бывший военный. Уже стоя в прихожей, рассказали шоферу о Костиных подозрениях. Костя добавил, что он еще не отпустил такси.

– Не беспокойся, Константин Георгиевич, я поеду первым, а вы с Владыкой следом на такси.

Глеб не согласился:

– Нет, это большой риск.

– Вы, Владыка, только что говорили, мол, все это – домыслы. Будьте покойны, я знаю, что делать. А Георгиевичу я доверяю.

После долгих препирательств Глеб сдался.

Костя изложил свои соображения по поводу предстоящей поездки. Увы, в Москву вела только одна дорога, с трех сторон их окружала излучина реки.

Петрович пошел в гараж, бросил еще одно колесо в багажник и выпустил насколько мог воздух из передних колес машины. Она немного даже наклонилась вперед.

Первой в ночной переулок выехала «Волга» Глеба. Сам Глеб с Костей заняли место в такси. Костя попросил водителя до поворота не включать ни фар, ни габаритных огней, ориентируясь на красные огни идущей впереди «Волги». Пропустив машину Глеба, сияющую электрическим светом, они не торопясь тронулись за ней.

«Волга» выскочила на прямую, ведущую к городу. Справа от дороги темнели кустарники и деревья, подступающие к самой воде. Такси тоже выползло из-за поворота.

– Вот теперь смотри, – сказал Костя.

«Волга» уходила от них по пустому шоссе. На скорости девяносто Петрович стал плавно тормозить. Справа он не увидел, почувствовал движение и в тот же миг услышал громкий хлопок лопнувшей шины. Машину развернуло поперек шоссе и потянуло вправо, однако он сумел ее удержать.

– Свет! – закричал Костя таксисту. – Дави на газ!

Из них троих, сидевших в такси, он один знал, куда смотреть, поэтому успел увидеть мелькнувшую в свете фар тень, которая бросилась было к обездвиженной «Волге», но затем испуганно метнулась обратно в темноту.

Они притормозили. Петрович уже доставал из багажника домкрат и запаску. Навстречу шел троллейбус, его водитель высунулся из окна:

– Что случилось, шеф?

– Покрышка лопнула.

– Так и до беды недолго. Помощь нужна?

– Не, у меня запаска есть.

Костя вышел из машины, поговорил с Петровичем и вернулся в такси.

– Поехали, он нас догонит.

Петрович нагнал их у светофора на Колхозной площади. Остановившись дверь в дверь, он постучал в стекло. Глеб щедро расплатился с таксистом.

Все еще возбужденный происшествием, Костя наконец мог рассказать, что он передумал, пока ехал в такси.

Вначале он заподозрил, что в автомобиль, вероятно «Волгу», ГАЗ-21, будут произведены выстрелы. Зная, что Глеб в ночь должен выехать на «Волге», он слегка встревожился. Если бы Костя оказался прав, то каким способом легче всего осуществить покушение? Костя рассуждал так.

Чтобы скрыть преступление от «конторы», которая его наверняка раскрутит, надо создать иллюзию автомобильной аварии. Один выстрел, произведенный в переднее колесо быстро движущейся машины, сольется со звуком лопнувшей шины. Пулю вряд ли найдут. Костя даже предположил, что пулю можно, например, изготовить изо льда с вмороженным шурупом, то есть пули как бы вообще не будет.

Дальше, – думал Костя, – здесь нужен стрелок-спортсмен, а не снайпер. Нужно проследить за выездом машины, пробежать вперед пару сотен метров, изготовиться и успеть произвести своевременный и точный выстрел в колесо сбоку.